Плата за молчание

ДЕЛО ЧЕСМЭНА

Если с наступлением темноты выехать из Сан-Франциско на широкую автостраду в направлении к Лос-Анджелесу, уже очень скоро в ночном небе становится заметной полоса света, яркая, как над огромными увеселительными парками крупных городов. А еще через несколько миль эта полоса рассыпается на тысячи отдельных световых пятен. Особенно резкие, почти белые - это прожекторы, а пять бесконечно длинных рядов тускло-желтых точек, взгромоздившихся друг на друга, - это девятьсот с лишним окон каторжной тюрьмы Сан-Квентин.

Каждый вечер, точно в 22 часа 30 минут, огни в окнах гаснут, и в свете сотен прожекторов мрачные тюремные стены кажутся таинственной крепостью, взмывающей прямо в небо. Отдельные белые лучи беспрерывно ощупывают северный блок тюремного комплекса. Когда свет добирается до крыши, становится видна вентиляционная шахта газовой камеры - символ смерти, нависшей над тюрьмой.

11 лет 10 месяцев и 7 дней провел под этой шахтой в «ряду смерти» - на этаже, где в одиночных камерах ждут своего часа приговоренные к казни, - Кэрил Чесмэн, один из самых знаменитых арестантов Америки. Восемь раз за эти годы его в белой рубахе и голубых холщовых штанах, без ремня и обуви, как предписывают «гигиенические правила» процедуры казни, втаскивали в аванзалу смерти, откуда остается лишь тринадцать шагов до выкрашенной в ядовито-зеленый цвет газовой камеры. Восемь раз директор каторжной тюрьмы после телефонного разговора объявлял ему, что казнь откладывается.

Все эти восемь раз Чесмэн подвергался душевной пытке, переживал все смертные муки, можно сказать, восемь раз умирал. Подобный варварский метод отправления правосудия вызвал реакцию во всем мире. Французская газета «Монд» охарактеризовала дело Чесмэна как «наглядный пример абсурдности американской правовой системы». В Женеве девять тысяч студентов подписались под петицией о помиловании Чесмэна, адресованной тогдашнему президенту США Эйзенхауэру. Такую же петицию за подписями 90 тысяч человек направила Эйзенхауэру стокгольмская газета «Экспресс». Английская «Гардиан» в передовой статье писала: «Правопорядок, допускающий такую пытку, растянутую на 12 лет, какую терпит в камере смертников Чесмэн, в самой своей основе должен таить нечто порочное». И наконец, официальный орган Ватикана «Оссерваторе романо» на весь мир заявил: «Невозможно поверить, что жизнь осужденного столько раз продлевали только для того, чтобы затем все-таки отравить его смертоносным газом. Никакой уголовный закон не вправе требовать исполнения смертного приговора через 12 лет после вынесения. Как может американский народ мириться с таким отправлением правосудия в своей стране?»

Но буря возмущения, прокатившаяся по всему миру, вылившаяся в демонстрации протеста перед посольством США в Риме, Париже, Лондоне, Стокгольме, Монреале, словно побудила Верховный суд Калифорнии из садистского духа противоречия назначить девятый срок казни Чесмэна.

2 мая 1960 года через пять минут после полуночи Чесмэн, приговоренный 25 июня 1948 года к смертной казни, снова был доставлен в преддверие газовой камеры. Его заставили раздеться догола, двое сержантов ощупали его, проверили, не спрятал ли он на теле яд или иное орудие самоубийства; затем один из сержантов потребовал:

- Челюсть!

Вынув зубной протез, Чесмэн передал его сержанту: мера предосторожности, предусмотренная с целью помешать осужденному перегрызть себе вены и избегнуть рук палача. Когда американское правосудие выносит кому-нибудь смертный приговор, оно не желает лишать себя возможности выполнить все до единой формальности и довести дело до конца.

После осмотра Чесмэну позволили снова натянуть на себя холщовое одеяние; надели ему на пояс ремень, которым его должны были пристегнуть к стулу в газовой камере, защелкнули наручники на его широких запястьях. Затем он в девятый раз был освидетельствован врачом: закон предписывает непосредственно перед казнью проверять физическое и. психическое состояние осужденного. Если бы восьмикратные приготовления к казни свели Чес-мэна с ума, если бы за 11 лет и 10 месяцев, проведенных в каторжной тюрьме, он заболел раком или туберкулезом, если бы по дороге в газовую камеру сломал ногу, - он мог бы снова спокойно переодеться, и казнь в девятый раз была бы отложена. Однако и физическое и психическое состояние Кэрила Чесмэна оказалось в полнейшем порядке, и тюремный врач с удовлетворением зафиксировал это обстоятельство в протоколе.

Теперь настал черед директора тюрьмы Диксона выполнить последнюю формальность. Достав из папки им же самим составленное и запечатанное письмо, директор вскрыл его и сухо, по-деловому ознакомил Чесмэна с содержанием:

«По делу народа Калифорнии против Кэрила Чесмэна.

Многоуважаемый сэр!

25 апреля 1960 года достопочтенный мистер Чарлз Фрик, судья округа Лос-Анджелес, подписал приказ о Вашей казни, назначив ее на сегодня, 2 мая 1960 года, на 10 часов. Прошу Вас принять это к сведению.

Преданный Вам Ричард Б. Диксон, директор».

Доведенный до изнеможения бюрократическим цинизмом процедуры, Чесмэн только кивнул в ответ и протянул свои стиснутые наручниками руки двум вошедшим вслед за директором заплечных дел мастерам. Те схватили его и почти внесли в тамбур, опасаясь, как бы ему, подобно большинству других, не стало на пороге дурно. Сквозь широкое, во всю стену окно была отчетливо видна жуткая кабина, в которой, собственно, и происходит казнь.

До назначенного срока оставалось, однако, более девяти часов. Перед Чесмэном должны были казнить одного бандита, а потом три часа проветривать камеру, чтобы полностью улетучились вредные пары цианистого калия: изобретатели этого вида казни были чрезвычайно озабочены тем, чтобы здоровью осужденного до самого момента исполнения приговора не было причинено ни малейшего ущерба.

Эти оставшиеся девять часов были для Чесмэна последним шансом. Все юридические способы воспрепятствовать смертному приговору он сам и его адвокаты за предшествующие 12 лет полностью исчерпали. Теперь он мог надеяться только на помилование от губернатора штата Калифорнии.

Свои последние часы Чесмэн провел за унылого вида столом. Напротив сидел директор тюрьмы, а поодаль, словно каменные изваяния, застыли два стражника с автоматами, на случай, если осужденный бросится на директора.

На столе стоял телефон, тот самый телефон, который уже восемь раз звонил, прежде чем Чесмэна успевали ввести в кабину. Восемь раз после звонка директор объявлял об отсрочке казни, восемь раз Чесмэна возвращали назад, в тюремную камеру. Позвонит ли телефон и в девятый раз? Директора тюрьмы Диксона этот вопрос, казалось, мало занимал: он погрузился в чтение романа Агаты Кристи. Только Чесмэн не отрывал глаз от телефона.

Хотя о Чесмэне, как о жертве невиданной жестокости американского правопорядка, так много говорилось и писалось во всей мировой прессе, пытка, растянувшаяся на 12 лет, являлась лишь одной стороной юридического скандала. Другую, не менее вопиющую, но далеко не столь детально изученную, сторону составляли действия полиции, прокуратуры и суда, с которых все, собственно, и началось.

Кем он, в сущности, был, этот печально знаменитый

Кэрил Чесмэн? Сначала он был лишь одним из сотен тысяч юных преступников, которые представляют собой проблему, неразрешимую для нынешней Америки. Способный и развитой мальчик, не имеющий, однако, средств, чтобы получить образование. Отец был низко оплачиваемым рабочим сцены в киностудии Голливуда. Когда Кэрилу исполнилось шесть лет, его мать попала в автомобильную катастрофу и с того времени лежала, разбитая параличом. Все, что отцу с большим трудом удавалось заработать, уходило на лечение матери. Сыну уже с ранних лет тоже пришлось вносить свою лепту в семью. Как, каким путем добывает он деньги, отец не спрашивал.

Полностью предоставленный самому себе, Кэрил примкнул к компании малолетних преступников. По сути дела, этот путь был предопределен социальными условиями, в которых рос мальчик. Начав с мелких краж, он перешел к взломам, а под конец - и к разбойничьим ограблениям. Как в правильно организованном обществе юноши приобретают специальности слесаря, каменщика, продавца, так Кэрил в эти годы обучался преступному ремеслу! Не тайком, не за спиной полиции и органов, ответственных за работу с подростками, но, так сказать, под их непосредственным руководством.

В 1935 году, в пятнадцатилетнем возрасте, Чесмэн в первый раз был задержан полицией за угон автомобиля и отправлен в так называемый исправительный дом. Однако единственным недостатком, который там исправляли, был низкий уровень квалификации малолетних преступников. Заведение было создано при каторжной, тюрьме, и обязанности воспитателей исполняли пожизненно осужденные, что позволяло штату экономить на содержании платных педагогов.

В своей книге «Камера смертника 2455», написанной в годы пребывания в Сан-Квентине, Чесмэн рассказывал о жизни в исправительном доме: «Здесь я впервые научился правильному обращению с кольтом, кистенем и другим оружием. И здесь же мне привили ненависть к общественному порядку, на охране которого стоят насквозь продажные люди. Мы могли получать все - хорошую еду, девочек, курево, наркотики, увольнительные, если только имели достаточно денег, чтобы подкупить надзирателей. Ни один из них не смотрел на нас как на преступников, если мы были в состоянии сунуть ему в руку сколько-то долларов. Здесь я впервые осознал разницу между добропорядочным гражданином нашего общества и преступником. Достойный гражданин - тот, у кого достаточно денег, преступник - тот, кто позволяет, чтобы его схватили в момент, когда он делает деньги».

С этими познаниями Чесмэн через год вышел на свободу. Пятью месяцами позднее он вернулся в исправительный дом. После целой серии взломов автоматов по продаже сигарет он снова пробыл год за решеткой. Затем он в течение двух лет применял на практике полученные в тюрьме знания, совершая одно ограбление за другим, и в 19 лет он опять был схвачен и приговорен к 16 годам заключения в каторжной тюрьме. Через семь лет он был условно-досрочно освобожден, но не потому, что исправился или особенно хорошо себя вел, а просто потому, что тюремное ведомство в Америке вынуждено досрочно выпускать на свободу большинство осужденных, приговоренных к длительным срокам. В тюрьмах не хватает мест, чтобы все осужденные могли полностью отбыть свой срок.

На этот раз Чесмэн вышел на свободу уже вполне подготовленным, отчаянным, на все способным профессиональным преступником. Он и не пытался начать честную жизнь. Еще в каторжной тюрьме он завязал связи с гангстерской бандой, занимавшейся ограблениями и шантажом нелегальных букмекеров и держателей тайных тотализаторов. С первого же дня после своего освобождения Чесмэн начал «работать» вместе с этими преступниками.

В то самое время, когда Чесмэн в Лос-Анджелесе и поблизости от него очищал карманы нелегальных букмекеров и между делом взламывал ювелирные лавки и магазины готового платья, в окрестностях Голливуда была совершена серия преступлений, необычных даже для бурной, изобилующей всякого рода правонарушениями истории Америки. Влюбленные парочки, находившие на холмах вокруг Голливуда укромные местечки для свиданий, подвергались нападениям бандита, появлявшегося в сером закрытом «форде» с красным прожектором - таким, как на полицейских патрульных автомобилях. Под угрозой пистолета 45-го калибра он сначала отбирал у мужчин деньги, а затем загонял в свою машину женщин, с которыми обходился гнуснейшим образом.

Оставшиеся в течение нескольких месяцев тщетными розыски преступника, быстро окрещенного прессой «бандитом с красным фонарем», вызвали единодушное возмущение по всей Калифорнии, и ожесточенные упреки по адресу полиции имели далеко идущие политические последствия. Ожидались выборы губернатора штата, а все важнейшие посты в Калифорнии занимали члены республиканской партии, и начальник полиции штата тоже был республиканцем. Поэтому возмущение явной несостоятельностью полиции перешло в критику деятельности всей правящей партии. Находившиеся в оппозиции демократы немедленно использовали это обстоятельство в предвыборной борьбе, и раскрытие преступлений «бандита с красным фонарем» стало для республиканцев вопросом существования. Только успешное окончание этого дела дало бы им надежду одержать победу на выборах.

Нетрудно, таким образом, понять, что партийная верхушка наседала на начальника полиции, а тот, в свою очередь, наседал на полицейских. С делом необходимо было покончить. Как, каким путем - неважно. Были щедро обещаны поощрения: повышения по службе, денежные награды. И неудивительно, что все полицейские Лос-Анджелеса и Голливуда ринулись в погоню за преступником, особой приметой которого являлся укрепленный на сером «форде» красный фонарь.

Чесмэн попал в поле зрения полиции в пятницу 23 января 1948 года. Патрульный автомобиль с двумя молодыми полицейскими Рирдоном и Мэем спокойно катил по голливудской Вермонт-авеню в направлении Лос-Анджелеса. Стрелки светящихся часов на приборной доске показывали 19.40, когда сидевший за рулем Рирдон заметил на другой стороне «форд», похожий по описанию на тот, о котором днем и ночью напоминало полицейское радио.

Рирдон тут же повернул и пустился вдогонку. Уже на ближайшем перекрестке ему пришлось резко затормозить: «форд» остановился у бензоколонки. Медленно и по возможности незаметно патрульный автомобиль последовал за ним. Мэй по радио передал на центральный пункт закодированное сообщение: «Белокурая дама шлет привет господину во фраке…» - и добавил несколько цифр, уточняя местоположение машины.

На центральной полицейской радиостанции дежурный, склонившись над картой города, флажком отметил точку, в которой находился «форд». Второй сотрудник, также слышавший сообщение по радио, немедленно позвонил домой начальнику сыскной полиции. Через каких-нибудь несколько мгновений обнаруженный «форд» стали брать в кольцо.

Тем временем патрульный автомобиль возле бензоколонки на Вермонт-авеню тщетно пытался приблизиться к «форду», отделенному от него другими машинами, ожидавшими своей очереди, чтобы заправиться. Когда патрулю удалось наконец продвинуться на несколько метров вперед, Мэй увидел, что «форд», так и не заправившись, поехал дальше. Несомненно, двое мужчин, которых можно было теперь разглядеть в этом автомобиле, заметили преследование. Мэй больше не сомневался, что перед ним так долго разыскиваемый преступник. Хотя «форд» еще соблюдал правила уличного движения и не пытался заметно увеличить скорость, Мэй тут же включил полицейскую сирену и прожектор, чтобы освободить путь для погони. Рирдон ловко вывел автомобиль из растянувшейся у бензоколонки очереди. Взревел мотор. Теперь уже всем стало ясно, что полиция кого-то преследует. Но и мужчины, находившиеся в «форде», не теряли времени. Дав газ, они рванулись в сторону, навстречу идущим машинам, в надежде скрыться таким образом от погони.

Человек, сидевший за рулем, как сумасшедший гнал «форд» через поток встречных машин, проскакивая на волосок от них и используя каждую брешь, чтобы выиграть время. Тем самым, однако, он расчищал дорогу и патрульному автомобилю, который метр за метром неуклонно настигал его.

На углу Шестой улицы и Шеттон-плэйс Рирдон приблизился к «форду» на двадцать метров. Здесь встречный поток обрывался, улица была почти пуста. Мэй опустил стекло автомобиля, вытащил автоматический пистолет и хотел выстрелить по колесам преследуемой машины. Но водитель «форда» резко повернул руль, так что машина на двух колесах проскочила на Шестую улицу прямо на пешеходную дорожку, в каком-нибудь сантиметре от угла дома. Через сто метров путь ей преградил стоявший грузовик. Казалось, охота закончена. Однако тут «форд» на полной скорости затормозил и повернулся вокруг собственной оси, применив головокружительный маневр, который гонщики называют скольжением. После этого он помчался в обратном направлении.

В тот самый момент, когда «форд» сворачивал назад, на Вермонт-авеню, Рирдон кинул патрульный автомобиль влево, ему навстречу. Мэй соскользнул с сиденья, чтобы под приборной доской укрыться от неизбежного столкновения. Но Рирдон, сохранив самообладание, так повернул машину, чтобы задеть только левое переднее колесо «форда» и избежать удара в лоб.

Обе машины затормозили, откатились в сторону и остановились. Из патрульного автомобиля выскочил Мэй с пистолетом-автоматом наготове. Водитель «форда» вылез и попытался удрать.

- Стой!

Окрик Мэя не остановил беглеца, который, петляя, как заяц, продолжал удаляться.

Первый заряд, выпущенный Мэем, сбил штукатурку со стены одного из домов; второй, казалось, попал в цель. Беглец споткнулся, повалился ничком и больше не шевелился. Его спутник, напуганный стрельбой, быстро отказался от попыток к бегству. Не ожидая приказа, он поднял руки и покорно позволил Рирдону защелкнуть наручники.

Мэй тем временем подошел к лежавшему на дороге и, ухватив его за волнистые каштановые волосы, повернул к себе голову, чтобы заглянуть в лицо. Оно оказалось молодым, худощавым, с насмешливой улыбкой в умных глазах.

- Водить машину вы умеете, что верно, то верно, но стрелять… тут вам следовало бы еще поучиться, - дерзко заявил молодой человек растерявшемуся в первый момент полицейскому, который уже боялся, что увидит перед собой мертвеца.

- Заткнись! - сердито ответил Мэй и, сильным рывком подняв парня с земли, надел на него стальные оковы. Затем снова нагнулся и поднял с земли пистолет. - Это ваша пушка?

- Бросьте шутить! Имей я такую штуку в кармане, я не стоял бы сейчас здесь.

- Выходит, оружие с неба свалилось, так, что ли? Ты уж постарайся по дороге в участок придумать объяснение получше, - с издевкой посоветовал Мэй и, подталкивая задержанного дулом автоматического пистолета, повел его к патрульному автомобилю.

Инспектор сыскной полиции Гузен, к которому доставили обоих мужчин для первого допроса, разложил на письменном столе все, что Рирдон и Мэй обнаружили в «форде», на мостовой и в карманах задержанных: фонарик, пачку смятых бумажных долларов, четыре автомобильных номера, пистолет 45-го калибра.

Гузен зацепил указательным пальцем пистолет, повертел его и спросил:

- Ну, кто из вас хозяин этой штуки?

Ответа он не получил. Две пары глаз смотрели на него невинно и непонимающе, точно он задал вопрос на малайском языке.

В этот момент в кабинет вошли оба патрульных полицейских. Они втащили две пачки новых мужских костюмов и сложили их возле письменного стола.

- Мы нашли это в багажнике «форда», сэр, - пояснил Рирдон.

Гузен недоверчиво покачал головой, но ничего не спросил, только велел патрульным пока увести пассажира «форда». Когда все трое вышли, он повернулся к водителю задержанного автомобиля:

- Ваша фамилия?

- Чесмэн.

- Имя?

- Кэрил Уайтир.

- Рождения?

- 27 мая 1921 года, в Сен-Джозефе, штат Мичиган.

- Как зовут вашего отца?

- Уайтир Чесмэн.

- Род занятий?

- Раньше был ассистентом режиссера в «Парамаунте». Теперь просто рабочий сцены.

- Как зовут мать?

- Хелли Чесмэн, урожденная Браун.

- Она работает?

- Она парализована.

- Гм… Имеете судимости, Чесмэн?

Стереотипно, тем же тоном, как паспортные данные, Чесмэн перечислил свои прежние судимости. Инспектор печатал на машинке протокол допроса, но вдруг отодвинул машинку в сторону, вынул из ящика письменного стола пачку сигарет и, щелкнув по ней пальцем, предложил Чесмэну закурить.

- Ага, начинается вежливый раунд, - сказал тот, небрежно беря сигарету.

Инспектор дал ему огня.

- Почему я должен без нужды осложнять вашу жизнь? Пока вы будете благоразумны, вы встретите и с моей стороны хорошее обращение.

Чесмэн выпустил клуб дыма и проследил за ним взглядом:

- Не заговаривайте мне зубы, инспектор. За что вы притащили меня сюда?

- Вы, видно, очень торопитесь, Чесмэн! Впрочем, я мог бы догадаться об этом уже по той скорости, с какой вы удирали от патруля.

Такая манера вести допрос действовала Чесмэну на нервы.

- Чего вы от меня хотите? - резко перебил он.

- Хочу узнать, почему вам так непременно надо было бежать от нашей машины. Должна же быть какая-то причина. Безобидный автомобилист не станет бросаться на

утек от патруля.

Чесмэн кончиком сигареты указал на протокол, все еще торчащий из машинки.

- Прочтите еще раз мои показания о судимостях, инспектор. Последний раз меня освободили условно. Этим все сказано. Во время испытательного срока мне запрещено общаться с другими лицами, имеющими судимости. Джонни, с которым меня поймали, тоже вышел из заключения, и у него на совести еще больше делишек, чем у меня. Если вы доложите об этом выше, мне придется вернуться в каторжную тюрьму. Может быть, теперь вампонятно, почему я так спешил?

Инспектор едва заметно покачал головой:

- Я не верю вам, Чесмэн. Полицейский патруль не проверяет, есть ли у водителей судимости и не назначен ли им испытательный срок. И вам это отлично известно. Я не поверю даже, если вы знаете, что удирали потому, что спрятали в багажнике украденные костюмы и опасались, как бы вас за это не арестовали.

Чесмэн кинул беглый взгляд на сложенные возле стола пачки костюмов и, избегая прямого цризнания, уклончиво спросил:

- Так из-за чего же, по-вашему, я улепетывал?

- Оттого что вы «бандит с красным фонарем», Чесмэн!

Чесмэн на миг лишился дара речи, потом громко захохотал:

- Неостроумно, инспектор! Выходит, я этот жалкий, неполноценный тип? Посмотрите на меня хорошенько! Похоже, что мне требуется пушка, чтобы женщина стала уступчивее? Я всегда могу иметь столько женщин, сколько захочу. - И, словно демонстрируя инспектору, каким успехом он, Чесмэн, должен пользоваться у женщин, молодой человек встал, выпрямился во весь рост и, как призовой боксер, похлопал себя по широкой груди.

Гузен не без смущения оглядел высоченного парня. Не потому, что Чесмэн внезапно убедил его в своей привлекательности для женского пола. Но все жертвы «бандита с красным фонарем» определили его рост между 160 и 170 сантиметрами. Чесмэн же, совершенно очевидно, имел рост не меньше 185 сантиметров и был несравненно более крепкого сложения, чем описываемый преступник.

Все же инспектор сказал:

- Сядьте-ка. Пусть уж психиатр разбирается, зачем вам было это нужно. Может быть, просто извращенность. Кто знает?

Пожав плечами, Чесмэн снова опустился на стул.

- Вы ведь не думаете этого серьезно, инспектор. Я - и вдруг насиловать женщин… Да я мог бы порассказать вам о них такое…

Он все еще не понимал, в какую дьявольскую историю втягивает его инспектор. В Калифорнии изнасилование карается смертной казнью! Смеясь над высказанными подозрениями, Чесмэн и не воображал, какая петля начинает затягиваться на его шее.

А опытный полицейский инспектор со своей стороны уже видел, что Чесмэн - гангстер крупного масштаба. Такие легко не сдаются. И он решил закончить первый допрос.

- Ну что ж, Чесмэн, подождем. Вы так или иначе останетесь под арестом, пока судья не решит, как быть дальше с вашим условно-досрочным освобождением. А мы тем временем что-нибудь выясним.

Гузен позвонил и велел увести Чесмэна.

Когда дверь за арестованным закрылась, инспектор потянулся к протоколам с описанием личности разыскиваемого бандита. Рост 160 - 170 сантиметров, щуплый; смуглый, волосы темные, почти черные; передних зубов не хватает; похож на итальянца. Таковы были единодушные показания жертв и свидетелей.

Чесмэн же был долговязым, широкоплечим, спортивного вида детиной с отличными ровными зубами. Внешне он никак не подходил под описание «бандита с красным фонарем».

Кроме того, Гузен был знаком с такого рода делами.

Несколько лет он проработал в Нью-Йорке в отделе по борьбе с половыми преступлениями. Мужчины, подобно этому бандиту с оружием в руках издевающиеся над беззащитными женщинами, неизменно принадлежат к совершенно определенному типу: по натуре все они трусы, жалкие, неудачливые психопаты. Мужчина, с которым он только что беседовал, менее всего напоминал сексуального психопата.

Нет, инспектор Гузен отнюдь не был уверен, что Чесмэн - «бандит с красным фонарем».

Размышления инспектора были прерваны его помощником, который вошел, чтобы доложить:

- Машина доставлена, сэр!

Гузен захлопнул папку с протоколами и встал.

- Спасибо, Глени. Я сейчас спущусь во двор и сам на нее взгляну.

У слегка поврежденного «форда» возились сотрудники службы опознания. При свете трех переносных прожекторов они старательно отыскивали следы, орудуя лупами и пинцетами; снимали с приборной доски отпечатки пальцев.

- Особенно займитесь обивкой. Поищите следы крови, - сказал Гузен после того, как некоторое время молча наблюдал за их действиями. Ему вспомнилось, что две последние жертвы «бандита с красным фонарем» - 27-летняя Реджина Джонсон и 17-летняя Мэри Элис Меца - получили в машине преступника телесные повреждения и были окровавлены.

Пока двое сотрудников начали снимать с машины сиденья и обивку, Гузен подошел к ветровому стеклу «форда» и осмотрел фару, вмонтированную слева от места водителя. Сначала он не заметил ничего особенного. Фара как фара, с обыкновенным стеклом. Однако, приглядевшись внимательнее, инспектор насторожился. В свете карманного фонарика он различал царапины на хромированной поверхности держателя. Верхняя гайка держателя ослабела, как если бы ее часто отвинчивали. Нижней гайки не было вовсе.

Гузен раздумывал лишь долю секунды, затем круто повернулся на каблуках и буквально помчался к себе. Вбежав в свой кабинет, он кинулся прямо к письменному столу и, торопливо разбросав лежавшие в беспорядке бумаги, схватил картонную коробку, в которую сложили все вещи, найденные в карманах Чесмэна при задержании.

Бумажник, кошелек, пилочка для ногтей, спички - нет, все это не интересовало инспектора. Только опрокинув коробку и вывалив на стол содержимое, он нашел то, что так лихорадочно искал: хромированную гайку.

Гайка подошла к держателю фары!

Теперь и инспектор сыскной полиции наконец поверил, что схваченный действительно «бандит с красным фонарем». Итак, значит, Чесмэн постоянно возился с этой фарой, заменяя для своих ночных преступлений простое стекло на красное.

И все же пока это была только гипотеза. Не хватало важнейшего доказательства - красного стекла! Если Чесмэн теперь заявит, что ему пришлось повозиться с фарой, потому что лопнула лампочка или случилось еще что-нибудь в том же роде, найденная у него в кармане гайка утратит все свое доказательственное значение.

Еще одно разочарование уготовили инспектору сотрудники службы опознания: тщательнейшие поиски следов крови на обивке «форда» оказались безрезультатными. Ничего не дала и химическая проба с бензидином, хотя эта реакция безошибочно позволяет обнаружить и замытую кровь.

Однако теперь Гузен не хотел отказаться от своего убеждения и решил в ту же ночь раздобыть последнее важнейшее доказательство виновности Чесмэна - две последние жертвы «бандита с красным фонарем» должны опознать его.

Гузен срочно потребовал две автомашины, одна из которых должна была быть серым «фордом». Правда, в спешке ему смогли достать лишь светло-голубой «форд», но это его не остановило.

- Ночью свидетели не смогут заметить такой разницы в окраске, - отклонил он возражения помощника.

Спустя полчаса оба автомобиля выехали со двора полицейского управления Лос-Анджелеса и помчались по направлению к Голливуду. В светло-голубом «форде» рядом с водителем сидел скованный по рукам и ногам Чесмэн; позади разместились два здоровенных полицейских со снятыми с предохранителя автоматическими пистолетами. За этой машиной следовала другая, в которой тоже находился вооруженный с ног до головы конвой.

Было три часа ночи, когда инспектор Гузен постучал в дверь маленького одноквартирного домика на Сьерра-

Бонита-авеню в западной части Голливуда. Дверь открыла пожилая женщина с волосами, накрученными на бигуди, и в наспех накинутом халате. Гузен обрушил на нее поток слов:

- Сударыня, нам необходимо немедленно побеседовать с вашей дочерью Мэри. Мы схватили бандита, недавно совершившего на нее нападение. Разбудите ее сейчас же! Она должна опознать преступника. Но только побыстрее, у нас мало времени.

Миссис Рут Меца, мать 17-летней Мэри Элис, в страхе возразила:

- Но разве необходимо делать это среди ночи, сэр? Моя дочь больна, она еще не оправилась от перенесенного потрясения. Может быть, не стоит…

Но Гузен в своем рвении уже не знал удержу:

- Ей ведь придется только на один момент выйти и посмотреть на этого типа. Больше ничего.

Между тем разбуженная шумом девушка сама подошла к дверям. Инспектор, не долго думая, взял ее за руку и вывел через маленький палисадник на улицу, где стоял «форд». Полицейские успели пересадить Чесмэна на водительское место.

Направляясь вместе с девушкой к машине, Гузен сказал:

- Ничего не бойтесь, Мэри. Он в наручниках и для вас больше не опасен. Вы должны только сказать нам, он ли это.

Вопреки полицейскому предписанию, согласно которому подозреваемый должен быть предъявлен свидетелям в числе других лиц и свидетели сами, без каких-либо подсказок со стороны полиции, должны опознать его среди прочих, Чесмэна, можно сказать, преподнесли дрожавшей от страха Мэри Элис прямо на блюдечке.

Воспитанная в монастыре, застенчивая и робкая 17-летняя девушка, недавно перенесшая столь тяжкое потрясение, не отваживалась даже приблизиться к Чесмэну. Остановившись в двух шагах от «форда», она повернулась к инспектору полиции и, чуть ли не цепляясь за него в поисках защиты, тихо проговорила:

- Да-да, думаю, что это он. Я узнаю его.

Не намного отличалась от этой сцены и очная ставка со второй потерпевшей, 27-летней Реджиной Джонсон. Несколько недель назад, когда она выехала ночью за город со своим другом, она тоже сделалась жертвой «бандита с красным фонарем».

Услышав от Гузена, что преступник пойман и уже опознан другой потерпевшей, девушка без особых колебаний подтвердила:

- Да, полагаю, что это он.

Между тем сразу же после нападения она не смогла дать полиции сколько-нибудь точного описания преступника и сказала, что едва ли узнала бы его. Ночь была очень темной, а кроме того, лицо бандита было закрыто платком. Да и сама она от страха ничего не видела.

Все же ее теперешние показания были занесены в протокол в качестве веского доказательства.

Когда Чесмэн и после этих очных ставок, проведенных в ночной темноте, ни в чем не признался, «вежливый раунд» полицейского инспектора Гузена закончился. Дальнейшие допросы происходили уже не в кабинете, а в отвратительной комнатушке без окон, зато с тремя батареями центрального отопления, вентили которых на всем протяжении многочасовых допросов были отвернуты до отказа. Гузен и трое других сотрудников сыскной полиции, допрашивавшие Чесмэна, сменялись каждый час. Жара в помещении колебалась от 40 до 60 градусов. Так как с помощью одних только батарей достигнуть такой температуры невозможно, в потолок комнаты вмонтировали четыре прожектора, направив их свет на то место, куда усаживали Чесмэна. Инспектор Гузен и его помощники устраивались в неосвещенной части комнаты и в любой момент могли освежиться напитком со льдом.

Впрочем, если не считать сказанного, эти люди обращались с Чесмэном корректно. Они не били его, не топтали ногами, не давали ему лекарств, которые ослабили бы самоконтроль. Позднее на процессе они с чистой совестью показали, что не применяли к Чесмэну физических мер воздействия, чтобы вынудить у него признание. Какая температура была в помещении, как оно было освещено и сколько часов ежедневно допрашивали арестованного, об этом судья не осведомлялся; на этот счет в законе не имелось никаких указаний.

Гузен и его люди и не нуждались в применении к Чесмэну мер физического насилия, столь обычных для американской полиции. Еще не было случая, чтобы пытка, которую к нему применили, осталась безрезультатной. Допрашиваемые рано или поздно либо признавали все, чего от них требовали, либо не выдерживали и вешались в своей камере.

В данном случае Гузена устраивали оба варианта. Самоубийство тоже можно было изобразить перед общественностью как признание вины.

На третий день после длившегося 61 час допроса, в течение которого Чесмэну ни разу не давали спать больше двух часов подряд, он сделал требуемое признание.

- Да, я «бандит с красным фонарем»! - закричал он Гузену. - И давайте покончим с этим!

Затем он покорно отвечал на все вопросы инспектора, которые тот повторял, чтобы записать признание арестованного на магнитофон. Но отвечал Чесмэн только «да» и «нет». Сделав суммарное признание во всех инкриминируемых ему преступлениях, он не сообщил, однако, никаких деталей. Он отказался также подписать протокол, составленный Гузеном в такой форме, будто допрашиваемый во всех подробностях сам рассказал о преступлениях, совершенных «бандитом с красным фонарем».

В тот же день сыскная полиция сделала представителям печати сообщение, из которого явствовало, что Чесмэн не только совершил все упомянутые преступления, но и подробно описал их в своих показаниях. Теперь общественность была наконец удовлетворена, и репутация правящей партии перед предстоящими выборами восстановлена.

Процесс «народа штата Калифорнии против Кэрила Чесмэна» начался 20 апреля 1948 года в обшитом дубовыми панелями зале заседаний окружного суда в Лос-Анджелесе. Рассчитанный на каких-нибудь 200 человек зал был заполнен меньше чем наполовину. В то время дело Чесмэна еще не явилось мировой сенсацией, и едва ли кто-нибудь за пределами Калифорнии слышал о нем. Преступления, ставшие предметом этого судебного разбирательства, давно потонули в водовороте повседневных событий и новых злодеяний. За последние две недели некий поджигатель устроил пожары в ряде киностудий Голливуда; газеты кричали теперь уже не о поимке «бандита с красным фонарем», а о событиях в послевоенной Европе и множестве бракоразводных процессов всемирно известных кинозвезд.

Никаких неожиданностей процесс Чесмэна не сулил.

Подсудимого приговорят к смертной казни, известили с полным знанием дела газеты еще до того, как прокурор успел составить обвинительное заключение. И сам процесс начался с обычной рутины.

- Дамы и господа, высокий суд идет! - этим возгласом судебный клерк поднял публику с мест.

Мелкими шажками просеменил в зал судья Чарлз У. Фрик, маленький, незаметный человек в очках без оправы на остром носу. Ему было почти 70 лет, и он слыл умнейшим судьей Калифорнии. Преступники, которых он судил, боялись его как самого строгого и беспощадного судью в стране. Ни один судья в Соединенных Штатах не вынес до сих пор столько смертных приговоров, как Чарлз У. Фрик.

Когда Фрик взгромоздился на судейское кресло, клерк крикнул:

- Заседание начинается! - и жестом велел присутствующим сесть и соблюдать тишину.

Судья вызвал обвиняемого и, прочитав вслух его анкетные данные, обратился к нему:

- Кэрил Чесмэн, вам известно, в чем вас обвиняют?

- Так точно, ваша честь, - ответил Чесмэн, как все многократно судимые, зная, что в этих случаях тактика скромной почтительности является наилучшей.

- Прежде чем спросить, признаете ли вы себя виновным, я должен разъяснить вам, какие последствия вытекают для вас из ответа на этот вопрос. Если вы признаете себя виновным, то приговор вам вынесет профессиональный судья единолично. Если же вы ответите «не виновен», двенадцать присяжных-непрофессионалов будут решать, виноваты вы на самом деле или нет.

- Не виновен, ваша честь! - ясным, твердым голосом ответил Чесмэн.

- В таком случае назовите, пожалуйста, фамилию адвоката, который будет вас защищать.

- Я сам буду защищать себя, ваша честь.

Шепот удивления пробежал по залу. Даже прокурор с изумлением поднял голову от бумаг.

Решение взять защиту в собственные руки, безусловно, было самой большой ошибкой Чесмэна в этом процессе. Во всей истории американского судопроизводства не было другого случая, когда подсудимый, которому угрожала смертная казнь, отказался бы от помощи опытного юриста.

«Он хочет разжалобить присяжных», - писали в своих первых отчетах судебные репортеры.

«Тот, кто в таком процессе берет роль адвоката на самого себя, проявляет себя полным идиотом», - констатировал много позднее Чесмэн в своей книге «Моя борьба за жизнь», написанной в каторжной тюрьме Сан-Квентин.

Судья Фрик сказал только:

- Что же, закон это дозволяет.

Когда было оглашено обвинительное заключение, прокурор Миллер-Леви неожиданно для всех встал и подошел к судейской трибуне. Он был, по меньшей мере, на голову ниже Чесмэна, носил очки в толстой роговой оправе и был одет со скромным изяществом.

Прокурор с поклоном обратился к судье Фрику:

- Ваша честь, хотя и не мое дело заботиться о подсудимом, все же в интересах справедливости я предложил бы выделить ему профессионального адвоката для консультации по вопросам защиты.

Этот жест произвел на всех глубокое впечатление. Прокурор, так бескорыстно заботящийся об интересах подсудимого, должен, казалось, быть во всех отношениях объективным и непредубежденным человеком.

Таким образом представитель обвинения выиграл первое важное очко и одновременно еще более ограничил для Чесмэна возможности защиты. Судья Фрик удовлетворил ходатайство прокурора и назначил подсудимому консультанта в лице стажера суда Эль Мэтьюса, неопытного молодого человека, только что окончившего курс наук и направленного для прохождения практики в отдел Фрика. Это был искусный шахматный ход обвинения и суда - как бы со стороны предоставить Чесмэну помощника, относительно которого существовала, однако, уверенность, что он будет защищать исключительно интересы суда.

Уже по отбору присяжных можно судить о том, какую «помощь» оказывал обвиняемому практикант. В списке кандидатов в присяжные, предложенных для процесса, значилось 800 мужчин и женщин из Лос-Анджелеса. По американским законам защитник, так же как прокурор, имеет право выбрать из этого списка двенадцать присяжных-неспециалистов. При несогласии сторон председательствующий решает, кого из присяжных оставить в списке.

Судебный стажер Эль Мэтьюс без возражений отнесся к выбору прокурора, который избрал в качестве присяжных двенадцать женщин, имевших дочерей одного возраста с жертвами «бандита с красным фонарем», и не заявил протеста, когда представитель обвинения откровенно попытался оказать на них влияние, театрально воскликнув:

- Подумайте только, что случится с вашими дочерьми, если этот человек, сидящий здесь на скамье подсудимых, когда-нибудь снова выйдет на свободу. В вашей власти полностью обезвредить это чудовище, и вас не должна в данном случае останавливать мысль о высшей мере наказания, предусмотренной нашим законом за подобные злодеяния, - о смертной казни!

С этим призывом прокурор Миллер-Леви обратился к присяжным не в своем заключительном слове в конце процесса, а в самом начале, когда не было представлено еще ни одного доказательства виновности Чесмэна в инкриминируемых преступлениях.

Стажер Эль Мэтьюс и не подумал подсказать Чесмэну, что тот может и должен заявить протест против подобных высказываний прокурора. А когда Чесмэн по собственному почину попросил слова, он усадил его обратно на скамью подсудимых и посоветовал молчать, дабы не раздражать председателя.

Следующие два дня процесса были посвящены ознакомлению присяжных с преступным прошлым Чесмэна. Прокурор не забыл упомянуть ни об одной, даже самой мелкой карманной краже в этом длиннейшем ряду правонарушений.

Чесмэн ничего не отрицал. Казалось, он даже гордился тем, что является профессиональным преступником, столь охотно он рассказывал о своих бесчисленных разбойничьих набегах. Во всяком случае, на присяжных его откровенность производила именно такое впечатление.

Между тем Чесмэн бахвалился своими достижениями на преступном поприще из совершенно других соображений. Он хотел, чтобы присяжные поняли: такой парень, как он, слеплен совсем из иного теста, чем какой-то ненормальный насильник. Но добился он обратного результата: простодушные домашние хозяйки, сидевшие на скамье присяжных, перепугались; они видели теперь в подсудимом изверга и, не задаваясь вопросом о том, как он стал преступником, готовы были приписать ему любую подлость.

Прокурору Миллеру-Леви достаточно было позволить

Чесмэну высказаться, чтобы был выигран и второй раунд. Консультант же Чесмэна молча слушал, не объясняя своему клиенту, как тот сам себе вредит подобной тактикой защиты. Любой другой адвокат давно заставил бы Чесмэна замолчать и вместо него взял бы слово сам. Но Эль Мэтьюс оставался немым.

Прокурор вызвал в качестве свидетельниц только двух девушек, опознавших в обвиненном «бандита с красным фонарем» ночью сразу после задержания. Других потерпевших Миллер-Леви не пригласил в суд, так как, естественно, опасался, что они не опознают в подсудимом преступника и, следовательно, станут для него свидетелями защиты.

Сам Чесмэн не мог разыскать этих женщин. Полиция отказалась сообщить ему их имена; собственных же розысков он, сидя в тюрьме, произвести не мог. Его консультант был уполномочен лишь давать ему советы, но не имел права принимать участие в расследовании обстоятельства дела. Здесь снова обнаружилось, насколько необдуманно поступил Чесмэн, отказавшись от адвоката.

В день допроса Мэри Элис Меца зал впервые был заполнен до отказа. Прокурор заблаговременно позаботился об этом и лично разослал приглашения представителям калифорнийских газет, до сих пор дававших о ходе процесса лишь краткие сообщения.

Тихим голосом, запинаясь и плача, Мэри Элис Меца поведала суду о самой страшной ночи в своей юной жизни. Она рассказала, что вечером 21 января 1948 года после посещения танцевального бара она вместе со своим другом Фрэнком Халбертом отправилась на холмы в окрестности Голливуда. Оба сидели в машине Фрэнка, когда к ним подъехал и остановился в нескольких метрах какой-то автомобиль. Спутник Мэри сначала предположил, что это полицейский патруль, так как на автомобиле был красный, прожектор. Затем к ним подошел замаскированный человек; он рывком отворил дверь машины и, угрожая пистолетом, потребовал, чтобы Фрэнк отдал свой бумажник.

Когда Мэри, дойдя до этого места, умолкла, прокурор Миллер-Леви обратился к ней:

- Что же произошло потом, мисс Меца? Вы должны рассказать здесь всю правду. Вы дали присягу.

Еще тише, чем прежде, так что любопытные, присутствовавшие в зале, едва слышали ее, Мэри рассказала, что бандит, отобрав у ее друга все деньги вплоть до мелочи, велел ему одному возвращаться в Голливуд, что тот и сделал. Ее же, Мэри, бандит силой затащил в свою машину и, беспрерывно угрожая пистолетом, заставил раздеться.

Прокурор несколько понизил голос, расспрашивая девушку о дальнейших подробностях злодеяния. Для воспитанной в монастыре 17-летней Мэри было сущим адом в присутствии множества людей рассказывать об этом ужасе. Почти шепотом, то и дело останавливаясь, подавленная отвращением и стыдом, она отвечала на настойчивые вопросы Миллера-Леви.

С отвращением, гневом и ненавистью смотрели 12 присяжных на сидевшего перед ними на скамье подсудимых парня. Они видели грубый подбородок, жесткие, казавшиеся циничными губы. Они вспоминали его прежние преступления. Они не сомневались, что он способен на любое злодеяние.

Чесмэн весь сжался под их взглядами. Он ощущал, как изливается на него волна ненависти. Он опустил голову и молчал. Для присяжных это означало безмолвное признание вины.

Прокурор знал цену таким мгновениям. Он позволил свидетельнице поплакать, потому что ее слезы помогали ему воздействовать на присяжных. Только после долгой паузы он громко, так, чтобы было слышно в самых задних рядах, сказал:

- Мисс Меца, узнаете ли вы в этом зале человека,

который в тот вечер заставил вас выйти из машины вашего

друга и затащил в свою?

Не поднимая головы, девушка рукой указала в сторону скамьи подсудимых.

- Да. Вон тот человек в голубом полосатом костюме - это он.

- Тот, что смотрит сейчас в пол, потому что не решается взглянуть вам в лицо?

- Да.

Окончательно измученная Мэри Элис Меца не могла сказать ничего другого. Ведь инспектор Гузен предъявил ей Чесмэна как «бандита с красным фонарем». И здесь она увидела его снова. Действительного облика мужчины, напавшего на нее в ту ночь, она отчетливо не представляла. В те страшные минуты он показался ей скорее привидением, чем человеком из плоти и крови. Его лицо, одежда, рост - все это виделось ей смутно.

Присяжных, однако, подобные соображения не волновали. Для них достаточно было сказанного: вон тот человек в голубом полосатом костюме - это он.

Не столь драматично протекал допрос второй свидетельницы, оказавшейся более выносливой и, видимо, вполне оправившейся от перенесенного потрясения. Однако и она без колебаний указала на Чесмэна, повторив то, что говорил ей полицейский инспектор:

- Вот он - «бандит с красным фонарем».

Американский закон предоставляет защитнику право подвергать свидетелей обвинения перекрестному допросу. Так как Чесмэн защищал себя сам, ему также должны были разрешить провести допрос обеих свидетельниц. Однако едва он поднялся со своего места, чтобы задать первый вопрос, по рядам присяжных и зрителей прошел ропот негодования. То, что он после всего происшедшего еще осмеливается мучить свои жертвы вопросами, старается вызвать к ним недоверие, было поставлено ему в особую вину.

Первый вопрос Чесмэна к Мэри Элис Меца был:

- Помните ли вы, как описали преступника в своих показаниях полиции?

Молодая девушка беспомощно пожала плечами:

- Не знаю, это было так давно.

В то время Мэри описала его следующим образом: ниже большинства мужчин, узкоплечий, похожий на итальянца.

Чесмэн выпрямился во весь рост.

- Разве я ниже большинства мужчин, мисс? Разве у меня узкие плечи, разве я похож на итальянца или говорю с итальянским акцентом, как вы сообщили тогда полиции? Может быть, вы все-таки ошиблись? - Подумайте хорошенько, мисс!

Нерешительно и испуганно Мэри взглянула на скамью подсудимых и, кажется, готова была внести поправку в свои показания. Однако прокурор поспешно вмешался:

- Но, дамы и господа! Ведь описать человека и узнать его - совсем не одно и то же. Произведите сами такой опыт. Представьте себе какого-нибудь случайного знакомого, которого вы при встрече всегда узнаете. Попробуйте теперь записать на бумаге его рост, телосложение, черты лица. Вы сразу заметите, как это трудно, почти невозможно. А кроме того, учтите, пожалуйста, что обе свидетельницы в тот день, когда они делали в полиции это поверхностное описание, были до крайности взволнованы. Нет, однако, никакого сомнения, что в памяти обеих достойных сожаления девушек неизгладимо запечатлелся облик преступника, заставившего их пережить такой ужас, и что они не забудут его до конца своих дней!

Присяжные и публика понимающе закивали и сочувственно посмотрели на обеих девушек.

Конечно, Чесмэн заметил, что его почти уже не слушают. Поэтому следующие свои вопросы он задавал агрессивнее, громче, более властным тоном.

- Вы говорили в полиции, что у преступника был шрам над правым глазом. Это вообще было единственное, что вы хорошо запомнили, - я цитирую дословно ваши собственные показания. Подтверждаете ли вы их?

- Да, я помню, что я это говорила.

Чесмэн повернулся к судье:

- Ваша честь, могу ли я попросить свидетельницу подойти ближе и посмотреть на меня?

Находившаяся на свидетельском месте Мэри испуганно отшатнулась и подняла руки.

- Я ведь только один раз видела вас. Совсем мельком. Мне показалось, что у вас над глазом был шрам. Но возможно, я и ошиблась. Сейчас мне, во всяком случае, так представляется.

У Чесмэна над глазом не было никакого шрама; каждый в зале мог это видеть, но все смотрели только на перепуганную свидетельницу.

Прокурор Миллер-Леви постарался быстро разрядить щекотливую ситуацию:

- Ваша честь, если у подсудимого сейчас нет шрама на лице, что это доказывает? Может быть, это была просто царапина, оставшаяся после какой-нибудь драки и с тех пор зажившая. А может быть, свидетельница действительно ошиблась. Что это, собственно говоря, меняет? В целом облик негодяя запечатлелся в ее памяти, и сейчас она с уверенностью опознала его. А ведь только это и имеет значение.

Так представитель обвинения миновал и этот опасный риф. Судья Фрик оставил вопрос о шраме невыясненным, заявив, что решающего значения для процесса он не имеет.

Чесмэн не настаивал, понимая, что это безнадежно. Больше он не задал Мэри ни одного вопроса и отказался от права допросить Реджину Джонсон, вторую свидетельницу обвинения. Так посоветовал ему консультант, предложивший также, чтобы он под присягой заявил о своей невиновности.

Чесмэн последовал этому совету. Он сказал, что хочет выступить свидетелем по собственному делу, и судья Фрик предложил ему стать на свидетельское место.

Чесмэн возлагал на это большие надежды. Впервые ему позволили покинуть зарешеченную клетку; с него сняли оковы; он снова почувствовал себя почти свободным человеком. Он вышел с таким видом, точно надеялся разнести обвинение в прах: высоко подняв голову, поправив галстук, приветливо улыбаясь сидевшим на скамье присяжным женщинам.

Он всегда был тщеславен, как павлин, и здесь тоже рассчитывал произвести на женщин должное впечатление. Принеся присягу, он пустил в ход все свое обаяние и заговорил:

- Посмотрите на меня, милостивые государыни, и у вас наверняка возникнет сомнение, что я могу быть этим самым «бандитом с красным фонарем»…

Судья Фрик тут же прервал его:

- Вам надлежит сейчас не произносить речь, Чесмэн, а дать конкретные свидетельские показания по собственному делу.

Чесмэн начал сначала:

- Обстоятельства моего задержания, милостивые государыни, могут навести на мысль, что я действительно «бандит с красным фонарем»…

- Вы свидетель. От вас требуются не рассуждения, а факты.

Чесмэн сделал легкий поклон в сторону судейской трибуны.

- «Форд», в котором меня задержали, принадлежит не мне. Я впервые им воспользовался. Приятель, доставший его для меня, ехал вместе со мной до бензоколонки.

Он угнал эту машину, потому что мы намеревались в тот вечер совершить ограбление магазина готового платья, что, как вам известно, и сделали. Мы как раз возвращались после этой операции, когда мой приятель в зеркальце заметил, что за нами едет полицейский патруль, и потребовал, чтобы я подъехал к заправочной колонке. Там он выскочил из машины и замешался в толпе.

В этом месте судья прервал Чесмэна вопросом:

- Выходит, вас в «форде» было трое?

- Да, ваша честь. Я, Джонни и мой приятель. Мы вместе похитили костюмы и возвращались домой.

- Как зовут вашего приятеля, вылезшего у бензоколонки?

После некоторого колебания Чесмэн покачал головой.

- Я не хотел бы называть его. Он тоже условно-досрочно освобожденный, и, если его участие в краже костюмов станет известно, его возвратят в каторжную тюрьму. А может быть, он даже тот самый «бандит с красным фонарем». Тогда его ждет газовая камера. Я не

хотел бы прилагать к этому руку.

- Если вы не захотите или не сможете назвать его имени, Чесмэн, не исключено, что вы сами отправитесь в газовую камеру. Не побудит ли вас это соображение все-таки сообщить нам его имя, если оно вам известно?

Энергично покачав головой, Чесмэн ответил:

- Это не облегчило бы моего положения, ваша честь. В наших кругах предательство карается смертью. А мне в конце концов все равно, погибнуть ли в газовой камере или где-нибудь на дороге. К тому же я не потерял еще надежды убедить вас, что я не являюсь «бандитом с красным фонарем».

Прокурор, казалось, только и ждал этой минуты. Он поднес к самому носу Чесмэна маленькую шестигранную гайку.

- В таком случае объясните, пожалуйста, суду, Чесмэн, каким образом эта гайка от фары «форда» попала к вам в карман. Ведь вы утверждаете, что ранее не пользовались этой машиной.

- Охотно объясню вам, сэр. Когда мы подъехали к магазину, было очень темно и мой приятель не сразу справился с замком. Мне пришлось посветить ему, но, когда я стал поворачивать для этого фару, гайка, как видно расшатавшаяся прежде, выпала. Я поднял ее и сунул в карман. А потом мне, к сожалению, не представилось больше возможности поставить ее на место.

Прокурор, словно услышав хорошую шутку, весело рассмеялся:

- Я так и думал, что вы расскажете что-нибудь в этом роде, Чесмэн.

Тот кинул на него сострадательный взгляд:

- Зачем же вы спрашивали меня, сэр? Или вы можете доказать мне что-нибудь другое?

Прокурор Миллер-Леви так же мало мог доказать ему что-нибудь другое, как опровергнуть рассказ о безымянном приятеле, угнавшем «форд» и, возможно, являвшемся «бандитом с красным фонарем». Но прокурору этого и не требовалось. Своим заносчиво-дерзким тоном Чесмэн окончательно восстановил против себя присяжных.

В дальнейшем ходе процесса Миллер-Леви вообще не тратил сил на доказательства. Все свое красноречие он употребил на то, чтобы просто уговорить присяжных: такого закоренелого врага общества, как подсудимый, необходимо физически уничтожить, поскольку иначе совладать с этим чудовищем невозможно. Ни о законе, ни о праве не было и речи. Обвинитель просто внушал присяжным: отбросьте все сомнения и прикончите Чесмэна независимо от того, совершал он данные преступления или нет. С циничной откровенностью прокурор в заключительном слове потребовал:

- Судите его по законам ковбоев! Заключение в каторжной тюрьме, каким бы длительным оно ни было, ничего не значит для Чесмэна. Нам оно будет стоить денег, а он лишь посмеется в кулак. Подумайте, каким ненадежным средством является лишение свободы. Остается возможность помилования, амнистии, не исключены и политические перемены. Подумайте также о том, что подсудимому известны все ходы и выходы. И вам станет ясно, как велика опасность того, что даже при пожизненном сроке тюремного заключения Чесмэн может когда-нибудь снова оказаться на свободе. Для него существует только одно место надежной изоляции - газовая камера. Он восстал против законов нашего общества и поэтому должен быть уничтожен.

Чесмэн в заключительном слове требовал оправдания:

- Я не являюсь «бандитом с красным фонарем» и, значит, не совершал приписываемых мне преступлений. Остальное вас не касается. Я не пытаюсь убеждать вас,

что я примерный, невинный мальчик. Нет, я профессиональный преступник. С юных лет моей профессией был грабеж. Но за это меня каждый раз и наказывали в соответствии с законом. На сей раз я, однако, не виновен.

Прокурор не предъявил мне обвинения в ограблении магазина одежды готового платья; он счел этот факт несущественным. Меня надо уничтожить только для того, чтобы пресечь разговоры о несостоятельности полиции. Для такого дела профессиональный преступник - самая подходящая фигура. В представлении наших сограждан подобный субъект стоит вне закона. Допустить, что столь отвратительные злодеяния совершил какой-нибудь добропорядочный обыватель с изломанной психикой, значило бы поставить под сомнение мораль всего нашего общества в целом. Но подумайте сами: будь вы прошедшим огонь и воду профессиональным преступником, которому, как сказал прокурор, известны все ходы и выходы, неужели же вы ради нескольких долларов и минутной забавы пошли бы на риск смертной казни? Продажных женщин в вашей высокоморальной стране куда больше, чем общество готово признать. Итак, я требую для себя полного оправдания, а не смягчения приговора, как вам, вероятно, приятнее было бы услышать.

Судья Фрик назначил оглашение приговора на 11 июня 1948 года. Чтобы в последний раз повлиять на присяжных, он в своем резюме нарушил формальные требования закона и исказил его смысл. Напутствуя присяжных перед тем, как они удалились на совещание, он сказал:

- Если вы решите, что подсудимый виновен в двух разбойных нападениях и преступлениях против нравственности, вы должны признать его подлежащим смертной казни.

Между тем по закону он должен был разъяснить присяжным, что, признав подсудимого виновным, они могут выбирать между вынесением смертного приговора и присуждением к пожизненному тюремному заключению без права помилования.

Хотя обвинительный приговор Чесмэну, как и следовало ожидать, был вынесен, утвержден и подписан, огласить его было нельзя.

По законам штата Калифорния для оглашения приговора необходимо наличие напечатанной на машинке расшифрованной стенограммы протокола судебного процесса. А ведший протокол нескольких последних заседаний тяжелобольной судебный стенограф Эрнест Перри умер за два дня до назначенного срока оглашения приговора, оставив три тысячи страниц нерасшифрованного текста, который другим стенографам было не так-то просто разобрать.

Прокурор Миллер-Леви и тут нашел выход из положения, дабы воспрепятствовать новому рассмотрению дела Чесмэна, как в таких случаях требует закон. Он поручил расшифровку трех тысяч страниц судебных протоколов сведущему в стенографии брату своей жены и помог еще тому сорвать с судебного ведомства пять тысяч долларов гонорара.

Этот новый расшифровщик судебных стенограмм был пропойцей, многократно направлявшимся на лечение от алкоголизма и умершим два месяца спустя от белой горячки. Уже при первом беглом взгляде на расшифрованный им протокол можно было обнаружить двести двадцать мест, не соответствующих действительному ходу процесса. Но это не помешало судье Фрику, хотя и с двухнедельным опозданием, 25 июня 1948 года огласить смертный приговор:

- «По приговору и постановлению этого суда Вы, упомянутый Кэрил Чесмэн, будете переданы шерифом округа Лос-Анджелес директору тюрьмы штата Калифорния Сан-Квентин и там казнены путем применения газа, как предписывает закон штата Калифорния».

В тот же день Чесмэна перевели в камеру смертников 2455 в каторжной тюрьме Сан-Квентин. Дело «бандита с красным фонарем» на этом закончилось и американским судом больше не разбиралось.

«Дело Чесмэна», однако, только с этого момента и началось.

Почти 12 лет боролся Чесмэн в своей камере 2455 против незаконного приговора, проявив при этом почти невероятную работоспособность. Чтобы иметь возможность оспаривать приговор, он досконально изучил свое многотомное дело и написал семь аргументированных протестов, шесть жалоб в порядке надзора, девять ходатайств об отстрочке приведения приговора в исполнение, четыре ходатайства о передаче дела на новое рассмотрение, четыре ходатайства о разрешении подать апелляцию, пять ходатайств о пересмотре дела судом высшей инстанции. И к каждому из заявлений он прилагал подробное изложение фактических обстоятельств дела в соответствии с требованиями, предъявляемыми к данному документу. Кроме того, он составил два протеста по поводу неправильной расшифровки протокола судебных заседаний. В общей сложности во всех этих написанных им документах содержится (более 450 тысяч слов. На составление их ушло, по меньшей мере, 3 тысячи рабочих часов. 10 тысяч часов Чесмэн посвятил изучению права. Он прочитал 2 тысячи книг по юриспруденции и специальных юридических журналов, сделав оттуда выписки на 800-х страницах.

Для разбора его заявлений и ходатайств американским судебно-правовым органам пришлось на протяжении 11 лет пользоваться услугами 14 частных поверенных, гонорар которых составил 734 тысячи долларов. Будь хотя бы ничтожная доля этой суммы своевременно потрачена на образование Чесмэна, она, несомненно, сделала бы его полезным членом общества. Способности у него были. За время пребывания в Сан-Квентине он изучил три иностранных языка и написал четыре автобиографических романа, первый из которых, «Камера смертника 2455», получил признание во всем мире и обладает бесспорными литературными достоинствами.

Однако в конечном счете все усилия Чесмэна добиться отмены несправедливого приговора оказались тщетными. Хотя срок казни откладывался восемь раз, в пересмотре судебного решения суда снова и снова отказывали.

Незадолго до назначения срока казни в девятый раз «Нью-Йорк тайме» в передовой статье сделала знаменательное заявление: «…мы при всех обстоятельствах убьем его, не потому, что это имеет какой-нибудь смысл и может послужить к исправлению или устрашению других чесмэнов, но лишь потому, что нашему обществу не хватает воображения, чтобы найти иной путь».

9 часов 50 минут 2 мая 1960 года. Телефон в преддверии газовой камеры все еще молчит. Директор тюрьмы Диксон, уснувший над детективным романом, разбужен вошедшим врачом. Позевывая, Диксон смотрит на стенные часы и говорит Чесмэну:

- Итак, приготовьтесь!

Чесмэн отрывает взгляд от телефона, на который с таким отчаянием смотрел всю ночь. Сквозь большое окно в стене он видит, что в помещении, где находится водолазный колокол, полно народу. 59 репортеров пришли поглядеть, как он будет умирать. При погребении Рузвельта их было только 45 - он вспоминает, что читал об этом в газетах. Сейчас они теснятся у барьера, лишь на длину руки отстоящего от пуленепробиваемой стеклянной стены газовой камеры. Палач, скрытый занавеской, ждет сигнала. Имя его известно только директору тюрьмы. Он получает 100 долларов за то, что по взмаху руки директора нажимает на рычаг, после чего пять шариков цианистого калия падают в установленный под стулом осужденного сосуд с серной кислотой.

Ровно в десять часов двое подручных палача вводят Чесмэна в газовую камеру и прикрепляют к стулу. На грудь ему привязывают стетоскоп, концы которого через стену выведены наружу, чтобы врач мог следить за сердечной деятельностью осужденного.

10 часов 03 минуты. Стальная дверь толщиной 20 сантиметров, ведущая в газовую камеру, запирается и опечатывается. Директор тюрьмы глядит на часы и поднимает правую руку.

Палач за занавеской нажимает на рычаг.

59 репортеров, толкая и тесня друг друга, плотнее прижимаются к пуленепробиваемому стеклу, чтобы видеть каждое движение Чесмэна, каждую конвульсию лица. А снаружи, за воротами тюрьмы, сотни других репортеров дерутся за право первыми получить для своих газет точную информацию о всех подробностях казни.

В средние века казнь совершалась публично на базарной площади, превращалась в своеобразное народное торжество, в котором принимал участие весь город. На наиболее оживленных перекрестках осужденного по дороге на площадь жгли раскаленными щипцами, чтобы зрители за свои деньги могли получить полное удовольствие.

2 мая 1960 года крупные газеты Америки миллионными тиражами печатали снимки и отчеты о каждой фазе смерти в газовой камере. Вечером в кинотеатрах демонстрировался старый фильм, много лет назад снятый в газовой камере Сан-Квентина. Крупный план позволял зрителю до конца сопережить смерть человека в газовой камере. Картина отличалась драматургическим совершенством - от ужаса последних минут до падения шариков яда в сосуд с серной кислотой и подымающихся оттуда убийственных клубов пара. Кто хотел, беспрепятственно, как некогда на базарной площади, мог наблюдать весь ход казни человека. Много лет не видели кинотеатры такого наплыва посетителей, как в тот день, 2 мая 1960 года.

Американской юстиции удалось возродить жуткие нравы средневековья.

Через час после казни к директору каторжной тюрьмы Диксону явилась адвокат Розали Эшер, в последние два года, когда дело приобрело мировую известность, помогавшая Чесмэну юридическими советами в борьбе против смертного приговора. Она передала директору адресованное ему письмо с пометкой: «Вручить после моей смерти». В письме сообщалось имя человека, в вечер задержания бывшего с Чесмэном в «форде» и бежавшего при появлении полиции. Его звали Джо Терранова.

По настоянию адвоката и директора тюрьмы федеральная полиция (ФБР) предприняла розыски Террановы.

Он был задержан 2 июля 1960 года, через два месяца после казни Чесмэна, в Эль-Пасо, в Техасе. Два года он скрывался там в пансионе «Красная роза» под именем Джека Смита, разыскиваемый полицией за убийство с целью ограбления.

За это убийство он и предстал в январе 1961 года перед судом, был приговорен к смертной казни и спустя четыре недели казнен. Предъявить ему обвинение также и в преступлениях, совершенных «бандитом с красным фонарем», прокуратура не пожелала. На процессе лишь упоминалось, что Терранова в прошлом многократно судился за преступления против нравственности и что на протяжении более десяти лет он пользовался для своих разбойных нападений серым «фордом», замаскированным с помощью красного прожектора под полицейский автомобиль.

Сообщения американских газет о том, что Терранова на предварительном следствии в полиции признался в преступлениях, за которые казнили Чесмэна, пресс-бюро ФРБ объявило «предположениями, не подтвержденными фактами».