Петру Великому покорствует Персида

Глава двадцать восьмая ОТДАЙТЕ ВСЁ...

Ни Бога не боится, ни людей не стыдится.

Совесть без зубов, а загрызёт.

И хоромы бывают хромы.

Беда, коли нет стыда.

Чистая совесть — что добрая повесть: Богу

отрадна и людям приятна.

Пословицы-поговорки

Знаю, что и я подвержен погрешностям и часто ошибаюсь. И не буду на того сердиться, кто захочет меня в таких случаях остерегать и показывать мне мои ошибки, как то Катинька моя делает.

Пётр

...Царь, весьма недовольный астраханским губернатором, поручил управление губернией вице-губернатору Кикину, сыну того самого, который был посажен на кол по делу царевича Алексея... Царь знает, что его отсутствие приводит каждый раз к значительным беспорядкам. Министры схватываются меж собой, дух мятежа усиливается, противников нововведений Царя становится всё больше, и недовольных невозможно утихомирить даже казнями... Царь и его министры сделают всё, чтобы избежать войны с Турцией. Они уже тайком переправили в Константинополь 100000 дукатов для подкупа приближённых султана...

...Вскрываю уже запечатанное было письмо, чтобы собщить сенсационную новость: Шафирова взвели сейчас на эшафот...

Кампредон — кардиналу Дюбуа

Сир!

Мне сообщили, что Царю будет приятно, если я поздравлю его Царское Величество с годовщиной прадедушки Русского флота ботика «Св. Николай», привезённого специально из Москвы... Я имел честь принести ему поздравления с многочисленным и прекрасным потомством, порождённым этим ботиком. Поздравления мои очень понравились Царю. Он взял меня за руку и сам показал мне устройство ботика и рассказал его историю. Я последовал за монархом в монастырь, где он первым делом отстоял заутреню...

Из Турции не было никаких известий... и, по-видимому, мир не будет нарушен, даже если Царь сохранит отвоёванные у Персии земли на Каспийском море. С этой целью он отправил туда генерала Матюшкина с 14 000 войска...

...Поговаривают уже о поездке в Москву... Говорят даже, что там произойдёт коронование царицы, императрицею, что царь приобщит её к правлению и установит порядок престолонаследия. Достоверно, что влияние царицы усиливается с каждым днём и что только ради её удовлетворения Царь держит в отдалении в деревне господаря Молдавии князя Кантемира, дочь которого, казалось, одно время приковала к себе монарха...

Кампредон — королю Людовику XV

Мы, Пётр Первый, император и самодержец всероссийский и прочая и прочая и прочая... Кольми же паче должны мы иметь попечение о целости всего нашего Государства, которое с помощию Божиею ныне паче распространено, как всем видимо есть. Чего для за благо рассудили мы сей устав учинить, дабы сие было всегда в воле правительствующего Государя, кому оной хощет, тому и определит наследство... Того ради повелеваем, дабы все наши верные подданные и мирские без изъятия, сей наш устав пред Богом и его Евангелием утвердили на таком основании, что всяк, кто сему будет противен или инако как толковать станет, тот за изменника почтён, смертной казни и церковной клятве подлежать будет.

Из указа Петра о престолонаследии

Вокруг эшафота стояло бесчисленное множество народа, самое же место казни окружали солдаты. Когда виновного, на простых санях и под караулом, привезли из Преображенского приказа, ему прочли его приговор и преступления... После этого с него сняли парик и старую шубу и взвели на возвышенный эшафот, где он по русскому обычаю обратился лицом к церкви и несколько раз перекрестился, потом стал на колена и положил голову на плаху: но прислужники палача вытянули его ноги, так что ему пришлось лежать на своём толстом брюхе. Затем палач поднял вверх большой топор, но ударил им возле, по плахе — и тут Макаров от имени императора объявил, что преступнику, во уважение его заслуг, даруется жизнь...

Из дневника камер-юнкера герцога Голштинского Берхгольца

Вот уже шестой день, как нас заставляют разъезжать по улицам и загородным местам в открытых шлюпках, влекомых по грязи и поливаемых дождём, так как снег уже стаял. Во вторник, в годовщину бракосочетания их величеств, день закончился громадным пиром на более чем 500 масок. Был великолепный фейерверк. Сделано было всё, что может понравиться русским, но иностранцев из больших кубков пить не принуждали...

...Долгоруков и Голицын... были прощены и вечером явились на пир. Иная участь ожидает барона Шафирова, у которого не нашлось ни одного друга в несчастий и который недели через две, говорят, отправится в ссылку более чем за полторы тысячи миль отсюда. Всё его имение конфисковано, жена и дети выгнаны из дому, и от всего нажитого им богатства... дано ему 50 су; да милостыня, которую кто-нибудь вздумает ему подать. Не могу я всё ещё поверить, чтобы опала его была безвозвратна. Царь его любил, и заслуги его громадны. Его не держат в тюрьме, а оставили у одной из дочерей... и Царь каждый день посылает ему своего врача...

Кампредон — кардиналу Дюбуа

Сенатор и действительный тайный советник светлейший князь Дмитрий Константинович Кантемир умирал.

Приговор вынес доктор Леман. Он не оставлял никакой надежды. Все известные методы борьбы с болезнью были исчерпаны, а сама болезнь оставалась неумолимой и в некотором смысле загадочной. Доктор называл её то сахарным мочеизнурением, то сухоткою почек.

Князь ещё был оживлён на праздновании дня рождения любимицы дочери Марии, двадцать девятого апреля. Он произнёс речь, которую можно было бы назвать утешительною.

— Двадцать три года — и вся жизнь впереди. Двадцать три года — вершина юности и её торжество. Ты, дочь моя, талантлива и умна, ты хороша собою, у тебя множество достоинств и нет недостатков. Всё это было оценено, всё это будет оценено...

При последних словах отца Мария вспыхнула. Всякий, даже ничтожный намёк на пережитое пронзал её, словно бы тысячами игл. Она знала: после этого, после такого — ничего не будет, ничего не может быть. Никогда и ни с кем.

То, что было с нею, было вершиной её жизни. Она поднялась на неё, испытала величайшее счастье, немыслимое блаженство и столь же немыслимые страдания.

Такое не может повториться. «В одну и ту же реку нельзя войти дважды» — эти слова знаменитого греческого мудреца Мария помнила с детства. Их не раз повторял отец по-гречески, ибо греческий был дома обиходным — он был языком её покойной матери, в чьих жилах текла кровь византийских императоров.

В Дмитровку, Харьковское имение Кантемира, съехались его дети, гвардейские офицеры Матвей, Константин и Сергей, вызванные Марией. Был тут и любимец отца пятнадцатилетний отрок Антиох, которому прочили великое будущее.

На дворе стоял август, по обыкновению жаркий, месяц изобилия.

Князь Дмитрий ещё вставал. По утрам слуги выносили в сад покойное кресло, ставили его в тени столетней липы, посаженной, как говорили, родителями опального бригадира Фёдора Шидловского, и князь задрёмывал под неумолчное жужжание пчёл и шмелей, птичьи песни; кругом торжествовала жизнь во всех её проявлениях. И мысли о смерти, не покидавшие князя последнее время, отступали.

Приходила Мария, садилась с ним рядом с книгой. Раз в неделю являлся царский курьер — справляться о здравии князя. Привозил и письма от общих друзей с новостями. Пётр Андреевич Толстой сообщал о судьбе Шафирова. Государь повелел облегчить его участь — Сибирь заменил Новгородом.

«Кабы не Меншиков, не судебный приговор, Пётр Павлович обошёлся бы выговором, — писал Толстой — Государь ныне о нём жалеет: незаменимый был человек, вины его невелики. Слух идёт, что весьма подсидел его барон Остерман, интрижества коего всем известны...»

Государыня будто вступалась за Шафирова, но Пётр был неумолим: приговор-де выносил Вышний суд, а не я, а потому я не в силах его отменить, а лишь облегчить его суровость.

— Дочери Петра Павловича все за сыновьями именитых вельмож — князей Долгоруковых, Гагариных, Хованских, за Салтыковыми и Головиными, — слабым голосом произносил князь Дмитрий. — Опять же в родстве у него государевы фавориты Веселовские, незаурядные дипломаты. Да и все иностранные министры при дворе весьма его уважали и вели переговоры с ним в обход канцлера. При таких талантах и заслугах таковая немилость. Вижу руку Меншикова, — заключил князь.

— Полагаю, опала его будет недолгой, — произнесла Мария уверенным тоном. Она знала, что отцу причинила боль история с Шафировым. Они были дружны, езживали друг к другу, вели долгие беседы, переходя с языка на язык и получая при этом какое-то особое наслаждение. Оба заседали в Сенате, будучи всегда в согласии.

И вот пришло время подводить итог. Князь ни о чём не жалел. Будучи на пороге небытия, изведав всё, что можно изведать: власть господаря, подобную царской самодержавной, унижение, даже позор бегства, уважение учёного сообщества, избравшего его почётным членом Берлинской академии, внимание и почести императора великой империи, горечь потерь любимых существ и радость обретения новых, — он расставался с жизнью как мудрец.

Разумеется, он мог бы сделать больше. Разумеется, жаль, что из тринадцати его учёных трудов, да, из тринадцати, только два облеклись в книги.

Тройка, тринадцать и двадцать шесть были его роковыми числами. Сейчас он снова обращался мыслью к этому. Тринадцатого марта 1693 года умер отец. И тогда же бояре постановили отдать ему господарство. Но интриги оказались сильней. Год рождения его самого — 1673-й. Суждено ли ему дожить до двадцать шестого октября — до своего пятидесятилетия? Всё, увы, теперь в руках Божиих, лишь он в силах продлить его дни, врачебная же наука призналась в своём бессилии. Двадцать третьего ноября 1710 года он был провозглашён господарем Молдавии, а тринадцатого апреля следующего года был заключён тайный договор с Петром. В 1713 году он потерял любимую жену Кассандру...

Можно было бы продолжать. На нынешнем годе закончится его земное странствие. Он держал в руках две свои книги. Когда же доставало сил, князь в сопровождении Марии и сыновей добредал до своего кабинета. Он перебирал рукописи — одну за другой.

— Вот моё главное богатство, я завещаю его вам, дети мои. Пусть оно увидит свет, пусть оно придёт к людям. И имя Кантемиров не изгладится из памяти человеческой. Вот «Иероглифическая история», вот «Неописуемый образ священной науки», «Всеобщая сокращённая логика», «Исследование природы монархий», «История возвышения и упадка Оттоманской империи», «Описание Молдавии»... Смею думать, что в моих сочинениях немало поучительного и даже пророческого. Их будут читать, да. Я облагодетельствовал и турецкую музыку, это вам известно, они пользуются сочинённой мною нотной системой...

Этот монолог, как видно, утомил его. Князь замолчал. В открытую дверь вбежал пёс Гривей, потыкался носом в одного, в другого и замер, положив голову на колени князя и усиленно виляя хвостом.

Неожиданно подал голос самый младший — Антиох.

— Клянусь тебе, отец! — с жаром воскликнул он. — Дай мне только опериться, и я издам твои труды. Их будут читать на многих языках!

Слабая улыбка тронула губы князя.

— Тебе придётся перевести их с латыни, мой мальчик. Латынь — язык узкого круга подвижников науки. А это не так легко. Ионикэ подтвердит: он перевёл «Книгу системы, или Состояние мухаммеданския религии».

Теперь пришла очередь улыбнуться Ивану Ильинскому, бессменному секретарю и помощнику князя.

— Пока я жив, мой господин, — ответствовал он, — Антиох не останется без помощи. Да он и так уже твёрдо стоит на ногах, несмотря на свой юный возраст. Я бы даже сказал, что он уже вошёл в зрелость: его сочинения и суждения свидетельствуют об этом. Он — достойный сын своего отца и унаследует его славу.

— И я, отец, и я! — Мария опустилась на колени у ног князя. — Мы вместе с Антиохом понесём твою славу во все концы.

Гривей вежливо посторонился, уступая Марии место, и лизнул её в лицо, продолжая вилять хвостом.

Эта идиллическая сцена растрогала князя и, казалось, взбодрила его.

— Спасибо, дети мои, я знал, что труды мои не сгинут. — Князь сделал попытку обнять Марию, но руки плохо повиновались ему. — Я ухожу в лучший мир с единственным огорчением: никто из вас не подарил мне внуков. — При этих словах он снова слабо улыбнулся. — Мой пример никого из вас не воодушевил. Кроме множества латинских рукописей я произвёл на свет и семерых детей. Троих уж нет, — со вздохом закончил он.

Юная супруга князя Анастасия стояла возле стола. Вид у неё был отрешённый. Шестнадцати лет от роду она была выдана замуж за князя, успев подарить ему дочь. И всё-таки в семье она не привилась, оставаясь чужеродным дичком. Материнство не сделало её солидней, равно и супружество.

Старшие сыновья князя с откровенным восхищением заглядывались на мачеху. Но то был плод запретный. И Анастасия относилась к ним, как относятся юные существа к дальним родственникам, — без особого интересу.

Ей хотелось жизни весёлой и беспечной, хотелось блистать на ассамблеях, ловя восхищенные взгляды мужчин и завистливые — женщин. А вместо этого она была заточена в глухомани, у постели умирающего мужа, который был едва ли не втрое её старше, и вся сжалась от нетерпеливого ожидания свободы. Свобода должна была прийти к ней с последним вздохом супруга.

Он обворожил её в дни сватовства. Он был подвижен, элегантен, умён, обладал высоким именем и положением. А как он сидел в седле, как гарцевал — то был истинный кентавр! Государь был сватом — никто не смел воспротивиться. Счастье её было недолгим, лучше сказать — коротким. Куда короче, чем супружество, конец которого уже близок.

«Скорей бы, скорей», — думала она. Жалости уже не осталось: слишком долгой была обречённость, и ожидание конца уже обратилось в докучливую привычку.

Она была уже далека от князя и даже перестала напускать на себя страдальческий вид. Но и князь был уже далёк от неё; она словно бы была здесь чужой — и для него и для всех остальных. Ближе всех к князю Дмитрию была Мария, дочь, чью драму он пережил как свою.

— А теперь помогите мне перейти в сад, — неожиданно попросил князь. — А потом ступайте по своим делам.

— Может быть, в беседке тебе будет удобней, — предложила Мария.

— Нет, нет, — торопливо произнёс князь, — Поставь мне кресло у старой липы.

— Но туда уже заглянуло солнце.

— Ничего. Там ещё достанет свежести.

Кресло поставили на прежнее место. Князь глядел на шершавый ствол и, с трудом протянув руку, дотронулся до него. Он был тёплый и словно бы живой: кора была кожей живого существа. И всё вокруг было полно жизни. Воинственные колонны муравьёв маршировали взад и вперёд по стволу. Он загляделся на них, на их деловитость и устремлённость.

Да, жизнь торжествовала. Невнятные звуки живой природы казались князю музыкой. Он словно бы впервой слышал их и упивался. Оказалось, что ему не доводилось вслушиваться в этот шелест, шуршание, писк, стрекотание, жужжание, в этот дивный оркестр. Он зазвучал для князя в предсмертную пору. Глаза его были распахнуты, уши отверсты, он впивал и впивал эту музыку. Быть может, потому, что все заботы наконец оставили его. Осталась лишь одна — достойно встретить смерть.

И вдруг князь Дмитрий почувствовал странную лёгкость во всех членах. Потом веки сами собой смежились, голова упала на грудь. «Спать, спать», — успел пробормотать он. И погрузился в свой последний сон.

Спустя полчаса Мария пошла его проведать. Она осторожно приблизилась к нему. Отец спал. Не решаясь его тревожить, она так же неслышно удалилась, радуясь в душе, что отец наконец уснул: ночи его были болезненны и тревожны.

Помедлив немного, она вернулась. Князь не переменил позы, и сердце её сжалось в страшной догадке. Мария стремительно кинулась к нему и схватила его за руку. Рука была холодна.

Мария не вскрикнула, не застонала. Она опустилась на колени, держа мёртвую руку князя, переставшую быть её опорой, и слёзы градом брызнули из глаз.

Подоспел Антиох, за ним остальные. Они перенесли князя в дом. Доктор Леман констатировал смерть.

— Князь жил достойно и умер как праведник, — сказал он.

Траурный обряд был долгим. Сначала отпели князя в домовой церкви. Затем скорбная процессия тронулась в путь, далёкий и нелёгкий.

Семейная усыпальница светлейших князей Кантемиров находилась в Никольском монастыре, рядом со Славяно-греко-латинской академией и синодальной типографией, в самом центре первопрестольной столицы. Рядом лежала Красная площадь с собором Василия Блаженного, с Кремлем и его святынями.

Своим иждивением князь возвёл в монастыре надвратную церковь над усыпальницей, где покоились супруга Кассандра и дочь Смаранда, умершая шестнадцати лет от роду...

На погребальную церемонию прибыли Пётр и Екатерина, великие княжны, Сенат в полном составе, министры и послы иностранных государств.

Пётр был опечален. Он приблизился ко гробу и прикоснулся губами к холодному лбу усопшего. То же проделала и Екатерина.

— Истинно бесценного человека погребаем, — возгласил Пётр. — Не можно его заменить, нету у нас иного столь высокой учёности.

Всё это время Марию била нервная дрожь, она ослепла и оглохла. Она не слышала слов соболезнования, которые говорили ей Пётр, Толстой, Феофан Прокопович, маркиз Кампредон... Люди двигались мимо сгрудившихся возле гроба родных, отдавая последнюю дань покойному, но Мария не видела их: горе и слёзы ослепили её.

Екатерина поняла, что ей следует явить собравшимся показное великодушие к поверженной сопернице. Она подошла к Марии и обняла её хрупкие плечи, говоря слова утешения. Но Мария окаменела. Только потом ей рассказали о жесте царицы.

Братья увели её, бесчувственную, в дом. Нервический припадок перешёл в долгую болезнь. Она пришла в себя спустя две недели после похорон отца. Память с трудом возвращалась к ней. Но были полные провалы. Ей говорили о скорбных словах императора, о жесте царицы, но Мария отрицательно мотала головой. Для неё всё кончилось со смертью отца.

Пётр был удручён. В трагедии, разыгравшейся на его глазах, была, он чувствовал это, некая доля его вины.

Самодержец! Радел о державе, о власти — самодержавной, забывая о тех, кто её подпирал своею жизнью и своею смертью.

Архиепископ Феофан, произносивший надгробный панегирик князю, а то был высокий панегирик, понял, что творится в душе монарха. Спустя некоторое время Пётр призвал его для душеполезной беседы: разговор с Феофаном был всегда утешен да и занимателен. Ибо преосвященный мыслил неординарно, говорил красно и с великою убидительностью. Он был ревностным приверженцем царя и его преобразований — видел в них мудрость истинного радетеля о пользе и благе государства и народа.

Пётр работал в токарне. Из-за двери доносилось мерное жужжание станка.

Токарня — святая святых. О том гласила надпись на двери, собственноручно выведенная Петром:

«Кому не приказано или кто не позван, да не входит сюда, не токмо посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хозяин хотя сие место имел покойное».

Феофан был позван. Двое дюжих гвардейцев, дежуривших у двери, были предупреждены и впустили его.

Пётр, склонившись над станком, водил резцом по болванке мамонтовой кости. Обернувшись, он увидел Феофана и кивком указал ему на одно из кресел, продолжая обтачивать заготовку. Мелкая жёлтая стружка неслышно падала на станину, источая странный горький дух.

Наконец Пётр разогнулся, снял ногу с привода, положил инструмент и сел напротив Феофана.

— Ты мне навроде исповедника, — обратился он к нему. — Занятно, однако, что доныне в митрополичий сан не возвышен.

— Синодальные старцы ревнуют, государь. Тебе ведомо, каковы они. При заведении Синода, опять же с твоего согласия, государь, решено было в митрополиты более не поставлять. Преосвященный Стефан, царствие ему небесное, да святится имя его, президент Синода был последним митрополитом.

— Запамятовал, Феофане. — И Пётр ударил себя по лбу. — С той поры, как Синод учреждён был, я в его дела не мешался.

— Ну-ну, — с иронией отозвался Феофан. Он мог чувствовать себя свободно в общении с государем — оказал ему немало услуг, подпирал его духовно и церковно. Сочинил «Правду воли монаршей», где обосновал право государя избирать себе наследника.

— Слыхал ты: самозванец объявился под именем сына моего в палестинах вологодских. И во Пскове некий расстрига тож.

— Дошло до меня, вестимо. И в Синоде разговор был.

— Приказал я учинить строгий розыск и сих воров предать лютой казни. А душа болит, Феофане, болит душа...

Прокопович пожал плечами, как бы говоря: стоит ли печалиться. А вслух сказал:

— На Руси, государь, тебе ведомо, издревле являлись самозванцы. Что с того.

— Скорбит душа. И в снах моих стал являться мне Алексей, вот что. Стоит предо мною, бледный, на челе пот каплями, и одно молвит: батюшка, батюшка...

— Сходное видение было у покойного Стефана. Келейник его да исповедник сказывали: говорил им преосвященный, что являлся-де ему не единожды дух покойного Алексия на смертном ложе и пророчествовал...

— Что же он пророчествовал? — торопливо спросил Пётр, как бы опасаясь, что Феофан не решится огорчать его.

Но Феофан, ничуть не смутившись, продолжал:

— Что семя-де его взойдёт на престоле российском, ибо Господь не попустит беззакония. Э, государь, стоит ли верить сим видениям. То наваждение от беспокойных мыслей, сонные бредни. Их должно отгонять молитвою. Постом и покаянием.

— Покаянием, говоришь? — Пётр возвысил голос. — Должно ли мне каяться?

— Сказано всем сущим; покаяния отверзи ми двери. Покаяние — в благих делах. Позволь, государь, присоветовать: ускорь бракосочетание дщери твоей любимой Анны с герцогом Голштинским, тож тебе по сердцу...

— Ну а далее-то что? — подозрительно спросил Пётр.

— А далее то, — невозмутимо продолжал Феофан, — что герцог есть законный наследник шведской короны, к коей со временем можно будет присовокупить корону российскую...

— Что?! Что ты брешешь?! — Лицо Петра налилось кровью.

— Прости, государь, оговорился, — несколько опешив, торопливо произнёс Феофан. — К короне российской с воцарением герцога на престоле присовокупится само собой и шведская.

— Так ты что советуешь — объявить герцога наследником моим?! — сердито проговорил Пётр.

— Посуди сам, государь: супруга его, царевна Анна Петровна, даст Бог, родит наследника мужеского пола. Да не одного. Кровь Романовых не угаснет...

— Бредишь ты, Феофане, — прервал его Пётр. — И кабы я от иного сей бред услыхал, быть бы ему битым, а то и пытанным. Чтоб герцог Голштинский утвердился на российском престоле!.. Да после долгой войны со шведами! Истинно бредишь. Искривились мозги твои, вовсе не в уме ты. Ступай, покамест я палкою не поучил уму-разуму.

— Прости, государь, коли я не так сказал и тебе не потрафил, — пробормотал Феофан, торопливо вставая и пятясь к двери. — Желал, как лучше, добра желал.

— Твоё добро ровно собачье говно! — рявкнул Пётр.

Оставшись один, он некоторое время шагал по токарне, будучи смятен и собираясь с мыслями. Коли такого добра желает человек, близкий ему по духу, истинный сорадетель, то чего же ждать от иных. От Катеринушки? Она небось лелеет тайную надежду стать монархиней? Но ведь бабе на российском-то престоле николи не бывать. То было бы зазорно. Наследника ж нету. Истинного наследника, законного, желанного. С коим примирились бы все сословия...

Вернулся к станку, машинально покрутил привод, не прикасаясь к инструменту. Мыслью возвращался к разговору с Феофаном.

— «К короне российской присовокупится корона шведская», — вслух повторил он. — Да ежели девок моих выдать за иностранных потентатов. Кто ж останется тогда?

Мысли были неотвязны. Разговор с Феофаном, сны, пророчество Стефана Яворского — всё это подняло со дна сознания копившиеся там опасения и тревоги. Он вдруг понял, что не вечен, что Господь отмерил ему срок и срок этот неумолимо приближается. И являет тому всё более примет. И ночные приступы мучительного кашля, и резкие боли в пояснице, и гнойнички на ногах, и головные боли, становившиеся всё острее, — всё это было грозным предвестьем. Иной раз он не мог самостоятельно встать с постели, не мог разогнуться — каждое движение отзывалось коликами, исторгавшими невольный стон. Доктора — Блюментрост и англичанин Паульсон — квохтали возле, как две наседки, потчевали его снадобьями, от которых не было облегчения.

Однажды, когда приступ боли был особенно мучителен, а все усилия врачей были никчёмны, Пётр разъярился и, обматерив их с обычной своей свирепостью, пинками выставил вон. Воля и водка — два его целителя. Воля была могущественной, она подавляла немощи, ею он держался.

И был долг. Долг самодержавного государя. Долг перед отечеством. Всё чаще и чаще Пётр задумывался над его будущим, над возможными восприемниками его дела.

Он было захотел продолжить своё точение, но вдруг отложил резец, открыл дверь и кликнул Макарова, занимавшегося рядом бумажными делами.

— Слышь, Лексей, прикажи послать немедля за князем Василь Лукичом. Да пусть тотчас явится в токарню.

Василий Лукич Долгоруков был министром в Париже и только что вернулся оттуда после долгих матримониальных переговоров с всевластным регентом Филиппом и кардиналом Дюбуа. Пётр желал выдать Лизету, Лиску, Елисавет Петровну, среднюю дочь свою, за мальчишку тринадцати лет от роду, будущего короля Франции Людовика XV. Согласия, похоже, не было.

— Докладай, Лукич. — Пётр был, по обыкновению, нетерпелив.

— Неладно, государь. Один, регент Филипп Орлеанский, источен беспутною жизнью от всевластия своего и может помереть в одночасье, другой стар, упрям и болен. Тоже не жилец на белом свете. Регент желает видеть сына своего герцога Шартрского Людовика за нашей великой княжной. Да и то ежели сему герцогу будет обеспечен польский престол. Упрямы оба. Малолетний король, само собою, голоса в сём торге не имеет. Представил я ему портрет нашей принцессы, да только он нимало не взволновался. Мальчишка, одно слово.

Пётр угрюмо глянул на него:

— Стало быть, не сладились. Послал бы ты их в задницу, Лукич.

— Неловко как-то, государь.

— С герцогами и королями, — продолжал своё Пётр, — наш товар бесценен, не дешевле ихнего. Мы своё возьмём.

Остался мрачен, раздумчив. Шагал по токарне взад-вперёд огромными своими шагами, бормоча:

— Нарожали от меня бабы мальчонков, а толку чуть. У одной Дуньки Чернышевой — трое. Мрут от чего-то. То ли семя моё с изъяном, то ли худо берегут няньки да мамки. Экое наваждение!

Шилья вонзились в поясницу изнутри, Пётр выругался, вызвал денщика, приказал принесть кирпич с печи: приложишь горячее, ан легче станет. Сам изыскал, без докторов.

Стал перед иконой Богородицы Утоли Моя Печали, сказывали — целительная. Просил облегчения. Кирпич, прижатый к пояснице, медленно остывал. Молитва ли, тепло ли помогло — боль отступала. Просил Господа помилосердствовать.

— Всемогущий Боже, всё ты видишь — и мои заботы, и мои недуги. Облегчи, избавь. Велика моя ноша, а кому передать, не ведаю. Грех на мне, грех сыноубийства, каялся и каюсь. Радел о благе отечества моего, единое помышление было о нём.

Искупительная жертва — какова она будет. Помыслил о ней, и стало легче.

Кликнул Макарова:

— Готовь выезд. Со мной поедешь.

Макаров взглянул вопросительно.

— Тайны из сего не делаю. Внучат навещу. Гляну, каковы они. Чать, моего семени доля.

Пришёл черёд удивляться Макарову. Привык к непредсказуемым, неожиданным поступкам своего повелителя, но, чтобы он вдруг вспомнил о своих внуках — детях погубленного сына Алексея, такого не бывало. Как-то раз спросил, каково за ними смотрение. Ему доложили, что приставлен к ним человек старательный камер-юнкер Семён Афанасьев сын Маврин, что обучает их манерам и обходительности танцмейстер Норман, ходят за ними женщины из обстоятельных. Услыхав, успокоился и более не вспоминал.

Приезд императора к сиротам вызвал переполох — не ждали, не чаяли столь высокой милости.

— Ваше императорское величество. — Маврин, обомлев, дрожащим голосом докладывал: — Их высочества Пётр и Наталья находятся в полном здравии и благополучии...

— Веди, веди меня к ним, — не дослушав, гаркнул Пётр. — Сам у них справлюсь, каково за ними смотрят.

Старшей, Наташе, исполнилось девять, внучонку Петруше двенадцатого октября минет восемь. Завидев Петра, дети, занятые какой-то игрой, вскочили с пола, и оробев, уставились на него.

— Чего зенки-то выпучили? — стараясь говорить как можно мягче, произнёс Пётр. К горлу подкатил нежданно комок. Сглотнув его, он продолжал: — Встречайте, дед я ваш.

Петруша выступил вперёд. Он был, несомненно, Нарышкинской породы, унаследовав от отца высокий лоб, серые глаза с лёгкой выпуклинкой, как у деда, да и росточком, видно, будет в обоих.

— Здравствуйте, дедушка император всероссийский и прочая, и прочая, и прочая, — нараспев произнёс он.

Пётр невольно рассмеялся. Лёд был сломан.

— И прочая, говоришь? Я-то император, а ты кем собрался стать?

— Генералом вашего императорского величества, — совершенно серьёзно отвечал внук.

Пётр окончательно развеселился. Он был и тронут и умягчён.

— Вишь, без подарков явился к вам. Пришлю непременно, коли оплошал. Любите небось подарки?

— Подарки все любят, — со взрослой интонацией отвечал мальчик.

— А ты чего помалкиваешь, Наташа? — обратился Пётр к девочке, жавшейся в углу комнаты.

— Я... боюсь, — после долгого молчания отвечала девочка. — Вы... Вы такой страшный.

— Страшный? — изумился Пётр. — Отчего же? Я тебя не съем. Я к детям добрый, — сказал он и с огорчением подумал, что к внукам своим он не был добр — их для него просто как бы не существовало. А они были и при живом бессердечном деде росли сиротами.

Сейчас Пётр живо чувствовал своё бессердечие. Искупить его — искупить грех, грех смертельный, острота которого колотьём отдавалась во всём теле!

Он приказал подать себе кресло. Кресла не нашлось, принесли большой стул — мебель в комнате была детская. Он уселся и позвал:

— А ну, Петруша, иди к деду.

Мальчуган без робости подошёл, и Пётр, наклонившись, привлёк его к себе.

— Генералом, стало быть, хочешь стать? А знаешь ли ты, внучек, что чин сей надобно выслужить? Я вот всю свою жизнь чины выслуживал. С простого бомбардира чрез унтер-офицерские и офицерские чины в адмиралы вышел.

— Я готов выслужить, — согласился Петруша. — Ваше императорское величество может сей момент произвесть меня в солдаты Преображенского полка.

— Ах ты, малец мой занятный! — умилился Пётр и поцеловал внука в макушку. — Непременно произведу. И указ выпущу по сему случаю. А покамест солдатиков тебе пришлю французского изготовления. Ты, чать, солдатиков любишь?

— Люблю, конечно, — серьёзно отвечал Петруша, — Только мало у меня их. И книжек с картинками мало. Уж вы, дедушка, ваше императорское величество, постарайтесь.

— Непременно постараюсь. Всё у вас будет, внучонки мои.

Он был растроган, что случалось с ним весьма редко. Чувство вины, почти незнакомое, отныне пребывало с ним. До чего занятный внучонок. И внучка, хоть и дичилась, таково мила да пригожа.

Макарову наказал:

— Пошли, Лексей, от моего имени сластей, опять же игрушек и книжек, какие есть, и поболее. Солдатики у меня в токарне спрятаны, для Шишечки нашего из Франции вёз, царство ему небесное, безгрешному младенцу Петру Петровичу. Отныне владеть ими Петру Алексеичу. Каково занятен внучонок. И разумен, ровно взрослый, рассудительно так отвечает. Буду отныне их навещать, сироток малых, — пробормотал Пётр, и снова невольный комок подступил к горлу.

«Чувствителен становлюсь на старости лет, — подумал он. — Иной раз и слеза прошибает. Износился я, видно. В молодых летах такого не бывало».

Вздохнул тяжко: «Покаяния отверзи ми двери. Вины мои бессчётны, но ты, Господи, видишь, каково бьюсь не ради блага своего, а токмо ради отечества. Явление сновидное Алексия есть знамение: внук-де твой суть истинный наследник!..»

Мысль эта словно бы пронзила его. Пётр постарался отогнать её, но это оказалось непросто. И тут он вспомнил Марию Кантемирову и великую надежду свою. Отчего же не родила ему наследника? Что стряслось с нею там, в Астрахани?

Он поворотил свою одноколку к московской усадьбе Кантемира близ той же Никольской улицы, имя которой дал монастырь. Вылез и широкими шагами взошёл на крыльцо. Толчком ноги распахнул дверь и, отодвинув обомлевшего мажордома, не спросись, прошёл в Марьины покои.

Она была у себя. Вскрикнула, завидев его, переменилась в лице, ноги подкосились — и почти без чувств рухнула в кресло.

— Не ждала, Марьюшка. Прости, винюся.

Легко поднял её, бледную как мел, поцеловал в губы. И бережно опустил в кресло.

— Сиди, сиди, — жестом остановил он её, порывавшуюся встать, — пришёл сказать, что помню, храню в себе. Была ты в беспамятстве в день похорон отца, справлялся потом, сказывали, хворала. Хочу спросить у тебя: отчего скинула? Как такое случилось? Аль навредил кто?

Мария не отвечала. Она была словно бы в столбняке — от неожиданности, от потрясения.

Наконец разлепила бескровные губы и прошелестела:

— Видно, так. Видно, не без того. Видно, доктор Поликала дал мне не то питьё. Он с государыней в сговоре...

Замолчала, потупилась.

— Боюсь, не оговорила бы. Но племянница ваша, мой повелитель, таково высказывалась. Она за государыней и её передвижениями следила в оба глаза.

Пётр зарычал.

— Могла. А ныне, докладывают, завела шашни с Монсом. Не ведаю, как далеко зашли. Может, далее, чем можно.

Рывком подхватил Марию, снова поднял её и прижал к себе.

— Не оставляй надежды! Надейся! Это говорю тебе я. А пока прощай.

Повернулся и, не глядя вокруг себя, не замечая переполоха в доме, павшей на колени дворни, вышел вон. Погнал коня в Преображенское. Конные гвардейцы, словно приклеенные, следовали за ним.

Толстой его дожидался.

— Государь, весть отрадная: курьер от Матюшкина — Баку взят!

— Экой праздник! — вскричал Пётр. — Прикажи палить из пушек сколь можно. И бирючей разослать с оной радостной вестью.

Макаров держал в руках рапорт Матюшкина.

— Чти же, чти, Лексей! — нетерпеливо произнёс Пётр.

Матюшкин сообщал, что подступил к городу с четырьмя полками, готовился было к осаде: султан тамошний объявил, что бакинцы готовы-де отразить любое нападение, как отразили они Дауд-бека, который четыре года пытался завладеть городом. Но после первых пушечных выстрелов выслали парламентёра и сдали Баку.

— Отпиши ему, Лексей: «Письмо ваше я получил с великим довольствием, что вы Баку получили (ибо не без сомнения от турков было), за которые ваши труды вам и всем при вас в оном деле трудившимся благодарствуем и повышаем вас чином генерал-лейтенанта...»

Да припиши: «Поздравляю со всеми провинциями, по берегу Каспийского моря лежащими, понеже посол персицкий оные уступил».

Москва привыкла к пушечной пальбе, Пётр приучил москвичей. Россия стояла как утёс, никто не смел покуситься на её пределы. И гром пушек, и огненная потеха — фейерверк означали только одно: ликование по случаю ещё одной победы российского воинства.

Таким, победным, был 1723 год.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

...те, кто знал Россию 30 лет назад, видя, что ныне происходит в ней, вынуждены признать, что только такой мужественный, просвещённый и трудолюбивый монарх мог произвести столь счастливый и всеобщий переворот. И действительно, Ваше Величество, он беспрерывно трудится, чтобы просветить свой народ, сделать его полезным государству и возвеличить до высшей ступени славы... а равно и над тем, чтобы вывести дворянство из недостойного людей бездействия, в которое оно было погружено... Царь сам исполнял обязанности барабанщика и плотника и постепенно, переходя из чина в чин, дослужился до генерала и адмирала, всё время безусловно соблюдая подчинение и повиновение старшим и с неуклонной точностью подчиняясь дисциплине...

План Персидского похода составлен был лишь в январе. К началу мая всё было готово. И если бы этот план в точности исполнен был во всех подробностях, а частые в Каспийском море бури не разбили бы его кораблей, Царь уже в первую кампанию достиг бы Гиляни... И вот благодаря ему Россия, недавно ещё едва известная по имени, теперь стала предметом внимания большей части европейских держав, которые ищут её дружбы...

Ваше Величество усмотрите в начале переданного мне Остерманом контрпроекта, что Царь желает и надеется, что Ваше Величество не откажете признать за ним титул ИМПЕРАТОРА... Я предполагаю это на тот случай, если Ваше Величество дозволите мне титуловать Царя ИМПЕРАТОРОМ...

Маркиз де Кампредон — королю Людовику ХV

Прогневали мы Бога, что вижу гнев Его Императорского Величества на мужа моего: того ради, Всемилостивейшая Государыня, припадая к ногам Вашего Величества, прошу со слезами: умилосердись, Премилосердная Государыня мать, покажи над нами, сырыми, Божескую милость, не дай мне, бедной, безвременно умереть, понеже и кроме того всегда была больна, а ныне, видя себя в таковом злом бедстве, и последнего живота лишаюсь. Известно вам, Всемилостивейшая Государыня, что у нас, сирых, и отец и мать, вся наша надежда только что Ваше Величество.

Александра Волынская — императрице Екатерине

Письмо ваше от 8 числа генваря мы получили, чрез которое уведомились, что Бог вам даровал сына Петра, со оным новорождённым вам поздравляем...

(То был сын Петра, впоследствии знаменитый екатерининский полководец граф и генерал-фельдмаршал Румянцев-Задунайский).

Екатерина — бригадирше Марье Румянцевой

Очень скоро после праздника Св. Крещения 1725 г. император почувствовал припадки болезни... Вскоре от жгучей боли крики и стоны его раздались по всему дворцу... Страшный жар держал его почти в постоянном бреду. Наконец, в одну из тех минут, когда смерть перед окончательным ударом даёт обыкновенно несколько вздохнуть своей жертве, император пришёл в себя и выразил желание писать, но его отяжелевшая рука чертила буквы, которых невозможно было разобрать, и после его смерти из написанного им удалось прочесть только первые слова: «Отдайте всё...»

Из «Записок» тайного советника герцога Голштинского графа Г. Ф. Бассевица

Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем!.. Какову он Россию свою сделал, такова и будет; сделал добрым любимою, любима и будет; сделал врагам страшною, страшная и будет; сделал на весь мир славною, славная и быти не перестанет...

Феофан Прокопович — из надгробного слова

Девятитысячная толпа воров, предводительствуемая отставным полковником, решила поджечь Адмиралтейство и все другие присутственные службы Петербурга, схватить и перерезать всех иноземцев. Изловлено тридцать шесть человек, одних посадили на кол, других подвесили за рёбра... Положение представляется опасным. Нищета растёт день ото дня. На улицах можно встретить людей, которые умоляют купить их детей. Указано под страхом наказания ничего не подавать нищим. Чем же остаётся им заняться, как не грабежом.

Саксонский резидент Лефорт — королю Августу II

14 октября 1725 года. Царица Екатерина I продолжает предаваться излишествам до такой степени, что это грозит ей концом.

22 декабря. Царице было довольно скверно после кутежа в день поминовения св. Андрея Первозванного... Кровопускание принесло ей облегчение; но так как она чрезвычайно тучна и предаётся разгулу, то здесь опасаются, что в конце концов её хватит кондрашка.

Из записок маркиза Кампредона — спустя несколько месяцев после смерти Петра

Нет возможности описать разгул, царящий при дворе императрицы. День превращён в ночь... Никто ни о чём не заботится... Дворец глух ко всему; всюду интриги, лихоимство, распад...

Боюсь прослыть за враля, если стану описывать придворную жизнь... Кто поверит, что ужасные попойки обращают день в ночь... О делах позабыли: всё застыло и погибает...

Казна пуста, денег не поступает, никому не платят...

Из донесений саксонского резидента Лефорта своему двору