При попытке выйти замуж

Глава 29 АЛЕКСАНДРА

Мы с Гуревичем появились в родной редакции только в середине дня. Да и куда нам было торопиться? Работать под руководством Серебряного я все равно не собиралась. Мне было противно оставаться в «Вечернем курьере» после того, как отсюда так бессовестно выгнали Мохова. Значит, предстояли поиски работы, и я склонялась к «Мрачному будущему» Жоры Рахмалюка. Тем более он неоднократно зазывал меня в свою газету, уговаривал даже. Так что я ехала в «Курьер» в боевом настроении и с твердым намерением написать заявление об уходе.

Гуревич крайне отрицательно отнесся к моим планам, и, как только последний бутерброд исчез в его ненасытной утробе, он принялся зудеть и ныть на тему: «Начальство приходит и уходит, а жизнь продолжается».

Однако, переступив порог редакции, мы поняли, что там очередное ЧП. Народ толпился у «стенгазеты» — специального места в коридоре, где вывешивались все местные внутриредакционные новости. Сначала я не поняла, что так взволновало коллектив «Курьера»: справа — план завтрашнего номера; слева — перечень выражений, которые запрещалось использовать в своих материалах сотрудникам газеты («ничто не предвещало беды», «люди в белых халатах», «восток — дело тонкое» и так далее); рядом — «лирические мотивы» — когда-то мы с моей подружкой Юной Козыревой начали придумывать их в пику Майонезу, который был склонен ко всякой возвышенной пошлятине, а потом к нам присоединилась вся редакция. В результате стенгазету всегда украшали такие чудные словосочетания из трех слов (одного прилагательного и двух существительных), как: «Томительная нега грусти», «Трепещущая нить сопричастности», «Мучительное пламя страсти», «Стремительная череда событий», «Коварная сущность финансов», «Российская внезапность бытия» и т. п.

Сначала я было подумала, что стенгазета пополнилась новой порцией «мотивов», но, протиснувшись в первый ряд зрителей, я поняла наконец, что стало объектом их пристального и взволнованного внимания. В центре стенгазеты висел приказ президента издательского дома «Вечерний курьер» Валентина Корпикова. Да, я не сказала: во время пред- и посленовогодних драматических событий Корпикова не было не только в редакции, но и в стране — где-то он пут еще ствовал. Сейчас, по всему видно, вернулся. В наступившем году Корпиков, опять же по причине своего отсутствия, еще не издал ни одного распоряжения, и потому приколотый к стене приказ имел почетный первый номер. Говорилось там следующее: «Приказываю отменить распоряжение № 133\С об освобождении от должности главного редактора газеты «Вечерний курьер» Мохова Ю.С., отменить распоряжение № 134\С о назначении исполняющим обязанности редактора «Вечернего курьера» Серебряного И.Л., освободить от должности директора издательского дома «Вечерний курьер» Серебряного И.Л. и назначить на эту должность Мохова Ю.С. с сохранением за ним должности главного редактора газеты «Вечерний курьер».

Печать, подпись Корпикова.

— Жестокая шуточка, — сказал кто-то. — К тому же сегодня не первое апреля.

— А вдруг не шутка? — еле слышно пробормотал еще кто-то. — Вдруг?

Все зашумели, заспорили. В подлинность приказа не верилось. Во-первых, никому даже в голову не могло прийти, что Серебряный уволил Юрия Сергеевича Мохова без санкции президента издательского дома. Во-вторых, всем было доподлинно известно, что у Кор-пикова с Серебряным более чем тесные отношения, и не только личные, но и «по бизнесу».

Даже Гуревич, всегда критически относившийся к Мохову, возмутился:

— Типичная, э-э-э, инвектива! Черный, так сказать, юмор. Предлагаю, э-э-э, дезавуировать этот грязный листок.

Обидевшись на неизвестных и злобных шутников, многие решили не ходить на редколлегию — пусть эти гады сами обсуждают проблемы номера. Но не прошло и десяти минут — Сева только-только успел поставить чайник и спрятать от Гуревича конфеты, — как к нам в отдел вбежала секретарша главного Танечка:

— Что вы тут сидите? Редколлегия уже началась, бегите.

— Мы не пойдем. — Севины слова прозвучали грубо, хотя Танечка была ни в чем не виновата.

— Почему? Юрий Сергеевич просил вас позвать. — Танечка, казалось, не заметила Севиной грубости.

— Юрий Сергеевич?! — хором переспросили мы с Севой. Гуревич немедленно воспользовался нашим замешательством, проскользнул к тумбочке, достал конфеты и приступил к их стремительному поеданию.

— Да, Юрий Сергеевич ведет редколлегию. — Танечка смотрела на нас почти так же удивленно, как и мы на нее. — Вы что, приказа не видели?

— Так приказ — настоящий?! Не шутка?! — Сева все еще не верил. Я, признаться, тоже.

Танечка фыркнула:

— Не редакция, а сумасшедший дом.

И убежала. Мы рванули вслед за ней, но столкнулись в дверях с Майонезом и Савельченко. Вид оба имели бледный и пришибленный.

— Задержитесь, — тусклым голосом велел Майонез. — Обсудим сложившееся положение. Этот пусть выйдет.

Этот, то есть Гуревич, как раз дожевал последнюю конфету, а больше ничего съедобного у нас не было, поэтому отдел он покинул без возражений.

— Положение нормализовалось, — не скрывая злорадства, заметил Сева, — редактор, слава богу, вернулся, так что примите мои поздравления, Александр Иванович. И вы, Вячеслав Александрович.

Савельченко и Майонез посмотрели на Севу с ненавистью. Оно и понятно — они так блистательно играли роль гонителей Мохова, так старательно улюлюкали и кидали в него камни, что теперь, в «сложившемся положении», трудно было представить их сотрудниками «Вечернего курьера».

— Александра, как приближенный к главному редактору человек, сможет дать нам правильный совет, — сказал Савельченко.

Изумлению моему не было предела. С каких это пор я так уж приблизилась к редактору?! И с какой это стати я буду давать советы этой сладкой парочке?!

Вслух я, правда, ничего такого не сказала.

— Нам, вероятно, следует написать заявление об уходе? — Савельченко старательно изображал умирающего лебедя.

— Ой, бросьте! — Сева томно и манерно взмахнул правой рукой и перешел на доверительно-интимный шепот: — Все так стремительно меняется, Вячеслав Александрович, вы же видите. И двух дней не пройдет, как Мохова опять уволят.

— Вы думаете? — с радостью спросил Савельчен-ко. — А если нет?

— Надежда умирает последней, — твердо сказал Сева. — Это общеизвестный факт.

— Вот и я говорю, — оживился Майонез, — не надо торопиться. А Вячеслав опасается репрессий.

Я уже не могла молчать. Решили увольняться — отлично. На такую удачу я даже рассчитывать не могла. Я с блаженством представила себе, как прихожу в «Курьер» и не встречаю Савельченко. И он не пристает, не домогается, не зудит: «Александра, когда вы будете моею?» А потом я вхожу в отдел, а там нет Майонеза. И он не правит мои заметки, не говорит: «Бред, бред и бред». И не вписывает туда свои искрометные «душевные» перлы, типа: «Веселой стайкой выбежала к его ногам семейка красноголовых подосиновиков». Хорошо-то как!

Поэтому, приняв предельно сострадательный вид, я с горечью изрекла:

— Да, насколько я знаю, репрессии будут.

— Какого плана? — быстро спросил Савельченко.

— Самого разного, — уклончиво ответила я. — Говорили о сокращении…

— Брехня! — Савельченко отмахнулся от меня, как от мухи. — Это скольких же он собирается уволить? Полредакции? Всех «золотых перьев»? Двух замов? От-ветсека? Брехня!

Я пожала плечами — решайте сами.

— Надо с ним поговорить, — жалобно сказал Майонез. — В конце концов, мы не входили в число организаторов его отставки.

Савельченко вытянул голову вверх, как будто ему жал воротник рубашки, — видимо, он до недавнего времени как раз таки считал себя одним из организаторов.

— Не знаю, смею ли, могу ли, — он закашлялся, — но позвольте, Александра, обратиться к вам с нижайшей просьбой.

— Прошу вас, Вячеслав Александрович! — чинно проскрипела я.

— Не могли бы вы попросить аудиенции у главного редактора и ненавязчиво выспросить у него, что конкретно он намерен делать. — Савельченко перевел дух. — И с кем.

Такой наглости я не ожидала. Два года эти двое издевались надо мной, третировали, угнетали, обижали, пили мою кровь ведрами, а теперь пытаются нанять меня своим шпионом! Любой нормальный человек на моем месте плюнул бы в их поганые морды. Примерно так я и поступила.

— Для вас, Александр Иванович, а в особенности для вас, Вячеслав Александрович, я готова на все, — сказала я сладчайшим голосом. — Вот прямо сейчас пойду и все разузнаю.

Интересно, что они нисколько не усомнились в искренности моего порыва.

— Я знал, что на тебя можно рассчитывать, — сказал Майонез. — Знал, что ты помнишь добро.

Сева чуть не упал со стула. Уж он-то своими глазами видел, как «добр» был ко мне начальник нашего отдела. Вербуя меня, Майонезу логичнее было бы упирать не на то, что я помню, а на то, что успела забыть.

— Пойду. — Я решительно встала и двинулась к двери. — Все разузнаю и замолвлю за вас словечко.

Я сказала это крайне ядовитым тоном, но Майонез и Савельченко прямо расцвели. Идиоты!

В приемной главного толпился народ, то есть редколлегия уже кончилась.

— Кто последний? — спросила я.

— Иди, он о тебе спрашивал, — сказала Танечка.

Юрий Сергеевич выглядел растерянно.

— Сашенька, спасибо, я знаю, ты за меня переживала, ты мне звонила в тот вечер перед новогодним номером.

— Поздравляю вас, Юрий Сергеевич, я правда очень рада.

— Как там Майонез? — Мохов посмотрел на меня виновато. — Сильно напуган?

Я пожала плечами. Конечно, хочется, чтобы Майонез ушел, но закапывать его у меня рука не поднималась.

— Понимаешь, — Юрий Сергеевич горько вздохнул, — я никого не собираюсь трогать, пусть себе работают. Я и раньше им цену знал. Но они, вот увидишь, не поверят в то, что я не собираюсь им мстить. Они уже чувствуют себя жертвами и ведут себя соответственно. Посмотри, что делается!

Он достал из папки пачку листов бумаги.

— Заявления об уходе. Уже шестнадцать.

— Ну и что? — Я посмотрела на политые слезами заговорщиков бумажки пренебрежительно. — Настоящих заявлений здесь, дай бог, если два-три. Остальное — блеф. Никто никуда уходить не хочет.

— Да, — Юрий Сергеевич кивнул, — я понимаю. Большинство рассчитывает на то, что я их заявления не подпишу. И я не подпишу, но они-то не успокоятся. Я даже думаю, что они воспримут мой отказ их отпустить, как изощренную месть: вот, сволочь, мы его уволить пытались, а он нас нет! Будут шарахаться по углам, смотреть на меня затравленно, тихо ненавидеть.

— Ну уж тихо! — запротестовала я. — Они вас будут ненавидеть люто.

— Да. — Он кивнул. — Извини, что я на тебя все это вываливаю. Просто я сегодня не в своей тарелке. Хочешь посмотреть, какое заявление написал Кузякин? Ты ведь испытываешь к нему пылкие чувства.

Мохов протянул мне листок, исписанный каллиграфическим почерком своего зама. К листку была приколота справка из поликлиники, датированная четвертым января.

— А это зачем? — не поняла я.

— Как зачем? — Юрий Сергеевич расхохотался. — Меня увольняли как раз четвертого. А в справке, ты посмотри, говорится, что у него было предынсультное состояние. Намекает, стало быть, что был не в себе, не отвечал практически за свои поступки.

Заявление было составлено грамотно, в стиле Михаила Федоровича:

«Уважаемый господин Главный редактор.

Во избежание возможного недопонимания, а также во благо неизбежного творческого процветания руководимой Вами газеты, считаю своим долгом уведомить Вас о своей готовности подчиниться Вашим обоснованным указаниям. Если Вы сочтете нужным рекомендовать мне освободить пост заместителя Главного редактора, то я восприму это с пониманием. Вместе с тем спешу заверить Вас, что готов исполнять свои обязанности ответственно и добросовестно.

С глубоким уважением к Вам лично

Кузякин М.Ф.»

— Класс! — Я отдала листок обратно. — Самое интересное, что просто подписать такое невозможно. Будет непонятно, с чем вы согласны — с продолжением «исполнения своих обязанностей» или с тем, что пост заместителя следует освободить.

— Дурак — дурак, а хитрый, — с одобрением заметил Мохов. — У тебя-то как дела? Проси, что хочешь, я сегодня добрый и тебе благодарный.

Наверно, правильнее было бы сказать: «Ах, нет, Юрий Сергеевич, мне ничего не надо, я люблю вас искренно и бескорыстно», но, с другой стороны, отнюдь не каждый день начальство делает широкие жесты. Не воспользоваться моментом — страшная глупость, хотя и благородная. Кстати, Савельченко многократно доказывал мне с цифрами и фактами в руках, что благородство и глупость — это одно и то же.

— Я веду одно расследование, очень важное, но технических средств не хватает. Мне бы машину на денек с хорошим двигателем, сотовый телефон и крепкого мужика, лучше — из нашей охраны, то есть с оружием.

Юрий Сергеевич присвистнул:

— Я думал, ты зарплату попросишь увеличить. А тебе мужика подавай.

— Зарплата — само собой, — быстро сказала я. — Но и без мужика, сами понимаете, жизнь не в радость.

Он махнул рукой:

— Ладно, иди. Получишь ты машину.

В отделе томились и обильно потели, несмотря на холод за окном, Майонез и Савельченко:

— Ну что?!

— Думаю, мне удалось его убедить, — важно сказала я. — Он согласился, что вас обоих просто вынудили пойти на поводу у заговорщиков. Он вас прощает. И намерен работать с вами и дальше.

Майонез расплылся в довольной улыбке:

— Конечно, он должен понимать, что без таких профессионалов, как мы, хорошей газеты не сделаешь.

Меня опять затошнило. Ну что за придурок?

Савельченко, однако, радоваться не спешил и отнесся к моим словам скептически:

— Вам он может сказать что угодно, а что он там себе думает — еще вопрос. Не исключено, что он просто пытается усыпить нашу бдительность, чтобы нанести удар неожиданно.

— Вас не поймешь, Вячеслав Александрович, — я обиженно насупилась. — Посылаете меня на разведку, получаете данные из первых рук и опять вам все не так. Странная логика.

— Нет-нет, Александра, к вам я претензий не имею, — заверил меня Савельченко.

— Спасибо вам большое! — с чувством поблагодарила я.

— Кстати, — Савельченко подошел ко мне, цепко схватил меня за плечо и, понизив голос до минимума, спросил: — Что вы делаете сегодня вечером?

Таким же заговорщическим тоном я ответила:

— Надо подоить корову, накормить поросят, прополоть огород и покрасить наконец забор.

— И что же растет в вашем огороде зимой? — Савельченко злобно прищурился.

— Снежные бабы!

Майонез заволновался:

— О чем это вы там шепчетесь?

— Вячеслав Александрович делает Сане последнее сто сорок пятое китайское предупреждение, — успокоил шефа Сева.

Развить мысль он не успел, потому что в отдел заглянула Танечка и радостно сообщила, что машина с охранником будет ждать меня завтра вечером у подъезда дома.

— Машина?! С охранником?! — изумлению Са-вельченко с Майонезом не было предела.

— Да. — Я гордо выпрямилась. — Вы разве не слышали? Меня назначили начальником Управления по борьбе с организованной преступностью МВД. Сегодня все только об этом и говорят. Или у вас телевизор сломался? Или вы новости не смотрите?

Судя по лицам, и тот и другой поверили.

А мне захотелось домой. Я вдруг почувствовала, что устала. День действительно получился тяжелый — и поездка за город, и переворот в редакции.

— Вечер уже, между прочим, — сообщила я коллегам. — Не пора ли нам, так сказать, на покой.

— Я дежурю по номеру, — грустно сказал Сева.

— А я нет! — радостно подхватила я и, послав один на всех воздушный поцелуй, покинула редакцию.

Когда я, еле волоча ноги, вышла из лифта, меня до смерти напугала соседка Галина Аверьяновна. Она, с шумом распахнув дверь своей квартиры, набросилась на меня:

— Сашенька, это что ж делается! Ты скажи своему молодому человеку, чтоб он так не поступал. Неправильно это.

Я с искренним недоумением рассматривала милейшую женщину, с которой у меня всегда были самые добрые отношения, и не понимала ничего из ее загадочных речей. Во-первых, своего молодого человека у меня не было, дай бог памяти, уже месяцев семь. Во-вторых, поступки моего бывшего сожителя Валеры Синявского, если соседка все-таки его имела в виду, никогда не были в пределах моей компетенции, а уж после нашего драматического расставания и подавно.

Пока Галина Аверьяновна отчитывала меня, а я тупо на нее таращилась, силясь понять, в чем же моя вина, на лестничную площадку вышел муж соседки Сергей Викторович с огромным букетом цветов и протянул его мне.

Если бы на свете существовали приборы, измеряющие человеческое удивление, то в этот момент они могли бы подтвердить, что я пошла на рекорд. Я не видела ничего более удивительного, чем мой шестидесятилетний сосед Сергей Викторович, слесарь по профессии и доминошник по призванию, стоящий передо мной в черной майке, тренировочных штанах с вытянутыми коленками, голубых носках и в тапочках, но с букетом из белых роз, белых лилий и белых хризантем. Да, он протягивал букет мне в присутствии, заметьте, собственной жены.

Что за день такой!

— Это… мне? — уточнила я.

— Ну не мне же! — ответила Галина Аверьяновна.

Действительно, если Сергею Викторовичу и дарить кому-то цветы, то не своей же жене.

Я взяла букет.

— Скажи ему, что нельзя такие дорогие вещи оставлять под дверью, — продолжала верещать Галина Аверьяновна. — Он что, дурак у тебя? У нас тут и бомжи ходют, и алкоголики. Если даже с кладбищ цветы воруют, то уж отсюда и подавно. А он — глянь! Положил цветочки НА ПОЛ и пошел.

Я наконец поняла, что случилось. Букет лежал у моей двери, соседи увидели, взяли его себе «на хранение» и теперь ругались на меня за то, что «мой молодой человек» позволяет себе такие дурацкие выходки.

Соседей можно было понять. Роскошные цветы действительно вызывающе контрастировали с обликом нашей лестничной клетки, и я впервые подумала: а не поменять ли мне дверь в квартиру на более приличную? А то уж очень она, дверь то есть, страшная.

Впрочем, «молодой человек» Вениамин Гаврилович, а я не сомневалась, что это он положил сюда букетик, наверняка не представлял, какой поднимется переполох.

Соседи, казалось, еще долго могли воспитывать меня, но, к моей великой радости, в квартире зазвонил телефон. Пока я возилась с ключами, Галина Аверья-новна продолжала еще что-то говорить, но уже вполнакала, без прежнего чувства, больше для проформы. Открыв дверь, я извинилась перед ней и бросилась к телефону, оставляя на полу грязные мокрые следы, но не успела. Телефон предательски замолчал, как только я протянула к нему руку. Ладно, в конце концов, если я кому-то сильно нужна — перезвонят. Долг вежливости, однако, требовал, чтобы я рассыпалась в благодарностях по поводу цветочков. И я позвонила Ильину на мобильный:

— Спасибо, Вениамин Гаврилович, вы необыкновенно милы. На такие розы я не рассчитывала даже на собственных похоронах.

— Саша! — Ильин старался говорить укоризненным тоном. — Разве так можно? Не мрачновато ли шутите?

— Какие уж тут шутки! Давайте серьезно, Вениамин Гаврилович. Бросаете дорогущий букет на пол, в грязном неохраняемом подъезде, у нас тут бомжи толпами ходят, ну куда это годится? Вы бы еще бумажник на коврике оставили.

— Не подозревал в вас такой рачительности, — Ильин вздохнул, — поверьте мне, букет цветов для очаровательной девушки мне по силам.

— Вам-то по силам, а я-то рисковала остаться без цветов! — Мне казалось, что я очень тонко и ненавязчиво внушаю Ильину простую истину: цветы, подарки и деньги следует вручать лично, из рук в руки. Но он не понял:

— В следующий раз приставлю к букету охранника, идет?

— Отлично. А какие вкусы у вашего охранника? Что он пьет — чай, кофе, лимонад?

— Воду из-под крана, — сердито сказал Ильин.

— Кстати, об охраннике. Он у вас только цветы развозит или еще охранять умеет?

— Умеет, — Ильин опять рассмеялся. — Я его не для развоза вам предлагал, а для охраны, как вы сказали, дорогущего букета.

— А в аренду вы охранника не сдаете? На тот период, когда букет уже не требует охраны и находится в безопасном месте?

— А что? — Ильин встревожился. — Вам что-то угрожает?

— Я тут задумала одно рискованное мероприятие, нет-нет, не опасное, но все же… С вооруженным человеком будет спокойнее.

— Саша! — Ильин заорал так, что я чуть не оглохла. — Что за глупости вы придумываете?! Какое рискованное… Я сейчас к вам приеду, я в двух шагах от вас.

Вот. Что и требовалось доказать. На самом-то деле мне охранник не нужен — Юрий Сергеевич Мохов позаботился о моей безопасности. Но, похоже, Вениамин Гаврилович готов проявлять ко мне интерес только в экстремальных условиях. В мирное же время я ему безразлична.

Ильин действительно примчался через пять минут. На лице его застыла мученическая гримаса, и, как мне показалось, он удивился, застав меня живой и здоровой.

— Что вы задумали?! — нервно спросил он. — Куда собрались?

Мне стало стыдно. Доводить до исступления хорошего человека — просто свинство.

— Я пошутила. Самое опасное, что мне приходилось делать в последнее время, — это ходить на работу. Там такие у нас страсти-мордаста!

Ильин грустно посмотрел на меня, помолчал и с некоторым усилием произнес:

— А вы жестокая, Саша. Пользуетесь… пользуетесь…

— Вашей доверчивостью?

— Моей… моей… впрочем, это неважно. Рад, что тревога оказалась ложной. Разрешите откланяться. — Он и вправду слегка поклонился.

— Нет, не разрешу, — я изо всех сил изображала раскаянье. — Останьтесь, пожалуйста, я вас чаем напою.

Ильин молчал и смотрел на меня как-то странно. «Уйдет, — подумала я, — сейчас уйдет. Обиделся».

— Не хотите чаю? — спросила я жалобно. — У меня хороший.

Выражение его лица свидетельствовало, что к чаю он равнодушен, во всяком случае сейчас.

— С вареньем, — прошептала я. — С вишневым.

Ильин молчал, и мне казалось, что молчать он будет вечно. Поэтому, когда он обрел наконец дар речи и спросил безжизненным голосом: «А кофе есть?», я вздрогнула от неожиданности.

— Есть! — Я схватила его за руку и потащила в кухню. Он подчинился, но из транса выходить не собирался. Выпив кофе почти залпом и молча, он опять засобирался уходить:

— Спасибо, мне пора.

— Ладно, — я развела руками, — пора так пора.

— Саша, — он замялся, — хотел вас попросить…

Ну вот, сейчас опять начнутся упреки, подозрения! Я уже открыла рот и собралась поклясться никогда больше так не шутить, но не успела.

— Саша, выходите за меня замуж, — сказал Ильин тихо. — Очень вас прошу.

От неожиданности я чуть не уронила на себя кофейник и только чудом спаслась от ожога второй степени.

— Так вам будет удобнее за мной присматривать? — пробормотала я и сразу пожатела о своей дурацкой реплике. Но Ильин, слава богу, меня не слушал:

— Не отвечайте! Не говорите сразу «нет», боюсь, сегодня для меня это будет чересчур. Подумайте. Пожалуйста. Пожатуйста. Не ругайте меня…

И ушел. Медленно и растерянно я занялась гаданием на хризантеме из букета: любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет. Ободрав цветок до основания, я выяснила, что Вениамин Гаврилович меня то ли любит, то ли своей назовет. Должной ясности не было достигнуто, потому что последний лепесток хризантемы был очень маленький, какой-то неполноценный, и я никак не могла решить, брать ли его в расчет, подводя итоги гадания. Опять эта томительная неопределенность!

Из глубочайшей задумчивости меня вывел телефонный звонок. Я нисколько не сомневалась, что звонит Вася, — он поразительным образом чувствовал, когда именно мне не до него и, следовательно, ему нужно появиться:

— Саня, крошка, как жизнь? Замуж еще не вышла?

Васина хваленая интуиция, как всегда, произвела на меня должное впечатление:

— Пока нет, но раздумываю. Считаешь, уже пора?

— Да, можно, только закончу с одним тяжелым расследованием — и вперед. — Вася старался казаться веселым, но голос его звучал довольно тоскливо.

— А ты-то здесь при чем? — возмутилась я. — Я ведь не к тебе на прием набиваюся, а про «замуж» раздумываю.

— Довольно затруднительно, девочка, выйти за меня замуж, не набившись ко мне на прием, — назидательно изрек Вася. — Это все равно, что выпить водки, не раскрывая рта. Возможно при желании, но неудобно.

Препираться с Васей мне надоело — хотелось посидеть в тишине и подумать о Вениамине Гавриловиче. Но у старшего оперуполномоченного Коновалова была мертвая хватка:

— Девочка моя, не хочу, чтобы ты томилась у меня в приемной и дожидалась замужества в антисанитарных условиях нашей дежурки. Ты заслуживаешь привилегий. Так что сейчас я за тобой заеду.

— Зачем это? — Я насторожилась, потому что Вася редко баловал меня своими визитами.

— Затем, — торжественно сказал Вася, — что у меня сегодня день рождения. Отметить надо.

Ой, как неудобно получилось! Со всей этой собачьей суетой и разборками в «Курьере» я совершенно забыла о знаменательной дате. Закрутилась, забегалась. Впрочем, кому это я пудрю мозги? Себе? Забыла я про Васю по одной-единственной причине, зовут которую Ильин Вениамин Гаврилович. Пора признаться хотя бы себе самой, что Ильин вытеснил из моей памяти всех ее прежних привычных обитателей, а это уже симптом. Да, я старательно убеждала себя, что не отношусь к стоматологу серьезно, что мне просто приятны и забавны его ухаживания, что стоит мне только захотеть, и я перестану ждать его звонков и цветов… Все неправда!

О дне рожденья Васи я могла забыть только вследствие тяжелой контузии или… чего-то пострашнее.

Я начала жалобно ныть и врать, что вот именно сейчас собиралась позвонить своему ненаглядному Васеньке и поздравить его, а он, хитрец, меня опередил. Вася не поверил, но проявил несвойственное ему милосердие:

— Ладно-ладно, я не в претензии. Собирайся, поедем в кабак. Я совсем рядом от тебя, так что буду с минуты на минуту.

И этот «совсем рядом». Пока Вася ехал ко мне, я судорожно исследовала содержимое шкафов и комодов. Результат оказался неутешительным — из имеющегося в закромах имущества подарить имениннику можно было только бутылку армянского коньяка, заполненную на одну треть, полкило сосисок и старый шейный платок моего бывшего возлюбленного Валеры Синявского. И то, и другое, и третье показалось мне недостаточно элегантным, поэтому я приняла вынужденное решение совершить еще один некрасивый поступок — отдать Васе букет Ильина. Утешала я себя тем, что сегодня день такой и звезды велят мне делать гадости. Много гадостей. Зато — мелких.

На Васю букет произвел огромное впечатление. Он долго смотрел на него, вытаращив глаза, потом долго с таким же диким выражением рассматривал меня:

— Ты купила его мне? Вот это вот — мне?

— Вася! — я старалась, чтобы мои слова звучали искренно. — Ты заслуживаешь большего. Но, учитывая наши скромные возможности…

— О боже! — Вася в ужасе схватился за голову. — Что с тобой стало за время нашей разлуки! Как жизнь людей ломает! В мелкую капусту рубит!

— Мелкая капуста, — блеснула я эрудицией, — называется «брюссельская».

— Мелкая «капуста», — поправил меня Вася, — это дензнаки достоинством меньше ста рублей.

Он еще раз бросил бешеный взгляд на цветы, осторожно, словно боялся подцепить инфекцию, взял букет за кончик оберточной бумаги и сунул под мышку.

Кабаком, куда Вася меня привез, неожиданно оказался модный и дорогой ресторанчик в центре.

— Не хотите ли аперитив? — спросила милая официантка.

— Обязательно! — Вася одарил ее широкой улыбкой. — На аперитив мы хотим бутылку водки.

Официантка понимающе кивнула.

— Закуска по вашему усмотрению. Саша, деточка, что ты будешь на горячее?

Я углубилась в меню и полностью потеряла ориентацию. Хотелось обмануть судьбу и выбрать что-нибудь вкусненькое. Дело в том, что в течение последних лет я удивительным образом ухитрялась угадывать и заказывать себе в ресторанах самую гадость. Даже если ресторан был хорошим, даже если вся еда в нем была вкусной, одна какая-нибудь дрянь там все-таки находилась. Ее-то я и выбирала.

Видя мои непростые сомнения, официантка заботливо спросила:

— Вам помочь?

— Да! — охотно согласилась я. Не исключено, что и она предложит мне отраву, зато ответственность за этот выбор будет не на мне.

— Если вы хотите свинину… — начала официантка.

— …то бери баранину, — подсказал Вася.

— Не слушайте его, — взмолилась я. — Что у вас самое вкусное?

Официантка ткнула пальцем в меню, и я, не глядя, немедленно согласилась.

— И мне — того же. — Вася барским жестом отодвинул меню. — А на десерт — кофе с мороженым, как положено.

— Мороженого нет, — извиняющимся тоном сказала официантка.

— Нет? — Вася уставился на бедную девушку так, как будто она только что плюнула ему в тарелку. — Нет? А что же у вас есть на десерт?

— Все, кроме мороженого, — сказала официантка. — Фруктовый салат, торты, груша в сиропе, клубника со сливками… Будете что-нибудь заказывать?

— Обязательно! — Вася довольно хлопнул в ладоши. — Кофе с мороженым.

Официантка мученически закатила глаза:

— Мороженого нет.

— Ну хотя бы один шарик, — Вася скорчил жалобную мину…

Официантка, резко развернувшись, ушла в сторону кухни и через минуту появилась с прозрачной плошкой в руках. На дне плошки одиноко и сиротливо лежал шарик из крем-брюле, вкусное олицетворение Васиной жизненной силы и целеустремленности.

— Милая моя, — капитан Коновалов встал и поклонился официантке в пояс. — Вот спасибочки. Только зачем было так торопиться. Мы еще не закусывали, а уже десерт.

— Мороженное последнее, — злобно ответила официантка, — пока вы закусывать будете, его кто-нибудь съест.

В этот момент дверь в зал ресторана открылась и я увидела… правильно, Вениамина Гавриловича. Он внимательно посмотрел на меня, потом на Васю, потом на букет. Надеяться на то, что он не узнал ни меня, ни букет, не приходилось — уж очень у нас запоминающаяся внешность. Вероятно, Ильин попытался соединить нас всех троих в одно логическое целое. Я же, похолодев и вжавшись в стул, пыталась представить себе ход его мыслей. Допустим, я встречаюсь с неким мужчиной в ресторане, но почему я приперлась сюда с букетом, который каких-то сорок минут назад мирно стоял в вазе у меня дома? Можно предположить, что я, оказавшись бездушной тварью, решила передарить дорогой букет кому-то… Но не этому же амбалу с короткой шеей и огромными бицепсами! И тут мне пришла в голову спасительная идея, которой я непременно поделюсь с Ильиным при первом же нашем разговоре: мне настолько дороги и милы подаренные им цветы, что я просто не могла расстаться с ними на целый вечер. Сегодня я взяла их в ресторан, завтра возьму на работу, и так и буду таскаться с ними повсюду, пока они не засохнут. Тем более что произойдет это быстро — не каждый букет в наше время способен выдержать подобные транспортные нагрузки.

Надеяться на то, что Ильин сам додумается до такой галиматьи, было бы наивно, и я молила бога только об одном: сделай так, чтобы он НЕ подошел к нашему столику и НЕ спросил: «Саша, что вы делаете здесь с букетом, который я вам только что подарил?»

Мне почему-то казалось, что Васе такой вопрос тоже может не понравиться.

Ильин не подошел ко мне, и я вздохнула с облегчением. Но, как только страх перестал застить мне глаза, я поняла, почему он этого не сделал. Вениамин Гаврилович был не один. Он был с женщиной.