Пионеры на море

ЖЕЛТОЕ МОРЕ

Крейсер, выдержавший все испытания, еще упорнее пробивался сквозь злые пенящиеся волны.

Свежий ветер загнал всех в кубрики.

Только раз команда выбежала на палубу, не обращая внимания на дождь и холод: посмотреть наверх, где, словно живая туча, неслись на юг перелетные птицы.

Десятки их, истощенных, усталых, падали на палубу и разбивались насмерть.

Скоро вся туча стремительно обрушилась на крейсер. Сотни птиц расселись по реям, палубе и орудиям. Они не обращали никакого внимания на людей: позволяли брать себя в руки и съежившимися беспомощными комочками сидели на ладонях краснофлотцев.

Вдруг, точно по сигналу, они взвились кверху, оглашая воздух прощальными криками. Не прошло и десяти минут, как вся туча растаяла за горизонтом.

Море не переставало хмуриться, ворчать, и в обнимку с ветром налетало злобно на крейсер. Кругом все было серо-желтое — и вода и небо.

Кок все так же невозмутимо колдовал в камбузе, но ребята помогали ему реже. Гришка стоял на штурвале одинаковую с краснофлотцами рулевую вахту, Мишка — сигнальную.

Гришка наконец одолел упрямую картушку, и если бы разбудили его ночью, спросили о курсах и румбах, Гришка с закрытыми глазами ответил бы без запинки.

Теперь во время его вахты забортная струя не ломалась змеей.

Только иногда крикнет вахтенный начальник:

— Полградуса влево!

И Гришка, как заправский рулевой, не моргнув, кричит в ответ:

— Есть полградуса лево. На курсе!

Мишка отлично справлялся с сигнальными флагами. Глядя на гибкую и ловкую фигурку нового сигнальщика с огромным биноклем, седые усы командира топорщились в улыбке.

В графе против фамилии Чернова стояло — «рулевой», а против Озерина — «сигнальщик», а немного правей — сумма денежного оклада.

Кок во время выдачи денег внушительно крякал и, расписавшись, передавал ручку Мишке.

С той поры приятели заметили, что моряки стали обращаться с ними как с равными.

Меньше и меньше миль оставалось до советского порта. И с каждой пройденной милей, которые равнодушно отзванивал лаг на корме, ребята понимали всю несуразность своего бегства из ячейки.

Однажды Котенко спросил их:

— Ну, так вот, теперь времени прошло не мало. Можно было подумать. Ну, так от кого же все-таки вы удрали?

Гришка, не ожидавший этого вопроса, ответил:

— Как от кого?.. От ребят.

Котенко хитро подмигнул коку.

— Что же они вам чужие? Враги? Ведь мы такие же! Что у вас завод — что мы с заводов да из деревни. Там комсомол и здесь комсомол. Ну-ка?

Ребята молчали.

В плавании они нагляделись на краснофлотскую трудную жизнь. Видели, с каким упорством и сознанием делали люди простое свое дело.

Порой ребятам стыдно становилось за то, что их присутствие на крейсере мешало этой работе, отнимало от людей короткие часы отдыха.

Два дня потели ребята над письмом в ячейку, пытаясь подробно описать все происшествия и свое раскаяние. Прочли письмо коку и Котенко.

Кок с расстановкой, хлопая себя по животу, искренно доказывал:

— Пожалуйста! Да разве на бумаге все напишешь? В словах того не передашь, а то на бумаге! Вот ежели сколько для камбуза провизии надо, мяса там, картошки, макарон, соли — это возможно. А что человек в жизнь свою видит — на бумаге изобразить? Да еще вам, сосункам? — Не годится.

Котенко, как всегда, подсмеиваясь над коком, добавил:

— Чепуха, Остап. На бумаге можно все передать. Только кто этому обучен. А вы, ребятки, лучше, как приедете, все и выкладывайте. Так, мол, и так. Хотите — казните, хотите — милуйте. Только верно — на словах нужно. Слова — великая штука, особенно когда от сердца.

У ребят опустились руки. Все путалось в головах, все становилось таким же неизвестным и суровым, как вздымающееся за бортом Желтое море.