При попытке выйти замуж

Глава 21 АЛЕКСАНДРА

Ильин позвонил мне четвертого января вечером. Паузу, которую он выдержал, я оценила по достоинству. Учитывая, что мы расстались днем первого, выдержке Вениамина Гавриловича можно было только позавидовать. Или выдержка здесь ни при чем? Могло же быть и так: жил себе человек, жил, и вдруг темным зимним вечером попался ему на глаза старый номер газеты «Правда», он хлопнул себя по лбу и воскликнул: «Ба, да у меня же была знакомая журналистка! Как же ее звали? Маша? Даша? Саша! Да, кажется, так. Позвонить ей, что ли?»

Ильин позвонил, и я как бы даже удивилась. Вроде — не ожидала. Рада, но обрадовалась только что, и не было трех вечеров унизительного сидения около телефона, не было истерического хватания трубки каждый раз, как раздавался телефонный звонок.

— Вениамин Гаврилович? Рада вас слышать. Как поживаете? Да, кстати, а как вы узнали мой телефон?

— Тоже мне теорема Ферма, — Ильин чуть-чуть смутился. — Но это вам упрек, могли бы телефончик и оставить.

— Вы не просили.

— Мы не увидимся сегодня? — В его голосе явственно слышались просительные интонации и даже волнение. Это притягивало, волновало, но не до такой степени, чтобы забыть о трех днях его вызывающего молчания. Какого черта! Тем более что сам Ильин обучал меня науке межличностного общения, про кусты рассказывал. Пусть теперь расхлебывает.

— Сегодня? Нет, конечно. Сегодняшний вечер у меня занят.

— Да ну? — он усмехнулся. — Уже девять часов, куда ж вы собрались?

— На свиданье, — ответила я с вызовом и тут же раскаялась. — Шучу. Просто спать хочется. Но спасибо вам за звонок, мне, правда, очень приятно.

— Не за что. Хорошо, что не на свиданье, это успокаивает. Ну, спокойной вам ночи, Сашенька.

Опять?! А настаивать? А умолять?

— Спокойной ночи.

Я положила трубку, нет, я швырнула трубку так, что телефон жалобно запищал. И тут же зазвонил опять.

— Да? — я вздохнула с облегчением. — Знаете, Вениамин Гаврилович…

— Вениамин Гаврилович? — Вася был явно озадачен. — Кто это?

— Да так, — разочарованию моему не было предела. — Один деловой знакомый.

— У тебя такой голос, как будто ты ждешь звонка этого Вениамина Гавриловича как манны небесной.

— Вась, давай ты не будешь вмешиваться в мою личную жизнь, ты и так там достаточно наворотил, — решительно пресекла я Васины инсинуации, потому как у меня были все основания для этого. Еще и полу-года не прошло с тех пор, как он выгнал из моего дома Валеру Синявского, какого-никакого, а все ж таки спутника моей многострадальной жизни. Да, бывают спутники и получше; да, я сама устала от этого романа; да, Валера меня порядком утомил своим ежедневным и еженощным присутствием, но ведь это не повод вмешиваться в мою личную жизнь и грубейшими методами добиваться того, чтобы я в самом расцвете лет и сил осталась в позорном одиночестве. Вася, понятно, для себя старался, и ради бога, каждый борется за счастье так, как умеет, но почему бы и моим мнением не поинтересоваться? И, заметьте, как только на горизонте замаячил Вениамин Гаврилович, Вася, еще ничего об этом не зная, страшно активизировался. То от него сухой корочки не допросишься, то названивает каждый день, выслеживает меня, ведра отбирает.

— А-а, — Вася кровожадно взвыл, — личная жизнь, значит! Не нагулялась?

— Что-о?! — слава богу, я еще в силах за себя постоять. — По-твоему, в моем преклонном возрасте уже пора покориться безрадостной судьбе? Ты еще посоветуй мне фикус купить и кошечку завести — в утешение.

— Не знаю, как насчет кошечки, а собачку ты завела, что уже доставило мне немало хлопот. И посему, чтоб все было по-честному и чтоб чужой дядя за тебя не делал всю грязную работу, я предлагаю тебе поучаствовать.

— Отлично. Я готова. — Вася, при всей противности, временами бывал мил и трогателен.

— Завтра, в 14.00, ты должна прийти в N-ское отделение милиции и напроситься на прием к капитану Огурцову.

— Именно к нему? — уточнила я. — У него что — завтра с 14.00 часы приема населения?

— Нет, к сожалению, — вздохнул Вася. — Теоретически его может не быть на месте. Тогда… — Вася задумался.

— Тогда мне нужно найти капитана Помидорова, — подсказала я.

— Ну… типа того, — кивнул Вася. — Тогда идешь к кому попало и оставляешь телегу на твоего живодера.

Все пишешь, как есть: берет щенков, вымогает деньги, имеет лицензию на отстрел… Но лучше, конечно, если ты оставишь свое заявление конкретно Огурцову. И ему же расскажешь, как ты разоблачила Морозова. Требуй немедленного реагирования. Спекулируй тем, что ты журналистка. Далее, когда выйдешь из кабинета, потусуйся в коридоре у окошка, и как только увидишь Морозова, а он где-то около 15.00 должен прийти в отделение, так вот, как только увидишь его, камнем падай вниз…

— …из окна?

— Нет, по лестнице, и выскакивай на улицу так, чтобы он тебя заметил. Столкнувшись с ним, изобрази панический испуг. Вот и все.

— А если он войдет в отделение пятью минутами раньше, чем я выйду от Помидорова?

— Твои проблемы. Не засиживайся у Огурцова, не тяни резину. Настучи — и к окошку. — Васе надоело быть трогательным, и он вернулся к своей любимой тональности. — Мне нужно, чтобы он увидел, как ты выходишь из милиции и как ты испугалась. Все. Привет Гаврилычу.

— Непременно. А зачем все это, Васенька?

— Затем, что лучший способ подтолкнуть подозреваемого к неосторожным, разоблачающим его поступкам, — это напугать. Мы заставим их суетиться, и они себя выдадут. Понятно? Это мой собственный метод, — хвастливо закончил Вася и повесил трубку.

На следующий день, без четверти два, я вошла в двухэтажное здание N-ского отделения милиции и для начала спросила у дежурного, на месте ли товарищ капитан Огурцов. Дежурный, окинув меня пристальным взглядом, ответил, что товарищ капитан на месте, но настоятельно просил его не беспокоить. И тут же поинтересовался, а по какому, собственно, я вопросу. Я, томно вздохнув и слегка изогнув спину, сказала, что по личному. Дежурный прореагировал странно. Он сначала нахмурился, потом криво улыбнулся, потом сказал: «Тоже? Во Петюня дает!» — и лишь потом ткнул пальцем куда-то в небо, бросив мне сквозь зубы: «Шестой кабинет».

Шестой кабинет оказался на втором этаже, и дверь его была заперта. Сначала я постучала слегка, костяшками пальцев — никакой реакции. Потом я треснула кулаком — в кабинете опять сохранялась мертвая тишина. Наконец мне пришлось прибегнуть к более сильнодействующим средствам, а именно к ногам: повернувшись спиной к двери с номером шесть, я начала долбить в нее каблуком. Кое-какой результат был — открылись двери трех соседних кабинетов и оттуда высунулись трое разного вида и возраста мужчин в милицейской форме.

— Ага! — сказала я как можно более зловеще. — Наконец-то. Я уж думала, что никогда не дождусь и что все у вас тут оглохли. Человек там почти уже помер, а вам и дела нет.

Менты переглянулись, и один из них неуверенно спросил:

— А кто помер-то?

— Кто, кто, Огурцов! — заорала я. — То ли сердце, то ли прободение язвы. К двери подойти не может.

Наверное, на милиционеров произвел впечатление набор диагнозов (все-таки язвенные симптомы несколько отличаются от сердечных), а возможно, я достаточно убедительно и громко орала, но один из них, разбежавшись, попытался плечом выбить огурцовскую дверь. Но не выбил. Отбежав назад, он совсем было собрался шарахнуть по двери своим крепким телом еще разок, но тут дверь распахнулась сама, и на пороге возник чрезвычайно недовольный человек. Впрочем, я никогда не удивлялась недовольным физиономиям — у нас такая жизнь, что удивление вызывают как раз радостные и счастливые лица. Огурцов (а я не сомневалась, что в дверях шестого кабинета стоял именно он) выглядел каким-то непричесанным. Волосы его были всклокочены, пуговицы рубашки застегнуты через одну, а галстук, красивый форменный милицейский галстук лежал на плече эдаким аксельбантом. На заднем плане в глубине кабинета металась крашеная блондинка, тоже как-то наспех одетая. Во всяком случае, заглянув за плечо Огурцова, я увидела, как блондинка судорожно застегивала «молнию» на правом сапоге.

Никогда не слышала, чтобы при входе в кабинет сотрудника райотдела милиции посетители снимали обувь. А еще говорят, что нашим гражданам культуры недостает. Вот, казалось бы, обычная посетительница, пришла сюда, чтобы оставить жалобу на соседа или заявление о пропаже кошелька, а боится наследить в присутственном месте.

Пока я мысленно восторгалась манерами крашеной блондинки, полузастегнутый Огурцов уже открыл рот и набрал полную грудь воздуха, и что-то подсказывало мне — не для того, чтобы поблагодарить своих товарищей за манипуляции с дверью его кабинета.

— Ну, что я говорила! — поспешно заорала я, обращаясь к несостоявшемуся взломщику и двоим его коллегам. — Еще бы минута…

И, пользуясь тем, что Огурцов так и замер в дверях с открытым ртом, я, не прекращая орать какую-то чушь, втолкнула его в кабинет и захлопнула дверь изнутри.

Не раз приходилось мне оказываться в таких веселых ситуациях, бывали истории и покруче. Жизнь научила меня, что главное — не делать пауз. Можно нести любую околесицу, любую чушь, орать, корчить рожи, но (!) беспрерывно. Поэтому, не давая Огурцову и его подружке, то есть пострадавшей, опомниться, я одарила их милейшей улыбкой, после которой у них не должно было остаться и тени сомнений в том, что я — клиническая дура, и принялась охать, ахать, закатывать глаза, вскрикивать: «какой ужас, вы просто не поверите», пока, наконец, не выложила на стол донос на Морозова.

Огурцов медленно, но все же пришел в себя, сухо попрощался с блондинкой, пообещав ей «заняться ее делом сегодня же», после чего задал мне три вопроса подряд:

— Кто вы? Что это вы здесь устроили под моей дверью? И почему вы ломились именно ко мне?

Я протянула ему руку и чопорно представилась:

— Александра Митина, журналист, газета «Вечерний курьер», отдел происшествий.

Он помялся, но руку мне все же пожал. Как я и ожидала, рукопожатие у него оказалось слабое, как кисель, а ладонь влажная и слишком мягкая.

— Под дверью мы устроили… простите, просто я такая впечатлительная. Там, внизу, ваш сотрудник сказал, что вы точно у себя в кабинете. Я постучала, а никто не открывает. И мы, то есть я и ваши коллеги, я с ними посоветовалась, вот мы и решили, что вам плохо. Только волнение…

— Понятно, — перебил он. — Вам нужен я?

— Видите ли, лично про вас я ничего не знаю. Но когда я решила обратиться в милицию, то позвонила и спросила, кто из сотрудников вашего отделения наиболее квалифицированный. Мне порекомендовали вас. Вот я и…

— Хорошо, — опять перебил он. — Что у вас?

— Тревожное заявление!

Далее я сделала все, как велел Вася, — вкратце рассказала о злодеяниях Морозова, потребовала зарегистрировать мое заявление, поблагодарила за понимание и чуткость, хотя это было чистым враньем: Огурцов во время моего монолога не произнес ни слова. Он сидел, упершись в меня мрачным взглядом, и тяжело дышал.

Прощаясь, я заверила, что намерена активно помогать ему в розыске опасного преступника Морозова, и выразила готовность выступить в суде общественным обвинителем.

Затем я заняла наблюдательную позицию у окошка, из которого хорошо был виден вход в здание. Уже вроде бы разыскиваемый милицией преступник Морозов не заставил себя долго ждать. Как только он приблизился к отделению на расстояние пятнадцати (примерно) метров, я метнулась к дверям, выскочила на крыльцо, уронила сумочку, и из нее высыпался в снег весь тот косметический хлам, который я натолкала туда утром: пудреницы, расчески, тюбики со старой помадой и прочее. Морозов при виде меня замер. Я же шустро запихивала в сумку все то, что из нее только что вытряхнула, и пока его вроде не видела. Но когда я поднялась с колен и встретилась с ним взглядом, испугалась страшно. Между прочим, я действительно испугалась. Последнюю (она же первая) нашу с ним встречу приятной назвать было трудно, к тому же за время разлуки я успела такого себе про Морозова напридумывать, что даже мысли о нем тревожили и напрягали.

Сначала я попятилась к дверям, но потом в ужасе рванула через сугроб вокруг отделения. Все, роль была сыграна, и талантливо. Забежав за угол, я поклонилась воображаемой публике и поехала на работу.

Надо сказать, обстановка в редакции была ничуть не менее интригующей и захватывающей, чем на крыльце N-ского отделения милиции. Новогодние праздники не успокоили народ и, похоже, чрезвычайно возбудили руководство.

Рассказывали, что генеральный директор издательского дома «Вечерний курьер» Игорь Леонидович Серебряный после шумной редколлегии 31 декабря вызвал к себе Мохова и два часа убеждал его не извиняться перед премьером. Мохов реагировал вяло, но Серебряный, неизвестно почему, решил, что ему удалось убедить собеседника и что инцидент исчерпан. Вечером, приехав к себе на дачу, директор издательского дома устроился у телевизора со стаканчиком виски, намереваясь посмотреть новости. И ему тут же сообщили, что главный редактор «Вечернего курьера» принес официальные извинения главе правительства, поклялся, что нашумевшая статья была опубликована без ведома главного редактора и что он чрезвычайно огорчен появлением этой публикации.

Серебряный, по слухам, чуть не упал с дивана, подавился любимым напитком, а когда прокашлялся, позвонил Мохову и, используя множество непарламентских выражений, сообщил, что тот уволен и что ему надлежит явиться в редакцию пятого января только за тем, чтобы сдать дела и освободить редакторский кабинет от своих личных вещей.

А еще Серебряному хотелось крови и публичного унижения непослушного Мохова. Ему хотелось с хрустом потоптаться на его остывающем прахе, хотелось гиканья и улюлюканья толпы и тухлых помидоров. Юрий Сергеевич, по сценарию Серебряного, должен был уйти с позором, а коллективу, собранному Моховым по крохам, отводилась роль палача. Руководство издательского дома проявляло невиданный доселе интерес к общественному мнению, сотрудников хватали в коридорах, нежно, но требовательно заглядывали им в глаза и спрашивали, будут ли они выступать на прощальной редколлегии и что именно они намереваются сказать вослед уходящему главном редактору. Тем, кто не выказывал желания выступить и сказать гадость, специальным тоном говорили: «Ну-ну» — и предлагали еще подумать, «если, конечно, вы намерены остаться работать здесь».

Сотрудники «Курьера» болезненно реагировали на столь грубое давление, однако примерно треть из них «волей-неволей» поодиночке и группами начинали копаться в своей замусоренной памяти и вытаскивать оттуда обиды на Мохова: снял гениальный материал, сократил статью вдвое, урезал гонорар, обругал на летучке…

Даже Сева Лунин (уж, казалось бы, совсем свой, совсем промоховский!) начал делиться со мной своими гадкими воспоминаниями;

— Вот однажды прихожу я к главному, а он…

— Мне совершенно неинтересно, — злобно перебила его я.

— Ты права. — Сева был печален и подавлен. — Но тогда придется уходить.

— Значит, придется. — Я демонстративно начала собирать вещи. — Надо где-то раздобыть коробку, а то макулатуры слишком много.

Сева со странным выражением брезгливости и ужаса на лице следил за моими манипуляциями:

— Ты не слишком торопишься? Все еще, возможно, обойдется.

— Что обойдется? — в дверях стоял сам Серебряный. Сева вздрогнул и дрожащим голосом объяснил:

— У Саши проблемы в личной жизни.

Я заняла оборонительную позицию и скорчила скорбную морду. Пусть попробует предложить мне, несчастной женщине с неустроенной личной жизнью, выступить на своей поганой редколлегии! Серебряный, наверное, почуяв мое настроение, ничего такого предлагать не стал. Цель его визита в нашу комнату была куда проще и конкретней:

— Завтра всем надлежит явиться в редакцию утром.

Я чуть не спросила: «С вещами?», но вовремя одумалась. Благодаря Севе, который раньше меня встрял со своим вопросом:

— Утром — это во сколько? В одиннадцать?

— В девять, — грубо ответил Серебряный и, пожелав мне успехов в личной жизни, отвалил.

— В девять?! — Сева схватился за голову. — Они совсем обалдели. В девять! Ни фига себе!

Не согласиться с ним было невозможно. Опять же и Серебряному верить на слово мы не привыкли. В девять утра, к тому же зимой, все сотрудники «Курьера» спят мертвым сном, и рассчитывать на то, что кто-то, цинично поступившись главными жизненными принципами, явится в редакцию в такое время, мог только идиот.

Вопреки всяким правилам на следующее утро я пришла на работу очень рано — в одиннадцать. Первое, что меня поразило, — это убранство нашего двора. Перед центральным подъездом издательского дома, где обычно стояло только несколько редакционных машин и догнивал неизвестно чей «Запорожец», сейчас яблоку негде было упасть. Весь двор был плотно заставлен иномарками всех видов и цветов. Такое мне доводилось видеть только на последнем автосалоне — ежегодном шоу «Автомобиль будущего», куда меня привела не любовь к транспортным средствам, а убийство главного администратора выставки. Поэтому, увидев такую скученность дорогих машин, я разволновалась: не случилось ли чего? не убили ли кого?

Оказалось, все совсем наоборот. Выставка машин во дворе свидетельствовала о том, что множество загадочных личностей, занимающих в издательском доме «Вечерний курьер» начальственные должности, вынырнули из небытия и дали возможность народу на них посмотреть. Здесь были те, о ком я когда-то слышана, но никогда не видела; о ком никогда не слышала и не видела; о ком даже не подозревала и, наконец, о ком твердо знала, что их не существует и существовать не может.

Первый помощник главного управляющего делами, вице-президент издательского дома по общим вопросам, специальный представитель президента издательского дома по международным связям, первый помощник президента по особым поручениям, зам. по протоколу…

Эти виртуальные личности интересовали меня мало, зато страшно любопытно было своими глазами посмотреть на самое ценное (судя по их зарплатам), чем владел издательский дом, — на «золотых перьев». Их было немного — всего семь человек, и считалось, что по публицистической одаренности, профессионализму, уму и пониманию текущей ситуации им нет равных. Если кто-то из простых и незатейливых писак вроде меня позволял себе недостаточно восторженно и без трепета отзываться об их творениях, обструкция не заставляла себя долго ждать. Читать творения «золотых перьев» можно было только с упоением и желательно со слезами гордости на глазах. Сравнивать их можно было только с великими писателями прошлого, но с учетом, что на пальму первенства замшелые классики никакого права не имеют. Двое из великих иногда появлялись в редакции, медленно и печально проплывали по коридорам, вид при этом имели отсутствующий, погруженный в себя. На подобострастные «здрасьте» отвечали редко и сдержанно; на истерические выкрики «ваш последний материал — ну просто гениальный» снисходительно улыбались.

Любить великих было легко и просто; сложнее было на них равняться. И не только потому, что стиль их нетленок не был однородным. Скорее потому, что руководство не дало себе труда внятно объяснить простым смертным, чем же так хороши «золотые перья». А огульные утверждения, что они — лучше всех, имели слабый педагогический эффект и порождали множество лишних и дерзких вопросов: чем лучше, что лучше, почему лучше? Запятые лучше расставляет? Чаще использует слово «электрификация»? Знает, как переводится с французского «буфет»?

Возможно, сегодняшний массовый приезд «золотых перьев» в редакцию носил просветительско-воспитательный характер — показать их нам с тем, чтобы мы убедились раз и навсегда, как прекрасны лица великих, а также тела.

Редколлегия началась в половине двенадцатого вопреки лживым указаниям Серебряного относительно девяти утра. Обстановка пугала своей скорбностью и зависшим в воздухе ощущением начала конца. Серебряный председательствовал, но вид имел такой, как будто он одной ногой прочно стоит в могиле и старательно подволакивает вторую туда же. Голос его дрожал и срывался, хотя металл в нем явственно прослушивался:

— Всего пять дней назад мы были веселы и счастливы, — начал он, — мы готовились встретить любимый праздник, готовились к новой жизни в новом году, хотели начать множество новых дел, наконец, мы мечтали сделать газету еще лучше. Могли ли мы тогда представить себе, что человек, которого мы считали за своего товарища, нанесет нам удар в спину? Может быть, он слишком увлекся политикой? Честно говоря, нам стало это мешать. Газету надо делать, а не выдрючиваться.

— Силен! — Сева присвистнул. — Так он далеко зайдет. Скотина!

— Я бы хотел, — продолжал Серебряный, — чтобы каждый из вас высказал свое отношение к поступку бывшего главного редактора Юрия Сергеевича Мохова. Прошу вас.

Он сел. По залу прошел шумок, но робкий и бесцветный. Юрий Ресторатов, старший в компании «золотых перьев», придвинул к себе микрофон:

— Для меня поступок Мохова не был неожиданностью. Политика главного редактора уже давно вызывала удивление, но он не считал правильным прислушиваться к коллективу. Верноподданнические тенденции, трусость, оглядка на сильных мира сего, желание угодить властям… Газета катилась в пропасть, я ловил себя на мысли о том, что мне стыдно публиковаться здесь.

И понеслось. Владельцы иномарок, стоящих во дворе, бодро выскакивали к микрофону, выливали на Юрия Сергеевича один ушат грязи за другим, и конца этому видно не было.

Особо хорош был Михаил Федорович Кузякин, известный правдолюб и смельчак:

— Сегодня у нас есть уникальная возможность сказать в лицо Юрию Сергеевичу все, что мы о нем думаем. Не шушукаться за спиной, не переглядываться, а прямо и честно выплеснуть накопившиеся претензии. Тот зажим, тот диктат, тот… ну, в общем, те ежовые рукавицы, в которых он держал редакцию, наконец сброшены. «Вечерний курьер» начинает новую жизнь, я чувствую, как повеяло свежим ветром. Наш коллектив достоин мудрого и чуткого руководства. Поздравим друг друга.

Отметился и Майонез:

— Какие вопросы задавал нам, мне, как руководителю отдела главный редактор? Дикие! «Зачем вы пишете о том, что задержана шайка контрабандистов? Зачем о поддельной водке? О рейде налоговой полиции?» Всем понятно — зачем, а ему непонятно.

Мохов не досидел до конца редколлегии и, сославшись на «срочный звонок» вышел из зала и больше уже не вернулся. Серебряный между тем разглагольствовал о «позорном бегстве», о том, что гадить мы все горазды, а слушать правду не каждому под силу. Вероятно, он бы многое еще сказал, если бы не Гуревич. Всю редколлегию Пьер занимался изучением своих кроссовок, теребил шнурки, завязывал и развязывал из них бантики и, наконец, намертво связал шнурок левой кроссовки со шнурком правой. В этот момент ему захотелось пересесть к нам поближе, потому что фраза Серебряного об «ответственности руководителя печатного издания за судьбу страны» почему-то задела его за живое. Гуревич решил обсудить этот тезис с нами. Перемещаться со связанными шнурками — задача не из легких даже для нормального человека, не говоря уже о Гуревиче, который и без дополнительных ограничений не умеет ходить по прямой. И когда Пьер в своих путах дернулся в нашу сторону, он мастерски опрокинул стул, на котором сидела спецкорша общества полоумная Света Мятлина, ненавидевшая Мохова всеми фибрами своей души за то, что он регулярно снимал из номеров ее восторженно-заунывные статьи на тему «Кому на Руси жить хорошо?».

После того как Гуревич выбил из-под Светы стул, она рухнула к ногам Серебряного, а из ее неизвестно какого цвета глаз брызнули ярко-фиолетовые контактные линзы и покатились к ногам «золотых перьев». Ресторатов почему-то испуганно поднял ноги вверх, хотя всем известно, что контактные линзы не кусаются и вообще для ног не опасны. Задирая ноги, Ресторатов запутался в шнуре от микрофона, резко дернул его на себя, и массивная железная подставка, на которой висел микрофон, с глухим и зловещим звуком ударила по лбу Володю Бороденкова.

Заорали все четверо одновременно: лежащая на ковре Света, сидящий с поджатыми ногами Рестора-тов, ударенный микрофонной подставкой Бороденков и стоящий в центре всего этого безобразия в позе выкорчеванной ураганом березы Гуревич. Получилось громко и убедительно.

Сева наблюдал заварушку с нескрываемым восторгом и бросал на Гуревича почти влюбленные взгляды. Было совершенно очевидно, что он простил ему недавнюю подножку, а также бисквитный торт, который Гуревич три дня назад украл из отдела происшествий.

— Квартет, — одобрительно заметил Сева. — Споются.

Крик оборвался так же внезапно, как и начался. И в наступившей тишине очень внятно и разборчиво прозвучал вопрос, заданный девочкой-курьером:

— А кто же теперь будет главным редактором?

Все в этом зале хорошо знали, что газету делал Юрий Сергеевич, и никто другой. Всем было известно, что без него все начнет сыпаться и разваливаться. Все понимали, что найти адекватную замену практически невозможно. И у всех, без преувеличения, возникло чувство, что только что здесь была сожрана корова, которая поила молоком, кормила маслом и творогом всю семью и к тому же на днях должна была отелиться.

В выразительных глазах «золотых перьев» появилась тревога. Немой вопрос «Где ж мы масло теперь возьмем?» натыкался не на ответ, а на встречный вопрос: «А молоко?! Молоко-то где?»

И тогда Серебряный медленно встал, одернул пиджак, поправил галстук и торжественно произнес:

— Возглавить газету мог бы я.

В сущности, такую фразу может произнести кто угодно. Есть у человека мечта, пусть он ее мечтает. В детстве мы все писали сочинения на тему: «Если бы директором был я», и взрослые не ругали нас за дурацкие допущения. Но — важна аудитория. Важно, кому вы это говорите. Все присутствующие в зале прекрасно знали, что Серебряный понятия не имеет о том, как делается газета вообще и хорошая газета в частности. Поэтому все замерли. Все, кроме Игоря Леонидовича, который, держа микрофон в руке, расслабленно прохаживался по залу и излагал свою «концепцию».

— Надо, надо все менять, — вещал он. — Мы должны делать другую газету — интересную, массовую, солидную, общественно-политическую.

— Так солидную, общественно-политическую или массовую интересную? — спросил кто-то из зала.

— И то, и другое. — Серебряный ткнул пальцем в вопрошающего. — Газета должна в кратчайшие сроки поменять свое лицо. Газета должна стать главным изданием страны, и мы имеем для этого все возможности.

— Простите? — редактор журнала «Бизнес-курьер» — одного из приложений к «Вечернему курьеру» — поднял руку. — Вы говорите: «газета, газета», а я вот возглавляю журнал. К нам, к журнальным приложениям, ваши слова не относятся?

— Правильно! — Серебряный хлопнул в ладоши. — Вы совершенно правы. У нас — компания, и мы должны реформировать все издания нашего издательского дома. Кстати, позвольте проинформировать вас о новых кадровых назначениях. Владимир Бороденков — встань, Володя, — новый редактор журнала «Курьер-Политика». И он готов изложить вам новую концепцию журнала. Пожалуйста, Володя, зачитай.

По залу пробежала дрожь. Нельзя сказать, что Володю не любили, нет, к нему относились лояльно. Но ему знали цену. Пять лет он добросовестно исполнял технические функции, собирал материалы в номер и даже мог вполне сносно сократить материал, если вылезал хвост. Володя никогда не прикидывался знатоком других областей газетной жизни и честно признавался: «Политика? Ничего в ней не понимаю. Экономика? Боже сохрани!» Его недоброжелатели распускали слухи о том, что Бороденков считает Черномырдина, Зюганова и Лапшина одним и тем же человеком, носящим по каким-то загадочным причинам три разные фамилии. Совершенно понятно, что лучшей кандидатуры, чем Володя, для того, чтобы возглавить политический журнал, не нашлось.

Бороденков ничего зачитывать не стал, потому что зачитывать ему было нечего. Оказалось, что концепцию он не написал, потому что у него «болел живот», но готов изложить коллективу свои соображения без шпаргалки.

Устная концепция Бороденкова дорогого стоила. То, что он говорил, было удивительно прежде всего потому, что Володя, при всей противоречивости своей натуры, в отличие от Серебряного, считался профессиональным ответственным секретарем и компетентным в этой области человеком. Но это ничуть не помешало ему нести потрясающую ахинею. Начал он с того, что приставка «Политика» в названии журнала совершенно лишняя и ее надо снять.

— Ну, действительно, — зашептал Сева, — зачем политическому приложению называться политическим? Было бы куда веселее, если бы политическое приложение к «Вечернему курьеру» называлось «Колокольчик» или «Чебурашка». Согласись.

Я согласилась. А Бороденков тем временем послал по рядам макет новой обложки журнала.

— Изменение названия влечет за собой перерегистрацию издания, а это морока и головная боль. Так что мы избавились от слова «политика» весьма остроумно. Посмотрите.

Все посмотрели. Остроумие заключалось в том, что сбоку от слова «Курьер», набранного крупными буквами, перпендикулярно ему малюсеньким, практически нечитаемым шрифтом было набрано «политика». Заметить эту приставку невооруженным глазом было невозможно.

Дальше — больше. Бороденков говорил об усилении фотослужбы, о том, что иллюстрации в журнале никуда не годятся, «а его ведь не только читают, но и рассматривают».

— Конечно, — бубнил поникший Сева, — политические издания покупают для того, чтобы картинки посмотреть.

Бороденков настаивал на создании отдела светской жизни и на перемене стиля: «Красные кирпичики в конце полосы — это дурной тон», и так далее и тому подобное. То есть — все очень концептуально.

— Вы полагаете, что изменение цвета отбивки — серьезный стилеобразующий фактор? — жалобно спросил его зав. отделом иллюстраций.

— Конечно! — радостно ответил Володя. По залу прошел тихий стон, но он его не слышал. Бороденков на ходу придумывал журнал, и мнение толпы его мало интересовало.