Петру Великому покорствует Персида

Глава восьмая ТЯГОСТЬ ПРЕМНОГИХ ТРУДОВ

Права ножка, лева ножка — подымайся понемножку!

Послал Бог работу, да отнял чёрт охоту.

День да ночь камни ворочать, землю копать да воду толочь.

Конь с запинкой да мужик с заминкой долог век проживут.

Принялся за дело, как вошь за тело.

Пословицы-поговорки

Всеподданейше прошу Ваше Величество показать ко мне, рабу вашему, высокую милость предстательством Всемилостивейшему Государю... ибо надобно везде самому быть, а без того, вижу, ничто не делается; ежели же впредь ко взысканию, то, чаю, одному мне оставаться будет. Ношу честь паче меры и достоинства моего, однако ж клянусь Богом, что со слезами здесь бедную мою жизнь продолжаю, так что иногда животу моему не рад, понеже, что ни есть здесь всё разорено и опущено и исправить невозможно, ибо в руках ничего нет, к тому ж наслал на меня Бог таких диких соседей, которых дела и поступки не человеческие, но самые зверские, и рвут у меня во все стороны; я не чаю, чтоб которая подобна губерния делами была здешнему... месту, понеже окроме губернских дел война здесь непрестанная, а людей у меня зело мало, и те наги и не вооружены. Так же в протчих губерниях определены губернаторам в помощь камериры, рентмейстеры и земские судии, а у меня никого нет и во всех делах принуждён сам трудиться, так что истинно перо из рук моих не выходит.

Волынский — Екатерине

Ведомости из Хивы сперва были, что Вы велели писать до хивинского хана, дабы немедленно все русские полоненники присланы были в Астрахань. Оной хан никакую ресолуцию не учинил, токмо за тем же делом присланному от Аюки-хана послу ответствовал, что он прикажет озбекам и иным по своей цене всех полоненников отдать, а которые прирублены, тех возвратить невозможно, и тому они не виноваты, понеже князь Бекович не с дружбою, но с войною вступил в земли его и будто хотел Хиву отаковать.

Ныне паки слышно с подтверждением, что русские войски в готовности обретаются и заподлинно сего марта месяца на Хиву подняться будут, и меня многие спрашивали, имею ли я какие вести.

Хан сам те вести услышал от одного каракалпацкого бека, которой также рассказал, будто и на Каракалпаки русские командированы.

Того ж дни оной хан те вести объявил своим министрам озбекам, которые не безпечальны явились, ибо повеся голову ни слова на то хану не молвили. Только большой ханской евнух, фаворит его же, сказал: «Хивинцы кашу сварили, сами и кушать будут. Токмо жаль каракалпаков». Ежели б наше войско с добрым порядком и под добрым командиром до Хивы добралось, то моею головою всякому благополучию обязуюсь. Токмо одних трухменцов беречься, которым ни в чём верить не надлежит, понеже самой непостоянной и лукавой народ, помешать может, а верно служить не будет.

Флорио Беневени — Петру

Господь всех нас да простит человеколюбием своим. По сём, аще вас Господь сподобит по оной любви, молите за нас грешных, яко да Господь сподобит нас одесную себе стати, еже буди всем получати благодатию Его.

Пётр — князю Ромодановскому

Слёз-то было, слёз! Со всех сторон.

Оплакивали Александру Львовну Нарышкину, племянницу государя и статс-даму. Оплакивали так, словно отправляли в преисполню, откуда нет ни гласа, ни возврата.

Даже государыня пролила скупую слезу, тотчас смахнув её батистовым платочком в валансьенских кружевах, вывезенным из Франции.

Братец Александр Львович, старший и любимый, обнял её и, мужественно улыбнувшись, сказал.

— Ништо, Саша. И за морем люди живут.

Дядя-император был, по обыкновению, суров и сдержан. Он напутствовал её поцелуем в голову:

— Езжай. И будь мужу помощница.

Государь пожаловал молодой супружеской чете дорожную карету из своих конюшен. Говорили, что она принадлежала царевне Софье из Милославских. Бунташнице.

Александра Львовна отправлялась в Астрахань на мужнее иждивение, на долгое житьё. Это было и ново и страшно. Дотоле она сиднем сидела в Преображенских хоромах и усердно учила немецкий язык и географию, европейские танцы и манеры.

Долгая дорога развлекла её. Артемий Петрович был молчалив и озабочен. Он предвидел великие хлопоты и заботы. Придётся вить семейное гнездо, соответствующее положению в свете его супруги, а это было ему внове. Каково поступить с розовыми девками и с мыльней? Мыльня надобна, надобны и девки, а как их устроить к семейной пользе? Кабы не проговорились. Город невелик, все всё и про всех знают, не исключая и особы губернатора.

Сии заботы представлялись ему первостепенными, и о том, как всё устроить ко всеобщему благополучию, он думал всю дорогу. Затем наказы императора: щит, которым он загодя решил прикрыться в случае чего, ежели высокородная супруга станет сильно докучать.

Артемия Петровича брала оторопь при мысли, что не за горами день, когда Астрахань будет полна полками, что её осадят тыщи и тыщи солдат и матросов во главе с государем и его свитой. Попробуй покрутись. Куда девать эдакую прорву пришлого народа, как её прокормить, как снарядить. И за всё про всё он один в ответе. Тут родство с государем не выручит... Шурочкой не прикроешься.

Он стал кликать её Шурочкой, свою требовательную супругу, дабы раз и навсегда положить границу между её прошлым и будущим, и она молча приняла — согласилась. Муж, что там ни говори, всё-таки оставался господином, даже при новых порядках, заведённых императором.

Шурочка не отрывалась от окна кареты. Слёзы просохли, были забыты, ей всё было интересно. За окном лежали заснеженные деревушки. Дневное солнце всё приметней подтаивало снега. Кое-где на Волге неожиданно появились разводья. Но лёд ещё был крепок и наезжен. Весна пробудила народ от спячки, и навстречу то и дело попадались обозы с солью, рыбой, закостенелой на морозе, тюленьими тушами — всё это везли с низовьев, из его губернаторских пределов. Обратно повезут лес, дрова, зерно...

Вскоре Шурочке надоело глядеть в окошко: наскучили однообразные картины. И она стала всё более капризно понукать мужа:

— Артемий, нельзя ли ехать поскорее. Прикажи, сделай милость, пусть погоняют.

Артемий Петрович и сам испытывал нетерпение. Но и обозные и сменные лошади выдохлись, кожа на крупах запала. Нужен был хотя б двухсуточный покой, обильный корм.

Когда он сказал об этом Шурочке, она недовольно поморщилась:

— Ну вот, едем и едем. И конца этому не видно.

Они были близ Казани, и Артемий Петрович решил воспользоваться гостеприимством казанского губернатора. Но потом, подумавши, решил отказаться. Да и Шурочка неожиданно выдвинула резон:

— Мы у губернатора в гостях непременно застрянем.

— Разумница, — похвалил Артемий Петрович, вспомнив о том, что у него с тем губернатором счёты: деньги и сукно на пошив форменной одежды дадены, а ни единого мундира доселе не поставлено и строгий указ Военной и Коммерц-коллегий не исполнен.

— Эвон, эвон! — всполошилась вдруг Шурочка, — Гляди, Артемий, да не в ту сторону — налево гляди! Экое святое место, сколь церквей да колоколен. Гора свята. Не Афон ли это? — простодушно спросила она. — Прикажи верховым ехать туда, там нас и приютят.

— То не Афон, Шурочка, — снисходительно молвил Артемий Петрович. — Афон, он за морем, в Туретчине. Пожалуй, ты права. — И, открыв дверцу кареты, подозвал вестового: — Скачи наперёд и прикажи: я-де велел ехать к святой горе, пущай туда правят.

— Ты ведаешь ли, как сия гора именуется? — напустилась на него Шурочка.

— То град Свияжск, — не очень уверенно отвечал Волынский. — Всякий раз тут проезжаю да проплываю, а всё недосуг туда наведаться. Ежели бы не ты, и сейчас миновали б. Истинно говоришь: свято место. А до Казани вёрст тридцать всего-то. Помолимся о здравии государя и о благополучном прибытии в Астрахань святому угоднику Николаю. Чай, монашествующие примут нас достойно.

Кортеж поворотил налево и спустя полчаса достиг крепостных стен. Крутенек был подъём к ним. Некогда грозные, они обветшали и прохудились, камни обрушились, и их место занял деревянный частокол.

— Ты говорил град, а тут всего только монастыри, церковное место.

Верховые знали дело и прямиком подъехали к игуменским палатам. Их появление произвело отчаянный переполох. Тревожно забил колокол на церковной колокольне, ему тотчас стал вторить другой на въездной башне.

— Проспали, — хохотнул Артемий Петрович. — Эк трезвонят, ровно на пожар.

На крыльцо палат высыпали черноризцы. Тотчас наполнилась чёрными фигурами и обширная паперть, и гульбище собора, высившегося напротив.

Артемий Петрович помог Шурочке выбраться из кареты. Наверху их встречал седобородый монах в мантии до пят, с наперсным золотым крестом и в митре. По квадратному плату с крестом на правом бедре можно было вывести, что это и есть настоятель монастыря, притом в высшем архимандритском чине. Он пробуравил их пронзительным всеведущим взглядом, и, ни слова не говоря, осенил крестным знамением.

— Добро пожаловать, гости дорогие! — произнёс он затем. Голос был густой, но мягкий — голос пастыря, привыкшего и повелевать, и миловать, налагать епитимью и отпускать грехи. Похоже, он тотчас понял, что перед ним — особы правящие и важные.

Артемий Петрович не преминул представиться.

— Слышал, слышал, — заверил его архимандрит. — Муж высокой, государев муж. Эдакая честь для нашей братии.

Святого отца звали Пахомий. Артемий Петрович объяснил ему, какая нужда привела их в обитель, и архимандрит, позвавши ключаря, распорядился устроить людей губернаторской свиты и задать овса лошадям.

— Пожалуйте со мною, — пригласил их архимандрит. — Служить буду в Успенском соборе, а затем перейдём в Никольскую церковь, дабы восславить покровителя странствующих и путешествующих и пожелать благого окончания пути.

Отстояв службу и вознеся молитвы святому Николаю Чудотворцу, они направились в игуменские палаты. За обильной трапезой, где на стол подавалось скоромное, завязался, естественно, оживлённый разговор, а вино тем паче развязало языки. Их приезд был событием в однообразной жизни обители, да и всего городка, ибо этому небольшому поселению ещё при Иоанне Грозном был пожалован статус города.

— Гиштория Свияжска весьма примечательна и заслуживает пространного рассказа, — промолвил хозяин, подливая им вина, меж тем как служки продолжали переменять блюда. — Град сей был сплавлен с верховьев сто семьдесят и один год тому назад по указу Грозного царя.

— Как это сплавлен? — округлила глаза Шурочка. К этому времени было уже известно, что супруга астраханского губернатора — родная племянница императора: женщина, да ещё столь родовитая, в мужском монастыре — явление почти что сверхъестественное. Впрочем, удивился и Артемий Петрович. Беседа становилась занимательной. И он уже предвидел, как будет пересказывать её избранному обществу губернской столицы.

— Очень просто, дочь моя, — отвечал отец Пахомий, внутренне довольный, что может своим рассказом поразить именитых гостей. — Царь Иван Васильевич в те поры снарядил войско противу Казанского ханства. Осадил он Казань, одначе татарове приступ отбили. Раз, другой — всё понапрасну. А тут и припас иссяк, и убыль в войске сказалась.

И тогда приказал он в тайности срубить город-крепость в лесах угличских, в вотчине бояр Ушатовых. И послал туда доверенного дьяка Ивана Выродкова. Всё склали по брёвнышку: башни и городьбу, избы и, само собою, церквы, великая артель трудилась не покладая рук. А как только Волга тронулась и сошла большая вода, связали те меченые брёвна в плоты и поплыли вниз по реке. Царь Иван Васильевич давно приметил сию гору близ Казани. С одной стороны омывает её Волга, с другой Свияга да озерце Щучье. Не подступишься. И вся поросла она лесом.

Боле месяца плыли те плоты. А как приблизились к сему месту, тайно завели их в Свиягу. С Волги не видать, ханские дозоры покойны. Стали плотники лес валить, да так, чтобы серёдку горы очистить и там поста» вить крепость. Был густ здешний бор, скрыл он работных людишек. Летописец занёс на скрижаль дату — » двадцать четвёртое мая тысяча пятьсот пятьдесят первого года. За четыре недели поставили город-крепость с трёхъярусными башнями, высокими стенами-срубами, засыпанными землёю и камнем — городнёю. И была сия крепость поболе, нежели Московский Кремль да крепости Новагорода Великого и Пскова.

Грозен был царь, а когда узрел сие чудо, вельми возрадовался, щедро жаловал дьяка и плотников. И на следующий год обложил-таки Казань, и пала ханская твердыня.

— Дивны дела рук человеческих, — восхитился Артемий Петрович и опрокинул в себя чарку. — Кабы мне за четыре-то недели наш кремль укрепить да приготовить флотилию...

Сказал — и осёкся. Тоже ведь в тайности готовился низовой поход, и не велено было до времени говорить о нём. Верно говорят: пьяный язык болтать без толку привык, не из чести переносят вести.

Артемий Петрович изрядно захмелел, размяк и, несколько подумавши, вывел, что в столицах все про всё ведают и уж небось разнесли по всей империи. И всё отцу архимандриту и рассказал, несмотря на то что Шурочка погрозила ему пальчиком и глядела с укоризною.

— Беспокоен государь наш, очень беспокоен, — задумчиво произнёс отец Пахомий. — Для войны деньги надобны, много денег. А ну учнёт, как некогда, разорять монастыри. Народ-от что молвит; наш-де царь антихрист, понесла царица Наталья не от благоверного супруга, а от немчина кудлатого да и выродила...

Пахомий оборвал на полуслове; вспомнил, видно, что перед ним ближние государевы люди. И повернул вспять:

— Сколь ни говорю пасомым: сии вымыслы идут от врагов его величества, нехристей поганых, ради умаления государства нашего, грожу урезанием языков, ан всё едино талдычат своё.

— Враги-то, враги государевы, — подтвердил Артемий Петрович. — И надобно сих клеветников пресекать, на монашествующих епитимьи накладывать строжайшие, а мирян предавать воеводе.

— Таково и действую, — вздохнул архимандрит, но видно было, что ежели и не потворствует, то помалкивает, а может, в крайности отделывается укоризною. Пётр духовным был не люб, более того, ненавистен, особенно чёрному духовенству, И Артемий Петрович в откровенные минуты слышал от них таковые признания. Разве ж не антихрист мог посягнуть на монастырскую казну, не антихрист ли переплавлял святые колокола в пушки, не враг ли Церкви отринул патриаршество и иные установления, идущие от отчичей и дедичей?! — Нет, такого царя ещё не бывало на святой Руси — ниспровергателя, хулителя, порушителя древлего благочестия, обычаев, исстари заведённых. Простую девку немецкого племени возвёл в царицы — статочное ли то дело!

«Не можно укоротить языки ни духовным, ни мирянам, — думал Артемий Петрович. — Нету сил вырвать крамолу, а пытки и казни не устрашают, а только подбавляют жару в плавильню народной молвы. Велика Русь и темна, не потрясти её такому великану-богатырю, каков царь Пётр, малая часть уверовала в его богатырский замах, слишком малая, чтобы повернуть, сдвинуть Русь, направив её по пути, размеченному государем. Не всё можно силою, надобна вера. А вера-то иссякла — вера в государеву правду и его дело. Тяжко, коль долго гребёшь против течения, мало кто выдержит. Пётр покамест выдерживает. Но долго ль так будет, не вечен великий гребец. А его наследникам такое не под силу».

Отец же архимандрит, уведав о низовом походе, изрядно поскучнел. Царское войско не минует Свияжска. А где войско, там непременно дань, а то и разорение. С кого драть-то? Первое дело — с монастырей, как бывало прежде.

Артемий Петрович заметил перемену в хозяине. Но, не будучи сердцеведом, причины её не знал. Однако спросил:

— Чем опечалился, святой отец? Углядел заботу на челе.

Отец Пахомий не стал скрывать. Сказал напрямик:

— Предвижу набеги войска его величества на монастыри ближние, яко наш и соседний Успенский. Плыть-то мимо будут, стало быть, все наши закрома и обшарят. Быть им пусту.

Артемий Петрович, как мог, успокоил архимандрита. Государь приказал загодя устроить магазейны в поволжских больших городах и губернаторам да воеводам сим озаботиться. Был-де он на консилии, так там о монастырях речи не было. Местная власть обязана те магазейны наполнить, из них войско станет продовольствоваться на всём пути до Астрахани. Тако и воинский припас: его станут сплавлять ближе к низовью.

Отец Пахомий повеселел: не простой чиновник сказывает, а особа, близкая к государю, можно сказать, его родственник, губернатор астраханский; стало быть, истинно.

Артемий же Петрович, нисколько не чинясь, стал сетовать на то, что главные труды в означенной кампании лягут на его плечи.

— Всё в Астрахани завяжется. Оттоль войско двинется в Перейду во главе с государем. С ним и государыня, и некоторые вельможи. Великая тягость на мне будет: принять, поместить, отправить, заготовить провианту на всё войско да сплавлять его на море. А людишек расторопных мало, повсюду глаз да глаз надобен, не то без присмотру губернаторского учинятся великие неприятности, как не раз бывало.

Отец Пахомий охотно поддакивал, Шурочка молчала да подрёмывала. Видя такое и понимая, что высокие гости притомились за время долгого пути, архимандрит повёл их в опочивальню.

— Люди ваши устроены, кони накормлены, погостите денёк-другой, роздых надобен. Завтра же, ежели пожелаете, можем обозреть наши достопамятности.

Пожелали, само собой разумеется. По дощатым мосткам стали обходить некогда грозные стены и башни. Увы, городни мало-помалу разваливались, починять же их, видно, никто не собирался, да и не было нужды: враг был отброшен и покинул сии пределы.

Артемий Петрович дивился: стены имели верхний и нижний бой да к тому ж кое-где устроены выносные площадки, дабы удобней было лить кипящую смолу, кипяток, обрушивать камни сквозь особые бойницы в полу. Воротных башен было семь, самая высокая — Рождественская, с главными воротами и подъёмной решёткой, — была шестисаженной высоты. В ней размещался караул, была стрельница да казематы.

— А вот государев казённый двор со складами для огневого припасу и провианту. Царь Иван Васильевич был, сказывают, здесь с князем Курбским и все устроения весьма одобрили. — Отец Пахомий вёл их всё далее и далее, показывая то на съезжую избу, то на дьячую, где обитал герой сего устроения дьяк Выродков с татарским ханом Шахом-Али, переметнувшимся к русским в надежде поймать власть после покорения Казани.

Время прошлось по строениям своей жёсткой шершавой рукой, оставя выщербины, обрушения и иные раны. Все шесть церквей были поначалу расписаны не только внутри, но и снаружи. Но наружные росписи потускнели и стёрлись, штукатурка кое-где отвалилась.

— Освящённые были сюжеты из Писания, надо б подновить, — вздохнул отец Пахомий. — Да ведь что поделаешь: пришли мы ко всеобщему разорению, власть на всё взирает равнодушно, ей не до церквей да обителей. Власть, она войной занята, — с горечью закончил он.

— Ах, отче Пахомий! — махнул рукой Артемий Петрович. — Война есть естественное состояние человеков. Не можно её остановить, как не можно остановить саму жизнь. Враждование племён и народов идёт от века. Божеские законы и установления сему препятствуют. И что же? Люди их преступают, не боясь гнева Всевышнего.

— Верно, очень верно изволите выражаться, сын мой. И сильные мира сего сему способствуют, тогда как Господь заповедал мир и в человецех благоволение.

Так, в душеполезной беседе, неторопливо шли они по Свияжску, чьё былое значение классной крепости давно утонуло в забвении. На всём лежали следы ветхости: была ли то церковь во имя Константина и Елены или Сергиевская, Троицкая — одна из тех деревянных церквей, что была сплавлена из-под Углича и по брёвнышку поднята на новой земле, торговые ли ряды в посаде, слободские ли избы... Само время покидало Свияжск за ненадобностью: война сделала своё дело, Казанское ханство было покорено. А вместе с ним и вся Волжско-Камская Булгария, чьи поселения, как сказал им отец Пахомий, были во множестве расположены и по Свияге.

— Не токмо российское воинство изгнало булгар с сей земли и разорило их столицу Великий Булгар, но и орды монголов с Востока. Весьма любопытное место.

Буле выкроите время, обозрейте сей мёртвый город мимоездом.

Смутные слухи о некогда богатых булгарских городах, о цветущей стране, лежавшей по берегам Волги и Камы, дошли до ушей Артемия Петровича. Будучи одержим любознательностью в первый год своего губернаторства, он посетил развалины одного из таких городов невдалеке от Астрахани. Сказывали, будто здесь лежала некогда столица великого Хазарского каганата именем Итиль, что хазары те так именовали и Волгу. Походя распорядился брать отселе кирпич добротной выделки: за сотни лет с ним ничего не сделалось.

Ныне, будучи на Москве, он собирался полистать старые книги, поспрошать сведущих людей, учёных, таких, как светлейший князь Кантемир, чья библиотека, говорят, была обширна, об истории тех мест, где лежало его губернаторство. Но... Сватовство, женитьба, свадебные пиры да увеселения закрутили его в своём вихре. Недосуг было.

Благодетель Пётр Павлович утешал: князь-де Кантемир со всею наукой в Астрахани будет и его, Волынского, непременно посетит и просветит. А жаль всё-таки. Мог свести с ним основательное знакомство — человек-де высокой учёности, знаток истории, и особливо магометанской. Видел его несколько раз, был даже приглашён посетить имение его. Времени, однако, всё не находилось.

Сейчас, думая об этом, он досадовал. Ещё и потому, что Москва полнилась слухами о новой страсти государя, дочери означенного князя Дмитрия. Поговаривали даже, будто государь дошёл до такого градуса, что вознамерился жениться на ней. Шурочка знала кое-какие подробности и не преминула посвятить в них супруга. По её выходило, что государыня всерьёз обеспокоилась и даже принимает некие меры. Какие — Шурочка не знала, но, говоря об этом, делала строгое лицо.

Конечно, государь в делах и поступках своих волен, а потому и непредсказуем, и всё может случиться. Взял же он в жёны портомойку Марту, ничуть не заботясь о том, как глянут на это потентаты, князья Церкви. Он был не то что смел — дерзок во всяком своём поступке, во всех своих деяниях. Откуда это у него? Эта отчаянная смелость, этот пронзительный ум, эта всеохватность? Что есть такое эти Нарышкины? Чем могут гордиться? Древностию? — Так нет же: ведут родословную со второй половины шестнадцатого века, мелкопоместные таруские дворяне... Опять же Наталья Кирилловна. Как выносила столь великого младенца, коли в роду у них таких не бывало? Царь Алексей Михайлович тож был обыкновенен, а потомство его от Милославской было всё хилое, болезненное, коему Бог не дал веку. Кто успел на троне помереть из мужеского колена, а кто в царских хоромах, судьбы своей ожидаючи.

«Наталья Кирилловна — вот загадка, — думал Артемий Петрович. — Неужто и в самом деле произвела такого сыночка от царя Алексея? Ведь в Петре-то ничего от батюшки вроде бы нету. Да и всё об этом доселе пересуды идут.

Нет, что там ни говори, а без вмешательства высшей силы дело не обошлось. То ли Бог, то ли сатана, а кто-то из них причинен к сему зачатию».

Время от времени Артемий Петрович возвращался мыслию к этому. Как, каким путём произошёл царь Пётр? Можно ль кого-нибудь из известных ему монархов, полководцев, иных именитых людей поставить с ним рядом? Раз за разом вопрошал он себя таковым образом и не находил ответа. Вопрошал он и других достойных особ, высоколобых и учёных. Морщили лбы, разводили руками. Нет, некого поставить. Выходило; всё помельче, всё тусклее.

Нашлось греческое слово: феномен. Его ввёл в оборот высокоучёный князь Дмитрий Кантемир. Его спросили: каков, на его взгляд, царь Пётр? И он ответил одним словом: феномен. А когда попросили пояснить мудреное слово, сказал: из ряда вон выходящий екземпляр человеческого рода.

Прав князь Дмитрий, прав очень даже. Всё в государе необычно, всё из ряда вон: и рост, и сила, и отважность, и энергичность, и острый ум, и решительность, и любознательность, и находчивость, и простота, и работящесть... Всё, всё с необычайным размахом, даже гневливость... Оттого он притягивал и пугал, восхищал и страшил. Да, в самом деле: государь был человек необыкновенный во всех своих проявлениях...

Не впервой посещали его эти мысли. Но отчего-то здесь, в Свияжске, после замечания отца Пахомия о воинских страстях рода человеческого, вспыхнули они и разгорелись. И опять же не впервой пронзила его мысль: а Шурочка-то — Нарышкина! Но ведь ничегошеньки в ней нет от её необыкновенного дядюшки. Прислушивался, присматривался — меж них таковая близость была, коя всё открывает, — а ничего не открылось. Девица как девица, кое-какие из его розовых крепостных девок были и посметливей, да и краше, сложения дивного, а одна — ну чистая Венус[56]. Он её так и кликал: «Венус, сойди ко мне для утехи», хотя крещена она была Агафьей.

Смотреть более было нечего, люди и кони отошли, откормились, надо было продолжать путь. Расставание с архимандритом было самое сердечное. Настоятель, как видно, узрел в Артемии Петровиче заступника, буде суровый разоритель обителей посягнёт на свияжские монастыри. Впрочем, Артемий Петрович и перед отъездом снова уверил его, что ныне нет прежней крайности в средствах и государь-де монастыри не тронет. Промышленность-де и торговля стали умножаться и давать государству прибыток, коего прежде не было за нерадивостью и воровством. Государь сурово пресёк лихоимство: Артемий Петрович не преминул напомнить архимандриту про участь сибирского губернатора князя Гагарина, скончавшего жизнь на виселице.

Следовало поспешать: Волга уже бунтовала подо льдом, грозя разломать ледовый панцирь. По счастью, он был ещё крепок и не поддавался, а лучше сказать, поддавался с трудом, ибо солнце восходило всё выше и изливало тепла всё больше. Снег стал ноздреват и укатает, полозья саней скользили словно по маслу.

Успели вовремя: в нижнем течении, уже близ Астрахани, Волга вырвалась-таки из льдов, с пушечным грохотом нагромождая торосы. Пришлось торопливо выбираться на берег, и потому окончание пути прошло без осложнений.

Дабы встреча губернатора и его высокородной супруги была обставлена с достаточной торжественностью, Артемий Петрович приказал загодя отправить вперёд двух гонцов-бирючей, дабы чиновное правление и духовенство было оповещено и вышло навстречу с приветственными речами и должными подношениями хлеб-соли.

Чиновные, пребывавшие в спячке по причине отсутствия губернатора, всполошились и подняли на ноги не только гарнизон, но и обывателей Белого города. И ко времени прибытия губернаторского кортежа площадь перед резиденцией была заполнена народом. Гарнизонные стояли в строю, вооружённые бердышами. Отдельно вытянулась линия гренадер с фузеями чрез плечо.

Духовенство вышло вперёд и в особицу — глава епархии архиепископ Софроний с пастырским жезлом и в полном облачении, на кое накинута была бобровая шуба, дабы владыка не простыл ненароком: хоть мороз уже отошёл и снег лежал только по углам, а на прогреваемых солнцем местах трава буйно пошла в рост, всё ж было ещё свежо.

Как только показался губернаторский поезд, хор певчих грянул: «Гряди, благой! Слава, слава, слава!»

Владыка Софроний, освобождённый от шубы, перекрестил губернаторскую чету сначала жезлом. Артемий Петрович и Александра Львовна подошли под благословение. Церемония завершилась целованием руки. Только после этого вице-губернатор, правитель канцелярии и другие чиновники купно с гарнизонным начальством чинно поздравили губернатора с благополучным прибытием и один по одному представились супруге его. Натужная улыбка, закаменевшая на лице Шурочки, вполне сопрягалась с приторным выражением на лицах представлявшихся. Был подготовлен и пушечный салют с противолежащих кремлёвских стен. Словом, встреча прошла как нельзя лучше.

Вдобавок день выдался совершенно весенний, солнечный, тёплый и уже осенённый глянцевитой зеленью дерев. Природа пробуждалась бурно и, казалось, подгоняла людей. Вешние потоки замедлили свой бег, словно бы ожидая, когда Волга и Ахтуба напомнят о себе грохотом и рёвом взбесившейся водной стихии.

«Успели, — подумал Артемий Петрович. — Ещё бы денька три помедлили, и Волга тронулась. А каково по берегу тащиться на полозьях, это мы испытали. Едва не умертвили скотину».

Он огляделся. На миг ему почудилось, что он очнулся от долгого сна, где были бесконечные дороги, Москва, бурление свадьбы, царская чета, визиты, визиты, визиты... И вот наконец наступило пробуждение: те же опостылевшие стены, те же люди, бородатые и безбородые, то же неустройство, которое отныне надо решительно преодолевать. Собрать тех, у коих голова создана не для поклонов и кивков согласных, а для соображений и суждений, и сообща сочинить план.

Церемония встречи уже тяготила Артемия Петровича. Он отвесил поклоны на три стороны, взял об руку Шурочку и стал всходить по ступеням, вполголоса кинув вице-губернатору:

— Мы час-другой станем разбираться, а потом пожалуй ко мне. Надобно знать, чем губерния дышит.

Губернаторские покои были готовы к приёму хозяина. Камердинер Михей, беспрерывно кланяясь и бормоча под нос «рады, рады, рады...», так что выходило «дыра, дыра, дыра...», шёл впереди, распахивая двери. Позади слуги тащили дорожные тюки — вереница слуг с тюками.

— Куда, ваша милость, прикажете сложить вещи?

Артемий Петрович вопросительно глянул на Шурочку. Ему как-то в голову не пришло, что ей всё тут внове. Но она неожиданно распорядилась:

— Пусть несут в зало. Артемий, у тебя же есть зало?

— Как не быть, есть, душенька, хоть и невеликое.

— Пусть всё сложат там. Мы с Парашей и Аксющей станем разбирать и определять, что куда. А ты мне покажешь мою половину.

Михей, красный от волнения и желания угодить столь долго отсутствовавшему барину, промямлил:

— Мыльня натоплена, ваша милость. С дороги не желаете ль?

Камердинер был как бы пастухом розовых девок, и все утехи барина были ему ведомы более, чем кому бы то ни было. Он был верный человек, Михей, но пока что ничего не понимал, и его вопрос заставил Артемия Петровича невольно вздрогнуть. Но он, зарозовев от досады, показал Михею кулак и буркнул:

— Барыня своё слово скажет. А теперь ступай. Коли понадобишься, позову.

Да, славно было бы сейчас в мыльне, с устатку... «Обмыли бы меня, помяли бы малость, размягчили бы руки-ноги, спину бы растёрли, живот... Экая нега...»

Артемий Петрович тяжко вздохнул и на ватных ногах побрёл в залу. Он не сказал Шурочке про мыльню, да ей было и не до того: вместе со своими камеристками она увлечённо разбирала тюки, наполненные разными дамскими безделками.

Сказав, что он будет в кабинете, ибо должен выслушать доклад вице-губернатора о состоянии дел, он уныло пошёл прочь. Воспоминания о мыльне всколыхнули всё его естество, а был он муж молодой и к женским прелестям неравнодушный. Да к тому же избалованный их разнообразием и доступностью, яко султан в своём гареме. Увы, отныне он принуждён будет вкушать всё ту же однообразную пищу. И вскоре она, естественно, осточертеет. Госпожа, барыня, Нарышкина... Ей не прикажешь, как девкам, производить усладительные действа. А он так привык, так привык к их изобретательным ласкательствам в перерывах меж государственным делом. Как же теперь быть? Надобно непременно что-нибудь придумать...

Озабоченный этими мыслями и возбуждённый ими, он прошествовал в кабинет, куда вскоре явился и вице-губернатор. Слава Богу, он своим присутствием развеял искушение, витавшее во всех членах губернаторского тела.

— Докладывай, — сказал Артемий Петрович и заключил эту просьбу невольным вздохом.

— Ах, Артемий Петрович, чего докладывать-то. Всё те же неустройства. Аюка-хан прихварывает, а евонные ханчики вот-вот раздерутся. Каждый зрит себя в главной ханской юрте. Ногаи пошаливают. Кругом беспокойства. Большая сила надобна для обуздания. Поход будет ли?

— Беспременно будет, всё решено, полки начали движение в наши пределы. Ох, Андреич, всё-то на наши с тобою плечи ляжет: магазейны, квартиры, суда, провиант. Медлить не можно: прямо с завтрева будем начинать. Соли много ль заготовлено?

— Пудов восемьсот будет.

— Мало. То наш главный товар. Ещё рыба...

— Возами возить несподручно. Ждём Волги. Та же докука с рыбою: коли реки вскроются да в море выйти можно будет, начнём путину.

— Солить да вялить сколь можно будет. Армии на потребу. Ртов-то тыщи и тыщи.

— Приказал гарнизонным ехать в степь бить сайгаков. Аюка тож посулил сколь-то дичины заготовить. В бондарне бочки работают под солонину.

— Добро, — оживился Артемий Петрович. — Всех, кого можно, выставить на работы. Бочек надобно великое множество против прежнего. Прикажи плотникам тож бочки сбивать — не велика наука. Крепость починяют ли?

— Башню Красные ворота исправили, округ Крымской стены подправили...

— Благо. Сам император будет с её величеством. Строгий досмотр учинит. Коли оплошаем — головы не сносить. — Артемий Петрович воодушевился, и сладостного видения розовых девок, только что будоражившего кровь, как не бывало. Он уже был весь в своей губернской стихии. — С ним — первые вельможи, министры, полки гвардейские. Времени мало осталось, не более двух-трёх месяцев.

— Управимся, Петрович. С тобою я спокоен.

Артемий Петрович усмехнулся:

— Ишь ты, льстивец. Мнишь небось: с одного губернатора спрос будет. Не-е. Пётр-то Алексеич крутенек, всех разнесёт, коли не по его. А глаз у него ох как востёр!

Сам же подумал: Шурочкой прикроюсь, царица Екатерина Алексеевна в обиду не даст. Есть защитники надёжные, есть: Шафиров, Толстой, Макаров...

Приободрившись после доклада вице-губернатора и продолжая размышлять о неотложных делах, Артемий Петрович отправился к супруге. Её ласки пока ещё волновали его.