Петру Великому покорствует Персида

Глава одиннадцатая НЕ ВЕДАЕТ ЦАРЬ, ЧТО ДЕЛАЕТ ПСАРЬ

Видит то Бог, отчего живот засох.

Лукавой бабы и в ступе не утолчёшь:

Слышу, лиса, про твои чудеса.

Гни так, чтоб гнулось, а не так, чтоб ломалось,

Как река ни тиха, а подмоет берега.

Пословицы-поговорки

Понеже известно есть, что как в человеческой породе, так в звериной и птичьей случается, что рождаются монстры, т. е. уроды, которые во всех государствах сбираются для диковинки, чего для... уже указ сказан, чтоб такие приносили, обещая платёж за оныя, которых несколько уже и принесено... Также, ежели кто найдёт в земле или в воде какие старые вещи, а именно: каменья необыкновенные, кости человеческия или скотския... не такие, какие у нас ныне есть; также какие старые надписи на каменьях, железе или меди, или какое старое и необыкновенно, — також бы приносили, за что будет довольная дача...

Из указа Петра

Опыт достаточно показал, что государство можно привести в цветущее состояние только посредством учреждения хороших коллегий, ибо как в часах одно колесо приводится в движение другим, так и в великой государственной машине одна коллегия должна приводить в движение другую, и если всё устроено с точною соразмерностью и гармонией, то стрелка жизни будет показывать стране счастливые часы.

Из письма Лейбница[66] — Петру

По указу Вашего Величества велено мне осведомиться заподлинно, есть ли в реке Аму, или, как по-здешнему именуют, Амудерия, золото и сколь много оного достать можно, чего ради, когда мы сюда ехали и чрез оную переправлялись, я сам всё подробно осмотрел. Сего ж куриера и вниз и вверх проведывать посылал. И везде песок один явился, а песок, как с образца усмотреть можете, золотые искры имеет... Доношу Вашему Величеству, что река Аму из золотых руд начало своё не имеет Но между иными реками, которые в неё впадают, река Гиокча заподлинно из самых богатых руд начало имеет, а именно близко Бадакчаиу. При том начале крупное в горах золото сыскивают тамошние жители, а наипаче во время овец стригут: шерсть их в воду кладут и засыпают грязью и песком, а потом на берег вытаскивают и, как шерсть высохнет, вытряхивают золото самое чистое. А в горах золото и серебро искать заказано, и непрестанно в таких местах караул держат. Тамошние беги также не допускают брать ляпис лазули (лазурит. — Р. Г.), из которого камени целая гора большая стоит. Однако ж секретно вывозят непрестанно. Два часа далеко от города Батфав одна большая гора есть, в которой драгоценный лал (рубин. — Р. Г.).

Флорио Беневени — Петру

...Нынешнее житие монахов точию вид есть и понос от иных законов... понеже большая часть тунеядцы суть... у нас почитай все монахи из поселян, и то, что оные оставили, явно есть: не точию не отреклись, но и приреклись доброму и довольному житию, ибо дома был троеданник, т. е. дому своему, государству и помещику, а в монахах всё готовое... Прилежат же ли разумению божественных писаний? Всячески нет, а что говорят «молятся», то и все молятся, и сию оговорку отвергает Василий святой. Что же прибыль обществу от сего? Воистину токмо старая пословица: ни Богу, ни людям, понеже большая часть бегут от податей и по лености, дабы даром хлеб есть.

Из указа Петра

— Кама на языке индийском означает любовь. — Еремей Утемишев, коему по Табели о рангах, принятой в этом году, был присвоен чин титулярного советника в ознаменование его просвещённости, равно и занимаемого положения, был и в самом деле знающ, а оттого и словоохотлив. Пётр, ценивший в людях учёность и любознательность, был доволен выбором губернатора, давшего его в толмачи и проводники.

— Я по рождению татарин, ваше величество, принявший святое крещение вместе с родителями. Ещё в юных летах увлечён был собиранием сведений об истории сего края, для чего выучился письму татарскому, арабскому и немного индийскому, именуемому санскрит, ибо это всего лишь один из многих языков разноплеменной Индии. По предписанию его высокопревосходительства господина губернатора был посылай в те исторические местности, кои были под властию сначала Хазарского каганата, исповедовавшего иудейскую религию, а затем Великой Булгарин, принявшей впоследствии магометанство...

— И что выискал?

— Множество диковин стародревних, включая дворцы, мечети, могильные камни, украшения, утварь. Вещи хранятся у господина губернатора...

— И ведь ни словом не обмолвился, — сказал Пётр сердито. — Алексей, отпиши губернатору от моего имени, чтобы те старинные вещи с надёжным человеком и при описи прислал в куншткамору.

Струг выплыл на раздольную ширь, где Волга и Кама сплелись в могучих объятиях. Течение стало стремительным, словно бы Кама торопила свою знаменитую сестру, заставляя её ускорить бег. Они долго шли как бы бок о бок — Волга и Кама, светловодная Волга и темноводная Кама, прежде чем слиться в едином потоке.

— Темна вода камская, — заметил Пётр, — словно и в самом деле от темнокожих людей течёт. Так говоришь, Кама есть любовь? Дай-ка отведаю камской водицы — Алексей, распорядись. Глядишь, и повезёт мне в любви. — И Пётр лукаво глянул на стоявшую невдалеке Екатерину.

— Столь великому господину и повелителю любовь падает в ноги, — тотчас отозвалась Екатерина. — И отказу в ней нету.

Сказано было с намёком: добрая половина дамского окружения царицы побывала в постели Петра. Она относилась к этому с лёгким сердцем, более того — покровительственно. Понимала: господину с его неукротимостью и своевольством опасно ставать поперёк желаний. И покаянно падающей ей в ноги очередной жертве царёвой похоти не только отпускала грех, но и выпытывала: хорошо ли ей было, пришлась ли царю по нраву, велел ли ещё явиться, сколь раз себя с ней удовольствовал. И, выпытав все подробности, успокаивалась: всё то были прихоти, а никак не привязанности. Уж она-то знала, чего опасаться.

Её повелитель перешёл черту только с Марьей Кантемировой. Екатерина пыталась было перебить, когда осознала опасность, исходившую от этой, как она говорила, пигалицы. Подсылала Петру своих самых соблазнительных фрейлин осьмнадцати всего лет. Нет, не клюнул.

И то сказать: утихомирился он в своих желаниях с возрастом, приблизившись к пятидесяти. Прежде был жаден безо всякого подзадоривания. Последнее же время, казалось, всё более от любопытства задирывал юбки и, испробовав, тотчас успокаивался...

Но вот Марья, проклятая Марья! Приворожила! Подлила приворотного зелья!..

Тем временем Петру принесли серебряный кубок с камской водой. Он сделал глоток, другой, третий... Оторвался.

— Вкусна, сладка против волжской. Катинька, отведай-ка. — И он протянул ей кубок. — Любить меня будешь крепше.

Екатерина послушно отпила, а затем, протянув кубок Макарову, многозначительно произнесла:

— В моей любови, господин великий, крепости более, нежели в самом густом приворотном зелье. Она пребудет вечно.

— Вот послушай-ка, что сей казанский господин про любовь сказывает: Кама-де есть любовь по-индийски.

Утемишев утвердительно наклонил голову. А потом осторожно поправился:

— В наречиях здешних племён вотяков, они же удмурты, и зырян-пермяков слово «кама» означает «река». И, быть может, река сия названа по-ихнему.

— Вот-те и любовь! — засмеялся Пётр. — Всё, брат, красота порушена. Ну да ладно. Сказывай теперь про Сююмбеки, что за зверь такой.

— Сююмбеки, ваше величество, имя дочери ногайского хана. В юном возрасте её выдали за казанского хана, пятнадцатилетнего касимовского царевича Джан-Али, поставленного Москвою. Однако чрез четыре года он был убит. И к власти пришёл прежде изгнанный крымчак из Гиреев Сафа-Гирей, Он взял в жёны юную вдову, отличавшуюся, как передают сказания, дивной красотой. Но ему суждено было снова быть изгнанным и затем опять вернуть себе престол. Век его, однако, был недолог. И Сююмбеки снова овдовела. Народ избрал её правительницей на время подрастания её трёхлетнего сына Утямыша. Однако новая власть, опиравшаяся на крымских татар, вызвала недовольство народа. На ханский престол снова взошёл ставленник царя Ивана Шах-Али. Судьба Сююмбеки была решена: она стала его женой. А когда царь Иван Грозный взял Казань, он, говорят, был очарован ханшей. Легенда гласит, что она согласилась стать его женой, ежели он в неделю выстроит башню выше всех остальных. Царь приказал, и башня поднялась. Прежде чем стать московской царицей, Сююмбеки-де пожелала в последний раз взглянуть на город её радостей и мук. Поднялась наверх и бросилась вниз. На самом же деле это всего лишь легенда — одна из многих. Было же так: царь Иван, захватив Казань, повелел отправить Сююмбеки и её малолетнего сына в Москву. Там Утямыша крестили, а Сююмбеки отправили в Касимов, к мужу Шах-Али, тамошнему удельному князю. Вот и вся история, сколько я её узнал.

— Неужто разлучили мать с сыном? Экие изверги! — возмутилась Екатерина.

— Ты, Катинька, царя назвала извергом — не кого-нибудь, — ухмыльнулся Пётр. — А я так рассудил: царь Иван содержал его при себе яко аманата. На тот случай, ежели забунтуют татары и понадобится преданный царю хан. Верно я говорю?

— Совершенно верно, ваше величество! — воскликнул Утемишев. — Сын Сююмбеки жил при царском дворе в полном довольстве. Царь Иван Васильевич писал, что содержит-де его за сына. Такова подлинная история ханши Сююмбеки, переходившей из рук в руки и окончившей свои дни в Касимове, — закончил Утемишев. — Судьба красавицы всюду одинакова — быть усладой сильных мира сего.

На мгновение Екатерина подумала, что крещёный татарин произнёс последнюю фразу с намёком. И она ведь переходила из рук в руки: от мужа — шведского трубача к Шереметеву, от Шереметева к Меншикову, от него к царю. А в промежутках были разные... Подумав, зарозовела, отвернулась, устремив глаза к берегу. Да, тайны её возвышения давно не было, в окружении царя было немало злоречных, хулителей, завистников, а более всего завистниц из боярышень. На каждый роток не накинешь платок, и расползлась молва по белу свету. Особливо среди служилых, в чиновничьих канцеляриях. Она уж и примирилась, и даже некие меры приняла по совету доброхотов, и первого из них светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова. По его примеру была сочинена родословная: будто происхождением она из знатного литовского рода Скавронских. Отыскали и родню, переместили из грязи в князи — из крестьян в дворян.

Петру не докладывали, всё делалось тишком да молчком. Высмеял бы, а то и по крутости нрава пресёк. Однако ж при дворе, известное дело, тайн не бывает. Доложили как бы между прочим. Пётр хмыкнул, только и всего. При нём служили люди безродные, коих возвышал он единственно за таланты их, давал им титулы и звания, всяко отличал и награждал: взять хоть того же Меншикова, чей родитель был то ли конюх, то ли псарь...

— Ваше императорское величество, вот то место, где была столица Великого Булгара, — вскричал Утемишев. — Прикажите причалить где удобней.

Царский струг направился к берегу. Флотилия свершала тот же манёвр.

— Алексей, ступай зови министров наших, особливо князя Кантемира — тут дело по его разумению будет. Не вижу я, одначе, ничего занятного на берегу.

— До останков булгарской столицы вёрст пять будет, — пояснил Утемишев. — Прикажите спустить экипажи.

— Кой ляд экипажи — верхами поедем, — отмахнулся Пётр. — А ты, матушка, будешь тут заместо меня: вручаю тебе полную власть над всеми судами, — шутливо произнёс Пётр.

Екатерина покорствовала. Она следила глазами за тем, как Петру и его спутникам подали коней. Ей показалось, что среди всадников гарцевали женские фигуры. Она приказала подать подзорную трубку. Так и есть! Пигалица и её мачеха княгиня Настасья!

Она ощутила укол в сердце. Ею пренебрёг, верною спутницей, ловко сидевшей в седле, не знавшей устали, безропотно сносившей все лишения походной жизни. Никто, как она, не умел утишить его боли, его хвори. Она была нянькою, матерью, женою, полюбовницей, своднею — всем, чем может стать женщина, и даже более того. Она была, как никто, скроена Петру по мерке.

Обида и ревность смешались, произведя желание действовать. И как можно скорей, покамест пигалица не родила царю сына. Отчего-то ей думалось, что Мария непременно произведёт на свет сына. Наверное, оттого, что соперницей наверняка владело жаркое желание стать матерью сына Петра, возможного наследника, которого Бог не дал Екатерине. То есть дать-то дал, но по неизречённому своему приговору лишил жизни. Одного за другим. Она так надеялась, что выходит Шишечку — малолетнего Петрушу. Но Господь и его прибрал, ангелочком порхнул на небо. И где-то там витает его душенька.

Екатерина лихорадочно перебирала в уме план за планом, в большинстве своём они были несбыточны. Упаси Бог действовать прямо, вызвать хоть крохотную тень подозрения: Пётр вышвырнет её как тряпку. Нужно что-то верное и беспременно исходящее не от неё. У неё в этом деле не может быть сообщников или сообщниц, она знала, каково быть в заговорщиках, связаться с кем-либо одною верёвкой.

У Марьи надобно вызвать выкидыш, вот что. Это Екатерина давно поняла. Она даже знала травы, из коих можно сварить подходящее зелье. Но вот как подать, кем, под каким предлогом. Опять же не от себя. Может, от лейб-артца? Нет, чего это вдруг. У князя Дмитрия был свой лекарь, молдавский...

Разумеется, лучше всего войти к ней в дружбу. Но всё естество Екатерины противилось этому. Вдобавок — с чего бы. Всем была ведома эта связь. Но и всем было ведомо, сколь спокойно, даже покровительственно относится царица к метрескам своего повелителя. Его прихоти были для неё законом, не подлежащим пересмотру. И так было всегда.

Господь наградил Екатерину природным умом. Высокие обстоятельства развили, углубили и обострили его. Ей было чуждо книгочийство, но это не мешало ей познавать человеческую натуру, быть, можно сказать, сердцеведкой. Не одна она была такова. Вот и светлейший князь Меншиков не ведал грамоты. И ничего — управлял тысячами грамотных людей.

Как же быть, как поступить?! Отчаяние, надежда, ярость и свирепство — всё помешалось в ней. Видя, что повелительница пребывает в расстройстве, наперсница её Марфа решила допытаться о причине, утешить. Попалась, однако, под горячую руку — получила пощёчину.

— Не лезь без зова! — выкрикнула Екатерина.

Но пощёчина произвела действие благое — гнев разрядился, и Екатерина, призвав более перепуганную, чем обиженную Марфу, обняла её и повинилась:

— Превеликое огорчение испытала: не пожелал моего общества его величество.

— Ах, матушка государыня, дак ведь он опосля показнится, что не взял, — запричитала Марфа. — Без тебя ему худо — не раз испытано.

На самом-то деле причину знала — да и кто в окружении царицы её не знал. Однако опасалась встрять, высказаться. Хорошо бы придумать нечто для навреждения ненавидимой всем окружением Екатерины Марье Кантемировой. Но это было, во-первых, опасно, а во-вторых, неосуществимо, ибо Марья вела жизнь уединённую и редко показывалась на люди. А ежели и показывалась, то в обществе отца ли, камеристки либо кого-нибудь ещё.

И Екатерина, и ближняя её Марфутка, и остальные фрейлины и штац-дамы, пробованные и пренебрежённые государем, все изобретали способы повреждения Марьи, дабы преподнесть государыне и порадовать её. Но ничего сколь-нибудь стоящего не изобреталось.

А меж тем кавалькада, возглавляемая Петром и Утемишевым, где, почти не отставая от своего кумира, скакала Мария, вне себя от счастья, восторга и надежды, приближалась к цели.

Впереди, словно сказочное видение, возникал мёртвый город. С пиками минаретов, нацеленными в прихотливое стадо облаков, с валом, сглаженным ветрами времени, с какими-то странными сооружениями, напоминавшими гробницы либо дворцы... Ни одно живое существо не тревожило вечного сна древней столицы Булгарского царства.

Они спешились возле большого минарета. И Утемишев повёл свой рассказ. По его словам выходило, что Булгарское царство распростиралось на все земли, ныне занимаемые мордвой, черемисами, татарами и иными племенами, селившимися по Волге и Каме. И беспрестанно испытывало набеги то с востока, то с юга, то с запада: монгольские орды, хазарские отряды и золотоордынские всадники, наконец, дружины русских князей то и дело разоряли булгарские города и селения. Но они вскоре возрождались и разрастались. Здесь плавили железо, а искусные кузнецы выделывали оружие и утварь, ювелиры — украшения; здесь чеканили монету и обжигали посуду, добывали руду и камень для зданий и надгробий, мечетей, дворцов и мавзолеев, бань и домов.

— Охота забраться наверх, — неожиданно произнёс Пётр, указывая на площадку минарета. — Оттоль небось весь град мне откроется. Тамо место не токмо для духовного служителя, но и для дозорного. В нём саженей не менее дюжины.

— Очень верно заметили, ваше величество, — подобострастно произнёс Утемишев. — Но забираться наверх опасно: кабы не обрушилося. Здание весьма ветхое.

Но Пётр уже не слушал.

— Ну, кто со мною?

— Я, государь! — вырвалось у Марии прежде, чем кто-либо успел раскрыть рот.

— Я бы присоединился, — неуверенно произнёс князь Дмитрий. Им двигало естественное опасение за дочь.

— Довольно, — жестом остановил Пётр остальных, двинувшихся было за ним. — Опасность есть: верхние камни выкрошились и упали.

В самом деле: и в парапете, окружавшем смотровую площадку, и в островерхом куполе зияли дыры. Выкрошились и некоторые ступени каменной лестницы тёмного входа. Пётр отстранил денщиков, поспешивших ему на помощь, забрался сам и, наклонив голову — входное отверстие было низким, — ступил внутрь. Выглянув, он увидел, что Мария и её отец топчутся внизу. Наклонившись, он велел:

— Давай руку!

И, легко втащив обоих на небольшой парапет, он нырнул в отверстие. За ним последовали его спутники. Оставшиеся внизу с волнением и любопытством ждали их появления наверху.

Внутри стоял затхлый погребной дух. Голос глохнул в тесном пространстве. Пётр считал ступени: «...сорок три, сорок четыре... сорок шесть...» Они еле поспевали за ним. Там, где ступени обрушились, он поджидал их: у государя руки были непомерной длины и силы.

Лестница шла винтом, как в колокольне. Кое-где обнаруживались узенькие окошки, больше похожие на бойницы. Отец и дочь, державшиеся вместе, останавливались возле них, чтобы передохнуть. Но царь неутомимо взбирался вверх. О том, что он где-то там, за поворотом, свидетельствовали осыпавшиеся камешки. И оседавшая пыль.

Марии хотелось быть возле своего бога. Но слишком мало сил было в этом хрупком существе. Наконец она взмолилась:

— Отец, пропусти меня вперёд. И не поспешай за мной.

Князь Дмитрий молча кивнул и посторонился. Он жалел дочь и понимал обуревавшие её чувства.

Мария, задыхаясь, карабкалась всё выше и выше. Она торопилась, хотя иной раз казалось, сердце вот-вот разорвётся. Наконец она решилась и воззвала:

— Ваше величество, погодите!

Крик был слабый, словно бы призыв погибающего. Петру показалось, что это был зов о помощи. Он услышал не «погодите», а «помогите». И через мгновение Марию осыпал дождь небольших обломков, и из-за поворота показался Пётр.

— Что с тобою, Марьюшка? И где князь?

Он привлёк её к себе и ощутил учащённые толчки её сердца, дыхание, рвущееся изо рта. Мария повисла у него на руках. Она не могла вымолвить ни слова, ни звука. Казалось, вот-вот она потеряет сознание.

Пётр сказал с укоризною:

— Не можно было тебе сюда лезть. Или ты запамятовала, что в тебе наша жизнь зреет. И я сплоховал, не помыслил о том. — И он нежно поцеловал её. — Вот что: возвращайся вместе с князем. Там, где я побывал, ступени обвалились. Опасаюсь, что и верх может рухнуть: трещина скрозь всё тулово прошла. Одному ещё можно попытать. Ступай, ступай, я велю.

Разжав руки, он легко подтолкнул её. Она безропотно повиновалась. Боже, она была наверху блаженства. В его объятиях. Её коснулись его губы! Это было больше, чем она мечтала. Она мечтала видеть его, быть возле — всего-то. На большее она не могла надеяться.

Мария стала медленно спускаться. У бойницы стоял отец. Увидев её, он обрадованно воскликнул:

— Наконец-то! Я боялся, что выше какой-то провал!

— Его величество приказал нам возвращаться, — всё ещё задыхаясь, произнесла она. И срывающимся от волнения голосом прибавила: — Отец, я боюсь за него. Он сказал, что там, наверху, обрушение.

— Его величество слишком разумен, чтобы попусту рисковать, — рассудительно заметил князь Дмитрии. — Если он продолжил своё восхождение, стало быть, надеется, а лучше сказать уверен, в благополучном исходе.

Они стали ощупью спускаться. И спуск этот показался им опасным и необычно долгим. Иной раз приходилось держаться за стены, ступая в кромешной тьме. Наконец они выбрались наружу.

Все, задрав головы, глядели на верхнюю площадку минарета. Там стоял император всероссийский Пётр Великий. Снизу же он казался маленьким, меньшим, чем можно было предположить. Вот он сделал несколько осторожных шажков по площадке, но тут же замер.

— Ни один монарх не способен так рисковать, — заметил Толстой. — Это отчаянный человек. В его-то лета! Он способен забраться в логово самого дьявола, дабы удовлетворить своё любопытство.

— Я опасаюсь, — выдавил князь Дмитрий. — Это опасное восхождение, и повелитель великой империи должен подчиняться законам благоразумия.

— Он подчиняется только собственным законам, — пробурчал Толстой.

Теперь, когда всей свите государя довелось присмотреться к сооружению, казавшемуся стройным и прочным, стало очевидно, что время изрядно потрудилось над ним, и трещины, змеившиеся по его каменному телу, открылись их взору.

— Он спускается! — выкрикнул кто-то. И всеобщий вздох облегчения был ему ответом. Потянулось томительное ожидание. Казалось, минула вечность. Наконец фигура Петра показалась в проёме.

— Алексей, — кликнул он Макарову, — сочини указ казанскому губернатору... Впрочем, погоди. Мы ещё не всё узрели.

Утемишев повёл общество меж поверженных камней. На солнцепёке грелись ящерицы, неслышно исчезавшие при появлении людей, мыши-полёвки, суслики, лисы и хорьки населили мёртвый город. Они жили в гармонии, поедая друг друга и умножаясь для этого.

Мёртвый город оживал и в надписях на надгробных камнях. Они были кратки и прекрасны.

«Мы были звёздами в небе жизни, а ты средь нас был месяцем, — медленно читал князь Дмитрий. — Упал вдруг месяц с небес — Аллах не пожелал, чтобы он светил нам. Кто может поспорить с Его волей?»

«Сказал Аллах всемогущий: никто не знает дня своей смерти. Каждая душа смертна. В году девятьсот восемьдесят восьмом в месяце мухаррам[67] Моэмин Ходжа из мира тленного в мир вечный переселился».

Быть может, Моэмин Ходжа мылся со своими соплеменниками вот в этой бане с бассейном, трубами водяного отопления, чьи развалины лежали перед ними.

— Таковых бань мы не завели и в Питербурхе, — заметил Пётр.

— Подобные бани были в Древнем Риме, — вставил князь Дмитрий. — Там по трубам подавалась горячая вода и пар, были отделения для патрициев, отделанные мрамором с мраморными лежанками.

Они осмотрели малый минарет — он был вдвое ниже большого, ханскую усыпальницу, дворец, именуемый Красной палатой, где внутри били фонтаны, руины соборной мечети, мавзолеи...

Город был обширен и, видно, жил бурной жизнью.

— Здесь сходились торговые пути с запада и востока, с юга и севера. Здесь были армянские и русские кварталы. Купцы и ремесленники Великого Булгара были богаты, их склады ломились от товаров, несметными богатствами владела ханская знать. Во второй половине четырнадцатого века свирепая конница золотоордынского хана Булак-Тимура разграбила и разрушила город. И он умер... Ваше величество, — неожиданно обратился Утемишев к Петру, — не дайте этим камням обратиться в пыль.

— Не дам! — отвечал Пётр. — Вижу, тут не токмо время хозяйничает, но и людишки. Верно я говорю?

— Очень верно, — изумился Утемишев. — Из соседних поселений являются сюда за камнем для своих построек. Тащат и тащат...

— Алексей, пиши указ губернатору: сохранившиеся постройки сколь можно укрепить и взять под охрану. Особо о большом минарете: скрепить его железными обручами, дабы вовсе не развалился, особливо самый верх, недостающие, выпавшие камни вставить на растворе. Расхитителей и поругателей древних сих камней предавать жесточайшему наказанию. Я подпишу, а Утемишев отвезёт. Буду возвращаться — проверю, сколь старательно выполнено. Сей памятник древности принадлежит истории и будущим поколениям, мы обязаны его оберечь.

Стреноженные кони мирно паслись средь камней под надзиранием гвардейских сержантов. Пётр снова с сожалением оглядел древний город. Он думал о времени, поглощающем след человека, и о жестокости и жестокосердии самого человека, разрушающего то, что создано руками ему подобных. Он думал о войнах, не угасающих ни на день... Неужто такова участь всего живого на земле: отжить и истлеть, но прежде уничтожить елико возможно много живых дыханий.

эта надпись кружевной арабской вязью змеилась-вилась над входом в один из мавзолеев. Князь Дмитрий с трудом разобрал её: она была полустёрта и казалась неким орнаментом. Там было какое-то продолжение, но дожди и ветры оставили лишь тень надписи. Князь полагал, что это изречение одного из философов, но скорей всего стихи какого-то арабского поэта.

«Война питается деньгами и увеселяется кровью» — изречение преподобного Дмитрия Ростовского время от времени всплывало у Петра в памяти, тревожа и понуждая. О первой части его он постоянно упоминал, но кровь... Сколь много крови придётся ему отмолить. Он не желал её, нет. Но кровь — неизбежная расплата за власть, за могущество и силу государства. Можно ль обойтись без её пролития?

Власть обязана быть твёрдой, даже жестокой, ежели ею движет забота о благе державы и её граждан. Да, граждан. Ибо она есть охранитель их покойной жизни, равно и богатства.

Он нечасто размышлял об этом. Однако вид мёртвой столицы некогда могущественного государства всколыхнул давние мысли. Неужто все его усилия, творимые ради единого: могущества и процветания Российского государства, — чрез века обернутся забвением? Забвенно будет его имя — пусть. Но вот камни, им воздвигнутые, грады, поднятые его волею, порастут травою — травою забвения, как камни Булгара... Каковы они будут, его преемники, наследники его усилий, его дел? Достанет ли у них твёрдости, мужества и мудрости для удержания кормила на верном курсе? И главное — верного проницания будущего? Силы и осторожности? Выверенности не токмо ближних, но и дальних шагов?

...Кавалькада тронулась. Впереди ехал Пётр, свесив длинные ноги. Держась в полусажеии от него, скакали Мария и её отец, Толстой, Макаров и остальные свитские.

Князь Дмитрий был прирождённый всадник — Толстой шутя называл его кентавром. В самом деле: всадник и конь составляли как бы одно целое. Впрочем, и Мария не отставала от отца: в семье Кантемиров был культ коня. Немудрено: их дальний предок был татарин, откреститься от сего было нельзя — обличала фамилия. Её можно было перевести как железный хан, а можно и по-другому, но она была, бессомненно, тюркского происхождения.

На судах государя заждались, и Екатерина уж собралась посылать гонцов-разведчиков — не случилось ли чего. Пётр поблагодарил Утемишева, подарил ему коня, а Макаров вручил ему письменный указ губернатору, предписывавший не только строго оберегать древности Великого Булгара, но и починивать их, дабы отвратить дальнейшее разрушение.

— Сигнал к отплытию! — приказал Пётр.

Трубач, напрягши щёки, выдул пронзительный звук. Бабахнула носовая пушка, и эхо выстрела понеслось по воде, а потом запуталось и истаяло в береговых лесах.

Впереди их ждали Симбирск, Самара, Сызрань, Саратов. Все почтенные города, бывшие прежде и под хазарами, и под булгарами, и под золотоордынскими татарами, а уж потом подпавшие под власть России и ныне людные и процветшие посредством торговли. Лежали они на великом торговом пути из варяг в персы, из мехов в шелка, из лесов в пески, из зимы в лето.

— Много было задержек, теперича плывём без останову, — распорядился Пётр. — Доколе я не укажу.

И потянулись берега — один живописней другого. Кто плавал по рекам, тот знает: такое плавание не может наскучить. Что ни верста, то новые виды. Проплывают мимо острова и островки, деревеньки и деревнюшки, города и местечки. А на судах продовольствуются красной рыбой — осётром и стерлядью. Всего много, рыбы всякой — ешь не хочу, хошь уху, хошь балык. Уха непременно тройная, а балык свежайший.

— Балык — по-турецки рыба, государь, — просвещал князь Дмитрий. — Балыкчи, стало быть, рыбак. Татары да турки весьма много наследили в славянских языках. Да и в молдавском тоже.

— Отчего это, княже?

— Воевали наши земли, с юга на север шли, с востока на запад. Я сказал — шли. Нет, тучею неминучею саранчиною скакали на выносливых своих шерстистых конях, разоряли города, брали дань не только мехами, мёдом, златом да серебром, но и кровью — младенцами, людьми, живым товаром — рабами. Обсеменили наши земли. В юности я мнил: чиста наша кровь, идёт она от греческих да молдавских предков. Пока отец не просветил: род наш пошёл от крещёного татарина. Не осталось чистой крови, не осталось и чистого языка. Всё перемешалось.

— Я сие ведал, однако не думал, что столь далеко зашло, — засмеялся Пётр. — И во мне небось, ежели копнуть поглубже, нечто от басурманских кровей отыщется. Ручеёчек, струйка какая-нибудь.

— Ох, государь, опасаюсь, что так оно и есть, — встрял Толстой. — Но нету в том худа. Мудрецы говорят: от смешения кровей род крепше делается, а натура человеческая богаче.

— Меж тем предки наши чистотою крови гордились, — задумчиво произнёс Пётр. — Боярские роды от Рюрика себя вели. Смехотворно! Хоть бабы и в затворе жили, а тайно грешили. О мужиках и разговору нет. Будь человек, достойный сего звания. А каких ты кровей — не суть важно.

— Чистый язык есть говяжий, — под общий смех объявил Пётр Андреевич. — Я до него большой охотник, особливо ежели он под белым соусом.

Разговор этот вызвал общий интерес. Однако все сошлись на том, что истинно мнение государя. Пример его царствования есть прямая тому иллюстрация. Вокруг него собрались разноплеменные люди не по родовитости их, а по способностям. Настоящее вавилонское смешение!

Сказано было: вокруг него собрались. Но лучше было бы: он собрал вокруг себя. Он притягивал их ровно магнит, а они притягивались к нему с неодолимой силой, ибо через него и с его помощью видели осуществление своих заветных чаяний и могли оценить высоту и размах его преобразований.

Разговор невольно прервался, когда впереди открылся Саратов. Решено было сделать кратковременную остановку, дабы сменить гребцов, пополнить кладовые свежим провиантом, выслушать доклад тамошнего управителя и испросить у святителя Николая благополучия в окончании пути по водам.

Весь церемониал пребывания на саратовском берегу был скучен и обыкновенен, и Пётр со своей обычной нетерпеливостью и бесцеремонностью постарался его елико возможно сократить.

Процессия вышла из собора, провожаемая пением хора и бормотанием епископа, и направила уже свои стопы к набережной, как вдруг, раздвинув всех, к Петру подскакал конник, спешился. И не успели гвардейцы, опешившие от таковой прыти, опомниться, кинулся в ноги государю.

— Видали каков, — оборотился Пётр к своим спутникам, — Природный татарин, конь — его голова и ноги, проскользнёт меж толпы ровно уж. Ты кто? — буркнул он, глядя на дерзкого пришельца, чьи черты и островерхая шапка обличали в нём туземного человека.

— Асан Шалеев я, великий начальник, — на ломаном русском языке объявил человек. — Привёз тебе лист от повелителя калмыков хана Аюки.

— Алексей, прими и чти. Вслух чти, дабы все слышали, чего желает хан Аюка, наш верноподданный.

Макаров читал, спотыкаясь на каждом слове, ибо язык послания был тёмен. Однако из него выходило, что хан бьёт челом великому государю и императору, изъявляет свою покорность и желание служить ему верой и правдой, поздравляет его с благополучным прибытием в его ханские пределы и желает лицезреть его величество своими недостойными очами...

— Что это с ним? Пошто сам не встретил! — сгоряча гаркнул Пётр. — Коли хочет лицезреть, должен был сам явиться.

— Не гневайся, великий из величайших царей, — подобострастно молвил посланец Аюки. — Хан стар, да продлит Будда его годы, он скорбит, что многие немощи не дозволяют ему поклониться тебе на этой земле. Вслед за мною прибудут сюда любимый сын хана Черен-Дундук и внук его. Они будут просить тебя о том же. А меня послали наперёд, потому что я самый быстрый и ловкий, — хвастливо закончил он.

— Ладно, ступай себе, — смягчился Пётр. — Дождусь Дундука.

Сын и внук Аюки явились на царский струг во время обеда. Они били челом, припали к руке Петра, облобызали руку Екатерины и повторили просьбу хана.

Пётр упёрся.

— Передай батюшке своему: пущай сначала сюда пожалует, как державе нашей и мне верный человек. А дабы с должным почётом препровождён был, прикажу я послать за ним полубаржу, красным сукном крытую, с гвардейскою стражею, а для его служивых нужное число шлюпок да вереек. Тако этикет соблюдён будет.

Екатерина не мешалась в переговоры. Она понимала, что уж теперь принуждена будет нос к носу столкнуться со своей соперницей: в переговорах с Аюкой неминуемо присутствие князя Кантемира. А где он, там и его Мария. Так что и ей предстоял некий поединок.

Сын и внук Аюки беспрерывно кланялись и припадали к рукам державных супругов. Они ждали, пока снарядят поведённые царём суда.

Вскоре маленькую почётную флотилию подогнали к флагманскому стругу. Калмыки, по-прежнему с поклонами, пятясь задом, удалились. Пётр крикнул сопровождающему их сержанту:

— Гляди вострей, кабы в реку не упали!

Наступили долгие часы ожидания, чего Пётр не терпел.

— Етикет! — с сердцем произнёс он. — Чёртов етикет!