При попытке выйти замуж

Глава 16 РЕДАКЦИЯ

Саша Митина была хорошей девочкой. У нее был легкий характер, доброе сердце, высокая работоспособность и редкая сила воли. Она была чудесной заботливой дочерью, надежным другом и бесконфликтным сослуживцем. Да что говорить — даже озверевшие сотрудники МУРа души в ней не чаяли — это ли не показатель? Но жил на свете один человек, который мог бы сказать о Саше, что она вредная и жестокая, бессердечная и эгоистичная. Он мог бы это сказать, но никогда не говорил, потому что любил Сашу без памяти. Звали его Сережа Абросимов, работал он в отделе экономики газеты «Вечерний курьер».

Сережа был единственным, на кого Саше не приходилось тратить ни капли душевных сил и на кого она могла выплескивать все то темное и вредное, что в сплющенном и угнетенном состоянии таилось в ее душе под грузом достоинств.

Он приходил к Саше в отдел раз или два в день, виновато улыбался, смотрел на нее преданно и нежно, разговор начинал с того, что страшно соскучился, потом усаживался в кресло для гостей напротив Сашиного рабочего стола и покорно подставлял голову под удары.

— Почему Серега так тебя раздражает? — спросил как-то Сашу Сева Лунин.

— Потому что он ничего не просит, не ставит никаких условий и не обижается на мое хамство, — объяснила Саша. — Потому что он все терпит. Потому что он меня развращает и не осуждает за то, что я так по-свински стервенею.

— Но ты ведь не развращаешься, — тонко польстил Сева.

— С вами развратишься!

Сережа должен был прийти с минуты на минуту, и Саше, как всегда перед его приходом, казалось, что он удивительно не вовремя. Редакция стояла на ушах по поводу статьи любовницы премьера. Большинство ликовало, но были и возмущенные. Танечка, секретарша главного, даже всплакнула. Не из-за премьера, понятно, а из-за Мохова.

— Юрий Сергеевич даже побелел весь, когда номер увидел. Как же можно было ему не сказать? — жалобно сокрушалась она.

То, что «ему не сказали», знали уже все. Хотя в эту версию за первые два рабочих часа были внесены некоторые коррективы. Оказалось, что Бороденков все же звонил вечером Мохову. Но изложил ему информацию несколько в ином ключе. Сообщил, что есть прекрасный материал о премьере, который идеально встает под рубрику «Год прошел, а мы живы». В этой рубрике разные известные личности — политики, писатели, актеры — подводили итоги года и рассказывали о себе смешные истории. Бороденков сказал главному, что история смешная, но рассказывает ее не сам глава правительства, а его очень близкий человек. Главный сказал: «Отлично».

— Он же не стал вдаваться в подробности, — объяснял Бороденков, — сам же поленился, сам получил.

— Он плохо себя чувствовал вчера! — кричала Танечка. — У него давление подскочило.

— Увы, — разводил руками Бороденков. — Увы.

Никогда ответственный секретарь «Вечернего курьера» Володя Бороденков не вел себя так нагло. Никогда он не позволял себе отзываться о главном редакторе пренебрежительно. А раз так, решили все, значит, потянуло сквозняком перемен, и Володя про это знает.

Дальнейшие события показали, что действительно Володя расхрабрился неспроста.

Экстренная редколлегия, посвященная изучению обстоятельств выхода в свет скандальной публикации, была назначена на 12.00. Когда все собрались и расселись, дверь с грохотом распахнулась и в зал вошел Серебряный.

— Разрешите поприсутствовать? — спросил он, и направился к столу главного.

— Конечно, Игорь Леонидович, — кивнул Мохов. — Милости просим. Но у нас тут предстоит не очень приятный разговор, так что… — Главный замялся.

— Вот как? — Серебряный сделал вид, что удивлен. — Тридцать первого декабря у вас неприятные разговоры? Но — дело ваше. А я, если позволите, как раз зашел сказать несколько добрых слов коллективу редакции.

— Пожалуйста. — Мохов сделал приглашающий жест рукой. — Давайте сначала добрые слова, а потом уж о деле.

— Так вот, — Серебряный встал. — От имени президента издательского дома и от меня лично примите поздравления с наступающим Новым годом и особенно благодарность за сегодняшний номер газеты. Браво! — Серебряный три раза медленно хлопнул в ладоши. — Браво! Материал «Здравствуй, о-па, Новый год» заслуживает самых горячих похвал.

В зале стало тихо. Мохов углубился в лежащие перед ним бумажки, члены редколлегии рассматривали лепнину на потолке, сотрудники, наоборот, орнамент на ковре.

Помолчав секунд двадцать, Серебряный обернулся к Мохову:

— Вы согласны со мной, Юрий Сергеевич?

Главный мрачно посмотрел на него и опять уткнулся в бумаги.

— Юрий Сергеевич! — Серебряный раздраженно дернулся. — Вы согласны?

— В части поздравления с Новым годом — абсолютно согласен, — сказал Мохов безжизненным голосом.

— А в части…

— Нет. Я не разделяю вашего мнения, — твердо сказал Мохов. — Но об этом, Игорь Леонидович, мы с вами можем переговорить позже и наедине.

Серебряный развернулся и вышел из зала.

— Итак, начнем. — Мохов отодвинул бумаги в сторону. — Я считаю, что статья, так полюбившаяся нашему с вами руководству, — Юрий Сергеевич выразительно посмотрел на дверь, в которую только что вышел Серебряный, — это редчайшая гадость и подлость. Я не собираюсь устраивать служебного расследования, не собираюсь выяснять, как она оказалась в новогоднем номере, не собираюсь никого наказывать. Но я считаю необходимым поставить вас всех — и причастных к этой истории, и непричастных — в известность: сегодня же от своего имени и от имени тех, кто захочет ко мне присоединиться, я намерен принести официальные извинения премьер-министру. Более мне сказать нечего, редколлегия закончена, всего доброго. И с праздником. Подарки для детей у меня в приемной, так что прошу всех Дедов Морозов зайти и взять их. И убедительно прошу Дедов Морозов держать себя в руках и знать свою меру. А то в прошлом году далеко не все дети наших сотрудников смогли насладиться общением с трезвым Дедушкой Морозом. Всех, кто имеет детей, в свою очередь, прошу Дедов Морозов не спаивать. Все.

Мохов собрал свои бумажки и вышел. Мертвая тишина немедленно сменилась шумом. Все что-то говорили, кричали, Кувалдин немедленно метнулся на редакторское место и застучал карандашом по стакану:

— Минуточку, коллеги, минуточку.

Шум не стихал.

— Я только хочу сказать, — кричал Кувалдин во весь голос, — что не стоит торопиться и присоединяться к запоздалому раскаянию нашего редактора.

В зале опять наступила тишина. Все посмотрели на Кувалдина с нескрываемым изумлением.

— Вы все слышали, что позиция издательского дома существенно отличается от позиции Мохова. Так что думайте хорошенько, прежде чем подписывать.

Сережа в это время покорно скучал в отделе происшествий, потому что на редколлегии он не ходил никогда. Он ждал уже полчаса, но готов был ждать сколько угодно, что и было написано на его лице.

Саня влетела в отдел крайне возбужденная, с горящими гневом глазами, и бросилась к своему столу.

— А, ты здесь, — мимоходом заметила она, — а у нас тут революция. Посидишь немножко? А то мне кое-что надо срочно сделать.

— Конечно-конечно! — Сережа был само терпение.

Саша схватила телефонную трубку, набрала номер и заговорщически, но страстно принялась рассказывать кому-то о драматических событиях в «Вечернем курьере»:

— Статья про премьера, да, та самая… не знаю… нет, главное, что Мохов не знал и сегодня на редколлегии сказал, что… что? A-а, не думаю, вряд ли, да, он сказал, что хочет извиниться перед премьером, а руководство издательского дома… ну, кто-кто? Серебряный, конечно, но озвучил Кувалдин, так вот, пригрозили всем сотрудникам, что типа не подписывайте или в противном случае пеняйте на себя. Представляешь, какие сволочи?! Да, сошлись на анонимный источник в редколлегии. Нет, в редколлегии, а не в редакции. Хорошо. Ну, так и напиши: «на сотрудников оказывается давление». А что? А что такого? Ладно, целую, пока.

Сережа горько вздохнул и спросил испуганно:

— Кому это ты звонила?

— Светке Мухиной из «Интерфакса», — ответила Саша. — А что?

— А у тебя не будет неприятностей? — заботливо поинтересовался Сережа.

— Будут, — уверенно пообещала Саша и тяжело задумалась. Через пять минут она подняла голову и заметила томящегося Сережу.

— Ой, извини, я про тебя забыла, — недовольно сказала она. — Никуда не торопишься?

— Нет-нет, не волнуйся, — горячо заверил Сережа. — Я ничем не могу тебе помочь?

Саша не ответила.

В кабинет влетел Сева Лунин.

— Давненько я не получал такого заряда бодрости. — возопил он. — Интереснейшая редколлегия, доложу я вам. Блеск!

— Скорее — жуть, — отозвалась Саша.

— И это тоже. — Сева сел за стол и запечалился. — Меня давеча в «Сегодня» звали, а месяца два назад — в «Коммерсантъ». Вот я и думаю — не сменить ли мне олигарха?

На пороге показалась искривленная в стиле Пизанской башни фигура Гуревича — музыкального обозревателя «Вечернего курьера».

— Э-э-э, такие шумовые эффекты, — проскрипел он, — вносят реальный дискомфорт. Позвольте поинтересоваться, э-э-э, что явилось причиной такой, э-э-э, какофонии?

Сева уперся в Гуревича тревожным взглядом, но до ответа на идиотский вопрос не унизился, а вместо этого, перегнувшись через стол, схватил коробку печенья, принесенную Сережей, и передал ее Саше. Она, тоже не говоря ни слова, положила коробку в ящик стола и заперла его на ключ. Вся эта пантомима означала буквально следующее: Пьер Гуревич, авангардист и эстет, был хорошо известен соратникам по журналистской деятельности своей скаредностью и прожорливостью одновременно. Деньги, заработанные нелегким творческим трудом, он предпочитал не тратить никогда и ни на что. Обстановка «Вечернего курьера» к этому располагала — в отделах всегда было чем поживиться.

— Там, э-э-э, кусочек, там — э-э-э, глоточек, — говорил он, — много ли художнику надо?

Проблема состояла в том, что художнику было надо много. Практически — все. Все то, что корреспонденты, стажеры и референты отделов покупали «к чаю», поедал один Гуревич, причем делал это с фантастической скоростью. Он никогда не предупреждал о предстоящем налете, не просил еды и якобы не проявлял к ней никакого специального интереса. Он заходил в отдел «пообщаться с коллегами» и за разговором кусочек за кусочком, бутербродик за бутербродиком съедал все, после чего моментально утрачивал интерес к беседе и, скупо поблагодарив за «э-э-э, милейшее гостеприимство», переползал в соседний отдел. К концу своей гастрономической прогулки Гуревич розовел, теплел глазами и живот его чудовищно раздувался. Хорошел ли он при этом? Ни в коем случае! Во-первых, потому, что это было в принципе невозможно — улучшить, подправить и хоть сколько-нибудь усовершенствовать музыкального обозревателя не смог бы ни один стилист и даже, пожалуй, ни один пластический хирург. Пьер Гуревич — тощий, кривой, патлатый, рыжий и оборванный — являл собой безнадежно законченный образ.

Судорожная попытка Севы уберечь печенье была вызвана не жадностью, а заботой о красоте Пьера Гуревича, которому, как уверял окружающих Сева, вредно мучное, рыбное, мясное, кислое, сладкое, жидкое и рассыпчатое и полезно треснуть хорошенько по голове, а потом еще и еще и выгнать эту гадину вон.

— Ко мне ходят посетители, — терпеливо объяснял Сева, когда его спрашивали, за что он так не любит Гуревича. — Я им втираю, что у нас солидная респектабельная газета, практически лучшее общественно-политическое издание страны; что у нас работают первоклассные журналисты. Они приходят и встречают в коридоре эту образину. Да ладно бы в коридоре! Он же, паскуда, так и норовит вломиться к нам в отдел! И еще, гнида, речи произносит, всякие свои «э-э-э… тупологизмы». Ну? Посетители сначала долго тошнят-ся в туалете, потом пьют валерьянку, потом деликатно спрашивают: «Что это было?!» — а я вынужден отвечать: «Это обозреватель нашей газеты». Какая, к ядре-не фене, респектабельность?

Гуревич, до которого регулярно доходили слухи о Севиных высказываниях, держался стоически и окатывал Севу ледяным презрением.

— Графоманы… э-э-э… — говорил он, — в силу своих, э-э-э, весьма ограниченных интеллектуальных потенций не в силах оценить… э-э-э, высокое художественное творчество Да, зависть, господа, это так не-эстетично.

Вот и сегодня, проводив глазами вожделенное печенье, Гуревич обиженно засопел, но не ушел, а с размаху плюхнулся на стул у двери. Он слишком симпатизировал Саше, чтобы обижаться на Севу.

— Концептуально я, э-э-э, готов солидаризироваться с нашими властителями, — перешел на фальцет Гуревич, — но протестует разум.

— О-о! — Сева взвыл и схватился за голову. — Я ухожу. Когда твой приятель очистит помещение, позови меня, я буду в «политике».

Гуревич дрыгнул ногами и, поудобней усевшись на столе, принялся загребать ими наподобие снегоуборочной машины. Сева, проходя мимо, угодил в центр ловушки и, споткнувшись о правую ободранную кроссовку Гуревича, с грохотом рухнул в коридор. Гуревич удовлетворенно крякнул и прикрыл дверь, чтобы ужасающие по своему напору Севины проклятья звучали не так громко.

— Пьер, ты не прав, — вздохнула Саша, — зачем ноги-то распускать?

— Лучше — распущенные ноги, чем распущенность вообще, — высокопарно ответил Гуревич. — Ты подписываешься?

— Конечно! А ты?

— В процессе обдумывания. — Гуревич придал своему лицу глубокомыслие. — Есть несколько аспектов…

— Иди на фиг! — взвыла Саша. — Одумаешься — приходи.

Гуревич обиженно сполз со стола:

— Обидеть художника может каждый.

— Примешь правильное решение — печенье дам, — пообещала Саша.

— Ага, э-э-э, подкуп, значит? Предложение оскорбительное, но убедительное, — с голодной дрожью в голосе подытожил Гуревич и ушел.

Тут и Сережа очнулся:

— У нас, я помню, была похожая ситуация…

— Сереж, — Саша посмотрела на него умоляюще. — Не мешай, а?

В коридоре опять послышался шум, Севины крики, и в отдел вальяжно вошел Майонез. Окинув Сережу критическим взглядом, он обратился к Саше:

— Значит, так, Митина, никаких подписей ни под какими воззваниями мы ставить не будем. Наш отдел — вне политики, и ты это должна понимать.

Саша, насупившись, молчала.

— Ни-ка-ких! — Майонез сел за стол. — У нас сейчас не тридцать седьмой год.

— Вот в тридцать седьмом как раз таки ничего и не подписывали, — пробормотала Саша.

— Хватит! — Майонез стукнул кулаком по столу. — Если подпишешь, ищи себе другое место работы.

Сережа смертельно побледнел, вжался в кресло, но, будучи истинным джентльменом, собрался с силами и бросился на защиту любимой девушки:

— Саша — прекрасный журналист, Александр Иванович. Вам такого вовек не сыскать.

— Ничего, сыщем как-нибудь. — Полуянов отмахнулся от Сережи и ушел к себе.

А через пару минут коридор наполнился оглушительной музыкой и по селектору всех пригласили в конференц-зал для торжественного выпивания шампанского.

— Сереженька, извини, солнце, но мне пора. — Саша чмокнула его в щеку и выскочила в коридор. Сережа смущенно заулыбался, погладил поцелованную щеку рукой и устремился за ней:

— Так я, собственно, тоже пойду туда, тоже шампанского выпью. — Саша не обернулась, и Сережа жалобно закричал ей вслед: — Саня, Санечка, я чего приходил: ты Новый год где встречаешь?

«А действительно, где? — подумала Саша. — Пора бы уже определиться, Новый год-то сегодня».

— У мамы, — крикнула она, не оборачиваясь.

— А-а, — разочарованно протянул Сережа и поплелся к выходу. Опять не повезло.