Похищение лебедя

Глава 38 МАРЛОУ

Я сердечно поблагодарил Кейт и распрощался, унося ее рассказ в своем портфеле. Она тепло пожала мне руку, однако с явным облегчением смотрела, как я ухожу. Потом я остановился в кофейне, в которой мне накануне подали такой хороший кофе, только на этот раз не сразу вышел из машины, а прежде достал свой мобильный телефон. Телефонный оператор Гринхиллского колледжа разговаривала с приятной непринужденностью: на заднем плане звучал какой-то шелест, как будто она ела, не отрываясь от работы.

Я попросил соединить с художественным факультетом и услышал любезный голос секретаря.

— Простите, что звоню без предупреждения, — сказал я. — Я — доктор Эндрю Марлоу. Пишу статью о вашем бывшем сотруднике Роберте Оливере для «Искусства Америки». Совершенно верно. Да, я понимаю, что он у вас больше не работает, собственно, я уже взял у него интервью в Вашингтоне.

Я почувствовал, как на лбу выступил пот, хотя до этого момента оставался совершенно спокойным: напрасно я назвал конкретный журнал. Вопрос в том, знают ли на факультете, что Роберт был арестован и госпитализирован? Об инциденте в Национальной галерее сообщали в основном вашингтонские газеты. Я вспомнил Роберта, растянувшегося на кровати подобно павшему колоссу: руки за головой, ноги скрещены в лодыжках, взгляд устремлен в потолок. «Можете говорить с кем хотите…»

— Я оказался в Гринхилле проездом, — бодрым тоном продолжал я, — и понимаю, что нагрянул неожиданно, но мне пришло в голову, не сможет ли кто-либо из его коллег уделить мне несколько минут сегодня днем, или завтра утром, и немного поговорить о его работе. Да, благодарю вас.

Секретарь на минуту отошла и вернулась на удивление скоро. Мне представилась большая студия на чердаке бывшего складского здания, где можно подойти с вопросом к любому, сидящему за мольбертом. Впрочем, наверняка все было не так.

— Профессор Лиддл? Большое спасибо. Пожалуйста, передайте ему, что я извиняюсь за внезапное появление и постараюсь не отнимать у него много времени.

Я нажал «отбой», вошел, взял себе кофе со льдом и промокнул лоб бумажной салфеткой. Мне казалось, что молодой человек за прилавком с первого взгляда узнал во мне лжеца. Мне хотелось оправдаться перед ним: «Раньше я таким не был. И сам не заметил, как это на меня нашло». Нет, это было бы неточно… «Это случилось внезапно, случайно…» Случайность звалась Робертом Оливером.

Ехать до колледжа было недалеко, не больше двадцати минут, но из-за волнения дорога показалась бесконечной: огромный купол неба над головой, большие треугольники цветущих лужаек на развилках шоссе — пятна белого и розового, проносившиеся слишком быстро, чтобы я мог узнать цветы, и гладкий асфальт.

«Можете даже поговорить с Мэри», — сказал мне Роберт. Его слова вспоминались легко, так мало их было сказано при мне. Существовали всего три гипотезы. Первая: его состояние настолько ухудшилось после разрыва с Кейт, что он теперь считал умершую женщину живой. Однако доказательств в пользу данного предположения у меня не было. Напротив, при таком помрачении сознания он не мог так обдуманно соблюдать обет молчания. Другой вариант допускал, что он сознательно лгал Кейт, и Мэри не умирала. Или… Но третья гипотеза еще не оформилась у меня в сознании, и я прервал размышления о ней, отвлекшись на поиски въезда на территорию колледжа.

Местность не отвечала моим представлениям о диких лесах Аппалачей, может быть, они начинались выше в горах. В ведении Гринхиллского колледжа находился участок ухоженного проселка, на который я и свернул. Об этом меня уведомил придорожный щит, и в подтверждение его, группа молодых людей в оранжевых жилетах, сметавших редкий мусор в придорожный кювет. Дорога изгибами поднималась в горы мимо указателя, который я узнал по описанию Кейт: обветренная серая резная доска на каменном основании, а дальше начинался проезд к колледжу.

Его территория тоже не выглядела лесной глушью, хотя несколько построек у въезда представляли собой старые бревенчатые хижины, полускрытые зарослями хемлоков и рододендронов. Центральное здание оказалось столовой, за ней поднимались по склону деревянные общежития и кирпичные учебные строения, а дальше во все стороны простирался лес — я впервые видел кампус в окружении столь девственной природы. Деревья, росшие на участке, были еще огромнее, чем у нас в Голденгрув: вольные благородные дубы, уходящие в яркое небо, огромные платаны, кипарисы, устремленные вверх, как небоскребы. На лужайке трое студентов играли в фрисби, а на веранде профессор с золотистой бородкой читал лекцию студентам, державшим тетрадки с конспектами прямо на коленях. Здесь царила идиллия, мне захотелось вновь стать студентом, начать все сначала. А Роберт Оливер несколько лет провел в этом маленьком раю в припадках депрессии.

Художественный факультет занимал бетонную коробку на краю кампуса. Я остановил машину и сидел, оглядывая соседнее здание галереи — длинный узкий деревянный дом с ярко раскрашенной дверью. Афиша оповещала о выставке студенческих работ. Я не ожидал, что буду так нервничать. Чего я боялся? В сущности, меня привела сюда миссия милосердия. Если я не был откровенен относительно своей профессии и своего отношения к бывшему преподавателю живописи Роберту Оливеру, то лишь потому, что в этом случае я бы ничего не узнал. Или узнал бы меньше, гораздо меньше.

Секретарем оказалась студентка, во всяком случае по возрасту она вполне могла быть студенткой: обтягивающие широкие бедра джинсы и белая футболка. Я сказал, что приехал повидаться с Арнольдом Лиддлом, и она провела меня по коридору к кабинету. Пока открывалась дверь, я успел заметить задранные на стол ноги. Ноги были тощие, в линялых серых брюках, и оканчивались ступнями в носках. Когда мы вошли, ноги уже спрятались и говоривший по телефону человек резко повесил трубку — телефон был обычный, старого типа, и у него ушли секунда или две, чтобы распутать витой провод, обхвативший запястье. Затем он встал и протянул руку.

— Профессор Лиддл? — спросил я.

— Пожалуйста, зовите меня Арнольд, — поправил он.

Девушка-секретарь уже исчезла. У Арнольда было тонкое живое лицо и легкие ячменные волосы, свисавшие на ворот рубахи. Глаза были голубые — большие приятные глаза — а нос длинный и красный. Он улыбнулся и жестом предложил мне стул в углу, лицом к нему, после чего снова задрал ноги на стол. Меня подмывало тоже скинуть ботинки, но я удержался. Кабинет выглядел пестро: открытки с выставок на доске объявлений, большой плакат с Джаспером Джонсом за письменным столом, снимки двух худеньких детишек на двухколесных велосипедах. Арнольд с удовольствием устраивался на стуле.

— Чем могу быть полезен?

Я сцепил ладони и попытался изобразить беззаботность.

— Вы, вероятно, знаете от секретаря, что я собираю интервью относительно работ Роберта Оливера, она сочла, что вы могли бы мне помочь.

Я выжидательно взглянул на него.

Он обдумывал мои слова молча, но без признаков настороженности. Видимо, он все же не слышал и не читал об инциденте в Национальной галерее. Я с облегчением перевел дух.

— Конечно, — заговорил он наконец. — Мы с Робертом работаем — работали — вместе около шести лет, и я, смею думать, неплохо знаю его картины. Не скажу, чтобы мы были друзьями — довольно замкнутый тип, знаете ли, — но я всегда его уважал.

Он, кажется, сомневался, стоит ли вдаваться в подробности, а я удивлялся, что он не спросил у меня документов и не поинтересовался, зачем я расспрашиваю о Роберте Оливере. Вероятно, он удовлетворился тем, что передала ему секретарша. Возможно, он услышал от нее название журнала: «Искусство Америки»? Как бы не выяснилось, что они с редактором — однокурсники.

— Роберт написал здесь много хороших работ, не так ли? — рискнул я.

— Ну, да, — признал Арнольд. — Плодовитый художник, чуть ли не супермен, непрерывно писал. Должен сказать, я нахожу его живопись несколько вторичной, но он великолепно владеет техникой. Он однажды рассказывал мне, что в школе занимался абстракцией, но ему не понравилось — насколько я понял, это увлечение быстро прошло. Здесь он главным образом работал над двумя или тремя сериями. Позвольте… Одна была посвящена окнам и дверям, интерьеры в манере Боннара, но более реалистичные, знаете ли. Он выставлял пару работ из этой серии в нашем выставочном центре. Один натюрморт — несомненно, блестящий, если вы любите натюрморты — фрукты, цветы, кубки, пожалуй, в стиле Мане, но всегда с какой-нибудь неожиданной подробностью вроде электрической розетки или флакона с аспирином. Не знаю, как сказать. С аномалиями. Очень недурно сделаны. У него здесь была большая выставка, и Гринхиллская художественная галерея закупила по меньшей мере одну работу. И еще несколько музеев. — Арнольд порылся в стоявшей на столе банке, вытащил огрызок карандаша и принялся вертеть его в пальцах. — За два года до своего отъезда он начал новую серию, у него здесь состоялась персональная выставка. Она была, скажу вам откровенно, весьма эксцентричной. Я видел, как он работал над ней в студии, хотя в основном он писал дома.

Я старался не выказывать излишней заинтересованности, но успел достать блокнот и принял непринужденную позу репортера.

— Та серия тоже была в классической манере?

— О да, но странноватая. На всех полотнах изображалась в сущности одна и та же сцена, довольно трагичная: молодая женщина обнимает пожилую. Молодая в ужасе смотрит на старшую, а у той… ну, пулевая рана во лбу, убита на месте, можно сказать. Несколько викторианская мелодрама. Одежда и волосы неимоверно подробно прописаны, мягкие мазки, реализм. Не знаю, кто ему позировал, может быть, студенты, хотя я никогда не заставал у него натурщиц. Одно полотно из серии выставлено у нас в галерее — он подарил его для обстановки вестибюля после реставрации. Моя картина там тоже висит — практически весь факультет представлен, так что им пришлось устроить несколько перегородок. Вы хорошо знаете Роберта Оливера? — неожиданно спросил он.

— Я пару раз брал у него интервью в Вашингтоне, — сказал я, встревожившись. — Не скажу, что хорошо его знаю, но он меня заинтересовал.

— Как он? — спросил Арнольд, пристально взглянув на меня. Как я прежде не заметил ума и проницательности в его бледных глазах? Он обезоруживал с первого взгляда, такой свободный и домашний, голенастые ноги на столе — он невольно нравился, но теперь я начал его побаиваться.

— Ну, как я понял, он сейчас работает над новой темой.

— Он не думает вернуться? Я не слышал, чтобы он собирался возвратиться сюда.

— Он не упоминал о возвращении в Гринхилл, — признал я. — Во всяком случае мы об этом не говорили, но может быть, он и планирует… не знаю. Вы считаете, ему нравилась преподавательская работа? Как он ладил со студентами?

— Он, знаете ли, сбежал со студенткой.

На этот раз он застал меня врасплох.

— Как?

Он, казалось, развеселился.

— А он вам не рассказывал? Ну, она училась не у нас. По видимому, он с ней познакомился, когда вел семестр в другом колледже, но мы слышали, он вдруг взял отпуск за свой счет и переехал к ней в Вашингтон. По-моему, он даже не прислал официального заявления об увольнении. Не знаю, как это вышло. Он просто не вернулся. Это сильно повредит его преподавательской карьере. Я никогда не понимал, как он мог себе позволить так поступить. Он не похож на человека, отложившего на черный день большие деньги, но ведь никогда не знаешь. Может, его работы достаточно хорошо продавались — это вполне возможно. Как бы то ни было, очень жаль. Моя жена немного знакома с его женой и говорит, что та ни словом об этом не обмолвилась. Они уже довольно давно жили в городе, а не в кампусе. Она очаровательная женщина — его жена. Не представляю, о чем только думал старина Боб, но… сами знаете. Люди сходят с ума.

Мне не удавалось сопровождать его речь подходящими к случаю репликами, но Арнольд, кажется, их и не ждал.

— Ну, как бы то ни было, я желаю Роберту всего наилучшего. Он в глубине души был отличным парнем, я всегда так считал. Он, на мой взгляд, принадлежит к высшей лиге, так что вряд ли это место ему подходило. Так мне кажется.

Он сказал это без зависти, словно подразумевалось, что место, не подходящее для Роберта Оливера, вполне подходило ему, Арнольду, и было для него столь же уютным, как его стул. Он перевернул карандашный огрызок и принялся зарисовывать что-то на листке бумаги.

— А какова главная тема вашей статьи?

Я подобрался. Не спросить ли Арнольда, как звали ту бывшую студентку? Я не рискнул. Мне снова пришло в голову, что, верно, она и была его музой, женщиной с картин, так раздражавших Кейт. Мэри?

— Меня интересуют женские портреты Роберта Оливера.

Арнольд бы фыркнул, будь это в его стиле.

— Ну, этих, помнится, у него полно. Второй из циклов, о которых я помянул. На той выставке в Чикаго были в основном женщины, вернее, одна и та же женщина, такая кудрявая, черноволосая. Я видел, как он их писал. Здесь где-то завалялся каталог, если его жена не утянула. Я как то спрашивал, где он с ней познакомился, но он не ответил, так что я не знаю, кто ему позировал. Может, та самая студентка, но она не здешняя, как я уже говорил. Или… не знаю. Странная птица, этот Роберт, у него было обыкновение отвечать, что ты только потом соображал, что так ничего и не узнал.

— Он не казался… Вы не замечали в нем никаких странностей перед тем, как он покинул колледж?

Арнольд уронил набросок на стол.

— Сверх обычного? Нет, я бы не сказал, если не считать тех жутковатых полотен. Не следует так отзываться о работах коллеги, но я известен своей прямотой и скажу честно — они меня малость пугали. Роберт великолепно владел техникой девятнадцатого века, даже те, кто не любит подражаний, должны признать его искусство. Натюрморты были поразительно хороши, а я еще видел несколько его пейзажей в импрессионистской технике. Можно было принять за настоящие. Он как-то говорил мне, что важна только натура, что он ненавидит концептуальное искусство. Я тоже не концептуалист, но не питаю к нему ненависти. Я, помнится, подумал тогда: бога ради, зачем все это викторианское барахло? Не знаю, как это можно назвать в наше время, если не концептуализмом, — вы заявляете свою позицию уже одной техникой. Но он, конечно, с вами об этом говорил.

Я видел, что не добьюсь от Арнольда большего. Его наблюдательность была обращена на живопись, а не на людей, он словно бы мерцал и блекнул у меня на глазах: остроумный, легкий и добродушный в той же мере, в какой Роберт Оливер был глубоким, весомым и беспокойным. Но случись мне выбирать друга, подумалось мне, я бы мгновенно предпочел мрачного, сложного Роберта Оливера.

— Если вам нужен еще материал, могу проводить вас и показать картины Боба, — говорил между тем Арнольд. — Боюсь, больше от него здесь ничего не осталось. Его жена как-то нагрянула, вымела все подчистую из его кабинета и забрала все работы, которые он оставил в нашей студии. Я тогда отсутствовал, но мне рассказывали. Может быть, сам он не желал этого, и те полотна могли бы остаться здесь навсегда. Как знать? Не думаю, чтобы он был особенно близок с кем-то из наших. Идемте, мне все равно пора прогуляться.

Он разогнул свои длинные, как у журавля, ноги, и мы вышли. На улице нас встретил незамутненный цивилизацией, чистый и яркий, приветливый солнечный свет. Я задумался, как может художник выносить пребывание в бетонной коробке, однако Арнольду это как будто не приходило в голову, и он, казалось, прекрасно в ней обжился.