Петру Великому покорствует Персида

Глава восемнадцатая С МЕДВЕДЕМ ДРУЖИСЬ, А ЗА САБЛЮ ДЕРЖИСЬ

Бес пришёл, сатану привёл, наплодил чертенят —

да все вместе в ад.

Не видишь — душа мрёт, а видишь — с души прёт.

Дружба от недружбы близко живёт.

Близ границы не строй светлицы.

Пословицы-поговорки

...Четвёртое, и последнее, колесо есть чин людей простонародных. Скрыпливое то колесо, никогда же тихо не умеет ходити, всегда скрыпит; всегда ропщет. Наложишь какое тяжало, то и станет скрыпети. Слушай же, моё скрыпливое колесо-то! Иные три колеса бремя носят, а ты едино хощеши жить без бремени? Иные колеса в непрестанном движении пребывают, а ты хощеши почивати? Иные на общую пользу работают, а ты хощещи на свою? Для чего так великое на тебе тяжело мнится быти дань даяти? Набольшее тяжало кровь изливати, душу полагати, еже творят воины. Хощеши свободно быть от дани? А где же есть царство и подданство без дани? Как война без податей не бывает.

Митрополит Стефан Яворский — из проповеди

...Земледельцы суть артерии государства, и как-де чрез артерию, то бишь большую жилу, всё тело человеческое питается, так и государство последними, чего ради надлежит оных беречь и не отягощать чрез меру, но паче охранять от всяких нападков и разорений и особливо служилым людей порядочно с оными поступать.

Пётр — из указа

Пошли мы из Астрахани на вашу государскую службу со всем здешним флотом и армеею и в скорости будем в случение со здешними наместниками шаха персицкого, и како оные к нам отнесутца, ещё не ведаем. А по некоторым уведомлениям готовы они под нашу руку подпасть, о чём вас беспременно уведомим.

Вашего величества нижайший слуга Пётр.

Пётр — князю-кесарю Ивану Ромодановскому

...А что касается до товару здешнего, то оного сыщется довольно. Некоторой на Руси годитца, а некоторой и далее. А русской товар здесь весьма потребен. Однако ж после учинившейся с Хивою недружбы нагайцы весь торг здесь попортили, для того что премножество товару привозят и дёшево отдают или на иной товар меняют, чтоб поскорее на своих верблюдах назад возвратиться. Пред приездом моим велик нагайской караван был здесь, которой, опасаясь меня, как скорее мог распродал свой товар и поехал. По приезде моём также караван большой в Хиву прибыл, и с того каравану верблюдов с триста товару сюда привезено, а имянно сукна, порешин (выдр. — Р. Г.), бобров, стали, олова и стволов на фузеи, целые три верблюжные юки. И я хотел отобрать такой заповедной товар, и послал я к караванбаши и к другим при караване приезжим татарам человека, чтоб их ко мне послал, и оные не послушались, сказав: «Мы степные татары, а не астраханские и посланника не знаем»

Флорио Беневени — Петру

Первое сражение пало на бригадира Ветерани с его конным войском — драгунами и казаками — под Эдирне, а по-нашему под Андреевой деревнею. Неприятеля там, конного и пешего, сочли более пяти тыщ. Он укрепился за окопом с палисадом.

Драгуны не сплоховали: преследуя конников, на хребтах их перемахнули чрез вал и шпагами стали бегучих колоть. До трёхсот их положили, а остальные убегли в горы, где преследовать их не было никакой возможности из-за зело колючего терновника. До трёх тыщ дворов в той деревне разорили и огню предали. Потеряли близ семидесяти человек.

Более сражений покамест не бывало. У флота ж был только один, но грозный и непобедимый неприятель — море с его буйным нравом. И тут уж ничего поделать было нельзя.

Кампания виделась лёгкой. Горцы при всей их храбрости не могли противостоять обученной и хорошо вооружённой армии.

В остальном же всё было тягостно. И сушь великая, и долгие переходы по опалённым камням, и худая вода, и недостаток провианту.

Седьмого августа стали на берегу реки Сулака. Река так себе, однако, как все горные реки, норова буйного. Бригадир Ветерани со своими полками стоял уже за рекою. За рекою ж были горские владельцы, по слухам изъявившие желание быть под государевой рукою и протекцией.

Переправу пришлось наводить заново, ибо река сносила лодки, служившие опорою наплавному мосту.

Торопились. Тучи стали заволакивать небо, и бег их становился всё стремительней. Грозная пелена повисла над морем, над горами, она всё сгущалась и сгущалась. Откуда-то с моря сорвался ветер, вздымая волны, слепя песком и пылью.

— Не робеть! — орал капитан-лейтенант Гурьев, руководивший понтонёрами. Он надсаживался, стараясь перекричать вой ветра и грохот прибоя. — С нами государь! С нами Бог и крестная сила!

Дамы и министры укрылись в экипажах. Пётр в окружении штаб-офицеров-преображенцев наблюдал за наведением переправы. Он облекался в зелёный мундир полковника Преображенского полка и оттого чувствовал себя в службе.

Лодок недоставало. Пришлось соорудить нечто вроде парома. Переправа затягивалась. Пётр вышел из себя, ругательски ругался. Екатерина исподтишка дёргала его за обшлаг: неподобно-де императору.

День проходил за днём, а войско всё ещё топталось на берегу. Неширока река Сулак, да бурлива. Похоже, где-то там, высоко в горах, выпал дождь, а может, и ледник потаял, и вода разлилась.

Вечером Черкасов, коему поручено было ведение «Походного юрнала», записывал:

«Кор-де-баталия августа десятого перебралась, и начал аригард перебираться. Сия переправа зело трудна была, ибо только люди, артелерия, амуниция, провиянт и рухледь, а лошади, волы, верблюды, телеги и коляски вплавь все; а и люди по пояса раздеты были ради разлития реки...»

На другом берегу Петра ожидали горские владельцы со свитами. Адиль-Гирей тарковский изъявил полную покорность, приложившись к краю царского камзола и левому сапогу. И объявил: обыватели и подначальные с великою радостию ждут прихода его величества с войском. Шамхала сменил аксайский владелец султан Махмут, желавший вступить под протекцию российскую и подавший о подданстве челобитную.

Речи их переводил князь Дмитрий. Речи были по-восточному льстивы и напыщенны.

— Как волка ни корми, он всё в лес смотрит, — заметил Пётр. — Ишь, глаза долу завёл.

— Истинно так, государь, — отозвался князь Дмитрий, — А волк у них весьма почитаем, яко свободный зверь. Никому-де он не подвластен, кроме своей стаи и её вожака. Так и горцы сии рыщут вольно и шахову власть только на словах признают.

Он, Дмитрий Кантемир, тоже был таким волком в турецком стане. И он столь же униженно прикладывался к краю везирского кафтана. Что было делать: неволя, недоля. А почести, которые ему оказывали, как покорному вассалу султана, были всего-навсего позлащённой пилюлей. Так было с его предшественниками на господарском престоле. Но те покорствовали от души: ради господарского престола стоило пожертвовать и достоинством, и деньгами. Утвердившись на княжении, можно с лихвою возвратить всё.

То и дело приходилось именовать себя рабом. Рабом великого везира, рабом султана, данником жадных чиновников Порты. Его сопровождала почётная стража, впереди шли султанские скороходы, расчищавшие дорогу и возглашавшие славу новому князю Молдавии.

Чауши-гвардейцы султановы, сеймены, пейки, едеклии[89], всевозможные аги — санджак-ага, искиемне-ага, миралем-ага, мухзур-ага, силяхдар-ага, капуджи-баши — имя им легион. Тубулхана — султанский оркестр визгливыми звуками сопровождал движение его кортежа... Была показная пышность, был шум и приветственные клики подкупленных и подначальных крикунов, но всё это были ритуальные пляски возле жертвы, ведомой на заклание...

Князь Дмитрий вспомнил аудиенцию у султана. Владыка мира и солнце вселенной сидел на возвышении и немигающим взором глядел на вошедших. Вцепившиеся в его руки капуджи-баши заставили его пасть ниц. То же сделал и шествовавший рядом великий везир. Затем он заговорил: перед тобою, о великий падишах, твой раб, который с твоего высокого соизволения воссядет на княжеский престол в подвластной тебе Молдавии и обязуется служить тебе верой и правдой, не щадя жизни, платить положенную дань и доносить о происках твоих врагов и врагов ислама, дабы милостивый взор твоего величества не отвратился от твоего ничтожного раба...

Пришлось повторять всё это по-турецки. И во всё время его речи султан не мигая глядел на него, но взор его был пуст и холоден.

Слабым наклонением головы он дал понять, что аудиенция окончена. Князь Дмитрий и сопровождавшие его, пятясь, покинули тронную залу. И во всё это время его не покидало ощущение, будто его голым выставили на позорище перед всем светом, хотя был-то он в четырёх стенах...

Унижение оставалось с ним, доколе он пребывал в турецкой столице. Он несколько воспрянул, когда господарский кортеж, весьма многочисленный, вступил в Галац, главный город Нижней земли, как она именовалась в господарских фирманах. Тут уже звучала молдавская речь и нового князя окружали молдавские бояре, выказывая лицемерные восторги по поводу его прибытия.

Угодничество, лицемерие, фальшь и интрижество господствовали при всех дворах... Был ли исключением двор его величества императора Всероссийского? В меньшей степени, чем его собственный двор в пору его княжения: сейчас-то он мог сравнивать.

Пётр не скован придворным церемониалом, нежели был он, господарь Дмитрий, в десять с малым месяцев княжения.

Князь Дмитрий недовольно вздохнул. При всём при том он был тогда владыкою многих животов своих подданных, и ему оказывались великие почести, под стать царским. Отравленный властью, как видно, неизлечим. Власть — смертельный яд. И в своих жилах он продолжал всё ещё ощущать его след.

Увы, и здесь он был в позлащённой клетке, в неволе. Правда, новый его повелитель обращался с ним весьма милостиво, ценил его советы, почитал его учёность. Что с того: он оставался невольником. Он не мог воспротивиться повелению государя сопровождать его в низовом походе. И хоть его многочисленная свита была с ним, и молодая супруга тож была с ним, и любимая дочь... Но и болезнь оставалась с ним, мало-помалу иссушая, лишая его сил.

И вот он, князь Дмитрий, на краю земли, в этом адовом пекле, со всеми невзгодами походной жизни. Единственное, что его всё ещё поддерживало и вело, — природная любознательность. Здесь они с государем были, можно сказать, едины.

Он держался. Изо всех сил. Ежели бы не великое беспокойство по дочери, оставшейся в Астрахани, исход судьбы которой оставался тревожен и тёмен, можно было бы снести и тяготы похода.

Иной раз он чувствовал себя песчинкой в этих бескрайних просторах, песчинкой, отданной на волю свирепых и непредсказуемых стихий. Князь Дмитрий не переставал удивляться и этим пространствам, и множеству обломков былых цивилизаций, то и дело встречавшихся на пути.

Он оживал, бродя среди руин, среди этих древних камней, порою заговаривавших с ним полустёртой надписью, зелёною монетой, расписным сосудом либо его обломком... Для иных немые, эти вещи были для него как бы живыми, ибо он прочитывал по ним жизнь давным-давно ушедших людей. «Что с того, что после них не осталось рукописей», — говорили вещи, творение их рук и их мысли.

Князь Дмитрий не расставался с походным альбомом. Страница за страницей покрывались рисунками. Он старательно перерисовывал иероглифы, многие из которых были ему неведомы, копировал надписи. Его непременный спутник Пётр Андреевич Толстой, несмотря на свои почтенные лета стоически переносивший все походные тягости, поначалу подтрунивал над ним, а потом и сам постепенно увлёкся, объясняя это так:

— Ровно клад ищем, что весьма занятно, а может, и с великим прибытком окажемся.

— У всякого свой прибыток, — пробормотал князь Дмитрий, уловив реплику своего спутника. — У иных золото и драгоценные каменья, а у меня — древняя монета либо надпись на камне, рисунок неведомого живописца на полуразрушившейся стене склепа... И ещё молю небесных покровителей моих дать мне силы возвратиться из сего похода и узреть счастие моей дочери. Более мне ничего не нужно. Я своё совершил и потомкам оставил память по себе в сочинениях моих.

— Мрачно, князь, зело мрачно, — укорил его Пётр Андреевич. — Я, чать, старее тебя, а итогов подводить не собираюсь. Охота ещё пожить, зрить новые государевы триумфы. А с твоими-то трудами ты уж давно в вечность вошёл. Эвон, тебя в Берлине в почётные академики записали, книгу твою про возвышение и упадок империи Турецкой на иностранные языки перекладывают. Сказывают, Синод спешно, повинуясь указу государеву, тискает в своей печатне книгу твою, называемую «Система, или состояние мухаммеданския религии», дабы доставлена она была в наш лагерь и представлена государю.

— Питаю надежду увидеть её ещё в походе, — кивнул князь, но голос его был печален. — Беседы мои с государем о сём предмете были не единожды, но всё ж книга толкует его весьма основательно. Мой секретарь Иван Ильинский переложил её на живой русский язык с подобающей лёгкостию, коей я ещё не вполне владею.

— Таковая книга весьма потребна — и государю, и приближённым его, — согласился Толстой. — Да и мне, грешному, многие тонкости мусульманские неведомы, хоть и провёл я в ихнем царстве-государстве близ двенадцати годов.

— Да, столкнулись два мира, и будут они противостоять не годы — века, — убеждённо проговорил князь Дмитрий. — Ислам — воитель, он не довольствуется словом, учением, убеждением в истинности своей веры. Он насаждает её мечом, он подчиняет ей страны и народы, он марширует всё далее на Восток и уже достиг его пределов. Он непримирим и фанатичен. Выросши среди турок, я был заражён болезнию ислама. Для простолюдина она неизлечима. Человек же мыслящий мало-помалу освобождается от её ков. Я исцелился, ибо смотрел на мир глазами философа. Всякий фанатизм, христианский ли, мусульманский, — равно отвратителен.

— Отвратителен, верно, — качнул головой Толстой, — ибо разрушителен. Но сильно опасаюсь, дорогой князь, что человеки прозреют только лишь тогда, когда окажутся на краю гибели.

— Увы, это так. Голос мудреца глохнет в репе толпы, — грустно произнёс князь Дмитрий. — Так было, так будет.

На четвёртый день переправа была окончена. Люди чистились, одежда их обсыхала. Солдаты обмывали себя в бурных и донельзя мутных струях Сулака. Пётр запретил пить речную воду, опасаясь кишечной хвори, о которой ему без устали твердил доктор Блюментрост, лейб-артц его величества.

— Сию заразу трудно будет искоренить, ибо она захватывает близко соприкасающихся людей, передаётся с питьём и пищей.

Разбили лагерь на другом берегу, принимали горских владельцев с подношениями. Одни пригнали гурт овец, другие волов с телегами. Аксайский владелец презентовал шестёрку коней в богатой сбруе.

Пётр хмыкал.

— Все сии дары не от сердца, а от опаски, дабы мы их селений не тронули. Видят силу нашу, вот и покорствуют. — И с огорчением добавил: — Сколь многим я бы пожертвовал ради того, чтобы утверждаться на сих берегах не силою, но справедливостью и верою в правоту нашу.

— Оно придёт, такое время, государь, — молвил Толстой в утешение.

— Когда? Чрез три века? Чужие мы тут и пребудем в чужаках до скончания веков, — махнул рукою Пётр с непривычной для него безнадёжностью.

Вид у него был усталый, круглое лицо осунулось, глаза утеряли свою обычную пронзительность и словно бы потухли.

«И ему тяжко, — подумал Пётр Андреевич. — Экая могучая натура, а сдаёт. Мудрено ли при эдаком-то жаре да суши хранить бодрость. Великую ношу на рамена свои возложил, ровно Атлант какой. Кабы только вынес, не сломился».

— Застряли мы, время бегом бежит, а мы всё на месте топчемся, — словно бы опровергая опасения Толстого, проговорил Пётр. — Нынче вот заночуем, а с рассветом — в марш. До Тарков. Драгунов да казаков Ветерани вперёд пущу. Впрочем, нет: арьергард купно с казаками пущай дождётся генерал-майора Кропотова да казацкого наказного гетмана полковника Апостола, дабы долгого разрыва меж нас не было. Горские лазутчики своим владельцам донесут: русские-де с великим войском на нас идут, за кавалерией инфантерия, опосля снова кавалерия... Считать-то они, чай, не станут. А нас, сказать по чести, мало.

— Всё бы ничего, государь, — заметил Макаров, — лишь бы провианту было в достатке да фуражу. Вода в колодцах опять же зело плоха...

— Вот-вот, — подхватил Пётр, — сниматься отсюда побыстрей надобно. Достигнем Тарков, шамхал обещался всем обеспечить.

Шамхал тарковский выехал навстречу с пышной свитой. Слуги вели в поводу сказочного скакуна в позлащённой сбруе — очередной дар.

— Сколь уж лошадей надарили, — пробурчал Пётр. — Солить мне их, что ли.

— Конь на Востоке — самый драгоценный дар, — пояснил князь Дмитрий. — Дороже камней самоцветных и даже дев прелестных, непорочных.

Князь знал толк в лошадях и теперь откровенно залюбовался вороным конём, выступавшим, словно бы грациозная танцовщица, своими точёными ногами, своей по-лебединому изогнутой шеей.

Шамхал Адиль-Гирей спешился, спешилась и его свита. Подступились к Петру, целовали край его пыльного камзола, левый сапог, дошёл черёд и до государыни, восседавшей по-мужски в седле рядом с Петром, до министров.

Князь Дмитрий заговорил с шамхалом по-персидски — на фарси. Он его порядком подзабыл, выталкивал из себя слова с трудом. Шамхал мялся, речь его была корява. И тогда князь обратился к нему по-турецки.

Произошла разительная перемена. Шамхал заулыбался, разговор полился свободно. Турецкий был, как выяснилось, обиходным. Князь переводил Петру: владелец тарковский счастлив лицезреть могущественного царя, он готов служить ему верой и правдой. И повергает к его стопам все свои богатства и богатства своих подданных.

— Скажи ему, что богатств его мне не надобно, я человек не бедный, побираться не привык. А вот потребное число скота на прокорм войска принять готов, равно и конского корму сколь может дать.

Шамхал согласно качал головой: всё-де будет сделано, великий царь — дорогой и желанный гость, а гостя принято всяко ублажать и исполнять все его желания.

— Везде бы так, — молвил Пётр со слабой улыбкой и тронул повод своего коня.

До Тарков оставалось ещё версты три, когда князь Дмитрий встрепенулся, завидев руины каких-то строений. Дорога вилась меж камней, обтёсанных руками человека.

Князь кликнул своих людей: логофета, камараша, спатара[90]. Иван Ильинский тотчас угадал его намерение и подал князю альбом и принадлежности для зарисовок.

— Гляди-ка, — обратился он к секретарю, — здесь, видно, был большой город. Сколько помню, о нём нет нигде у турецких и персидских историков... Он слишком велик, чтобы не быть упомянутым. Впрочем, память моя далеко не всё объемлет.

— Найти бы надгробие с надписью, — подсказал Иван Ильинский, — многое бы прояснилось.

Они объехали останки городища, протянувшегося от горной гряды до берега моря. Но нигде не обнаружилось следа древнего кладбища с могильными плитами.

Город, несомненно, принадлежал какому-то восточному народу, обладавшему, судя по его останкам и протяжённости, немалой властью и основательными строительными навыками. Князь торопливо зарисовывал искусно обтёсанные камни, лежавшие в беспорядке, обломки гончарных труб — здесь знали водопровод. Увы, ни единой надписи не попалось им нигде.

— Расспрошу шамхала, — решил наконец князь. — Он непременно должен знать, чей это город. А потом придётся вернуться для того, чтобы основательней обследовать сии руины.

На том и порешили. И принялись догонять ушедший вперёд царский обоз.

Горы стояли жаркой неприступной стеной, обрамленной кое-где оторочкой низкорослых деревьев и кустарников. Деревца отважно карабкались вверх, причудливо изогнувшись. Их корявые узловатые стволы, больше похожие на растопыренные пальцы, ухитрялись добывать пищу и питьё в расщелинах камня.

«Какова живучесть, — думал Кантемир, ловя взором этих аскетов растительного царства. — Неужто пустынники, страстотерпцы первых лет христианства, могли выжить в этих гиблых местах. Но, видно, могли, подобно жителям горных селений, довольствующихся малым».

Временами в дорогу вливались ущелья со следами каменной кладки. Князю показалось, что из-за одной из них за ними следили чьи-то внимательные глаза. Оптический обман? Мираж в раскалённом воздухе?

Он не сводил глаз с наполовину обрушившейся каменной стенки. То, что поначалу казалось ему булыжниками, неожиданно зашевелилось.

«Эге, да это бараньи шапки!» — догадался князь. — Он торопливо сообщил о своём открытии спутникам.

— Стегнём коней, — отозвался Иван Ильинский, ехавший рядом.

Они дали шпоры, и кони понеслись вскачь.

— Сторожат, наблюдают, — бросил Кантемир, нашаривая рукоять седельного пистолета: мало ли что. Но тут же подумал: вряд ли отважатся. Там их горстка — скорей даже любопытных, нежели лазутчиков. Однако впредь надобно испросить у государя эскорт из двух десятков драгун. Тем более что он собирался возвратиться в сии места и исследовать руины основательно. И не ограничиваться беглыми зарисовками, а составить основательный план, как положено серьёзному исследователю.

Кони уж были в мыле, и князь приказал перейти на рысь. Оглянулся — дорога была по-прежнему пустынна. «Так и есть, — подумал он, — не оказали себя, послеживают».

Пётр приказал разбить лагерь в версте от Тарков. Завидев князя Дмитрия, он погрозил ему пальцем.

— Шамхал, коего истинное имя Адиль-Гирей, звал на пир, почтить нас желает. Без тебя, княже, мне не обойтись, ты же весьма помедлил. Я уж было слать за тобою собрался: не стряслось ли чего.

— Пытался разгадать загадку древнего города, да втуне. Ни единого письма.

— Шамхал ведает либо его люди.

Над Тарками, словно маяк и башня, царила плоская гора Тарки-тау. К ней были прикованы взоры путника, караван-баши, капитана парусника. На этой башне, сотворённой Аллахом, высились две башни, построенные руками людей, — две дозорные башни.

Одна из них принадлежала гарнизону российской крепостцы Тёрки. Артемий Петрович распорядился держать в дозоре посменно взвод солдат, дабы иметь наблюдение за безопасностью торговых дорог и, коли случится бесчиние, палить из пушчонки для острастки.

Служивые исправно несли сторожевую вахту, пушчонка так ни разу и не выпалила: окрест царило благонравие, и купеческие караваны, направлявшиеся в Тарки, Дербент либо в Баку и далее, чувствовали себя в полной безопасности. Воины шамхала ревностно блюли репутацию своего шамхальства.

Столица его укрылась в глубокой лощине, охраняемой горою Тарки-тау. Дома, сложенные из дикого камня, с плоскими крышами, лепились друг к другу, сталкивались, нависали, не соблюдая решительно никакого порядка.

— Нешто это град столичный, — хмыкнул Толстой. — Камнепад, да и только.

Во дворец Адиль-Гирея вели ворота, сложенные из отёсанного камня. Верх их был украшен не очень искусным изображением барса либо льва. Сам же дворец поедставлял собою длинное, похожее на товарный амбар сооружение наполовину из камня, наполовину из самана.

Впрочем, внутри он был просторен. Скорей всего, потому, что пространство не было загромождено никакой мебелью: всюду лежали, висели и были сложены ковры, а кое-где по стенам притулились медные и глиняные кувшины и иная посуда. В центре главного зала журчал небольшой фонтан. Фонтан поболе с бассейном был устроен во внутреннем дворике, перед гаремом, где обитали шамхальские жёны и наложницы.

— Не скажешь «стол был накрыт», — пробурчал Толстой. — Стола-то нет! гости, не исключая императорской четы, вынуждены были сидеть на корточках.

— Ни стола, ни стульев, — прибавил князь Дмитрий вполголоса. — Вы, граф, должны бы привыкнуть к восточному гостеприимству. Стола нет ни у великого везира, ни у султана, ни даже у вельмож рангом пониже, равно и стульев. Эвон, поглядите: у шамхала только каменное седалище, навроде трона.

Слуги внесли блюда огромной величины. Угощенье — жареные барашки на вертеле — подавались особо. С них ещё стекали струйки жира прямо на ковёр, на котором, впрочем, отложились следы многих пиров.

Князь Дмитрий, улучив свободную минуту, спросил шамхала про руины, встреченные по дороге на Тарки.

— Да-да, там был древний город, огромный город, главный город, — заулыбался шамхал, польщённый вниманием к достопримечательностям его владений. — Я велю мулле, знатоку наших достопамятностей, показать и рассказать тебе всё. Город этот именовался Семендер, что у персов означало «Войди в эту дверь».

Шамхал был предупредителен и внимателен. После молитвы он подвёл к Кантемиру учёного муллу, хорошо владевшего турецким. И на следующий день в сопровождении небольшого отряда драгун они отправились к руинами, причём мулла Ибрахим восседал на верблюде.

— Духовному лицу не подобает ездить на лошади, ибо лошадь — животное мирское, — пояснил он.

Князь пожал плечами: ему прежде не доводилось слышать такое. Сколько он знал, конь почитался на Востоке более всех остальных тягловых животных.

Вскоре они достигли мёртвого города. Мулла был весьма сведущ в истории.

— Да, город этот назывался Семендер, и был он одним из тех ворот, которые вели на юг. А владели им хазары — народ предприимчивый и воинственный. Много веков назад их власть распространялась на все эти земли. А столица их была в тех местах, где вы, русские, основали город именем Астрахань.

Князь Дмитрий читывал у историков древности про хазарское царство, каганат. И что было удивительно, эти тюркские племена исповедовали иудейскую веру. Их молитвенные дома напоминали те синагоги, которые ему доводилось видеть и в Константинополе, и в Яссах, и в других городах, где были еврейские кварталы. Между тем каганат одно время распростёр свою власть на все причерноморские[91] и большую часть прикаспийских земель.

— Это был богатый и изобильный город, — продолжал свой рассказ мулла. — Хазары развели тут сады и виноградники, рассылали торговые караваны с изделиями своих ремесленников во все концы...

Неожиданно мулла замолк и испытующе глянул на князя. У него были буравящие чёрные глаза и остроконечная седая бородка, смешно подрагивавшая, когда он держал речь.

— Ты, несомненно, человек высокой учёности, совсем непростой человек, — произнёс он. — Твоя речь говорит мне об этом. Я даже полагаю, что тебе известны сочинения арабских историков древности — Мукадасси, ал-Балхи[92] и других, писавших о хазарах.

— Кое-что известно, — уклончиво отвечал князь Дмитрий.

— Стало быть, ты читаешь по-арабски, — не спрашивая, но уже утверждая, сказал мулла. На его лице застыла довольная усмешка.

— Ты проницателен, мулла Ибрахим, это делает тебе честь, — заметил Кантемир. — Да, я читаю по-арабски и на фарси тоже. Но один человек, как бы он учен ни был, не может объять умом весь мир и все его достопамятности. Мне не приходилось прежде бывать в этих местах, более того, я сожалею, что плохо подготовился к этому походу и не порылся у древних авторов. Иначе я бы наверняка знал про Семендер, у развалин которого мы стоим. История же хазарского каганта известна мне в общих чертах, ибо, как ты знаешь, это было великое государство.

— Неожиданно возвысившееся и так же неожиданно сгибнувшее, — сказал мулла.

— Такова судьба всех великих империй, — князь задумчиво вертел в руках большой черепок, поднятый им с квадратного камня. Он было вздрогнул, когда из-под него коричневой стрелкой вылетела ящерица и свалилась вниз. — Ведь всякая империя слеплена из кусков, притом чаще всего разноплеменных. Рано или поздно, но удары изнутри или извне разрушают это лоскутное тело. И оно распадается. Ты станешь свидетелем, как распадётся Персия. Быть может, не вся, однако от неё отвалятся большие куски...

— Их отвалят, — живо подхватил мулла. — В том числе вы, русские... Но ты ведь не русский, я не обманываюсь. Какому богу ты молишься?

Кантемир усмехнулся.

— Ты прав, мулла Ибрахим, — наступил час молитвы. Давай повернём свои лица в сторону Мекки, опустимся на колени и возблагодарим Аллаха за всё сущее.

Мулла глядел недоверчиво.

— Ты задал мне великую загадку, о пришелец, — сказал он, поднимаясь с колен. — Ты молишься как правоверный мусульманин, а между тем сердце подсказывает мне, что ты содержишь в себе иную веру.

— Сердце не обманывает тебя, мулла: вера моих отцов — вера Христа. Но я молился и Аллаху и знаю все установления ислама. Ибо, скажу тебе откровенно, Бог един, един для всех людей на земле, но каждый народ называет его по-своему. Но скажи мне по чести: разве дело в имени?

Мулла Ибрахим не нашёлся что ответить. Он лишь вздохнул и покачал головой. То ли в знак согласия, то ли — отрицания.

— Ты обескуражил меня. И заставил задуматься. Теперь я буду долго размышлять над твоими словами. Потому что они искусительны и опасны. Да, опасны, ибо могут разрушить веру.

— Почему же, мулла? Вера пребывает в человеке до его последнего вздоха. Иной это не осознает, у иных она крепка и незыблема. Но разве Господь создал человека слепым и глухим? Разве он не вложил в него живую душу, пытливый ум, главное правило которого — подвергать всё сомнению?

— Но почему же, почему?! — воскликнул мулла. — Разве сомнение не разъедает душу?!

— Сомнение есть путь к открытию истины. А человек тем и отличается от иных тварей Божиих, что вечно пребывает в поисках истины.

Мулла закрыл глаза ладонями. Наконец он отвёл их и сдавленным голосом произнёс:

— Я боюсь тебя, незнакомец.

— Зови меня Деметриус — это греческое имя, ибо первые слова в отчем доме я произнёс по-гречески. — Правды не надо бояться, мулла Ибрахим. Когда-нибудь ты это поймёшь. А теперь скажи мне, не видал ли ты среди здешних камней каких-либо письмён?

— Семендер разрушили не только завоеватели с Востока. Его годы и годы растаскивали люди из здешних аулов. Им нравились обтёсанные камни. Они искали бронзовые зеркала, украшения, монеты, посуду, уцелевшую в погребах. Я видел у многих вместительные хумы[93] — они хранят в них зерно и другие припасы точно так же, как семендерцы. Если бы у тебя было время, мы могли бы обойти людей в аулах, и ты увёз бы немало древних вещей.

— Увы, мулла Ибрахим, у меня нет времени, — печально покачал головой Кантемир. — Боюсь, Господь всех сущих, зови его как хочешь, отпустил мне короткий срок на этой земле. Ноги перестали быть послушны, и без помощи слуги я уж не могу сесть в седло. Похоже, это мой последний поход.

— Аллах милостив. Но отчего же ты пустился в столь тяжкий путь?

— Все мы не властны над собой, мулла. Над нами не только Бог, но и земные владыки: у тебя шамхал Адиль-Гирей, у меня царь Пётр. Их воля — закон, их немилость — беда.

Оба помолчали, Налетел порыв ветра, взвихрил меж камней смерчики из песка и пыли, они то опадали, то снова курились, гоняя сухие шары перекати-поля.

Князь Дмитрий медленно шествовал меж камней с походным альбомом, за ним молча плёлся мулла и несколько спешившихся драгун. Остальные притулились кто где, спасаясь от палящих лучей.

Велик был город Семендер, нелегко было обойти его пределы, которые некогда опоясывала каменная стена. Кое-где она устояла, свидетельствуя о самоуверенности горожан. Они, как видно, полагали Семендер неприступным и с суши, и с моря. Да, его не могли одолеть стихии, но самая разрушительная из стихий — человек обратил его в ничтожество.

Солнце медленно начало путь к закату, а князь всё ещё терпеливо бродил среди руин в смутной надежде обнаружить какие-либо письмена на камне. Но все его усилия были тщетны. Наконец он изнемог и привалился к стволу могучего грецкого ореха. Дерево, казалось, чудом выжило среди этого сухого запустения, ему было никак не менее четырёхсот лет.

Князь Дмитрий погладил шершавую кору, бугрившуюся кое-где чёрными наростами. В глубоких трещинах её кипела жизнь: шеренги муравьёв спускались и поднимались в строгом порядке, круглоголовые ящерицы бесстрашно таращились на человека, богомол застыл как изваяние в ожидании жертвы... Это был дом — огромное общежитие живых существ, питавших друг друга без стонов и криков.

И это было дерево его родины, пробудившее мимолётные воспоминания о прохладных ореховых рощах на берегах Бахлуя, в дворцовом парке, в стенах монастырей Голия, Фрумоаса, Галата... Увы, они останутся лишь в воспоминаниях, быть может, в предсмертных видениях где-нибудь на берегах Москва-реки либо Невы... Он с какой-то роковой отчётливостью понял вдруг, что жизнь его подошла к своему пределу и пора приуготовляться к уходу.

И тут князь Дмитрий спохватился: отчего-то не было вестей от Марии, оставшейся в Астрахани на попечении сердобольной губернаторши. Усталость и неожиданно нахлынувшая тревога, соединясь, подкосили князя. Он рухнул на переплетение узловатых корней старого ореха.

Мулла и Иван Ильинский не успели подхватить его. Князь лишился сознания.

— Ай-яй, такой человек, — сокрушался мулла Ибрахим. — Такой мудрец, истинный мюдеррис[94].

Пока мулла сокрушался, держа на коленях голову князя, Иван Ильинский сбегал за водой к одному из многих родников, заключённых под куполообразной крышей. Вода в нём была слегка минерализована и пахла серой. Он набрал её в котелок и бегом возвратился к лежавшему ничком князю.

Мулла жестами показал: надо сбрызнуть. И секретарь стал ревностно поливать своего патрона, к которому был сильно привязан. Наконец князь Дмитрий сделал движение головой и открыл глаза.

— Испейте, ваше сиятельство, — обрадовался Ильинский, поднося к губам князя котелок с остатками воды.

— Плох я стал, недуг меня точит и точит, — вздохнул Кантемир, окончательно приходя в себя. — Средства же верного от него нет.

Спутники помогли ему подняться и сесть в седло. Кортеж медленно тронулся к лагерю. Здесь уже шли приготовления к молебну, дабы возблагодарить Господа за милости его, охранившие воинство российское от глада, труса и нападения неприятеля.

Походная церковь Преображенского полка была развёрнута возле государева шатра. Гвардейцы, гренадеры, солдаты команды генерал-майора Кропотова выстроились полукругом. Каждый отчего-то держал в руке камень, что вызвало недоумённый вопрос муллы.

— Что эти воины собираются делать во время богослужения?

Князь вспомнил наказ Петра всем воинским начальникам, данный ещё вчера, перед пиром во дворце шамхала.

— Наш царь наказал оставить здесь памятный знак — пирамиду из камней, дабы знали его враги, как велико его воинство. И каждый должен положить в неё свой камень.

Труба медным горлом своим призвала к молебствию. И все, кто был возле церкви, опустились на одно колено.

— Да воскреснет Бог и расточатся врази его! — воскликнул протодьякон, и голос его был подобен медному голосу трубы. — Яко исчезает дым, да исчезнут!

— Аминь! — подхватили все, и от тысячеустого возгласа испуганно снялись со своих мест и зареяли птицы.

Настал черёд вступить протоиерею, и он, надсаживаясь, возглашал:

— И ныне, Господи Боже наш, призри с небесе, и виждь, и спаси нас имене твоего ради святого, и избави нас от безбожных врагов наших, и от козней, и от коварств, и сетей их свободи... Укрепи люди твоя, и воинство наше... и низложи, и сотри, и в ничтоже сотвори безбожные и неверные варвары, и агаряне враги наша...

Князь Дмитрий неверными устами повторял слова молитвы, чувствуя слабость и разбитость во всём теле, словно он дотоле тяжко трудился. Беспокойство продолжало терзать его, более того, оно мало-помалу усиливалось. «Бессомненно, — думал он, — с Марией нечто случилось».

Мулла Ибрахим, не простившись, исчез ещё до того, как молебен окончился. Иван Ильинский и камараш Илие Сандул поддерживали его на пути к палатке, которую он делил с Толстым. Пётр это заметил. Саженными своими шагами он приблизился к князю Дмитрию и его провожатым и участливо спросил:

— Оплошал, княже? Глядишь худо.

— Ох, государь, занемог я. Видно, сильно прокалило меня здешнее солнце.

— Без сознания свалился, ваше величество, — вставил Ильинский.

— Удар то солнечный, — пробасил Пётр. — Однако камень должен покласть. Без твоего камня монумент будет неполон. Помогите его сиятельству.

Князь неожиданно сделал руками движение, отстраняя своих поводырей, и на нетвёрдых ногах отправился к пирамиде. Она уже приняла внушительные размеры, и гвардейцы ровняли её. Поток людей, казавшийся бесконечным, тёк к ней, и дробный грохот не умолкал. Солдаты посторонились, пропуская князя Дмитрия, камараш подал ему камень, и он, напрягшись, постарался забросить его повыше.

Пётр наблюдал за князем.

— Утруждаешь себя непомерно, — укоризненно произнёс он. — Побереги себя, ты мне весьма надобен. Опамятуешься, явись ко мне: хочу с тобою потрактовать. — И, взглянув на него сверху, без перехода спросил: — Марьюшка-то какова?

Труды и тревоги дня и этот вопрос государя исторгли из груди князя Дмитрия всхлип. И две большие слёзы прочертили по пыльным щекам светлые бороздки.

— Ох, государь, сильно встревожен я, — выдавил он, — нету ведь от неё вестей.