При попытке выйти замуж

Глава 36 АЛЕКСАНДРА

Побег сотрудников убойного отдела из убойного же отдела произвел на меня неизгладимое впечатление, но сидеть и дожидаться их я, к сожалению, не могла. Вася на моем месте сказал бы, посмотрев на часы: «служба», в том смысле, что служебные обязанности зовут его в дорогу. Я же, посмотрев на часы, ничего говорить не стала, потому что некому было, и про себя решила немедленно отправиться на работу, а вечером вернуться в МУР и узнать, что это на них на всех нашло и куда они удрали.

Александр Иванович Полуянов, в просторечье — Майонез, встретил меня радушно, что не помешало ему дать мне восемнадцать поручений сразу и обозвать мой последний материал «дурью истеричной гимназистки», на что Сева Лунин громким шепотом тут же принялся зудеть: «Сама виновата, сама его отмазала…»

Не замедлил явиться и Вячеслав Александрович Савельченко, цветущий и довольный.

— Главный вас простил, судя по всему? — спросил Сева.

— На главного мне наплевать, — ответил Савельченко важно. — Простил не простил — это сто проблемы.

Мы с Севой переглянулись и уставились на Савельченко с большим удивлением — не с ума ли он сошел от страха?

— Но… — Сева мучительно подыскивал нужные слова, — все-таки вам с Моховым работать в постоянном контакте.

— Вы думаете? — Савельченко картинно дернул бровями. — Не факт, молодой человек, совсем не факт. Кстати, Сашенька, я сегодня собирался посетить Большой театр, не могу, знаете ли, без высокого искусства. Не составите компанию? Третий ряд партера.

— Конечно, опера, — уверенно предположила я.

— Отнюдь. — Савельченко выгнул шею и по-петушиному наклонил голову. — Отнюдь.

— Не опера? А что же? — изображая из себя полного кретина, спросил Сева.

— Балет. Раз не опера, значит, балет, — терпеливо разъяснил Савельченко. — В Большом, молодой человек, дают только оперы и балеты. Только их.

— И больше ничего? — разочарованно протянул Сева. — Вот фигня-то. А говорили: «хороший театр». Ну, можно верить людям, скажите, Вячеслав Александрович?

— Полагаю, у вас, Александра, такой же настрой? — спросил Савельченко.

— Абсолютно, — ответила я. — Балет терпеть не могу. Засыпаю.

— А оперу?

— Оперу тем более.

— Ну-ну, — Савельченко криво улыбнулся. — Наше дело предложить.

— А наш долг — отказаться, — радостно закивал Сева.

Савельченко окинул его высокомерным взглядом и со словами: «А вас никто и не приглашал, так что не примазывайтесь, юноша» — вышел.

— А что, — Сева повернулся к Майонезу, — грядут очередные кадровые перестановки в верхах?

Наш любимый начальник плотоядно улыбнулся. Мне это не понравилось.

— Каково, а? Я спрашиваю — как вам эти нововведения? — Лида Мещерякова из отдела общества стояла в дверях нашей комнаты, грозно сверкая глазами.

— Что? — чуть слышно прошептал Сева. — Что? Опять кого-то уволили?

— Если бы! — Лида решительно шагнула вперед и, картинно всплеснув руками, упала в гостевое кресло. — Пусть бы лучше всех уволили!

Теперь заволновался Майонез:

— А что случилось-то?

— Они ввели построчную оплату. И план. Каждый должен опубликовать тысячу строк в месяц. Если меньше, то будут вычитать из зарплаты. Например, написали вы, Александр Иванович, — Лида ткнула пальцем в Майонеза, — девятьсот строк, то есть на десять процентов меньше нормы, — у вас десять процентов из зарплаты вычтут. Я понятно объясняю?

— У меня? — Майонез от изумления не сразу обрел дар речи. — У меня?

— А что вы так удивляетесь? Если норму недовыполнили вы, то у вас. Если я, то у меня. Если Саша — то у Саши. Если Сева…

— Хватит! — гаркнул Сева. Испугался, наверное, что Лида сейчас будет перечислять всех творческих сотрудников «Вечернего курьера» — это могло бы занять довольно много времени, как-никак в штате восемьдесят шесть пишущих человек. А если еще посчитать внештатников…

Лида от Севиного окрика вздрогнула, но говорить не перестала. Обращалась она все время почему-то к Майонезу, и это явно действовало ему на нервы:

— Представляете, Александр Иванович, вы едете в командировку в «горячую точку». Да?

Майонез, судя по выражению его лица, не мог представить себя такую дикую ситуацию. «Я?! — было написано на его физиономии. — В «горячую точку»?! Чушь собачья!»

— И там сидите. То есть — работаете, — продолжала между тем Лида. — Собираете материал для большого очерка.

В этом месте Лидиного фантастического рассказа глаза моего любимого шефа не просто вылезли на лоб, но и увеличились в размере раза в три.

— Я?! Очерк?!

Действительно, Лида могла бы так не завираться. Майонез уже года три как не писал вообще ничего и не выезжал за пределы Московской кольцевой дороги, но даже в те далекие времена, когда он был еще в состоянии накропать некий текст для газеты, из-под его пера выходили только информационные заметки и подписи к фотографиям, но никак не очерки и не аналитические статьи.

Лида, однако, увлеклась:

— Да. Под пулями, в окопах, в тяжелейших условиях пишете два гениальных текста. А потом приезжаете в Москву, приходите в редакцию, а вам — здрасьте-нате, не орден, не медаль, не «спасибо-пожалуйста», а штраф! Ну как?

— Мне больше всего понравилось про гениальные тексты, — захлопал в ладоши Сева. — Ну ты, мать, дала! Такую картинку нарисовала!

Лида отмахнулась от Севы и опять вцепилась в Майонеза:

— Скажите, Александр Иванович, это нормально? Я вас спрашиваю как старшего товарища, как представителя руководства.

Майонез наконец отогнал от себя страшную картинку под названием: «Я в окопах», родившуюся в больном воображении Лиды Мещеряковой, и спокойно заметил:

— Это правило не распространяется на руководящий состав. Это только для сотрудников.

— Да?! — взвизгнула Лида. — А руководящий состав не относит себя к числу сотрудников газеты?

— Не надо так орать, Мещерякова, — повысил голос Майонез. — Мера, на которую пошло руководство с установлением обязательной нормы строк, — это мера вынужденная. Следует признать, что корреспонденты чрезмерно обленились, пишут мало и плохо, у них появилась дурная привычка возиться с одной заметкой по два-три дня…

— Так для вас все это не новость? — перебила его Лида. — Вы знали?

— Не только знал, — важно ответил Майонез, — но и был одним из инициаторов.

— А другим инициатором, разумеется, был Савельченко, — догадалась я.

— Ничего удивительного, — подключился к дискуссии Сева. — Но я не могу понять, как главный-то на это пошел?

— Он пока ничего об этом не знает, — сказал Май-онез и расплылся в илиотской улыбке. — Ничего.

Мы опять недоуменно уставились друг на друга. В газете введены новые правила оплаты труда сотрудников, а главный редактор ничего про это не знает? Что-то немыслимое.

Сева подбородком указал нам с Лизой на дверь, и мы тихонько, один за другим, вышли из отдела.

— Вы что-нибудь понимаете? — шепотом спросила Лида.

— Видимо, тучи опять сгушаются, и идет передел собственности без учета интересов нашего Юрия Сергеевича, — тоже шепотом ответил Сева. — Возможно, они боятся его увольнять, а хочется. Вот и решили создать ему невыносимые условия для работы. Будут вводить все новые и новые глупые правила, третировать его любимчиков, — Сева выразительно посмотрел на меня, — короче, сделают все, чтобы он сам хлопнул дверью и ушел.

Для того чтобы развеять ненужные опасения и все выяснить, решено было послать меня к главному. Повод у меня был — я пришла поблагодарить за автомобиль и за отважного Мишу.

Мохов был спокоен и уверен в себе. Он молча выслушал мои «спасибо, Юрий Сергеевич, вы меня просто спасли» и тут же, не дожидаясь, пока я уйду, углубился в лежащие перед ним бумаги. Меня это не то чтобы обидело, но уж точно удивило, потому что наш главный редактор не только считался, но и был на самом деле вежливым человеком. Потоптавшись перед его столом с минуту, я сочла за благо откланяться. Но когда я открыла дверь и решительно шагнула через порог, главный сказал мне в спину:

— Что бы ни происходило в редакции — не суетитесь. И не спешите с выводами и тем более с решениями. Все будет хорошо.

Я оглянулась, но он сидел в прежней позе, не поднимая головы.

Сидеть и дожидаться новостей на рабочем месте — занятие изнурительное и тягостное, поэтому я наврала Майонезу, что в МУРе — страшно важный брифинг, и поехала к Васе. Дежурный в пятом подъезде по-свойски подмигнул мне и, со словами: «Приехали, уже приехали», галантно распахнул передо мной дверь. В убойном отделе, однако, я никого не застала. Точнее, никого из сотрудников. Зато около батареи в картонной коробке мирно спал и похрапывал во сне рыжий щенок. Само по себе зрелище трогательное, но, вместо того чтобы умиляться, я замерла на пороге в полном недоумении и даже в тревоге.

Щенка, который храпел в коробке у батареи, звали Георгин, а по-простому — Гоша. Неделю назад мы вместе с ним встретили Новый год на одной гостеприимной даче, где Гоша и остался для последующей передачи «в хорошие руки».

Как, хотелось бы спросить, Гоша оказался в МУРе? Арестовали? Проходил свидетелем по делу? Явился с повинной?

Первое, что пришло мне в голову: Вася, ведомый тупой ревностью, выследил меня, втерся в доверие к Вениамину Гавриловичу и забрал у него Гошу. Зачем? Не знаю, но капитан Коновалов регулярно совершает поступки, в которых нет ни малейшего смысла. Щенка у Ильина он мог забрать просто из вредности.

Только вот… Если под «хорошими руками», куда был отправлен Гоша, Ильин подразумевал руки капитана Коновалова, то непонятно, почему Вася целую неделю молчал о своем приобретении? Если же щенок появился здесь сегодня, то, хотелось бы узнать, где он провел последнюю неделю и почему решил поменять свое место жительства и переехать в картонную коробку, расположенную в отделе по расследованию убийств?

— И что это ты здесь отсвечиваешь? — Вася вынырнул из темноты коридора.

— Вась, — я постаралась, чтобы мой голос звучал ласково и проникновенно. — Это твоя собака?

— Типа того. — Вася с хрустом потянулся и, глядя на щенка с несвойственной ему нежностью, добавил: — Вот, имя придумываем. Хотели назвать Сережей, в честь товарища полковника Зайцева, но не рискнули. Ты какие еще хорошие собачьи имена знаешь?

Я присела на корточки около коробки.

— Имен собачьих много, но, видишь ли, этого шенка две недели назад назвали в честь следователя прокуратуры Георгия Малкина. И он на свое имя, кстати, отзывается.

— Кто, Малкин? — тупо спросил Вася.

— И Малкин тоже, — кивнула я. — И этот. Вот, смотри…

И я тихонечко позвала: «Го-ша!»

Гоша бодро, как будто и не спал, вскочил, завилял хвостом и полез ко мне целоваться.

— Ха! — Вася недоверчиво хмыкнул. — Я так тоже могу.

— Как? — уточнила я, в то время как Гоша слизывал с моего лица остатки утреннего макияжа.

— А так: подкрасться к собачке и гаркнуть у нее над ухом что-то. Конечно, животное проснется. Хотя потом, наверное, будет всю жизнь заикаться.

— Перестань, Вась, — я оторвалась наконец от Гоши и села за стол Леонида. — Перестань. Я не кричала, а тихонько позвала. Он откликнулся, потому что привык уже к своему имени. Верь мне. Имя, кстати, придумала не я, а вахтер газеты «Новости» Михаил Степанович.

— Это твой Гоша?! — наконец въехал Вася. — Твой?

— Да. Был мой. Теперь, оказывается, твой. Хотелось бы понять — как это получилось?

Вася вскочил и принялся нервно расхаживать по кабинету, бормоча, при этом: «Ах, вот оно… так-так-так… возможно, что… но тоже зацепка…»

Он так увлекся беседой с собой, что мне пришлось вмешаться и напомнить о своем присутствии:

— Вась, я тебе не мешаю?

Он посмотрел на меня раздраженно, но шастать по кабинету перестал.

— Кому ты его отдала?

— Одной зоозащитной организации, — не знаю почему, но мне категорически не хотелось называть Васе фамилию и место работы Вениамина Гавриловича. Вот не хотелось, и все тут.

— Поподробнее, — потребовал Вася.

— «Фауна», добровольная общественная организация, спасают кошек и собак. Им можно отдать животное, а они найдут ему хозяина.

— И как фамилия?.. — Вася смотрел на меня, как на врага. — Ну?

— Чья фамилия? — я продолжала прикидываться.

— Того человека, которому ты отдала Гошу.

Я сделала вид, что пытаюсь вспомнить.

— Хорошо. — Вася тяжело вздохнул, пересел на свой стол, открыл блокнот, взял ручку. — Я нашел этого щенка в том самом месте, откуда ты вчера еле ноги унесла. Ты там ползала около сарая, в котором люди были заперты. А рядом — такой же сарай с собаками. С умирающими от голода собаками. И Гоша твой тоже там был. Ну как, будем говорить, гражданочка?

Последнее было сказано вполне профессиональным тоном, именно так капитан Коновалов разговаривал надопросах с подследственными.

Я, конечно, растерялась. И расстроилась. И разозлилась на себя за дурость: ну зачем я сразу же сказала Васе, что Гоша — это Гоша? Правильнее было бы сначала все разузнать, а потом уже принимать решение. Попробуй теперь убедить Васю, что Ильин — хороший человек и что его скорее всего обманули — пообещали отдать собачку добрым людям, а сами сплавили ее в барак, умирать. Вася все равно не поверит и начнет портить жизнь Вениамину Гавриловичу. А уж если он узнает, что Ильин за мной ухаживает и замуж зовет… Я в ужасе зажмурилась, потому что будущее Вениамина Гавриловича представилось мне в совершенно кошмарном свете.

Вася уже разозлился не на шутку. Поигрывая желваками и похрустывая пальцами, он расхаживал по кабинету, потом резко метнулся ко мне, схватил за плечи и несколько раз тряхнул мое неокрепшее тело.

— Ты чего добиваешься?! — заорал он. — Ты хочешь, чтобы я к тебе «наружку» приставил? Чтобы все твои связи прошерстил?

— Все? Тут-то ты и сдохнешь, — пыталась сопротивляться я. — У меня о-о-очень широкий круг знакомых.

— Ничего, как-нибудь. В среде зоозащитных организаций не такой уж он широкий.

Я выразительно захлюпала носом, изображая готовность прямо сейчас залиться обильными женскими слезами. Прием не совсем честный, но испытанный: Вася моих рыданий терпеть не мог. Подействовало и на этот раз.

— Давай так. — Вася сел напротив меня, взял за руки и по-отечески поцеловал в лоб. — Я вижу, что тебе почему-то не хочется рассказывать мне всю эту щенячью историю. Ладно — не хочешь, не рассказывай. Но тогда обещай мне, что прощупаешь почву сама, но осторожно. Попроси того, кому ты отдала щенка и кого ты выгораживаешь, чтобы он устроил тебе встречу с Гошей. Скажи, что хочешь навестить бывшего воспитанника. А? Все правдоподобно.

Я кивнула. Кстати, идея мне понравилась — таким путем я смогу, не смущая Ильина, выяснить, кому он доверил Гошу. И кто, значит, его обманул.

— Только сделай это сегодня, очень тебя прошу, — велел Вася.

— Ладно, уже иду.

— Кстати, живодера твоего мы с минуту на минуту повяжем, так что радуйся. Я всегда тебе говорил, что наказание за преступление неизбежно. Так вот, на этот раз я оказался прав.

Звонить из МУРа Вениамину Гавриловичу я не стала, опасаясь чутких ушей старшего оперуполномоченного Коновалова, и позвонила ему из ближайшего телефона-автомата. Боже мой, как же он обрадовался!

— Сашенька, как хорошо, что вы позвонили! Я боялся, что смутил вас своей бестактной выходкой. И не решался позвонить, потому что… ну, вы понимаете. Прошу вас, выбросите из головы все, что я вам наговорил.

— Это что же? — возмутилась я. — Это означает, что вы меня больше замуж не зовете?

Молчание Вениамина Гавриловича, пожалуй, было слишком долгим и слишком выразительным. Сколько можно держать у уха молчащую телефонную трубку? Минуту? Две? Но не больше же! Я уже совсем собралась повесить трубку на рычаг, но Ильин вдруг очнулся:

— Саша. У меня чудная идея — угостить вас хорошим коньячком.

— Опять взятка?

— Разумеется. Приедете?

— Да. И прямо сейчас, — согласилась я. — Если не возражаете, конечно.

— Было бы смешно, если бы я сейчас сказал: возражаю. Но я даже в шутку ВАМ такого не скажу никогда. Жду..

Езды от МУРа до стоматологической клиники — всего минут двадцать пять, и тем приятней мне было видеть, что Вениамин Гаврилович успел подготовиться к нашей встрече. Он стоял на крыльце клиники с букетом цветов, как всегда, роскошным.

Я увидела его раньше, чем он меня. Наверное, он ждал, что я приеду на машине, во всяком случае, он всматривался во все подъезжающие к клинике легковые автомобили. А я приехала на автобусе и целую минуту стояла на остановке и смотрела на него.

Он стоял на крыльце без пальто и даже без пиджака — в одной рубашке. Букет он держал двумя руками перед собой, и в глазах проходящих мимо людей сквозило удивление: он действительно странно смотрелся на заснеженном крыльце без верхней одежды с цветами и совершенно растерянным выражением лица.

Я подумала, что он стоит так уже минут десять, потому что на волосах его и на плечах, да и на цветах тоже, был заметен слой снега.

— Простудится, — уверенно сказал кто-то у меня над ухом. Я вздрогнула и оглянулась. Сухонькая бабулька, вместе со мной только что вышедшая из автобуса, тоже, оказывается, рассматривала Вениамина Гавриловича. Причем, в отличие от других прохожих, весьма неодобрительно.

— Простудится, вот увидишь, — заверила она меня. — Нельзя так вот голым на улицу выскакивать.

В этот момент, как будто услышав ее слова, Вениамин Гаврилович повернулся к остановке. Я помахала ему рукой, он улыбнулся и пошел ко мне навстречу. А я к нему.

…Ужасно мешал букет. Он все время был между нами, и когда Вениамин Гаврилович пытался обнять меня, и когда пытался поцеловать. Ни из объятий, ни из поцелуев ничего не вышло, хотя порыв с обеих сторон был искренним, и даже очень.

— Ты не замерзла? — спросил он, хотя я-то, в отличие от него, была тепло одета. — Нет? Не замерзла? Пойдем скорей.

В его кабинете, как всегда, было тепло и уютно. Синие шторы, настольная лампа, мягкое кресло. Я почему-то подумала: «мое кресло», ведь в прошлый раз сидела в нем.

Ильин сел на пол рядом со мной (разумеется! Я почему-то не сомневалась, что он выберет именно это место и эту позу) и прислонился виском к моей поджатой коленке. Приглушенный свет настольной лампы добавлял обстановке интиму или как минимум возвышенной грусти.

— Давно вас не видела, — сказала я, — ровно с нашей последней встречи в ресторане. Кстати, ваша дама — очень привлекательна.

— Да, — Ильин кивнул, — мне раньше тоже так казалось. До встречи с тобой. Бог с ней, она та еще стерва и не заслуживает нашей жалости.

Он замолчал и задумался. Я ждала более подробных объяснений и потому тоже молчала. Прошло три минуты. Почему я говорю об этом с такой точностью? Потому что все это время я тупо смотрела на часы, висящие на стене, и ждала, когда Вениамин Гаврилович что-нибудь скажет. Правда, характер моих ожиданий быстро менялся. Первую минуту я ждала чего-то вроде «ты самая красивая и самая лучшая». Вторая минута понизила планку моих ожиданий: я уже готова была согласиться на просто «обаятельную и симпатичную». Не дождавшись ни одного не только ласкового, но и вообще какого бы то ни было слова к исходу третьей минуты, я окончательно разочаровалась в своих прежних представлениях о жизни.

Как все стремительно! Каких-то три минуты назад моя душа парила высоко в облаках и была полна чудесных ожиданий, волнений и предвкушений, и вот она неуклюже, стилем «мешок с тряпьем» плюхается на землю.

Как только секундная стрелка, болезненно задрожав, в третий раз миновала верхнюю точку циферблата и открыла счет четвертой минуте траурного молчания, я вдруг почувствовала себя скованно. Глядя на макушку Вениамина Гавриловича, на его руку, лежащую на подлокотнике моего кресла, я ощущала только неловкость, только ее, проклятую. А это труба. Я могу переломить любое настроение в себе — и гнев, и обиду, и радость, и даже раздражение. Я умею брать себя в руки и загонять эмоции туда, откуда они норовят выплеснуться. Но стыд, неловкость и скованность мне неподвластны. Я не знаю, как с ними бороться и куда их загонять.

Бесплатный совет всем трепетным девушкам: если во время любовного (или предлюбовного) свидания вы почувствовали себя неловко — немедленно уходите. Не тяните резину, не надейтесь, что «вот-вот пройдет», а уходите к чертовой матери! Своевременный уход нисколько не мешает вам встретиться с этим же самым человеком день-другой спустя. И наоборот, затягивая с уходом, вы ставите под сомнение вероятность последующих встреч.

…Поняв, что четвертая минута молчания меня добьет, я решила покинуть кабинет хозяина стоматологической клиники В.Г. Ильина. Но уйти, не попрощавшись, мне не позволяло воспитание, а прощаться, не успев прийти, тоже не слишком вежливо. Я на секунду задумалась, но, не найдя никакого внятного решения, совсем затосковала и мрачно спросила, только чтобы покончить с тишиной:

— Не покурить ли нам?

Ильин поднял голову и посмотрел на меня насмешливо:

— Отчего же не покурить? Покурим. — И протянул мне пачку сигарет.

Как же я возмутилась! Ни тени смятения, ни капли волнения. Да что там… ОН НАДО МНОЙ СМЕЕТСЯ!

Я, как дура, приперлась выслушать признание в любви, предложение руки и сердца, желательно срывающимся голосом, а здесь, оказывается, вечер сатиры и юмора.

Пока я придумывала, как достойно и гордо выйти из создавшегося положения, тишина опять обрушилась на нас. Курение, без сомнений, привычка вредная, но спасительная в тех ситуациях, когда нечего сказать. И я прикурила сигарету. Щелчок зажигалки в тишине прозвучал как выстрел — громко и зловеще. Во всяком случае, Вениамин Гаврилович вздрогнул так, как будто я изо всей мочи рявкнула ему в ухо: «Гав!!!»

Кстати, о «гав». Мне же Вася велел разузнать про Гошу.

— Я, собственно, к вам по делу, Вениамин Гаврилович. Помните моего шенка? Хотела спросить, где он, как прижился у новых хозяев? И можно ли его навестить? Если это удобно, конечно. Подрос, наверное.

— По делу? — удивился Ильин. — А я-то, старый дурак, размечтался. Напридумывал, что у нас чуть ли не романтическое свидание.

«Ага! — мстительно подумала я. — Неприятно? А мне каково?»

— Какое же может быть романтическое свидание в стоматологической клинике, — фыркнула я. — Под чарующие звуки бормашины.

— Ага, — он засмеялся. — И со стоматологом.

— И со стоматологом. Хотя даже стоматологи иногда ведут себя гостеприимно, — все-таки сорвалась я на выяснение отношений. — Развлекают гостей интересными рассказами о сложных кариесах. А вы молчите, как пациент вашей клиники, которому запихивают в зуб новую пломбу.

— Виноват, — Ильин прижал руки к груди и сокрушенно затряс головой. — Был не прав, вел себя, как свинья, обещаю исправиться и молю о прощении. Единственное, чем могу оправдаться — волнение, трепет и душевный надрыв.

— Ладно, мне пора, — я не считала нужным скрывать, что обижена. — Про щенка узнайте, пожалуйста.

— Сегодня же, — пообещал он, глядя на меня по-прежнему насмешливо. — Узнаю и доложу.

— А вы знаете, где он живет? — уточнила я, потому что Ильин никогда не говорил мне, что отдал Гошу своим знакомым. Согласитесь, что «в хорошие руки» вовсе не означает, что «в знакомые руки».

— Нет. Не знаю, к сожалению, — ответил он. — Знаю только, что это где-то за городом, недалеко. Но мы спросим у тех, кто осуществлял транспортировку.

— До свидания, Вениамин Гаврилович, — произнесла я подчеркнуто вежливо.

— До свидания, Сашенька, — тем же тоном ответил он. И протянул руку, которую мне, хочешь не хочешь, надо было пожать на прощанье.

Рукопожатия не получилось. Он мягко, но властно притянул меня к себе, обнял, поцеловал сначала в висок, потом в уголок рта, потом… А потом я перестала обижаться и злиться, мне стало хорошо и легко, и когда Ильин спросил, а не погостить ли мне у него в ближайшие дни, я уверенно кивнула: почему бы нет?