Петру Великому покорствует Персида

Глава двенадцатая БОГ ЕДИН ВСЕМ ГОСПОДИН

Русский Бог не плох, а и калмыков Будда

велит жить не худо.

Бог один, да молельщики не одинаковы.

Какова вера, таков у ней и бог.

Все под одним Богом ходим, хоть не в одного веруем.

Всяк язык Бога хвалит.

Поговорки-пословицы

Со всякою покорностию Вашему Величеству последнее моё слово предлагаю, что, ежели Вы желаете себе авантаж доброй и довольную казну прибрать, лучшего способу я не сыскал, что ко описанным местам собираться (сила все резоны уничтожит). Посторонних велико опасение не будет, а наипаче при нынешних случаях, ибо все дженерально между собою драки имеют: озбеки хивинские, бухарские, также пантхойские, авганы давно в войне с кизилбашами. Одни индейцы остались, и те пуще всех в безпокойстве обретаютца, для того что тамошние князья между собою в жестокой войне. А что ташкентцы, киргисы, каракалпаки и казахи и те никакого помешательства учинить не могут, а наипаче ныне, ибо чёрные калмыки оных казахов в пень разорили, и что наилучший городок у них взяли, и тут засели...

...А что иных металлов и здесь, в Бухарах, заподлинно довольно, как меди, квасцов, свинцу и железа самого доброго. По сю сторону от Аралов, в хивинских областях, в горах Шеджелильских, серебрёные руды суть заподлинно. Я то прежде слышал от татаров, а потом подтверждение имел от одного полонённого старого русака...

Флорио Беневени — Петру

Прибывший вчера царский курьер привёз известие, что 30 июня монарх находился в 40 милях от Астрахани, что туда явился к нему калмыцкий хан, привёзший множество подарков и двадцать тысяч лошадей для кавалерии, что четыре драгунских полка уже добрались до Терков и что всё обещает успех. Другой курьер, прибывший из Константинополя, сообщает, что турки усиленно вооружаются для поддержки князя Ракоци[68] и что в войсках их служит очень много инженеров и других французских офицеров. Эти известия заставляют думать, что весною у Царя с Портой начнётся война. Здесь втихомолку делаются приготовления, целью которых может быть только Азов, и из этого заключают, что Царь хочет отвлечь главные силы турок к Персии, чтобы внезапно овладеть Азовом[69]...

Кампредон — кардиналу Дюбуа

Две июньские депеши ваши насчёт торговли московитов с Индией чрезвычайно любопытны... Вообще довольно трудно предположить, что караванная торговля в условиях столь великой отдалённости и опасностей, исходящих от варварских племён, может быть сколько-нибудь успешной... А так как вы пишете, что последний караван привёз шёлк-сырец, то прошу сообщить цену каждого сорта этого товара. Это дало бы нам возможность для сравнения с тем, во что обходятся нам морские перевозки шёлка. Может быть, действительно есть выгода в поощряемой Царём караванной торговле...

Кардинал Дюбуа — Кампредону

Ждать явления старого хана пришлось долго.

Кто он был: сюзерен, вассал? Не раз присягал па верность ему, Петру, России. Не раз его калмыки разоряли русские города и селения. Не ведала десница, что творит шуйца?

С другой же стороны... Да, власть его была освящена Далайламой, да, он объединил все племена поволжских калмыков и утвердился их верховным владетелем ещё при батюшке Алексее Михайловиче. Он и ему присягал и объявил, что все калмыки, сколь их было под его властью, улусы верхние и нижние, все желают подпасть под великую руку России.

С тех пор минуло более шести десятилетий. Аюка-хан покорствовал Петру. Его орды и шведов осыпали стрелами, и стрельцов, и работных людей, восставших в Астрахани, и булавинцев на Дону. Страховитые видом, узкоглазые и скуластые, в островерхих шапках на своих мохнатых коньках, они с пронзительным воем, напоминавшим волчий, неслись на врага, не ведая страха. И рассыпались, обращаясь вспять, при грохоте выстрелов и свисте пуль, косивших их как степную траву.

С некоторых пор Пётр изверился в союзниках. Все, сколь их было, оказались ненадёжны, а иной раз и неверны. Сладкие речи и уверения в преданности, союзные трактаты, обещания помощи — сколь их было! И все мало чего стоили, разве что медной полушки, не более, а ведь верилось. Всё было ложь, обман и бесстыдство, начиная с «брата Августа», с коим бражничали и предавались сладкому греху, клялись в вечной дружбе и союзничестве. Ежели уж христианин оказался неверен, чего ждать от басурманина.

Аюка выставит своих всадников. Воины они, прямо сказать, никудышные, берут более страхом и числом. Однако как подсобное войско пользу окажут. И казне не в убыток: сами кормятся. Начальники их, нойоны и зайсанги, не ведают никакого воинского ругулярства, а потому всецело подчиняются приказам российских генералов.

— Старого хана надобно сколь возможно приветить. Ему уж, считают, три четверти века стукнуло — так сказывал сын его. Почтенный старец. И польза от него немалая. Князь Дмитрий по-ихнему небось тоже разумеет. Призвать его сюда.

— Вряд ли, государь, — отвечал Макаров, безотлучно находившийся при Петре. — Вовсе другое племя, иной язык, иная ж вера, нежели у татар и турок.

— Он человек высокой учёности, — возразил Пётр. — Берлинская академия де сьянс[70] почтила его принятием в почётные члены. Стало быть, суждение о сём предмете должен иметь. — И, не оглядываясь на Екатерину, добавил: — Пущай со всем семейством прибудет. При сём визите обяжи министров и воинских начальников быть, дабы честь хану оказать.

«Это он мне назло, — Подумала Екатерина, хотя ей было ведомо, что её повелитель николи никому назло ничего не творил. Он был просто выше зломыслия. — Назло велел звать Марью и Настасью. Но я стерплю — не такое сносила. Есть во мне то, что Марье не дано, — сила и терпение».

Пока царица готовилась встретить не только калмыцкого хана, но и свою опасную соперницу, из-за излучины показалась небольшая флотилия, вёзшая хана и его обширную свиту.

С борта флагманского струга «Москворецкий» тотчас бабахнули пушки, и эхо выстрелов глухо раскатилось по воде, отозвавшись на берегах.

— Давай музыку! — крикнул Пётр, хотя и без того музыканты уже раздували щёки. Он отчего-то развеселился — то ли потому, что предстояло очередное шумство среди однообразия их плавания, то ли в предвкушении свидания с ханом, от которого ждал многого.

Сходни были устланы красным сукном. По обеим сторонам выстроились алебардщики в парадных камзолах. Музыка гремела не переставая, более всех старались флейтисты, и визгливые звуки флейт перебивали даже медногорлых трубачей.

Но вот показалась процессия. Впереди в жёлтом халате и островерхой жёлтой шапочке, отделанной собольим мехом, шёл хутукту — наместник великого ламы, духовного владыки всех калмыков. За ним — сам хан Аюка, ведомый под руки сыновьями; процессию замыкали внуки и приближённые. Среди них был и уже знакомый Асан Шалеев, исполнявший обязанности толмача.

Аюка был стар, мелкие морщины, словно трещины, избороздили его лицо цвета печёного яблока. Он с трудом передвигал ноги и, приблизившись к Петру, попытался опуститься на одно колено. Но Пётр, вскочив, не допустил до этого. Отстранив сыновей, он легко подхватил Аюку под мышки и усадил в кресло.

Аюка забормотал что-то по-своему, по-калмыцки. Толмач перевёл: великий хан просит у великого царя руку. И когда Пётр протянул ему руку, Аюка поцеловал её. Пётр, по обыкновению, поцеловал хана в голову. В нос ему ударил запах прогорклого сала, которым были умащены жиденькие седые космы Аюки.

Церемония представления повторилась и у Екатерины: царице пришлось подойти к хану, дабы и он приложился к её руке и пробормотал короткое слово приветствия, которое, впрочем, толмач так и не перевёл.

— Князь Дмитрий, — обратился Пётр к Кантемиру, — ты, часом, по-ихнему не разумеешь?

— Нет, ваше величество, это чужой для меня язык. И хотя я наслышан об верованиях мунгалов и родственных им народов, но познания мои всё же слабы.

— Надобно расспросить ихнего духовного наставника, — предложил Толстой.

Пётр, любопытство которого простиралось чересчур широко, согласился. Но прежде надлежало закончить официальную церемонию.

Хана окружали его сыновья и внуки, рядом с ним стоял толмач Асан Шалеев в ожидании приветственного слова своего повелителя. Наконец Аюка заговорил, не вставая с места. Голос его оказался необычно звучен, клокочущие звуки вырывались из горла почти не прерываясь.

— Великий хан говорит, что он желал и продолжает желать вечно пребывать в милости великого русского царя, — • монотонно переводил толмач. — И его верность непоколебима, он готов служить великому царю, как служил прежде.

Пётр отвечал, что он ценит преданность и службу великого хана и в знак своего благоволения награждает его золотыми медалями с изображением своей персоны и в ознаменование побед российского воинства.

— Алексей, неси медали.

Макаров принёс двенадцать бархатных шкатулок. Аюка трясущимися руками раскрывал их одну за другой и с чисто детским любопытством разглядывал, вертя и так и эдак.

— Скажи: пущай оделит достойных из сынов и внуков. Внуки-то у него эвон какие вымахали.

Толмач перевёл. И в свою очередь пояснил:

— У великого хана без счета не только внуков, но и правнуков. Многие из сих посягают на его наследство, ожидая кончины.

— Ишь ты, — искренне удивился Пётр и откровенности толмача, и бесстыдной алчности наследников Аюки. «Неужто так будет и со мною, — думал он. — Я до Аюкиных седин не доживу... А ежели? Катинька более неспособна рожать, стало быть, не ждать мне от неё наследника. Девицы мои ненадёжны. С Марьюшкою все упования мои связаны: родит она мальчика, сына, и узел будет развязан».

Впервые он подумал о том, что этот сын его будет высокороден: отец — император, мать — светлейшая княжна. Прежде он как-то не думал об этом: о пристойной высокородности его потомства. Он полагал свою неуязвимость в отношении выбора наследника престола бесспорной. Никто — ни церковь, ни знать, ни иностранные потентаты не могли и не осмеливались влиять на него в этом важном решении. То была его державная воля.

С годами же он стал всё более и более оглядываться и соизмерять шаги свои с монархическими традициями. Он стал осмотрительней, ибо с высоты его годов многое увиделось по-другому. Нет, характер не изменился — по-прежнему взрывчатый, решительный, напористый. Хватало и своевольства. Да и как иначе: это он вывел Россию на свет Божий, в первый ряд мировых держав, распространил её пределы. Он волен избрать себе наследника. Преосвященный Феофан Прокопович[71], муж мыслительный и мудрый, сумел выразить это в сочинении «Правда воли монаршей» с убедительной полнотой и ясностью, чем весьма умножил число врагов своих...

Меж тем пиршественные столы были разложены, уставлены брашнами и питиями. Посеред главного стола — огромный осётр, словно державный корабль, нацелился острым рылом-бушпритом на штоф зелена вина, как бы норовя его протаранить и пустить ко дну. Царский повар в угождение его величеству и гостям оснастил осётра тремя мачтами с Андреевским флагом и штандартами их величеств.

По одну сторону расселась многочисленная родня хана Аюки, главы родов — нойоны и аймаков — зайсанги, отдельно со своими ламами и служками хутукту — духовный глава. По другую сторону — приближённые Петра, офицеры, денщики царя, гвардейские сержанты, капитаны судов.

Когда все уселись, Пётр поднялся с кубком в руке:

— За здравие и доброе благополучие нашего верного союзника и услужника великого хана Аюки! Чокнемся, хан!

Серебряные кубки со стуком сдвинулись, Пётр осушил свой единым духом, старый хан решил последовать его примеру, но поперхнулся, и добрая половина содержимого оказалась на столе.

— Где пьют, там и льют, — утешил его Пётр. Толмач перевёл. Аюка ладонью смахнул выступившие слёзы и улыбнулся беззубым ртом. Он почти ничего не ел. Сидевший с ним рядом старший сын время от времени отделял ножом кусок варёной баранины, тщательно разжёвывал его и жеванину заталкивал в рот старику.

— Зубов нету. Так и кормим, — пояснил он. — Старый стал, терял все зубы.

— У нас един Бог, — выпитое сделало Петра разговорчивым. — А у вас?

Толмач перевёл, обратившись к наместнику великого ламы — хутукту. Разгорячённый выпитым, тот снял свою островерхую шапку и оказался наголо выбритым. Он важно произнёс:

— Наша религия не признает Бога-творца. Может ли существовать некий человекоподобный великан, который был бы способен создать всё живое и неживое, что мы видим вокруг себя, людей и зверей, горы и реки, деревья и травы. Нет, всё это существовало изначально, рождалось, развивалось, старилось и разрушалось. И каждому состоянию придан свой будда — просветитель, достигший совершенства. И наша смерть только призрачна: мы возродимся то ли в образе человека, то ли животного. Жизнь бесконечна так же, как и смерть. Она есть цепь бесконечных превращений. И наша цель достигнуть совершенства — нирваны, где царит вечный покой.

Пётр подался вперёд, слушая этот монолог, который безыскусно пересказывал толмач. По-видимому, буддизм чем-то привлёк его.

— Ваше величество, — подал голос князь Дмитрий, заметив интерес Петра, — это, сколь мне известно, древнейшая религия на земле, впитавшая в себя мудрость десятков и сотен поколений индийцев, китайцев и других восточных народов.

Пётр пожал плечами.

— Прежде я полагал, что без веры в Господа, Творца, Вседержителя и его Сына жить не можно. Однако вижу: живут преблагополучно и подчиняют себе другие народы и племена. Из сего я делаю заключение...

Пётр помедлил, затем плеснул в свой и ханов кубки вина, сдвинул их и провозгласил:

— Первейшее дело в жизни человеков — вера. Заключаю посему: нельзя жить без веры. Хан великий, я тож от Сената наречён великим, давай оба великих выпьем за веру!

Аюке перевели. Он закачал головой, мутные глаза его продолжали источать старческие слёзы, беззубый рог искривила улыбка. Он с трудом выпил, затем опрокинул серебряный кубок и поник. Хан был пьян.

— Батюшка Пётр Алексеич, — укорила его вполголоса Екатерина, — упоил ты старика, нехорошо.

— Ништо! Живёт же без Бога, — отшутился Пётр, — и, как видишь, не худо. Эвон сколь много детей да внуков развёл. Чать, не одна у него жена, опять же по-нашему выходит грех, а по-ихнему сладость.

— Дак ты, батюшка, повелитель мой, тож вроде как не с единою женой живёшь, — уколола его Екатерина.

— Сколь раз говорил я тебе: живу по своему закону, и так будет впредь, — рыкнул Пётр, побагровев то ли от выпитого, то ли от гнева.

Екатерина перепугалась. Лучше кого бы то ни было она знала, сколь молниеносно воспламеняется государь, сколь страшен он во гневе и какими могут быть последствия. Она торопливо произнесла:

— Ну что ты, что ты, осударь-батюшка, разве ж я в осуждение, в укор тебе молвила. — И горячо продолжала, не давая Петру раскрыть рот: — Николи поперёк не ставала, рада-радёшенька, что господин мой тешится, лишь бы во здравие. И лишь бы оставалася я, раба его, угодною, не отринул бы меня, служанку верную.

Угасила-таки речами своими государев гнев. И он сказал спокойно:

— Всяк сверчок знай свой шесток. — И уже как ни в чём не бывало обратился к князю Дмитрию: — Вера, княже, есть столп, коим подпирается земля, страна, народ. А Будда ли, Аллах, Христос — не суть важно.

Аюка что-то несвязно бормотал. И было непонятно, то ли это некая речь, обращённая к Петру, то ли мысли вслух.

— Перебрал великий хан, — с сожалением произнёс Пётр. — Усадить его в покойное кресло для отдохновения. Нам ещё о многом с ним потрактовать надобно. Не о вере, а о деле, — подчеркнул он, давая понять, что всё предшествовавшее всего лишь неизбежный церемониал, а главный разговор впереди.

У большинства приближённых хана были в руках чётки, разговаривая, они неустанно перебирали их. В руках же у наместника великого ламы хутукту было нечто вроде меленки с ручкой, которую он беспрерывно крутил. Всё это показалось Петру занимательным, и он спросил толмача:

— Что это они? Игра, что ль, такая?

— Нет, великий царь, так у нас молятся, — пояснил Асан Шалеев.

Пётр рассмеялся. Смех был не обиден, а потому все вокруг заулыбались, когда толмач перевёл калмыкам его причину.

— Легко живете, легко и молитесь. Мне это по нраву.

Аюка, подремавший в своём покойном кресле, пошевелился, открыл глаза и, подавшись вперёд, поманил пальцем Асана.

— Великий хан говорит: надо к нему ехать, — сообщил толмач. — В улусе жёны стряпают второй день, пировать великого царя зовёт: скачки будут, борьба будет, большой праздник будет...

Пётр переглянулся со своими министрами.

— Ну что, уважим хана?

Те пожали плечами. Толстой сказал:

— Ежели вашему величеству угодно будет, то мы завсегда готовы сопровождать. Только уж какой пир — и так переполнены. — И он провёл ладонью по изрядно оттопыривавшемуся животу.

— Окажем честь, а можем не есть, — захохотал Пётр. — Ладно, собирайтесь. Охота мне размять кости: закаменел я сидючи да лежачи. Пущай подгонят мне буер: покажу нехристям, каково можно ветер оседлать. Небось не видали.

Буер, небольшое лёгкое одномачтовое судёнышко с двумя косыми и одним главным прямоугольным парусом, поднимавшее не более десятка человек и отличавшееся прекрасной манёвренностью, был едва ли не любимым развлечением Петра. Длиннорукий и длинноногий, он легко справлялся с управлением парусами, обходясь без помощников.

Буер подогнали, подали верёвочный трап. Пётр первым спустился вниз, Екатерина решительно последовала за ним.

— Эгей! — воскликнул Пётр, оттолкнувшись от борта струга. — Ветер противный, но сие нам в самый раз.

Главный парус тотчас наполнился ветром. Пётр управлял снастями как заправский бывалый морской волк. Свои не удивлялись: им довелось не раз наблюдать за любимой царской забавой. Вот и сейчас Пётр вывел судёнышко на середину широко разлившейся Волги и повёл его, лавируя, против ветра и против течения.

Хан и его приближённые глядели на царскую забаву широко раскрытыми глазами. Это казалось им чудом. Обычно суда тянули против течения конной тягою либо впрягались люди — бурлаки. Ватаги бурлаков протоптали дороги и тропы по берегам Волги.

— В руках у великого царя необыкновенная сила, — нерешительно произнёс Аюка. — Потому что только одними поворотами белых сукон невозможно победить ветер.

Старый хан долго глядел на искусные действия Петра. Неожиданно он рассмеялся:

— Ха-ха! Великий царь оседлал лодку, в его уздечках колдовская сила, и он управляет ею, как конём. Он превратил лодку в водяного коня.

Пётр повернул назад, и вскоре буер ткнулся носом в сходни царского струга. Он был возбуждён, в глазах светилось довольство.

— Ну, что скажешь, великий хан?

— Ничего не скажу, — отозвался Аюка. — Можно ли, нужно ли говорить дэву[72], что он дэв. Ты сам всё знаешь. — И напомнил: — Мои люди в улусе ждут, ты обещал, великий царь, оказать мне честь. Я стар, мои годы подходят к концу. И я должен показать людям всемогущего царя, под защитой которого они пребывают и который покровительствует нам, калмыкам.

— Едем, — сказал Пётр. — Все со мною. — И в сторону Макарову: — Распорядись-ка, дабы нас сопроводила рота гренадер с полной выкладкой. Берегися бед, покамест их нет.

— Верно сказано, — усмехнулся Макаров. — Верхами поедем?

— Вестимо. Неужто станем кареты скатывать.

Процессия растянулась едва ли не на версту. Вдали забелели юрты кочевников, словно россыпь грибов диковинной величины среди степи. Их было много, и казалось, они уставлены в беспорядке, как придётся. Но чем ближе подъезжал кортеж, тем ясней вырисовывалось некое подобие уличного строя.

Навстречу устремились два десятка всадников. Они подскакали к хану и его приближённым и скатились с коней прямо у их ног. Ловкость их казалась необыкновенной.

— Кентавры, степные кентавры, — прокомментировал князь Дмитрий. — Вот так же и татары-крымчаки срастаются с лошадью.

— Ты, княже, не хуже их, тож кентавр, — заметил Пётр. — Да и Марьюшка от тебя не отстаёт. Пошто её нету с нами?

— Недомогает, государь, — односложно отвечал князь.

— Что так?

— Известно — женское.

Пётр понимающе качнул головой и более не спрашивал.

Меж тем спешившиеся всадники в мгновение ока оказались на конях и почали выделывать затейливые фигуры, стоя на крупах.

— Немудрено. Они с малолетства росли в конском табуне да в овечьей отаре, — сказал Толстой, тяжело переносивший верховую езду.

— Ты погляди, Пётр Андреич, как сидит на коне Аюка, каким молодцом, словно ему не семьдесят пять годов.

— А зубов-то нет, государь, а я ещё кусаю, — своеобразно оправдался Толстой.

— Хоть и беззуб хан, а с голоду не помрёт, — засмеялся Пётр. — И мясцом его балуют.

— Ой, много мяса нынче будет, — сообщил державшийся поблизости толмач Асан. — Овец резали, бычков, жеребят — кому какое по вкусу. Эвон котлы дымят.

В самом деле, улус был окутан дымами и дымками. Им навстречу с остервенелым лаем неслась стая лохматых псов, готовых, казалось, разорвать пришельцев в куски. Но державшийся впереди всадник с копьём, верх которого украшал жёлтый штандарт, пустил на них лошадь, крича что-то по-калмыцки. И, повинуясь этому крику, собаки с виноватым повизгиванием повернули обратно.

Юрта хана Аюки стояла в стороне. Пространство вокруг неё было огорожено жердями, образуя как бы дворцовую площадь, проникнуть в которую ничего не стоило. Невдалеке виднелся загон для стада верблюдов.

Сыновья сняли Аюку с коня и ввели его под руки в юрту. Она была больше и пышней остальных и вся устлана коврами. Никакого подобия мебели, лишь лежанка с высоким изголовьем, устланная зелёным бархатом. Как выяснилось, это был ханский трон.

Пётр на правах гостя уселся на этом возвышении. Справа поместилась Екатерина, а по левую руку — хозяин юрты. Остальные расположились на полу, гости и калмыки вперемежку, поджав ноги.

Стали вносить угощенье: казаны с варёным мясом. Облюбовав кусок, хозяева запускали пальцы в казан и вытаскивали его. Поставили два казана и перед Петром и царицею.

— Молодая лошадка. Отведай, великий царь. Самое вкусное мясо, — предложил Аюка. — А если брезгуешь, в другом казане баранина.

Пётр не брезговал. Конина была ему не впервой. В приснопамятном одиннадцатом годе, когда турок обложил русскую армию со всех сторон и положение её было отчаянным, лошади спасли им жизнь. Та конина была жёсткой, недоваренной, несолёной.

Он без церемоний запустил пальцы в казан. Его примеру последовала Екатерина... Жеребятина была приправлена какими-то степными травами, отчего приобрела необыкновенный вкус и аромат.

— Ох, не ожидала, — протянула Екатерина. — Прямо сладкое мясо какое-то.

— Вкусно, — кивнул Пётр.

— Да, не хуже отборной телятины, — поддакнул Толстой.

— Небось добрый конь вырос бы, — неожиданно сказал Пётр. — А человеку без коня — что солдату без ружья.

— Хорошо говоришь, великий царь, — отозвался Аюка. — Нам, калмыкам, без коня пропадать. Хоть и верблюды к езде и тяглу пригодны, да только коня никакой зверь не заменит. Велики наши табуны, однако я сыновьям своим, нойонам и зайсангам наказываю: главный наш скот — конский. Потому как на коне ездим, на коне возим, коня едим.

Он приподнялся со своего сиденья и провозгласил:

— А теперь прошу дорогих гостей на скачки. В честь великого царя праздник делаем.

— Спасибо, поглядим, хоть и времени у нас мало. — Пётр тоже поднялся со своего возвышения и как раз коснулся головой потолка юрты. — Не по мне такое жильё, — усмехнулся он. — Кабы дело не забыть: дашь мне для походу своих десять тысяч конников. Они у меня вспомогательным войском будут. А на бунташных лезгин их смело двинуть можно. Слыхал: лезгины те в Шемахте всех моих купцов вырезали и их добро расхитили.

— Знаю, — отвечал Аюка. — Лезгины грабительский народ, у них порядка нет, власти нет. А у меня есть власть и порядок, — закончил он гордо.

— Так дашь мне людей-то? — напомнил Пётр.

— Как не дать, великий царь. Разве я тебя когда подводил?

Только ты уж их корми и ружьё им давай, учи стрелять. Мы ведь одно знаем: лук, стрелы да аркан. А ружей этих не любим: от них гром великий, зверь пугается и уходит, сухая трава горит, степь выжигает. Люди и скот грому этого не переносят.

— Ты мне людей дай, а уж науку мы им преподадим.

— Дам, дам, — заторопился Аюка. — Ты знаешь: слово моё верное.

— И коней надобно для ремонту кавалерии.

— И коней дам.

— Пригони табун голов в тыщу в Астрахань.

— Всё сделаю, великий царь.

Пётр обнял Аюку. Он был на две головы выше калмыцкого хана, и со стороны казалось: отец обнимает сына-малолетка. Подбежали истинные сыновья, подхватили Аюку под руки, повели вон из юрты.

Хан верно сказал: праздник. Ханская ставка пировала. У котлов сгрудились старики, женщины и дети. Всё мужское население готовилось к скачкам, играм и борьбе, для чего было отведено пространство степи невдалеке от ханской юрты.

Получив заверение Аюки, что калмыцкое войско и кони для ремонту будут поставлены, и зная, что хан верен слову, Пётр со свитою недолго пробыли на празднестве.

Время летело куда быстрей, чем Пётр рассчитывал. Господь послал вёдро на все дни плавания, а лучше на всю кампанию, вот было бы благо. Но его на все благие дела не умолишь. Должен бы покровительство российскому воинству оказать, так ведь не напрасно сказано: на Бога надейся, а сам не плошай.

Пётр был полон уверенности, что уж в этом-то походе он не оплошает, не должен оплошать. Скатывался по любезной сердцу водной дороге без колдобин да буераков, многое повидал да немало и устроил дорогою, не то что в злопамятном Прутском походе, где все союзники отшатывались по мере его движения вниз, к турецким пределам. Тогда он был полон надежды, что в расставленные сети угодят король шведов да изменник Мазепа, отсиживавшиеся под Бендерами. Но сети оказались с дырьями, союзники забились в свои норы, и он с войском оказался в мешке, изготовленном турками да татарами. Нехристей было по крайности впятеро больше, провиант да огневой припас иссяк, а подвозу не могло быть. Казалось, быть ему с войском в полону у агарян, он уж и покаянное письмо Сенату сочинил, дабы, коли случится таковой позор, избрали на место его достойнейшего и никаким повелениям его из плена не внимали. Кабы не хитрованец Шафиров да не смётка Катеринушки, не выбрались бы из мешка. Подканцлер тогда выговорил дешёвый мир, обвёл великого везира вокруг пальца. А когда гурки хватились да взялись за ум, было уже поздно: свободилось российское войско, быстрыми маршами ушагало в свои пределы.

Нет, нынче такого быть не может. Он, Пётр, учен, взял всю предосторожность; разведаны все противостоящие силы, каковы есть на Каспийском море порты и крепости, сколь там войска в гарнизонах. По всему выходило: быть кампании лёгкой, без великих потерь в пути, как при Пруте. Главное ж — есть флот! Флот почитал он едва ли не главной силой в кампании. Флот — опора, флот — надёжа.

...Аюка-хан посожалел, что отбывает его царское величество с супругою столь скоро, посетовал, что за старостью и немощностью не может своею особой проводить высокого гостя до Волги, ещё раз заверил, что будет верен в службе его царскому величеству и исполнит все свои обещания и даже сверх того прибавит.

Пётр остался доволен. Вот хоть и нехристь, а слово держит, не то что брат Август да и другие монархи, что были тороваты на обещания да посулы да так с фигою его и оставили. С тех пор он перестал верить сладким речам, перестал надеяться на кого бы то ни было: всё сам, всё своими силами. Силы нарастали, держава крепла. А с нею и уверенность: сколь бы ни был крут план, он, Пётр, самодержец всероссийский, опираясь единственно на свои силы, его осуществит. И оттого на всём пути ни разу не посещало его сомнение.

Сыновья подхватили Аюку как дитя, посадили его на коня, за ними увязались внуки, двое для куража оседлали верблюдов. И вся калмыцкая знать тронулась сопровождать царский кортеж к Волге.

— Нету среди них пешеходцев, — заметил Пётр. — Все верхами. Ежели бы выучить их нашему воинскому артикулу, знатные драгуны вышли бы.

— С малолетства надо было бы, ваше величество, — вставил Кантемир. — Как у турок корпус янычарский. Свозят отовсюду мальчуганов разных кровей, силком отбирают от родителей и берут их в жёсткие янычарские руки. Немилосердна выучка, от зари до зари гоняют, в жару и холод, кормят впроголодь. Христианских детишек подвергают обрезанию и обращают в магометанство. Сие именуют турки «дань кровью». Воспитанные в свирепстве, они и сами становятся свирепы, прозывают их «псы султана».

— Видали мы сих псов, — усмехнулся Пётр. — Казали нам зады, стоило поднажать. Сам небось помнишь, княже.

— Распустились — вот сему причина, — пояснил Кантемир. — Поначалу навели страху на всю султанскую столицу, на министров Порты жестокостью расправ над иноверными во дни бунтов греков, сербов и иных племён. Янычарский ага[73] был словно сам султан: его повеления были законом для всех, даже для великого везира.

— Выходит, от рук отбились.

— Совершенно верно. Ежели им что не по нраву, бунтовали. Опрокинут котлы и барабанят по ним. Вся столица в смятении, тотчас посылают к ним переговорщика из важных чиновников Порты: чем-де недовольны, сейчас исправим. Взбунтовались они и на Пруте, чему ваше величество изволили свидетелем быть. А всё почему: натолкнулись на доблесть российского воинства, не то что в прежних кампаниях, где не встречали серьёзного сопротивления.

— Да, кабы поболе нас было да не жестокая нужда в провианте и припасе, не несносные жары, мы бы задали им перцу, — качнул головой Пётр. — Всё склалось противу нас тогда. И помоги обещанной ниоткуда не дождались.

«Всё наука, — думал Пётр. — Битым быть наука, побеждать наука, опять же преданным от союзников наука. Всё надобно испытать и из всего пользу извлекать...»

На берегу их встречал генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин, начальствовавший над всею армадой судов, следовавших за флагманским стругом.

— Государь, всё готово к отплытию. Где прикажешь стать на якорь в Царицыне?

— Плывём без останову, день — ночь, день — ночь, сколь сможем. Распорядись, дабы впереди дозорные с лоцманами шли на малых судах. Царицын минуем, Чёрный Яр тож. Останов сделаем в Селитряном городке.

Аюку тем временем сняли с коня. Хан жалостно морщился, сетка морщин обозначилась резче, глаза слезились.

— Слаб стал, не могу, великий царь, тебя проводить до твоей большой лодки, — пожаловался он.

— И не надо. — Пётр, как давеча, схватил его под мышки, легко приподнял и поцеловал в голову. И неожиданно спросил: — Дашь мне калмычат своих на выучку? Которые способней да резвей. В люди выведем, в большой свет.

Аюка недоумённо глянул на Петра:

— Какой люди, какой свет. Мы степной народ, великий царь, и свет у нас большой.

Пётр досадливо поморщился.

— Степь твоя велика, а Россия наша бескрайна. Нам сведущие люди изо всех племён надобны. Из калмыков тож. Понял?

— Понял, великий царь. Буду думать.

— Ладно, думай. Прощай покуда.

...Флотилия тронулась в путь. Волга то терялась в берегах, то теснилась ими. Острова и островки то и дело вставали посерёд реки. Малые были необитаемы, а на больших селились люди и пасся скот. Близ Царицына был такой остров, протянувшийся на двенадцать вёрст и затруднявший судоходство.

— Тут, государь, есть малая река, будто бы истекающая из Дона, — сообщил Апраксин.

— Ведомо мне, — отозвался Пётр. — Ещё покойный Борис Петрович Шереметев, да будет ему земля пухом, сказывал мне о сей речке. Прожект у меня тогда возник: связать Волгу с Доном шлюзами, речку Сарпинку расширить, дабы сделать её годной для прохождения судов. И был бы лёгкий путь, связующий моря Азовское, Чёрное, Каспийское, а чрез северный переволок, чрез прорытие канала, и Балтийское. Велик план, да кратка жизнь. Сего не увижу, а потомкам завещаю исполнить.

— Полно, государь. Господь милостив, отпустит тебе время.

Пётр только вздохнул. Кабы замедлить бег времени, успел бы многое из того, что задумал. Но нету у него власти над временем, да и власть над людьми не всесильна.

Близ Селитряного городка, как и было условлено, бросили якорь. Место незавидное, однако в нём была великая важность — селитряное озерцо с заводом. А без селитры нет пороха. Выпаривали озёрную воду, на дне больших котлов оседала селитра в светлых кристаллах.

Смотритель завода, тщедушный стольник, бедовавший здесь со времён астраханского восстания стрельцов и смердов и ухитрившийся уцелеть, ошалело глядел на Петра и его спутников, словно бы на неожиданно явленное чудо.

— Ну, что скажешь? Сколь селитры варишь в день?

— Близ двух пудов, ваше царское величество, — дрожащим голосом отвечал смотритель.

— Мало. Надобно не менее пяти. Про запас складывать.

— Дровишек не сплавляют, ваше величество. А те, что свозим сюды, те отсырели. Сколь можем, сушим под ветром. — И он указал на штабеля дров, громоздившиеся у худых деревянных стен заводского строения. — Ежели летом солнышко подсушит, будем варить поболе.

— Сказано — пять! — нетерпеливо повторил Пётр.

— Помилуй, ваше царское величество. — И смотритель неожиданно брякнул на колени. — Не можно пять. Котлы прохудились, не держат рассол...

— Отчего молчал?

— Челом бил его превосходительству господину губернатору Волынскому. Рапорт подавал. Повелено было терпеть до урочной поры. Доселе терпим.

— Эх, едрёна-мать! — Пётр побагровел, скрипнул зубами. — Всюду кнут надобен! Всюду неустройство, нерадение, недосмотр начальников, неисполнение указов. Сколь ни бейся, всё едино: дело государственное забвенно. Служба фискалов, выходит, не впрок. Провинциалы — фискалы, городовые — фискалы, призванные блюсти государственный интерес, искоренять нерадивость, лихоимство, ныне сами кормятся из чиновных рук, и глаза у них закрыты, а уши заткнуты.

Как быть?! Как устроить порядок в государстве, дабы над всем стоял закон и воля государева?!

Надёжного ответа не было.