Похищение лебедя

Глава 77 МЭРИ

Как-то утром в начале лета я сообразила, что уже пять дней не получала от Роберта ни письма, ни рисунка. В то время это был для нас долгий срок. Последний его рисунок был автопортретом: шутливым шаржем, преувеличивающим его выразительные черты, волосы дыбом и живые, как у Медузы. Под картинкой он написал: «О, Роберт Оливер, когда же ты наведешь порядок в своей жизни?» Это был, пожалуй, единственный на моей памяти случай прямой самокритики, и меня он немного напугал. Однако я решила, что он переживает один из своих «меланхолических» периодов, о которых иногда вскользь упоминал, или как признание двойной жизни, на которую все больше походила наша переписка. Собственно, я восприняла это как своего рода комплимент: влюбленному на все хочется так смотреть, верно? Но вот от него нет вестей три дня, четыре, пять… И я, нарушив правило, написала второй раз, озабоченное, заискивающее письмо, хоть и постаралась скрыть тревогу.

Этого письма он наверняка не получил, если почта не закрыла его ящик и не выбросила моего письма, оно, возможно, так и лежит в нем, дожидаясь руки, которая никогда за ним не протянется. А может быть, Кейт в конце концов очистила ящик и выбросила из него все: в таком случае мне хочется думать, что она его не читала.

На следующее утро в полседьмого мне в дверь позвонили. Я была еще в халате, волосы влажные после ванны, но причесаны, я собиралась на занятия. Никто никогда не звонил ко мне в такое время, и мне первым делом пришло в голову вызвать полицию: в таком уж районе я живу. Но на всякий случай я нажала кнопку домофона и спросила, кто там.

— Роберт, — ответил голос — густой, низкий, незнакомый голос. Он звучал устало и несколько неуверенно, но я поняла, кто это. Я бы и в космосе его узнала.

— Одну минуту, — проговорила я. — Подожди одну минуту.

Я могла бы впустить его, но мне отчаянно хотелось спуститься самой, мне просто не верилось. Я накинула первое, что попалось под руку, схватила ключи и телефон и босиком побежала к лифту. С первого этажа я увидела его сквозь стеклянную дверь. У него на плече висел вещмешок, он выглядел очень усталым, еще более помятым, чем обычно, и в то же время настороженным, он взглядом искал меня в вестибюле.

Я думала, что мне это снится, но все равно открыла дверь и выбежала к нему, а он уронил мешок и подхватил меня на руки и стиснул: я чувствовала, как он прячет лицо у меня на плече, в волосах, чувствовала его запах. В первую минуту мы даже не целовались; кажется, я всхлипывала от облегчения, потому что его щека на ощупь была совсем такой, как мне представлялось, и он, может быть, тоже чуть всхлипнул. Мы с трудом расцепились, волосы липли к нашим лицам, слезы, и пот у него на лбу. Он давно не брился, оброс, бродяга на вашингтонской улице, одна старая рубаха поверх другой.

— Как? — спросила я, не найдя других слов.

— А, она меня выставила, — признался он, снова поднимая вещмешок как доказательство своего изгнания. И на мой потрясенный взгляд ответил: — Не из-за тебя. Там другое.

Я, наверное, выглядела совсем растерянной, потому что он обнял меня за плечи.

— Не волнуйся. Все в порядке. Это из-за моих картин. Я потом расскажу.

— Ты всю ночь вел машину, — сказала я.

— Да, и нельзя ли поставить ее здесь? — Он кивнул на улицу, на указатели, мусор и невнятную разметку.

— Конечно, — уверила я, — оставляй, и часам к девяти ее эвакуируют.

Тут мы оба расхохотались, и он пригладил мне волосы жестом, который я помнила по лагерю, и стал целовать, целовать, целовать.

— Девяти еще нет?

— Нет, — сказала я. — У нас еще больше двух часов.

Мы поднялись наверх с его тяжелым мешком, и я заперла за нами дверь и позвонила сказать, что заболела.