Петру Великому покорствует Персида

Глава седьмая СОШЛИСЬ НЕТЕРПЕНИЕ И НАДЕЖДА

Князья в платье и бояра а платье:

будет платье и на нашей братье,

Надеючись, и конь копытом бьёт.

Терпенье — лучше спасенья.

Не у всякого жена Марья — кому Бог даст.

Чему быть, того не избыть.

Пословицы-поговорки

Вашему Величеству всепокорнейше доношу. В Астрахань я прибыл, которую вижу пусту и совсем разорену поистине так, что хотя бы и нарочно разорять, то б более всего невозможно.. Первое, крепость здешняя во многих местах развалилась и худа вся; в полках здешних, в пяти, ружья только с 2000 фузей с небольшим годных, а протчее никуда не годитца; а мундиру как на драгунах, так и на солдатах, кроме одного полку, ни на одном нет... а вычтено у них на мундир с 34 000 рублёв, которые в Казани и пропали... и уже поистине, Всемилостивейшая Мать, не знаю, что и делать, понеже вижу, что все останутся в стороне, а мне одному, бедному, ответствовать будет. Не прогневайся, Всемилостивейшая Государыня, на меня, раба вашего, что я умедлил присылкою к Вашему Величеству арапа с арапкою и с арапчонкою, понеже арапка беременна...

Волынский — Екатерине

Здесь о взятии Шемахи согласно с вашим мнением все рассуждают, ибо есть присловица крестьянская: когда завладел кто лычком, принуждён будет платить ремешком, а надеюсь, что всё вскоре сбудется так, как вы писали; а между тем буду стараться о указе...

Шафранное коренье изволил Его Величество смотреть, и отдано оное садовникам в оранжерею, и указал к вам отписать, чтоб вы приложили труд свой о разводе хлопчатой бумаги.

Кабинет-секретарь Макаров — Волынскому

...На оное ваше мнение ответствую, что сего случая не пропустить зело то изрядно, и мы уже довольную часть войска к Волге маршировать велели на квартиры, отколь весною пойдут в Астрахань. Что же пишете о принце Грузинском, оного и протчих християн, ежели кто к сему делу желателен будет, обнадёживайте, но чтоб до прибытия наших войск ничего не начинали (по откровенной дерзости тех народов), а тогда поступали б с совету.

Пётр — Волынскому

...здесь такая ныне глава, что не он над подданными, но у своих подданных подданный, и чаю, редко такова дурачка можно сыскать и между простых, не токмо из коронованных; того ради сам ни в какие дела вступать не изволит, но во всём положился на наместника свово Ехтма-Гирея, который всякого скота глупее.

...Думаю, что сия корона к последнему разорению подходит, ежели не обновится другим шахом; не токмо от неприятелей, и от своих бунтовщиков оборониться не могут... Другова моим слабым разумом я не рассудил, кроме того, что... нам безо всяких опасений начать можно, ибо не токмо целою армиею, но и малым корпусом великую часть к России присовокупить можно без труда, к чему удобнее нынешнего времени не будет...

Волынский — Петру

Запах талого снега с его особой свежестью — первое предвестье весны. Вдыхаешь его полной грудью, и хочется понять, отчего он столь неповторим, в чём его очарование.

Снег слегка просел, где-то там под ним уже слагаются ручейки, ещё не смея вырваться наружу. Ночной мороз костенит их, они замирают, а к утру снег покрывается плотной крупитчатой коркой. Она хрустит под ногами Марии, но пока ещё не проваливается. За нею, то забегая вперёд, то отставая, следует её верный телохранитель — пёс Гривей, кобель неопределённых кровей.

Невдалеке нетерпеливо позвякивает цепью ручной медведь Урсул. Он ещё молод, его отловили в окрестном лесу охотники из дворовых после того, как обложили логово медведицы и убили её. Медвежат — их было трое сосунков — разобрали: одного увёл себе и выкормил повар Кантемиров, и он по-первости бегал за ним как собачонка и тыкался ко всем в ноги. А когда заматерел, решено было на всякий случай посадить его на цепь — на этом настоял князь Дмитрий. Вдобавок он однажды задрался с Гривеем, как видно не поделив то ли вкусную кость, то ли какой-то другой лакомый кусок. С той поры они — пёс и медведь — относились друг к другу не то чтобы враждебно, но настороженно. Урсул пробовал завлечь пса в игру, заигрывал с ним: оба давно поняли, что у них нет права на вражду, она сурово пресекалась. Но и дружба не клеилась. Гривей чувствовал себя хозяином положения, ибо был свободен, мог забегать в людскую и даже заглядывать на кухню, откуда, впрочем, был прогоняем.

Мария покормила собаку, а затем понесла лакомство медведю. Гривей следовал за нею, сознавая важность своей миссии и ревниво следя за тем, как Урсул уплетает лакомые куски. Он было сунулся к нему в попытке стянуть один из них, но медведь грозно зарычал, и пёс тотчас убрался, поджав хвост: превосходство Урсула было ему очевидно.

Мария выговорила собаке за жадность и медленно, то и дело оскользаясь, пошла к крыльцу. Господский дом возвышался над местностью, и с крыльца открывалась живописная панорама: замерзший пруд с несколькими прорубями, где деревенские бабы полоскали бельё, а мужики сидели с рыболовною снастью, россыпь неказистых изб, лес, преимущественно лиственный, а потому голый, и зимник, с каждым днём обозначивавшийся всё чётче своей наезженностью и умножавшейся россыпью конских катухов.

Вдруг её внимание привлекло ещё далёкое движение многочисленного кортежа. «К нам», — подумала она — очередные визитёры спешат насладиться беседой с отцом, игрою мачехи на клавикордах и её, Марии, на клавесине.

Клавесин был её гордостью. То был презент государя. Официально он предназначался князю, большому любителю и знатоку музыки. Но на самом деле царь угождал Марии, обмолвившейся, что она не может поделить клавикорды с мачехой Анастасией.

Пётр приказал приобрести лучший клавесин работы антверпенских мастеров Руккерсов, чьи инструменты славились на всю Европу. Это было изящнейшее творение, украшенное искусной инкрустацией, где соседствовали бронза, слоновая кость и перламутр, с резными ножками и корпусом красного дерева в стиле Луи Каторз[51]. Она с увлечением разыгрывала пьесы Доменико Скарлатти, Жака Шамбоньера, Франсуа Куперена[52], вытеснив из гостиной клавикорды Анастасии.

Был домашний конфликт, и князю Дмитрию пришлось приложить всю свою волю, чтобы погасить его. Это было нелегко: князь был сильно увлечён, проще сказать, влюблён как мальчишка. И, будучи на тридцать лет старше своей юной и капризной жены, пребывал у неё под каблуком.

С другой же стороны, он опасался вызвать неудовольствие государя, прекрасно понимая, для кого на самом деле предназначался инструмент, и не в последнюю очередь угождая дочери, возвышение которой стало столь явственно. Концерты дочери собирали аудиторию знатоков и ценителей, и среди них часто присутствовал Пётр...

Мария невольно вглядывалась в приближавшийся кортеж. Вот он стал различим, всё ближе и ближе подвигаясь к княжеской усадьбе.

Сердце её учащённо забилось. Сомнений не оставалось: государь в сопровождении конных драгун направлялся к ним.

Мария вбежала в дом и бросилась в кабинет отца. Он что-то писал, низко наклонясь над листом бумаги: князь терял зрение.

— Отец, к нам едет государь! — воскликнула она с порога.

Князь Дмитрий проворно поднялся. Он кликнул Анастасию и вышел на крыльцо распорядиться и встретить.

Мария скользнула к себе в комнату. Она не могла унять волнение. Боже милостивый, что её ждёт. Пётр не бывал у них уж скоро месяц. Мельком она видела его в ассамблее, а потом на свадьбе Волынского и Нарышкиной. Всякий раз государь был занят и, казалось, не обращал на неё внимания. Конечно, он полон забот, порой самых неожиданных: пришлось быть сватом и посажёным отцом, всенепременно освящать своим присутствием публичные увеселения.

— Милости прошу, ваше величество, — восклицал князь Дмитрий. — Нежданная радость и великая честь!

— Незваный гость хуже татарина, — пошутил Пётр, проходя в апартаменты. — Получил доношение Волынского. Пишет, что нам-де безо всяких опасений приступать можно и что ныне самое удобное время малою силой прирастить к империи изрядный кус. Персида, мол, в упадке, а нынешний шах жалкий человек. Так что князь приуготовляйся, быть тебе во главе походной печатни, коя будет печатать обращения ко всем племенам и народам, что идём мы для защищения российских торговых людей. Пущай узнают про шемахинское кровавое побоище, про разграбление добра мирных купцов. Мы-де не можем оставить таковой разбой без отмщения... Впрочем, напрасно я вздумал тебя учить, сказано: учёного учить — токмо огорчить да с панталыку сбить. Я сумлевался, зачинать ли, но ныне утвердился: грех упустить.

Пётр бесцеремонно опустился в кресло хозяина и уткнулся в лежавшие на столе бумаги.

— Ага, вижу! — обрадованно воскликнул он. — Сколь я понимаю, писание твоё про мухаммеданское исповедание идёт к концу. А что Иван твой Ильинский? Перелагает на российский, как я приказал?

— Трудится, государь, — отвечал князь Дмитрий. — Я ему каждодневно лист за листом вручаю. Боюсь, однако, что книгою к походу сей труд не обернётся.

— Поторапливайся да поторапливай. Желаю знать в подробности сию религию. Сколь веков мы противостоим? Пять, шесть?

— Полагаю, государь, со взятия Константинополя, когда пала великая Византия к ногам османов. Было это в тысяча четыреста пятьдесят втором году.

— Э, нет, коротко берёшь, княже, — решительно возразил Пётр. — Забыл про татарское иго? Тёзку своего Дмитрия Донского забыл...

— Грех на мне, государь, — кротко отвечал князь Дмитрий. — Слаб я в истории российской. Да и откуда было почерпать знания.

Пётр согласился: нет такого труда, чтобы историю эту от основания, от корней изложил. Есть разрозненные источники, большей частью летописные. Собрать бы, свести воедино, от варяг до батюшки Алексея Михайловича...

— Вот бы тебе, княже, взяться, — неожиданно предложил он. — Ты мудр и сведущ, опыт у тебя есть. Сочинил же ты историю турецкую. Как она названа, запамятовал.

— История возвышения и падения Оттоманской Порты, — подсказал князь Дмитрий.

— Вот-вот. Составил бы ты историю сложения, междоусобиц и возвышения империи Российской. Прикажу свезти тебе со всей России летописные источники, всё, что сохранилось, придать тебе помощников по твоему выбору. А то посейчас нету у нас такого человека. Подумай-ка, а. Вот как возвернёмся из низового походу, тотчас же прикажу тебя поставить во главе составления истории российской, как она есть.

Князь пребывал в нерешительности и некоторое время подыскивал ответ, который бы мог удовлетворить монарха. Пётр заметил это и со своей обычной грубоватостью и прямолинейностью сказал:

— Робеешь либо не берёшься. Говори прямо!

— Боюсь, государь, что задача эта мне не под силу. Мало я варился в российском котле, чтобы пропитаться его соками. В турецком — сызмальства, потому и легко мне было, и нужный материал был под руками. Опять же возраст...

— Мы с тобою почти ровесники, ты на год всего-то меня моложе. Это, брат, не старость, а самая что ни на есть зрелость.

Князь Дмитрий вздохнул. Было в этом вздохе нечто такое, что Петра насторожило. Он спросил:

— Ты, князь, сумнения свои от меня не скрывай. Знай: я твой благоприятель. Ну?

Князь Дмитрий помялся, как давеча, а потом всё-таки признался:

— Боюсь, ваше величество, благодетель мой, дабы здоровье не легло преградою труду моему.

— Прикажу лейб-артцу взять над тобою наблюдение. А вернёмся с походу, пошлю тебя на марциальные воды. Весьма, знаешь ли, целебное питие и купание. Я опосля них ощущаю в себе прилив молодости. Словом, даю тебе время поразмыслить. Боюсь токмо, что отказа твоего, несмотря на все твои резоны, не приму. А теперь покличь Марьюшку, да пущай она нам поиграет на клавесине что-нибудь важное.

Князь самолично отправился за Марией и ввёл её в кабинет. Опустивши голову, она встала перед Петром, не смея поднять глаз. Пётр быстро встал, взял её за подбородок, притянул к себе и с обычной прямотой поцеловал в обе щеки, а уж потом в губы.

Мария вспыхнула, не смея ни ответить на поцелуй при отце, ни прильнуть к государю. А ведь так желалось того и другого, так она истомилась за то время, которое тянулось и тянулось в разлуке.

— Ну что, Марьюшка? Нетто не люб я тебе? Отвечай при батюшке, не робея.

— Люб, — слово это сложилось губами, и только по их движению можно было уловить его.

— Ладно, потом поговорим, — сжалился Пётр. — А покамест сядь-ка за свою музыку да сыграй нам что-нибудь из Скарлатин. Либо из французов.

Они прошли в залу, где стоял клавесин. В это время Князю доложили, что приехали вице-канцлер Шафиров и французский министр маркиз де Кампредон.

— Вот ещё ценителей подвалило, — добродушно заметил Пётр. — Ступай, княже, встречай гостей. Да не сказывай, что я тут, не то заробеют. Правда, оба не из пужливых, особливо маркиз. Они, французы, резвы да словоохотливы.

Князь удалился. Воспользовавшись тем, что он остался наедине с Марией, Пётр облапил её и, легко приподняв, поцеловал в губы. Мария ответила по-женски смело: присутствие отца стесняло её.

— Скучала? — спросил Пётр, отпустив её. И прибавил: — Ия скучал, да всё недосуг было. Опосля приду к тебе, — сказал он торопливо, понизив голос. — Хочу, хочу тебя. Видно, чем старее, тем привязчивей. Правду говорят: седина в бороду, а бес в ребро.

— Идут, — шепнула Мария, приложив палец к губам. Слова Петра, его поведение словно бы приподняли её над землёй. И этот взлёт, эта крылатость любви, высокой и разделённой, укрепили в ней смелость и даже некую уверенность. Узы, их соединившие, были неожиданны и для Петра и для неё. И ей в этот момент показалось, что всё, о чём она мечтала и что казалось ей несбыточным, может сбыться. Легковерность? Да, несомненно. Но в свои счастливые минуты, а порою и часы она думала, что возможно всё. И что повелитель огромной страны и монарх, которому внимала Европа со всё возрастающим уважением, к которому примешивался страх, станет и её повелителем. Безраздельным. Навсегда. То была столь сладостная иллюзия, что она ни за что не рассталась бы с ней.

Князь Дмитрий вошёл первым. За ним показались Шафиров и маркиз де Кампредон. Увидев государя, оба на мгновение остолбенели, а затем склонились до земли.

— Ваше величество, какой приятный сюрприз, — заговорил наконец Шафиров. — И Марья Дмитриевна тут, — притворно удивился он: их связь давно не была ни для кого секретом.

«Государь не отступает от своей новой амантессы[53], — подумал он. — Прежде такого с ним не случалось, прежде он прыг да скок... С возрастом небось все становятся однолюбами...»

— Его величество изволил просить дочь мою помузицировать, — торопливо пояснил князь Дмитрий. И тон этой фразы был приторно елейным. Князь доселе не знал, как себя вести в присутствии Петра: то ли как вассал с сюзереном, то ли всё-таки как суверен. Оттого он то и дело переменял тон.

С одной стороны, государь отдал предпочтение его дочери, утвердившись как её любовник, стало быть, он мог позволить себе некую свободу в обращении. С другой же, зная переменчивость Петра в обращении с женщинами, князь мог ожидать чего угодно, вплоть до опалы. Монархи не прощают свидетелей своих слабостей — это князь знал твёрдо. Ещё и по собственному опыту, недолго побывав в сильных мира сего.

— Просим, просим, — поддержали князя Шафиров и Кампредон, один по-русски, другой по-французски.

Мария поклонилась и уселась за клавесин. Она играла вдохновенно. Ещё бы: рядом с нею был государь, возлюбленный. «Великий возлюбленный», — мысленно добавляла она. После пьес Куперена и Рамо[54] — дань маркизу — она сыграла три пьесы Скарлатти. И когда отзвучал последний аккорд, Мария неожиданно произнесла:

— Господа, я позволю себе исполнить пьесы, сочинённые моим отцом на турецкие темы. Имею смелость полагать, что вам неведома роль моего батюшки в становлении турецкой музыки.

Все с удивлением повернулись в сторону князя, несколько засмущавшегося при упоминании о его музыкальных заслугах. Да ещё пред кем — перед турками.

— Да, да, — горячо продолжала Мария. — Ведь он создал для турок нотную грамоту, систему музыкальной записи, чего у них дотоле не бывало. И записал многие турецкие мелодии, услышанные им. А уж потом на их основе создал свои сочинения. Они, разумеется, несколько чужды европейскому уху. Но в них есть своя прелесть, как есть она в народных русских мелодиях.

— Да и в них есть отпечаток татарщины, — заметил Шафиров. — Что и говорить: Русь пропитал восточный дух, и его величество, — поклон в сторону Петра, — весьма потрудился, дабы истребить азиатчину, варварство и дикость.

— Это величайший труд, — поддержал его князь Дмитрий. — Его в полной мере смогут оценить лишь потомки.

— Потомки — потёмки, — скаламбурил Шафиров.

— Эк вы разговорились, — пробурчал Пётр. — Играй, Марьюшка, а то ихнему вострословию конца не будет.

Мария взяла аккорд, и все замолкли. Князь Дмитрий заметно волновался: каково воспримут его сочинительство. Он переводил взор с одного на другого. Но лица их были бесстрастны.

Клавесин под пальцами Марии исторгал жалобу. Путь далёк и тяжек, высохшие степные травы тревожно колышутся под порывами горячего ветра, их шелест и потрескивание сопровождают всадника, рождая тревожное чувство... Нет, под ним не конь, а верблюд, его словно бы рисует мелодия, а шлёпанье копыт о сухую землю создаёт её ритм, однообразный, неотвязный... Всё недостижимей горизонт, всё тише и тише звучит клавесин. И последний звук наконец замирает в воздухе.

— Браво, князь! — воскликнул маркиз. — Вы прирождённый музыкальный сочинитель, то есть композитор. Браво, Мария, вы одарённая исполнительница.

Пётр, любивший не такую музыку, а преимущественно военную, был, однако, растроган. Он склонился над Марией и, по своему обычаю, поцеловал её в голову: знак высочайшей приязни, известный всем.

— Вижу, княже, что ты проникся магометанским духом, — пробасил Пётр. — Чаю поскорей зреть твоё сочинение о сём предмете. Сей долг предо мною не намерен отпущать. Нам, православным, противустоит целый мир, более всего враждебный. Надобно знать его исповедание, нрав и обычай сих народов. Легко ли да и можно ль примирить магометанство с православием? Чаю, таковое примирение в интересах наших народов. Не вечно ж нам враждовать...

— Бог един, — убеждённо произнёс маркиз. — Придёт время, и человечество придёт к этому верованию. Тогда все религии сольются в одну — религию всего обитаемого мира.

— Французы, сколь я заметил будучи в Париже, склонны к вольномыслию. — Пётр, говоря это, улыбался. — Не все, но некоторые.

— Вы имеете в виду меня, ваше величество, — наклонил голову маркиз. — Но давайте рассуждать здраво: обиталище всех богов, как известно, небо. Могут ли они там поместиться? И если могут, то в состоянии ли они жить в мире друг с другом, если народы, поклоняющиеся им, состоят в постоянной вражде? Думаю, небо давно обрушилось бы на землю из-за их драчки.

— Мысль, достойная истинного философа, — осторожно заметил Шафиров, с опаской поглядывая на Петра — не воспротивится ли.

Но Пётр продолжал улыбаться. Наконец он сказал:

— Я не раз над этим задумывался. Но положение, как говорят при дворе Версальском, обязывает. Обязывает оно и меня. Я и так успел многое разрушить в стародавних обычаях. Упразднил патриаршество и учредил Святейший Синод, хочу примирить старообрядчество с Церковью. Черноризцы на меня во гневе, это они нарекли меня царём-антихристом: я этих бездельников заставил платить дань государству нашему, а то от сих захребетников, яко от козлов, ни молока, ни мяса. Но поколебал ли я основы веры? Ничуть! Прежде Церковь норовила посягнуть на власть царскую, особливо патриарх Никон. А власти в государстве надлежит быть в единых руках, — убеждённо закончил Пётр.

— Сколь ни фанатична вера мусульман и сколь ни почитаем их духовный глава в Турции шейх-уль-ислам, над ним возвышается султан. Ему принадлежит жизнь и смерть правоверных, не исключая и духовных. Так было и во времена халифов, — вступил в разговор князь Дмитрий. Коль речь зашла о мусульманстве, или магометанстве, как принято было тогда говорить, ему принадлежало решающее слово. Предмет этот живо интересовал всех, хотя Пётр Павлович Шафиров был в нём достаточно искушён, истомившись в турецком узилище и даже в какой-то мере усвоив их язык, но глубина познаний князя была бесспорна.

— Отчего, скажите на милость, магометанство столь победительно распространилось не только на Восток, но и на Запад? — спросил любознательный маркиз. — И когда, собственно, начались эти арабские завоевания?

— Начало положил их пророк Мухаммед, или Магомет, как обычно произносят европейцы. Но то было сравнительно робкое начало. Он провозгласил в Коране: «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха... пока они не дадут откупа своей рукой, будучи униженными». И его последователи стали сражаться. Мухаммед побуждал верующих к сражению: «Если будет среди вас двадцать терпеливых, то они победят две сотни...» Коран наполнен подобными призывами. Начал Али, муж единственной дочери пророка Фатимы. Арабы двинулись на Восток, подчинив себе Перейду. А спустя сто с небольшим лет после хиджры, — исхода Мухаммеда из Мекки в Медину, датируемого шестьсот двадцать вторым годом и ставшего началом мусульманского летосчисления, к ногам арабских завоевателей пал почти весь обитаемый мир от Атлантического океана до Инда и от Каспийского моря до Египта.

— Чей нечестивый язык повернётся, коли я отхвачу малость от награбленного! — воскликнул Пётр. — Ты, княже, укрепил мою решимость. Но продолжай же. Отчего ихняя вера столь распростёрлась по белу свету? Что в ней приманчивого?

— О, государь, здесь всё непросто. Вы не поверите, если я скажу, что поначалу Мухаммед объявил Авраама, коего Библия именует «отцом верующих» и «другом Божиим», чью память Христианская Церковь чтит, как родоначальника еврейского, измаилитского и других народов, основателем Каабы — священнейшей реликвии мусульман. Более того, поначалу они отправляли молитвы, повернувшись лицом в сторону Иерусалима и лишь потом в сторону Мекки, где находится Кааба. Иудаизм стал тем родником, из которого Мухаммед черпал своё вдохновение. А дальше... Впереди шли воины пророка, а за ними его духовные служители. Они насаждали новую религию среди покорённых народов. Те, кто принимал ислам, были пощажены, Их земля получала звание дар ас-сульх, то есть «земля договора», жители которой находятся под защитой, а исповедующие другую религию продолжают жить по своему закону, отделываясь лишь уплатой особого налога. Вот почему ислам распространился столь широко.

— Чудны твои дела, Господи, — произнёс Пётр.

— Воины пророка действовали более разумно, нежели крестоносцы, — заметил маркиз.

— Я тоже так считаю, — присоединился к нему Шафиров.

— Идея Мухаммеда и его последователей — Абу Бекра, Омара, Али и других[55] — о том, что ислам обязан завоевать весь подлунный мир, ибо так заповедал Аллах, была главной, а война с неверными — джихад — священной. Смерть на поле брани почиталась доблестью, а погибший обретал вечное блаженство в райских садах, где его окружали и ему служили десять тысяч гурий — прекраснейших дев. Вот источник безудержного фанатизма, презрения к смерти воинов Пророка. — Князь продолжал витийствовать с прежним пылом. Он оседлал своего конька и, казалось, не собирался с него слезать. Ещё бы; он был в своё время дотошным исследователем сего предмета и стал его знатоком. Не просто знатоком, а едва ли не мутакаллимом — мусульманским богословом. Тема же разговора была неисчерпаема. — Коран призывает: «О те, которые уверовали! Когда вы встретите тех, кто не веровал, в движении, то не обращайте к ним тыл. А кто обратит к ним в тот день тыл, если не для поворота к битве или для присоединения к отряду, тот навлечёт на себя гнев Аллаха. Убежище для него — геенна, и скверно это возвращение. Не вы ли убивали, но Аллах убивал их...»

— То есть Аллах ихний всему виной и на всё его воля, — пробормотал Пётр. И, как бы рассуждая сам с собою, продолжал вполголоса: — Но разве и наш Господь не всемогущ и всесилен, а все мы только слуги его и на всё, что творим, его воля и повеление?

— Да, государь, это так, — кивнул князь Дмитрий. — Но при этом надо помнить, что Коран создавался под сильнейшим влиянием Библии, и влияние это неоспоримо, его признает сам Мухаммед.

— «Не вы их убивали, но Аллах убивал их», — машинально повторил маркиз. — Как это ужасно!! Убийство оправдано именем Бога, убийце говорят: твои руки чисты, ты ни в чём не виноват, это всё твой Бог и его деяние.

— Да, я согласен с вами. Но, как справедливо заметил его величество, наша христианская религия тоже всё старается оправдать волей Господа, — сказал князь.

— Далеко не всё, но многое, — назидательно подняв палец, произнёс Пётр Павлович, и все невольно улыбнулись.

— Нетерпимость свойственна, как я понимаю, всем религиям, — заключил маркиз. — Ислам ли, христианство, иудаизм, буддизм...

— Мне пришлось познакомиться и с буддизмом, — вмешался князь Дмитрий. — И не только по книгам. В Константинополе, где я провёл едва ли не большую часть жизни, была община буддистов. Из общения с ними я вывел, что это самое терпимое из всех исповеданий. Буддисты не призывают ни к насилию, ни тем паче к войнам, они зовут человека к нравственному совершенству. Это религия самопознания и миропознания.

Воздав хвалу буддизму, князь Дмитрий не сказал, что он душевно с ним, что это единственное исповедание, которым он мог бы всерьёз увлечься. А вообще-то как истинный философ и человек высокой мысли он был афей, как тогда говорили, то есть атеист, однако же таковое признание было бы опасно и могло повлечь за собою весьма большие неприятности не только со стороны Православной Церкви, к которой он официально принадлежал, но и от светской власти. Император Пётр Великий тоже отличался вольнодумством в своём роде. Чего стоил его всешутейший и всепьянейший собор с князем-папой, кардиналами, вроде бы осмеивавший католицизм, но по сути своей противуцерковный. Но, однако же, на основы православия Пётр не посягал и по внешности блюл все установления Церкви. Он понимал: слишком глубоки её корни в толще народной жизни, они пронизали её всю, до самого основания. И вырвать или перерубить их просто невозможно. Православие было и оставалось одним из столпов государства Российского.

Князь, бывший противником всякого мракобесия, как Пётр, тем не менее тоже прекрасно понимал значимость религии и Церкви для духовного здравия народа. И всецело поддерживал её, ибо никакой замены в обозримом будущем не было и не могло быть. Он ревностно соблюдал церковные установления. И среди его увлечений была и церковная архитектура: он самолично создавал чертёж, а затем наблюдал за строительством.

Да, религия была силой, она сражалась вместе с воинами, она вела войны, захватывала земли и порабощала живущих там иноверцев. Об этом, в частности, и шла речь в его труде о мухаммеданском исповедании, которую с латыни на российский переводил его секретарь Иван Ильинский.

Собеседники князя продолжали забрасывать его вопросами. Тема была необъятна. В конце концов все притомились.

Мария не участвовала в диспуте. Она молча сидела за клавесином. Её мысли были далеко — стоит ли объяснять, где и с кем. Её глаза с поволокой, чернота которых была словно бы затуманена, были тем не менее расширены, но, казалось, обращены внутрь себя. Густой, басовитый и резкий голос Петра пробуждал её к действительности.

«Когда же они закончат, — досадовала она про себя. — Он должен прийти ко мне, он придёт, он обещал. Он не может не прийти. И тогда...» Волна желания тотчас подхватывала её, и кровь приливала к лицу. Она боялась, что потеряет сознание, столь велико и остро было ожидание близости.

Но мужчины увлеклись темой и, казалось, забыли про всё. Наконец отец умолк. И тогда Пётр попросил:

— Марьюшка, сделай милость, ослобони нас от магометанства — сыграй.

— Да, да, да, — подхватили остальные почти что хором. — Просим, Мария Дмитриевна! Ублаготворите нас!

Она ударила по клавишам, забыв объявить сочинение. Это были пьесы из сюиты Франсуа Куперена «Французские безумства, или Маски домино». Их рождал изящный менуэт, скользя от характера к характеру. Тут было скромное напевное «Девичество», тут была робкая «Стыдливость», взрывное жаркое «Желание» и «Верность» — нежная, мелодичная и призывная. То было отражение в музыке тех чувств, которые владели ею с неизбывной силой. Услышит ли он то, что терзает её каждодневно, ежеминутно, ежечасно?

Но лицо Петра было бесстрастно, выпуклины глаз устремлены куда-то поверх неё. Какая-то мысль овладела им, — быть может, возбуждённая музыкой либо рассказом князя Дмитрия.

Она сидела вполоборота к нему, он видел лишь её профиль, время от времени Мария взглядывала на него, но он всё ещё был во власти своих дум.

«Он не слышит музыки, — подумала она мельком, — слышит лишь себя и забыл обо всём». Ей стало досадно, и она поторопилась закончить, пропустив одну пьесу из оставшихся трёх.

Когда послышались громкие хлопки и возгласы одобрения, Пётр встрепенулся и присоединился к остальным. Но выражение озабоченности всё ещё не сходило с его лица.

Гости стали откланиваться. Разъезд был в разгаре, но Пётр не двигался с места. Ни князь, ни остальные не решались потревожить его. Кивком головы он отвечал на их поклоны и невнятное бормотанье, означавшее прощальные слова.

Князь Дмитрий вышел вслед за остальными — долг хозяина дома повелевал. Когда они остались вдвоём, Пётр взял её за руку и молвил:

— Пойдём к тебе! Нету мочи терпеть!

Мария молча повиновалась.

— Запри дверь, — бросил он с порога. И когда дверь была заперта, он схватил её в охапку и, сжав так сильно, что она чуть не вскрикнула, понёс её к постели.

Мария пробормотала:

— Пустите, государь. Я сама, сама...

Но он сильными, но неловкими руками сдирал с неё одежду. И затем с такой силой и жадностью вошёл в неё, что она охнула от боли. Но так было вначале. Она извивалась под ним, стараясь ловчей ответить, сквозь судорожно сжатые зубы прорывались невольные стоны. Он был слишком велик для неё, просто огромен, но в такие минуты она несла его радостно, не чувствуя ничего, кроме всепроникающего блаженства. Но вот судороги одна за другой сотрясли его тело, и он затих. Затем, не отпуская её, перекатился на спину, всё ещё тяжело дыша. Глаза его были закрыты. Она терпеливо лежала в его объятиях и ждала. Ждала повеления.

Наконец Пётр развёл руки в стороны и сказал:

— Ступай приведи себя в порядок. Ненароком батюшка твой заявится.

— Он не осмелится, — ответила она, выскальзывая без охоты, ибо желание всё ещё продолжало гореть в ней. — Он всё знает.

— Давно ли?

— С самого начала.

— Сама сказала? — Ей показалось, тоном упрёка спросил Пётр.

— Как можно, государь, мой повелитель. Нет, он догадался. По моему виду, по тому, в каком смятении я была. Разве такое скроешь? — с нажимом произнесла она, — Видно, я стала другой, вовсе не похожей на саму себя. Отец умён и прозорлив...

— Знаю, — отозвался Пётр. — Посему и ценю его высоко и стараюсь не отрывать от учёных занятий. Однако ж я не спрашивал: каково он говорил с тобою? Осудительно?

— Нет, государь. Он понял, что я счастлива, как бы всё ни обернулось. И рад тому.

— Чему? — не понял Пётр.

— Моему счастию.

— Ну и хорошо. Слава Господу сил. Я тебя не оставлю. Сказано: будешь при батюшке в походе. Ты мне надобна, ужо говорил тебе.

Пётр вслед за ней торопливо привёл себя в порядок.

— Ну я пошёл, — сказал он уже деловито, так, словно ничего между ними не было. И вдруг она поняла, какая это тягость быть любовницей, просто любовницей монарха. А женой? Правда, у супруги есть официальное положение, она окружена почестями, у неё свой двор, свои фавориты. Но счастлива ли она? Мужчины непостоянны — так устроено природой, а монархи — образец непостоянства. Исключения редки... Она слышала, что Пётр бесцеремонен и похотлив: приглянувшуюся ему женщину он затаскивает в свободную спальню и задирает ей юбки, обычно не встречая сопротивления...

— Не ведаю, скоро ль свидимся, — сказал он, поцеловав её в лоб. — Больно много забот, а людишки мои беспечны, за всеми надобен глаз да дубинка. Да разве ж всюду поспеешь.

Он было шагнул к двери, но потом обернулся и сказал:

— Ты мне дорога, Марьюшка, помни это. Я тебя не оставлю, что бы ни случилось. В походе будь рядом, дабы мог тебя достать во всякое время.

Она вдруг осмелилась и спросила:

— Государь, а царица?

Он усмехнулся:

— Что тебе до царицы. Ты ныне моя царица. А свою я выучил, да. Учёная она у меня. У неё свои дела, у меня свои. Она в мои не мешается — сильно опасается, ведает, чем таковое вмешательство окончается. Прощай покуда.

Дверь за ним закрылась. Мария опустилась в кресло и закрыла лицо руками.

Будь что будет, думала она. Судьба подарила ей мало кому ведомое счастье. Не мимолётное, а длимое. Она узнала и познала близость великого человека. Как бы ни распорядилась судьба столь драгоценными подарком, она, Мария Кантемир, уже вознаграждена.

— И будь что будет! — проговорила она вслух.