Подводная конкиста (СИ)

Глава 38

Про домик на дереве в глуши густых джунглей Иш-Чель почти позабыла. Чем дальше уходило детство, тем меньше времени оставалась на праздность. Час досуга становился тонким и редким, как смоляные волоски на седой голове старика.

Как он там, маленький милый домик? Ещё можно полежать в хлопковом гамаке, глядя на дыру в крыше? Осталось ли поле для игры в патолли, начерченное углём на полу? Не оборвалась ли тонкая занавеска с цветастой вышивкой? Или быть может, месяцы простоя превратили всеми забытое жилище в изглоданные временем объедки…

Под сандалиями тланчаны перекатывались камешки, хрустели ветки, ноги царапал щербатый папоротник. Тропинка на удивление не заросла окончательно, не пришлось русалочке прорубаться сквозь джунгли обсидиановым макуауитлем. Но, добравшись до места, Иш-Чель едва не задохнулась от возмущения. Или от радости. Или от злости. Или от сковавшего девичью грудь волнения.

Эстебан был там.

Обнажённый по пояс склонился к бочке с дождевой водой, зачерпывал ладонями и умывался. Взъерошенный, лохматый, мокрый, но красивый как сам Кукулькан.

Тоска по нему принялась скрестись с новой силой. Подобно безответно влюблённой, Иш-Чель стыдилась и чувствовала волнение в крови своей. Это было своего рода насмешкой. Издевательством. Злой шуткой высших сил. Среди всех мужчин тланчана выбрала того, кто меньше всех дорожил ею.

Эстебан хлопнул ладонью по шее, чтобы убить москита, и среди зарослей папоротника заметил притаившуюся тланчану. Он ничего не сказал ей. Молчал и смотрел. Его грудь вздымалась при частом дыхании и поза кричала «смотри, вот он я, стою перед тобой», но смотреть на него было больно.

— Что ты делаешь здесь? — Иш-Чель хотела собраться, произнести с достоинством, но голос задребезжал.

— Я… — чужеземец кивнул на груду досок и старый строительный мусор. — Заменил опоры, подлатал крышу. Провозился допоздна, а потом уснул.

На самом верху вместо почерневшей древесины сияли соломенной белизной свежие доски. Новым оказалось всё: крыша, укрепления, тросы и даже лестница.

— Желаешь взглянуть? — испанец взял в руки рубашку и в миг полотно одеяния скрыло его наготу.

Любопытство граничащее с восхищением одержали верх над обидой. Тланчана взобралась по лестнице с грацией пантеры и, войдя, придирчиво оглядела жилище. Домик дышал новизной. Свежей древесиной, нагретой на солнце смолой, листьями пандануса и корабельным джутом.

— Как долго ты всё это делал? — осипшим от потрясения голосом спросила тланчана.

— Я работал медленно, — за её спиной послышался ответ. — Месяцы. Сперва перетаскал материалы, затем постепенно заменил остов. Делал тайно, в свой выходной.

— Зачем?

— Обещал, — Иш-Чель не видела Эстебана, но стоя спиной почувствовала, как он пожал плечами.

В гамаке небрежно сбилось тонкое одеяло. На полу у окна осталась плошка, на подоконнике — кувшин с водой. Очевидно, чужеземец не раз ночевал здесь. Обжился.

— Ты больше не живёшь в поместье господина Чака. Приходишь сюда? — обернувшись, русалочка поймала взгляд внимательных чёрных глаз. От этого взгляда просыпалось томление, давняя обида трусливо пряталась в свою раковину.

Эстебан лукаво улыбнулся и хитро приподнял одну бровь.

— Мне приятно знать, любовь моя, что тебе небезразлично, где проходят мои ночи. И, уверяю тебя, сию минуту я готов дать подробный отчёт, дабы в сердце твоём не пробилось ни единого ростка ревности.

Негодяй и плут знал, какие мысли тревожили дочь касика. Невольно. Неосознанно. Каких бы решений не приняла тланчана, ей всё время хотелось знать «ещё любит или уже нет»?

— Своим досугом ты волен распоряжаться как угодно, — Иш-Чель отвечала холодно, хотя внутри её трясло от волнения.

Испанец держался невозмутимо. Рядом с ним она чувствовала себя маленькой девочкой, неспособной быть такой же сильной и сдержанной.

— Чаще всего я ночую прямо на корабле, — Эстебан подошёл на шаг ближе. — Наш главный флагман оснащён капитанской каютой. Скромной, но по-своему удобной, — приблизился к русалочке ещё немного. — Там нет чудес тланчанской инженерии, но я не жалуюсь. Иногда даю команде день отдыха и в это время таскаю стройматериалы сюда. Да-да, я немного обобрал вашего правителя, но, клянусь, никто не заметил исчезновения пары досок и листов пандануса.

Чужеземец подошёл совсем близко. До неприличия близко, но Иш-Чель не шелохнулась.

— Один, — шепнул квартирмейстер. — Все эти ночи я был один. И каждый раз, засыпая, мечтал обнимать тебя. Я ведь никогда не держал тебя в объятиях целую ночь, отныне это будет моей мечтой.

Костяшками пальцев Эстебан коснулся щеки тланчаны. Сладость его слов лишала ясности, как наркотический пейот, которым окуривали пленников перед казнью.

— Спасибо, — дочь касика отстранилась.

— За что, мой ангел?

— За то, что сбил спесь, — Иш-Чель отошла к окну, приподняла занавесь. Отвернулась, чтобы не смотреть в глаза.

— Спесь?

— Я всегда была жестока с теми, кто любил меня. Не думала, не щадила. Приближала и отвергала без сожаления. А потом полюбила сама. Тебя. Человека, рвущегося на свободу. О, Тлалок, это оказалось мучительно.

Едва с её губ сорвались слова откровения, Эстебан тут же подошёл к тлачане вплотную. Обнял крепко так, что не вырваться, зарылся носом в волосы, вдыхая запах.

— Ты ведь всё равно уйдёшь, Тиен, — русалочка закрыла глаза, утопая в объятиях. — Рано или поздно взметнешься ввысь, как кетцаль. Отринешь сожаления, принесёшь в жертву нашу любовь, но не отступишься. Ты же мечтатель. Авантюрист. Для тебя лучше моря может быть только море, на котором ты ещё не бывал. Я только не понимаю…

Иш-Чель вдруг замолчала. От поцелуев, которыми Эстебан стелил дорожку от шеи к плечам и ключицам, сбивались мысли.

— Чего не понимаешь? — шепнул он.

— Зачем тебе за нас воевать?

Чужеземец мягко развернул её к себе и уткнулся лбом в её лоб.

— За что, — ответил чуть хрипловато. — Правильный вопрос "за что". И тогда я отвечу тебе: за твою землю. За твой народ. За команду, которую мне доверили. За милость, оказанную вождём. За Аапо, за Ицамну. За, мать его, попугая Амиго, брамсель ему в клюв.

Русалочка смеялась сквозь слёзы. За этими ругательствами рядом с ней был он — её любимый. Перемежал слова с поцелуями и на откровение отвечал откровением.

— И за тебя, любовь моя. Прежде всего — ради тебя. Мне, как солдату, отрадно сражаться за то, что я люблю.

— Ты ведь не солдат, ты — капитан.

— О, нет, мой ангел, мы все солдаты, в море нет другой профессии. Даже капеллану хорошо знакомы дага и мушкет.

Поцелуи становились нетерпеливыми, жаркими. Им, распалённым до дрожи, больше не хватало воздуха. Вся нерастраченная нежность обрушилась, как лавина. Как гигантская волна во время лютого шторма.

— Тогда иди, Тиен, сражайся за нашу любовь, — задыхаясь, произнесла Иш-Чель. — И только попробуй погибнуть: я приду за тобой хоть к Тлалоку, хоть в логово к морскому твоему дьяволу. И, поверь мне, любимый, мало тебе тогда не покажется.

— Слушаюсь, моя принцесса, — Эстебан нетерпеливо стянул с себя рубашку, не забыв предварительно, задёрнуть занавесь у окна. — Слушаюсь и повинуюсь.