Пионеры на море

ОБЕЗЬЯНА, ПРИМУС И ТРУБКА

Мастер Чернов, ругаясь, возился над примусом. Примус упорно не хотел загораться, чадил и подозрительно фыркал.

— Вот уж плохо одному. Бывало, хоть Гришуха, шарлатан, поможет. Будет ему, путешественнику, на орехи, — пусть вернется только!

В дверь с размаху застучали ногами и задергали ручкой.

Чернов плюнул с досады и заворчал:

— Кого там еще леший принес? Нельзя и чаю вскипятить. Сейчас, сейчас! Зачем с ума-то сходить?

Щелкнул запор, дверь открылась настежь, и мастер с испуганным криком шарахнулся в сторону.

Прямо на него прыгнула вдруг не то кошка, не то большая крыса. Чернов замахнулся на зверя щеткой, потом отшвырнул ее и разинул рот.

За дверью стоял Гришка и хохотал на весь коридор.

Чернов бросился к двери, схватил сына в охапку, швырнул на диван, начал его тормошить.

— Отца пугать, сорванец! Гришуха, сынишка Верно говорят, что матросы сплошь озорники! Здравствуй, сынок. Ну-ка, давай трубку. Ну, как же и вырос ты, шарлатан! На вот, на вот тебе еще за это!

За спиной Чернова раздалось жалобное верещанье.

Обезьяна сидела на столе и дула, словно человек, на пальцы. Нечаянно она ухватилась за горячую горелку примуса и не знала, куда девать обожженную лапку.

Чернов ударил себя по коленям и захохотал.

— Гришка, где же ты такую образину раздобыл? Ну и рожа! Во сне увидишь такую — испугаешься.

— В Сингапуре, батька. Ты небось и не знаешь, где это? — На-ка вот подарочек. И дорого же он мне достался!

Гришка вынул из кармана кривую трубку с металлической крышкой, в которую свободно могла войти осьмушка махорки, и протянул ее отцу.

— Ее мне Бен Джемсон подарил за то, что я его товарища, негра, выручил. Погоди вот, расскажу все по порядку! Ничего ты, батька, у меня не понимаешь!

Гришка начал хозяйничать. Примус рычал так, словно сразу почувствовал умелую руку.

Гришка засучил рукава, прибираясь в комнате. Отец махнул рукой на порядок, и Гришке пришлось крепко потрудиться.

Чернов сидел на табуретке и счастливыми глазами глядел на сына.

Он почти не узнавал его. Окрепший, загорелый, в нарядной морской форме — да Гришка ли это?

Вот и лицо стало как-то строже, и голос переменился. Словно разучился говорить тихо Гришка, а кричит, как с глухим.

Чернов положил в трубку английского табаку, закурил, не переставая улыбаться.

Гришка переставлял, выметал, чистил. Отрывками он рассказывал отцу все, что с ним произошло и что крепко засело в памяти.

Иногда улыбка сходила с лица Чернова, иногда он смеялся до слез, слушая рассказы Гришки о коке, но когда Гришка изменившимся голосом поведал отцу о конце Чалого, о резне в Кантоне и о Сун-Ят-Сене — Чернов вскочил с табуретки и взволнованно заходил по комнате.

Гришка забыл об уборке. Он сам снова переживал все.

Чернов, выпуская клубы дыма из трубки, сказал:

— Вот видишь, сынок, куда докатилось. Так прямо, говоришь, с голыми руками на фашистов? А те в детей, в женщин — в упор. У, гады! А Чалый-то, Чалый! Эхма, глубокая душа…

До поздней ночи, плечо к плечу сидели отец и сын. В тот вечер они стали ближе друг к другу, и Чернов, гладя Гришкины плечи, радовался за сына. И вспоминал первого, не вернувшегося с гражданской. Ему казалось, что идут они все трое, нога в ногу, к одной цели.