Петру Великому покорствует Персида

Глава четырнадцатая ЧЁРНЫЙ ЕВНУХ И ЕГО ВЛАСТЬ

Турка как есть чурка. Балаболит, балаболит —

не поймёшь ничего.

Наши бары растабары, говорят чисто татары.

Намешалася порода от агарянского рола.

Грозен враг за горами, а грозней за плечами.

Чешися конь с конём, вол с волом, а свинья с углом.

Пословицы-поговорки

Салтан Агмет[76]... с начала своего государствования... был побеждён ненасытимою страстию сребролюбия. Во удовольство тому министры его, оставя правду и суд, всякими мерами и нападками от подданных деньги похищали и ненасыть салтанскую исполняли.

Резидент в Царьграде Иван Неплюев — канцлеру Головкину

...Покуда Царь не предпримет ничего против турок, они, полагаю, не станут чинить ему препятствий и все их усилия будут ограничены укреплением своих границ, дабы обезопасить их от набегов персидских бунтовщиков. Но если Царь вздумает обратить своё оружие против Порты, дело примет другой оборот. Начнётся продолжительная война, которая может истощить его главные силы и отнять у него средство поддерживать уважение, завоёванное им в Европе. Это уважение основано столько же на общем убеждении в его личном героизме, сколько и на его могуществе, и Царь слишком прозорлив, чтобы не понимать этого...

Кардинал Дюбуа из Версаля — Кампредону

Ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских; понеже всуе законы писать, когда их не хранить, или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в свете нет, как у нас было, а отчасти и ещё есть, и зело тщатся всякие мины чинить под фортецию правды: того ради сим указом, яко печатью, все уставы и регламенты запечатываются, дабы никто не дерзал иным образом всякие дела вершить и располагать не против регламентов и не точию решить, ниже в доклад выписывать то, что уже напечатано... не требовать на то указа и тем сочинять указ на указ, дабы в мутной воде удобнее рыбу ловить... не отговаривайся в том ничем, ниже толкуя инако. Буде же в тех регламентах что покажется темно, или такое дело, что на оное ясного решения не положено: такое дело не вершить, ниже определять, но приносить в Сенат выписки о том; где повинны Сенат собрать все Коллегии и об оном мыслить и толковать под присягою, однакож не определять, но, положа, например, своё мнение, объявлять Нам, и когда определим и подпишем, тогда оное напечатать и приложить к регламентам и потом в действо по оному производить. Буде же когда отлучимся в даль, а дело нужное, то, учиня как выше писано, и подписав всем, чинить... Буде ж кто сей Наш указ преступит под какою отговоркою ни есть... тот, яко нарушитель прав государственных и противник власти, казнён будет смертию без всякия пощады, и чтоб никто не надеялся ни на какие свои заслуги, ежели в сию вину впадёт. И для того сей указ, напечатав, внесть в регламент и публиковать... и всегда во всех местах, начав с Сената, даже до последних судных мест, иметь на столе, яко зеркало пред очьми судящих. А где такого указа на столе не будет, то за всякую ту преступку сто рублёв штрафу в гошпиталь.

Из указа Петра Сенату

...С одной стороны, царице может льстить надежда видеть на престоле одну из своих дочерей... с другой же, если план этот не состоится, то после могущей случится смерти Царя юный внук его, заняв престол деда, легко может подвергнуть царицу такому обращению, которого она имеет все основания опасаться...

Кардинал Дюбуа — Кампредону

Что касается до комерции, Вашему Величеству доношу, что оная комерция в здешнем крае с добрым порядком, как инде практикуется, николи заведена быть не может, разве тогда, как хан получит соврените, озбеки ему мешать не будут. Озбеки капитулации не разумеют. Они знают токмо, кого могут обирать. Им всё равно, что русские, что бусурманы — всех обирают. Того ради и здесь одному приезжему торговому за деньги вдруг товар свой продать невозможно, для того что здесь не сыщется такой торговой богатой (человек). Токмо перепродавцы товары берут в долг, а заплачивают как продадут на лавке. Не без того, что и денежный человек сыщется, однако ж со страху от озбеков себя не оказует...

Флорио Беневени — Петру

Дворец султанов Топкапу поднялся высоко над водами Босфора. Он глядел на три стороны своими многочисленными окнами, галереями, террасами, башнями и башенками, открытый взорам правоверных и таинственный, прекрасный и пугающий...

По утрам к главным воротам медленно и боязливо стекались толпы зевак. Ворота эти носили пышное название Баб-и-Хумаюн — Августейших врат. Молчаливые мрачные стражники в чёрных одеждах каменели возле.

Толпа ждала. Но вот ворота со скрипом раскрывались и изнутри показывалось зловещее шествие. То были султанские палачи. Каждый из них держал за волосы голову, ронявшую на землю капли крови.

У стен, примыкавших к воротам, высился ряд мраморных столпов мал мала меньше. Все они были в чёрных потёках запёкшейся крови. Самый высокий из них служил постаментом голове очередного вельможи, впавшего в немилость. На тот, что пониже, водружалась голова какого-нибудь чиновника, уличённого в лихоимстве... И так помещались все по ранжиру, пока не доходило до воров и бродяг. Их головы бесцеремонно бросались на землю.

За Августейшими воротами, образно выражаясь, находился ад. Здесь в особом здании жили султанские палачи в ожидании «работы» — им не приходилось сидеть сложа руки, «работы» всегда хватало. Здесь же располагались и «рабочие места» — плахи.

Ворота, которые вели в следующий круг, назывались Баб-и-Селям — врата Приветствия. Это было своеобразное чистилище, вход в которое венчался двумя башнями. Чистилище оберегалось: ворота Приветствия запирались как снаружи, так и изнутри. Двор окружала галерея, примыкавшая к дворцу Дивана — султанского совета, здесь же располагались различные службы, вроде поварен.

Отсюда вёл путь в «рай» через Баб-и-Саадет — врата Счастья. Они охранялись строже всего. Ибо за ними была резиденция самого султана — владыки вселенной и его святая святых — гарем.

У врат Счастья дежурили свирепые чёрные евнухи. Они отмыкали калитку только избранным. Вот и сейчас они склонились в низком поклоне перед своим главою — Хаджи Бешир-агою. Он спешит с утренним докладом к владыке вселенной султану Ахмеду III.

Власть Хаджи Бешира поистине бесконечна. С нею не могут соперничать ни шейх-уль-ислам — духовный глава мусульмун, ни великий везир — первый министр султана. Как он возвысился, этот эфиоп, за которого некогда на невольничьем рынке было заплачено всего тридцать пиастров? Не отсечением же мужской плоти? В окружении султана были сотни таких, как он, оскоплённых, дабы не впали в соблазн, чёрных и белых евнухов.

Загадку эту никто не мог разрешить. Бешир был самым доверенным лицом султана, он единственный мог потревожить его без доклада. Он был и самым богатым, ибо ключом, открывавшим милости, а порою и сердце султана Ахмеда, были его уста. Он в равной мере владел жизнью и смертью подданных падишаха и царя царей, какой бы высоты они ни достигли. И они не жалели подношений. Вот почему богатство Бешира было несчитано и немеряно. Говорили: оно больше султанской казны.

Вот он миновал первую стражу, вторую — у тронной залы, наконец третью — у покоев падишаха.

Солнце вселенной уже бодрствовало. Он, правда, ещё возлежал, но балдахин был поднят, и рядом с ним, на ложе, покоилась стопка рукописных книг. Одну из них он небрежно перелистывал.

Бешир пал на пол и стукнулся лбом о ковёр.

— Знаю. Верю. Ценю, — отозвался султан на эту церемонию верноподданичества. — Встань. Вот послушай, что говорит мудрец, ибо день правоверного должен начинаться с трапезы мудрости. Это наш великий Вейси в своей прославленной «Хаб-наме» — «Книге сновидений». Итак... — И султан с какой-то подчёркнутой многозначительностью глянул на Бешира. — «...кровожадный татарин пригрозил одной слабой женщине, что убьёт её. Та стала умолять его, говоря: «У меня в руках была крупная драгоценная жемчужина. Испугавшись тебя, я проглотила её. Подожди немного, пусть она выйдет, тогда возьми её себе и отпусти меня». Безжалостный татарин тотчас рассёк вероломным мечом грудь бедняжки и вынул жемчужину. Об этом проведали шайки татар. «Оказывается, у женщин этой страны в утробе произрастает дорогой жемчуг», — решили они. И в тот же день эти кровожадные варвары предали жестокой смерти более ста сорока тысяч женщин, пока не убедились в том, что это вздор. Так в странах Иран и Туран некому стало услаждать воинов и рожать детей...» Вот к чему приводит алчность. Она затемняет ум и лишает человека совести, — назидательно заключил султан. — Ты понял?

— О величайший из великих, о кладезь мудрости, — запричитал Бешир, сидя на корточках против ложа султана, — каждое твоё слово остаётся во мне навек и даёт живительные ростки. Я понял всё. Но я невольник твоей славы и твоей мудрости. И люди идут ко мне, зная, что я приближен...

— И несут, — насмешливо подхватил султан, — и суют, и просят.

— Даже у твоего нижайшего раба могут быть слабости, — покорно отвечал Бешир. — Не я прошу — они просят.

Султан рассмеялся — ответ главы чёрных евнухов привёл его в хорошее настроение. Он встал со своего ложа и, потрепав Бешира по щекам, подошёл к окну, откинув лёгкую занавеску.

За окном сиял благостный летний день. Ослепительная голубизна неба сливалась на горизонте с такой же голубизной Мраморного моря.

Вот уже без малого два десятилетия занимал золотой трон султанов Ахмед III. В будущем году двадцатилетие его царствования совпадёт с его же пятидесятилетием. Он достиг вершины возраста и власти по соизволению Аллаха. Подумав об этом, Ахмед невольно погладил себя по животу: он заметно выдавался под ночной рубахой тонкого дамасского шёлка. Обрюзг, отяжелел, всё более чувствует одышку и всё реже — желание. Женщины тешили взор, их покорность — сердце. Нити седины посеребрили сильно поредевшие волосы на голове, борода же стала совсем седой. Он отказывался красить хной — молодиться. Он устал оказывать себя сильным и мудрым. Того, что было при нём, ему вполне доставало. А до тех, кто изредка его созерцает, ему уж не было дела.

— Ну что? Каков подлунный мир, осенённый моим правлением? — насмешливо спросил он Бешира.

— Бейлербей Янины прислал тебе в дар пятнадцатилетнюю газель. Позволь, о мой повелитель, ввести её на твоё ложе, дабы ты вкусил от плода её невинности. Это сладчайший цветок...

— Ты её освидетельствовал? Она действительно сладчайший цветок? — с деланным любопытством спросил Ахмед.

— О да! Она слишком пуглива, но я подготовил её. Она готова отдать тебе, повелитель, свой драгоценный плод. Правда... — и Бешир замялся.

— Говори!

— Правда, чтобы сорвать его, понадобятся усилия...

— Откуда ты знаешь? — нетерпеливо перебил его султан.

— О великий повелитель, мне ли, поседевшему на твоей службе, не знать. Прежде чем впустить в твой гарем новую наложницу, я не жалею усилий, дабы освидетельствовать её со всех сторон. Не исходит ли запах от её тела, свежо ли дыхание, нормален ли желудок, наконец, какова степень её девства.

— Как же ты её определяешь, о великий лукавей?

— Осторожным ощупыванием, ибо это старинный способ, коим пользовались с древнейших времён наши учёные. У новой газели очень плотная плева. Но ты без сомнения пронзишь её, ибо твой опыт велик, как ни у одного из смертных.

— Ты знаешь, Бешир, — медленно произнёс султан, — я потерял вкус к взламыванию ворот блаженства. Мне больше по нраву их услужливое и умелое открывание. Что было, то прошло, как говорят наши мудрецы. Теперь женщина должна руководить моим желанием, она должна быть искусной в угождении моему зеббу. А твоя газель всего лишь несозревший плод. Она в лучшем случае сумеет быть покорной, разбудит моё давно дремлющее любопытство. Да и не знаю — разбудит ли.

— Но, мой повелитель, если бы ты видел её стройность и соразмерность, её упругие розовые сосцы, её нежнейшее лоно и манящий иль ферд, покрытый пушком невинности, ты бы, несомненно, возбудился. И твой величественный и разящий зебб возжелал бы погрузиться в неё со всех сторон, дабы насладиться свои мужеством.

— Ты намерен меня возбудить, лукавый Бешир. Но все те достоинства, о которых ты говоришь, есть у многих моих наложниц. Кроме девства, которое надо преодолевать. А мне не хочется. Ты подготовишь мне к вечеру одну из них. Хотя бы Фариду. Она умеет всё, чему твоя газель выучится не прежде чем через год. Я отдаю ей себя, зная, что её тело, её губы, её сладчайший рот и язык отыщут самые потаённые, самые сокровенные углы наслаждения и проникнут туда, открывая для меня неизведанное. Если же я пожелаю, то она позовёт себе в помощь доверенную подругу, и они станут услаждать меня вдвоём. А газель... Пусть она оботрётся в гареме, быть может, та же Фарида чему-нибудь научит её. Кстати, сколько наложниц, моих рабынь, состоит под твоим присмотром?

— Триста восемнадцать, о мой великодушный повелитель, — без запинки ответил Бешир. И султан Ахмед знал, что глава чёрных евнухов ведёт точный счёт. — Я ещё не присчитал к ним новую газель.

— Зачем так много? — лениво спросил султан, заранее зная ответ. — Это ведь опустошает мою казну.

— У повелителя правоверных должен быть выбор, ибо желания его священны. А казна твоя не только не умалится, но и возрастёт. Так будет всегда. И разве не услаждают твой взор нагие гурии, когда их множество, когда глаза перебегают с одной на другую, рождая хотя бы тень желания. Их тела сверкают в струях фонтана, обрисовывая то пышные бёдра, то высокие и сильные груди, то манящие округлости зада.

— Да ведь ты поэт, Бешир. Но ума не приложу, как можно быть поэтом, утеряв то, что вдохновляет мужа: зебб и яйца?

— Я всего лишь твой нижайший раб, твой вернейший слуга, и это сделало меня поэтом, — без запинки отвечал Бешир.

— Ну ладно, довольно об этом. Пусть внесут мой завтрак и войдёт великий везир. Надеюсь, он готов.

— О да, мой мудрейший повелитель, — смиренно отвечал Бешир, поняв по изменению тона, что он утомил султана и ему надлежит удалиться. — Он ждёт, покорный твоей воле.

Вошёл великий везир и склонился перед Ахмедом. Не столь низко, как предписывал этикет: у Дамада Ибрагим-паши Невшехирли окостенел позвоночник. Он был всего на десять лет старше Ахмеда, но выглядел старцем. Седая клиновидная борода, седые, густо нависшие брови, почти прикрывавшие глаза. Но глаза были молоды и сверкали. И взор был пытлив, без какого-либо подобострастия.

— Вот твой кофе, Ибрагим, — радушно приветствовал его султан. — Садись и рассказывай.

Глава рикяб-и-хумаюн — султанского стремени, то есть кабинета министров, был умён, прозорлив, немногословен и по всем этим качествам внушал Ахмеду полное доверие, даже уважение, что было редкостью необычайной, так как султан никого не уважал, даже валиде — царствующую мать.

— Мой повелитель, мне бы не хотелось огорчать тебя после утренней молитвы, ибо новости неутешительны. Персия накануне разорения и распада, и нам вряд ли удастся решительными шагами отвратить это. Русский царь, похоже, решил воспользоваться слабостью шаха и двинул своё войско к берегам Каспийского моря.

— Он опять сам ведёт своих воинов?

— Да, повелитель.

Султан пожал плечами:

— Этот человек непостижим. Ни один истинный монарх не должен подвергать себя таким испытаниям. Для этого существуют военачальники, первые министры, — он испытующе глянул на Дамада, — сераскеры. Ни Аллах, ни Бог неверных не окажут небесного покровительства монарху, рискующему своей жизнью. Он — отец своих подданных и в ответе за них и за своё государство...

Султан Ахмед долго распространялся на эту тему, как бы желая оправдать своё долгое сидение в стенах дворца. Дамад терпеливо слушал его излияния, изредка покачивая головой как бы в знак согласия и одобрения. Человек мудрый и искушённый, он по-своему истолковывал поток красноречия, изливавшийся из уст повелителя.

Султан привык к праздной жизни, он был изнежен её последними годами, и оторвать его от этой сладчайшей праздности можно было только силою чрезвычайных обстоятельств: покушением на трон, восстанием, бунтом янычар. Он проводил свои дни меж гаремом и созданной им библиотекой — запоздалой страстью и всё реже и реже вникал в дела государственные, положась всецело на своего садразама — великого везира — мудрого и искушённого Дамада Ибрагим-пашу Невшехирли.

Садразам слушал его, поглаживая свою серебряную бороду, пропуская струи её меж пальцев. Он ждал, когда его повелитель наконец иссякнет, и тогда наступит его черёд высказаться.

— О мой повелитель, — наконец смог заговорить садразам. — Ты видишь, как самонадеян русский царь. Особенно после драки со шведами, где ему удалось положить их на обе лопатки. Он провозгласил себя императором, он затеял поход против персов. Но кто может предсказать, что придёт ему в голову завтра...

— Русский медведь полез в логово барса, — вставил Ахмед.

— Прекрасно сказано, повелитель. Но кого ты имеешь в виду, говоря о барсе? — И, не дожидаясь ответа, торопливо продолжил: — Барс — это ты, повелитель, это твоя империя. Перса можно уподобить шакалу, особенно нынешнего шаха Хусейна[77]. Он слаб и труслив, как шакал. Его теснят афганцы, вот-вот они вторгнутся в его столицу, эти горные воители. И я возношу мольбу Аллаху, дабы он, наш великий покровитель и вершитель судеб, не надоумил шаха заключить союз с русским царём и ради своего спасения пожертвовать ему кое-какие свои провинции.

— Хорошо, если Аллах внемлет твоим молитвам, Дамад. А если нет, что тогда?

— В том-то и дело, что никто не возьмётся предсказать ходы русского царя на шахматной доске, где господствует наш ферзь. Не исключено, что он захочет взять реванш за поражение на Пруте. Закрепившись на Каспийском море, он пожелает перебраться на Чёрное с восточной его стороны. Он сумасброд. Но я уверен, что он рассчитывает на помощь своих единоверцев на Кавказе — грузин и армян.

— Я разделяю твои опасения, Дамад, — сказал султан. — Мы не должны бездействовать. Мы должны показать русским кулак с зажатым в нём ятаганом. Царь вторгся в пределы наших интересов, он угрожает нашей безопасности. Он ищет там, где не положено.

— Посол короля Англии лорд Абрахам Станьян в беседе со мной рекомендовал объявить состояние войны с Россией...

— Ну нет, — капризно скривился Ахмед, — я не хочу крайностей, я не хочу войны. Вызови русских посланников и запугай их. Всё-таки победа в последней войне была за нами. А потом, мы же год назад подписали договор с ними о вечном мире. Это был хороший ход, верный ход.

— И всё-таки я опасаюсь, мой повелитель. Ты прав: менее всего нам сейчас нужна война, я так и сказал англичанину. Но есть ещё наши единоверцы на Кавказе. От лезгин и кумыков явились послы с просьбой о помощи и защите. Мы возьмём их под своё крыло и объявим о том русскому царю.

— Ха! Можно ли бумагой заткнуть пасть медведя. Повелеваю тебе, Дамад, созвать Большой Диван, дабы мы безотложно решили, как нам действовать в столь опасное для нас время.

— Повинуюсь, мой повелитель. Через два дня цвет нашей империи будет у твоих ног.

Великий везир удалился пятясь, как того требовал этикет. Он ревностно соблюдал придворные порядки и давал уроки остальным высоким чиновникам Порты.

Сейчас его точил червь сомнения. Нужно ли бить в набат? И без того в империи царит брожение. Особенно в эялетах[78], большинство населения которых составляют христиане, неверные — сербы, болгары, черногорцы, валахи, греки и иные многие. Ропщет и янычарский корпус. Он давно уж перестал быть опорой султанского трона, так что пришлось на всякий случай создать дворцовую гвардию, что повлекло за собой немалые расходы.

Он, Дамад, ценил доверие султана и платил ему тем же. Один из очень немногих, он обладал большой печатью садразама вот уже пятый год, и, похоже, падишах не собирается расставаться с ним. Осторожность, осмотрительность и ещё раз осторожность — вот его девиз.

Он умел читать мысли и желания своего повелителя, но... преобразовывать их по-своему, так, что султан мог принимать их за свои. Он соберёт Большой Диван, он призовёт для строгого назидания русских послов. Но войны быть не должно, она может стать катастрофой.

Эта мысль окончательно укрепила его. Он велел призвать к себе русских послов.

Алексей Иванович Дашков[79] пребывал на посту российского посла пятый год. Он успел пообсмотреться и завязать полезные знакомства среди турецких вельмож и своих коллег по дипломатическому корпусу. Кабы не слабое здоровье, на что он жаловался в доношениях канцлеру Головкину и подканцлеру Шафирову, он мог бы оставаться в должности и впредь. Жалуясь, он просил подкрепления, а уж затем отставки. Доложили Петру. Царь почитал важнейшим иметь в турецкой столице человека верного, способного и надёжного.

Рассказывают, что однажды за ужином Пётр обмолвился об этом в присутствии Головкина и Апраксина.

— Надобен там человек, знающий языки, да чтоб умел обороняться да наступать, дабы снискать у турка уважение.

Канцлер Гаврила Иванович Головкин пожал плечами:

— Мне, государь, таковых способностей человек неведом.

— А мне ведом, — неожиданно воскликнул генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин. — Весьма достойный человек, да одна беда — уж очень беден.

— Бедность не беда, — возразил Пётр. — Этому помочь можно скоро, да кто же он?

— Да вот он, государь, за тобой и стоит. Твой хвалёный, что у галерного строения. Пётр обернулся и увидел Ивана Неплюева.

— Верно — хорош. Да жаль отпускать его — нужен он мне под рукой. Ну да ладно: там он нужней.

На коленях благодарил Неплюев Петра за монаршую милость. Царь поднял его.

— Не кланяйся, братец: я вам от Бога приставник, а должность моя смотреть того, чтоб недостойному не дать, а у достойного не отнять; буде хорош будешь — не мне, а более отечеству добро сделаешь, а буде худ — так я истец, ибо Бог того от меня за всех вас востребует, чтобы злому и глупому не дать места вред сделать. Служи верою и правдою!

Иван Иванович часто вспоминал это напутствие и, дабы не забыть, записал слова государя. И теперь служил он по дипломатическому ведомству, как прежде служил по морскому — верою и правдою, по наказу государя. Был правой рукою Дашкова пока что год с небольшим. Но благодаря природным способностям всё быстро усвоил, тем паче что в заграницах живал: выучился в Испании и Венеции.

Чиновник Порты вручил им предписание: без промедления предстать пред очи великого везира по безотлагательному делу.

— Что ж, Алексей Иванович, собирайся: дело-то безотлагательное. — И Неплюев неожиданно хохотнул. — Ведаю, чем запахло.

— Об этом все уж ведают: иностранные министры мне все уши давеча прожужжали, — откликнулся Дашков. — Надобно успокоить садразама.

— Да, наделал переполоху наш неугомонный государь. Забегали, засуетились турки. Мне недавно один чиновник ихний сказывал: султан-де повелел собрать Большой Диван. Жаль, мало у нас денег да мягкой рухляди для дач: есть добрые люди в Порте, да всё время корму требуют. Сокровенное знание дороже денег.

— Канцлер дал знать, что пришлёт с верными людьми.

— Тороват он на обещания, да скуповат на дело. — Неплюев махнул рукою. — Государю надобно писать: тотчас бы получили.

Обрядившись в парадные кафтаны, оба направились в резиденцию великого везира.

Чиновник Порты, сопровождавший их, глядел нарочито сурово и был молчалив. Глядел сурово и Дамад Ибрагим-паша Невшехирли.

— Повелитель правоверных во всём подлунном мире, несравненный падишах Ахмед Третий поручил мне выразить обеспокоенность неразумными действиями русского царя. Он вторгнулся в чуждые ему пределы и посягнул на наши интересы, ибо, да будет вам известно, Персия есть страна единоверная, находящаяся под протекторатом его величества султана. Мы опасаемся, не скрою, дальнейших шагов вашего царя и намерены предпринять решительные меры, дабы остановить его.

«Ого! — переглянулись оба, Неплюев и Дашков. — Неужто и в самом деле турки решили воспрепятствовать движению Петра. Но как, каким способом?» Они не ослышались: драгоман посольства был достаточно опытен и точен в переводе, особенно когда речь шла о предметах столь важных.

— Позвольте заметить, ваше высокопревосходительство, — неторопливо заговорил Дашков, — что наш государь, император Пётр Великий, неоднократно заверял его величество султана в своих дружеских чувствах. Россия ни в коем случае не намерена покуситься на интересы Оттоманской империи. Поход, как мы неоднократно провозглашали, предпринят для защиты российских торговых людей и их интересов. Вам известно о побоище, учинённом лезгинами в Шемахе, когда были вырезаны сотни российских купцов, а их имущество разграблено. Государь император намерен обезопасить этот важнейший торговый путь от злодеев.

— Всё это мы уже много раз слышали, — поморщился великий везир. — Однако наши агенты доносят, что царь движется с многочисленной армией, намного превышающей те цели, о которых было объявлено. Это завоевательная армия.

— Позвольте напомнить вашему превосходительству, — вмешался Неплюев, — что всего год назад между нашими великими империями был подписан договор о вечном мире. И, как неоднократно заверял наш государь, Россия намерена свято его соблюдать.

— Слово нашего государя ненарушимо, — добавил Дашков.

— И всё-таки мы оставляем за собой право прибегнуть к предупредительным мерам. — Дамад поднялся, давая знать, что разговор окончен. Лицо его было строго, насуплено. Но эта мина казалась напускной, нарочитой.

— Пужает, — односложно сказал Неплюев, подтягивая стремена. Дашков уже оседлал своего коня не без помощи посольского драгомана: всё последнее время он жаловался на нездоровье. Французский посол маркиз Жан-Лун де Бонак[80] любезно прислал ему своего врача. Но пилюли, приготовленные им, не оказали того целительного действия, которое красноречиво прокламировал француз.

— И я тако мыслю, — наконец откликнулся Дашков. — Нету у турка ныне никакого прихода военного, один расход. Разброд в войске, разброд в народе, великое недовольство. Ему ноне не до нас.

— Крику будет в Великом Диване, однако. — Неплюев отпустил поводья, и умное животное, осторожно ступая, пошло голова к голове с конём Дашкова, словно бы поняв, что хозяину нужно поговорить. — Но я спокоен, — продолжал Иван Иванович. — Сей гром грянет не из тучи...

— А из навозной кучи, — подхватил Дашков. И оба развеселились чрезвычайно.

Неплюев не причислял себя к пророкам, но гром в заседании Великого Дивана гремел. Турецкие вельможи, духовные и светские, старались оказать себя и свой патриотизм и непримиримость пред ликом повелителя правоверных. Он помещался в особой ложе, охранявшейся султанскими гвардейцами, над головами важных особ империи. Со стороны казалось, что все они, сидя на корточках, приуготовились к молитве.

Шейх-уль-ислам метал громы и молнии, стоя на коленях. Как духовный глава мусульман, он был непримирим к неверным. «Неверные собаки» в его устах было обыкновением, хотя к собакам турки относились почти покровительственно, и стаи бродячих псов, отчасти исполнявших обязанности чистильщиков нечистот, заполонили узкие улочки старого Стамбула.

— Священная война, джихад! — пронзительно, словно муэдзин, призывающий к молитве, вопил он. — Пусть они снова испытают мощь нашего гнева, нашу непримиримость, неотразимость нашего оружия! Пусть эти русские собаки убираются к себе!

Остальные были сдержанней. С объявлением войны России подождать, однако же войску быть в готовности выступить к границам Персии. Отправить посольство к хану афганцев Мир-Махмуду, дабы склонить его к стороне турецкой, а то и принять турецкое подданство.

Великий везир был по-прежнему сдержан и немногословен и, закрывая заседание, согласился: да, следует двинуть армию к персидским владениям и, коль скоро афганцы воцарятся во дворце шаха, отхватить кое-какие провинции. Не спускать глаз с русского царя, однако войны не объявлять.

При этом он не отрывал глаз от султанской ложи. Повелитель одобрительно кивнул. Стало быть, так тому и быть. Когда Дамад в очередной раз глянул в сторону ложи, султана там уже не было. И тогда он объявил высокое собрание оконченным.

Ахмед Третий неторопливо прошествовал в свои покои. Он позвонил в колокол, и на зов тотчас явился Бешир.

— Отнеси эти книги, и пусть Джангир ждёт меня.

Джангир был кятип — то есть библиотекарь. Учёный евнух почтенного возраста, он относился к книге с таким же благоговением, как сам султан.

Библиотека была любимым детищем Ахмеда. Он приказал снести одну из старых поварен и возвести на её месте прекрасное хранилище для книг. И теперь оно радовало его взор изяществом пропорций, напоминая малый дворец.

Книгам свободно дышалось в этой библиотеке, ибо она принадлежала султану султанов, и всё в ней было соразмерно, всё радовало и взор и душу.

Сказано — книги. Но то были по большей части произведения искусства, рукописного и графического. Лучшие писцы отточили свои каламы, лучшие художники создавали миниатюры, не жалея киновари, золота и цветной туши. Грубых печатных книг на полках почти не было. Однако Ахмед уже задумывал создание печатни и повелел отыскать знающих дело людей.

Послеполуденный сон освежил султана. Он направил свои стопы в библиотеку. Душа уже почти остыла после Великого Дивана с его криками и заклинаниями, поход русского царя разве что углубил поперечную морщину на лбу. Султан совершенно как простой смертный не любил тревог и огорчений. Он считал, что мирской шум не должен достигать его ушей, он должен быть заглушён по пути к его покоям. Разве мало у него вельмож, чиновников, имамов — словом, тех, которые обязаны переварить все тревоги и огорчения. Разве не за это платят им серебром из государственной казны?!

Учёный скопец Джангир трижды согнулся перед ним в поклоне и распахнул дверь. В хранилище было прохладно и пахло розовыми лепестками: ими была доверху наполнена ваза из оникса, стоявшая на столе.

Он тонкими пальцами, не знавшими иной работы, перебирал листы рукописей, пока что теша взор. Душа и сердце будут насыщаться потом, когда он углубится в чтение, когда сделает выбор, ибо среди книг тоже есть возлюбленные точно так же, как девы в его гареме.

Джангир застыл в терпеливом ожидании. Повелитель нетороплив, он будет долго перебирать листы, любуясь миниатюрами, выхватывая взором строки и пробуя их на слух и на вкус. Губы его шевелились, иногда исторгая звук.

— Омар ибн Аби Рабиа... Тысячу лет назад сочинённые строки. Тысяча лет прошло, а они живы и будут жить: вот послушай, Джангир:

Увы, Джангир, тебе эти радости неведомы. Быть может, Аллах решил пощадить тебя, ибо, где радости простых смертных, там и муки, и трудно сказать, чего более. Вот:

«Я стар, — подумал Ахмед, закрывая книгу, — но меня теснят ещё желания. И строки поэта, как дрожжи, поднимают их. Нынче вечером я забудусь в объятиях, и призрак русского царя вовсе отлетит. Говорят, он тоже в моём возрасте и столь же сластолюбив, сколь и я. Но у него нет гарема и всего одна жена. Несчастный! Поистине, Аллах милостивый отличил нас, правоверных, дав нам счастье пользоваться ласками четырёх жён и множества наложниц».

— Возьми эту книгу, Джангир, и неси её за мной. Я наслажусь сполна стихами, а уж потом постараюсь оживить строки поэта.

Ахмед просил подготовить ему Фариду. Теперь он решил взглянуть на неё из своего окна, откуда открывался вид на двор и бассейн с фонтаном, где в это время, спасаясь от жары, плескались нагие наложницы.

Фарида — значит ценнейшая, жемчужина. Что ж, избрав её, он был прав. Даже имя её подтверждает его правоту. К его услугам была и зрительная труба — прекрасное изобретение гяуров. Он приложил её к глазу и долго водил в разные стороны, отыскивая свою жемчужину. Вот и она. Солнечные блики играют на её влажных упругих грудях, на покатых плечах, на мраморной шее. Голова откинута назад — она чему-то смеётся...

Его возбуждали эти картины, и нередко он долго проводил в созерцании игр и любви дев. Да, они не таились ни от подруг, ни тем более от своих бесполых стражей: устроившись где-нибудь в тени, парочки предавались ласкам. Их губы и пальцы были всё время в движении, проникая друг в друга, а глаза полузакрыты в истоме. Наконец тела сотрясала дрожь, обе замирали и долго лежали неподвижно, задрёмывая. А потом шли к фонтану для омовения.

Он не мог запретить эту любовь, хотя кызлар-агаси[81] Бешир делал такие попытки, как видно думая угодить своему повелителю. Нет, запреты здесь бессмысленны: молодая плоть, разбуженная им, султаном, требовала своего. Томительное бездействие побуждало. Сказать по правде, он даже любил глядеть на эти ласки — они возбуждали. Греки называли это лесбийской любовью, она была воспета их знаменитой поэтессой Сафо, или Сапфо, о ней упоминал кто-то из арабских мудрецов, кажется, Ибн-Фарадж... Греховна ли однополая любовь? Скорей всего, нет: о ней молчит священная книга Коран, молчат и законы шариата. Да и само слово «любовь» — а это, несомненно, любовь — исключает греховность. Кто-то из его предместников на троне предавался любви с мальчиками, предпочитая её любви гаремных дев. А кто-то забавлялся и с теми и с другими — как ни непроницаемы дворцовые стены, они хранят молву и разносят её.

повторил он вслух. — А ведь нет выше наслаждений! Быть может, они и иссушают: муж теряет соки, и его настигает раннее старение. Среди его предместников не было долгожителей...

Он позвонил, Бешир без промедления явился.

— Что угодно моему повелителю?

— Фариду. Она готова?

— Клянусь Аллахом: сделано всё, чтобы угодить тебе, мой повелитель.

Султан знал: эта протяжённая и пышная церемония была доверена двум чёрным евнухам. Наложнице объявляли, какая милость её ожидает, вели в малый бассейн, наполняли его розовой водой, тщательно обмывали её. Затем тело умащали благовониями, а чтобы дыхание было свежим, заставляли проглотить несколько капель розового масла, им же натирались губы. Наконец её облачали в ткань из полупрозрачного шёлка, рельефно обрисовывавшую все формы, — то было подобие пеньюара. И в сопровождении тех же евнухов вели в покои.

Бешир возглашал:

— Услада султану султанов! — и тотчас плотно прикрывал двери.

Церемониал был соблюдён и на этот раз. Фарида осторожно приблизилась к алькову. Ахмед возлежал под лёгким покровом. Он откинул его.

— Твоя раба явилась, — тихо произнесла она и тоже сбросила шёлк. — Я пришла, чтобы угождать тебе, о великий муж, и испить все твои желания. Я твоя покорная раба. Ты позволишь?

— Да, Фарида, я не раз испытал тебя, твою покорность и твои ласки. Тебя ждёт награда. Это не только мой зебб, но и драгоценный перстень.

— Величайшая из наград твоё тело, мой повелитель. Ты доверишь его своей рабе?

— О да, я доверяюсь тебе.

— Тогда позволь мне сначала коснуться губами твоего священного зебба, насладиться его упругостью, его величиной...

— Я сказал!

Губы Фариды были раскрыты как два цветочных лепестка. Она прижалась сосками грудей к ногам Ахмеда, покрывая их лёгкими поцелуями, поднимаясь всё выше и выше...

— О, как он прекрасен. Я возьму от него каплю твоего семени, всего одну каплю, я погружусь в него.

Султан испустил слабый стон, не жалобы, но блаженства. О, Фарида знала всё. Знала она, что теперь может повелевать повелителем — то был ясный знак. Язык её был в движении, он вибрировал то снаружи, то внутри. Султан дышал часто и мелко, глаза его были закрыты.

Фарида оторвалась и уселась на своего повелителя верхом, как амазонка на своего коня. Теперь и её дыхание стало частым, она едва ли не задыхалась в этой скачке.

— О мой султан. Я кончила благодаря твоему великодушию, — наконец произнесла она. — И, если ты отдашь мне всё твоё семя, я с радостью выпью его, как награду самого Аллаха. Но лучше не торопись. — Теперь она целовала и лизала его соски. — Не торопись, потому что я хочу продлить как можно дольше твоё наслаждение. Ведь я знаю, как это сделать. — Её груди коснулись шеи Ахмеда. — Повернись, о мой султан, дай мне коснуться твоих ягодиц губами и сосками.

Султан только сопел, покорный воле своей наложницы. Неожиданно она проворно соскочила на ковёр.

— О мой великий падишах, владыка моего сердца и моего тела, позволь высказать мне одно желание.

— Позволяю, — слабым голосом откликнулся султан.

— Скажи Беширу, чтобы приготовили мою подругу Фатиму. Мы станем ласкать тебя вдвоём, и, клянусь Пророком, ты останешься доволен. Одной из нас ты доверишь спину, а другой — самое заветное. Мы будем меняться.

С этими словами она юркнула под покрывало. Ахмед долго собирался с силами. Наконец он дёрнул шнур и выдавил явившемуся на пороге Беширу:

— Фатиму...

Бешир знал: повеления султана в таких случаях должно исполнять с неслыханной быстротой. Евнухи кинулись со всех ног, выволокли онемевшую от испуга и неожиданности наложницу из её спальни и повлекли мыть и умащать. Один из них сжалился и шепнул:

— Ты удостоилась милости султана...

Фарида встретила её на пороге алькова, завернувшись в кашемировый балдахин, свисавший мягкими складками. Повторилась та же церемония: Фатима склонилась перед султаном, но так как она не отличалась таким же красноречием, как Фарида, то сказала только:

— Великий падишах, я пришла услаждать тебя, как ты захочешь.

Ахмед не отвечал. Он был то ли в полусне, то ли в любовной истоме. Сейчас в алькове повелевала Фарида. Её подруга поняла это по её властному тону:

— Иди сюда, Фатима. Мы вдвоём будем ласкать зебб нашего повелителя. Ты возьмёшь его голову, которую он готов уронить, а я буду покрывать поцелуями два яшмовых яйца. И мы обе пробудим его. Ты согласен, наш великий повелитель?

Султан выдавил из себя звук, похожий на мычание. Он был слаб, но согласен.

Фатима старательно взялась услаждать Ахмеда кончиком своего языка, и вскоре мужество возвратилось к нему.

— О, мы добились своего, подруга. Теперь мы положим его на бок, и я доверю тебе высочайшие округлости. Ты знаешь, как их усладить.

Да, Фатима знала: опыт был приобретён в серале, всё больше с подружками.

Султан молчал. Он совершенно изнемог. Теперь более всего ему хотелось излиться. И он слабым голосом сказал об этом:

— Вы обе возьмёте моё семя. И затем оставьте меня: я буду спать.

Они старались продлить сладостные конвульсии царственного тела. И им это удалось.

Повелитель правоверных простонал:

— Я прикажу наградить вас. Идите.

Засыпая, он неожиданно подумал: русский царь беден, у него нет таких наложниц.