Работы о Льве Толстом

Лекции Д. И. Мейера по русскому гражданскому праву, записанные его казан­скими слушателями (сам Мейер читал лекции без всяких рукописей и даже без конспектов), были изданы после его смерти в обработке А. И. Вицына («Русское гражданское право». Казань, 1858) и не раз переиздавались, продолжая служить университетским пособием; последнее (10-е) издание вышло в 1915 г. в обработ­ке А. X. Гольмстена. В архиве П. Пекарского (Гос. публ. библиотека им. М. Е. Сал­тыкова-Щедрина) есть небольшое собрание бумаг Д. И. Мейера (несколько лек­ций и статей и письма к нему разных лиц). Мейер умер 19января 1856 г.;Толстой был в это время в Москве.

Пекарский П. Студенческие воспоминания о Д. И. Мейере // Братчина. СПб., 1859. Ч. 1.С. 215, 217.

В «Биографическом словаре профессоров и преподавателей Казанского университета» (Ч. 2. С. 83) о Г. Л. Фогеле сказано: «В начале 1846 г., по его ини­циативе, введено на четвертом курсе изготовление и обсуждение студентами, по два раза в неделю, рефератов». В 1834 г. было издано его сочинение: «Uber sittliche und burgerliche Besserung der Verbrecher, als das sicherste Mittel den Zweck der Strafgesetzgebung zu erreichen» («О нравственном и гражданском исправлении преступника как надежнейшем средстве достижения цели уголовного законода­тельства»).

Толстой получил следующие отметки:

Догматическое богословие — нет отметки

Энциклопедия законоведения — 4

Уголовное право — 2

История русского права — 2

Европейское гос. право — 2

Русское гос. право — 4

Римское право — нет отметки

Всеобщая история —

Русская история —

Толкование институций — Немецкий яз. — „ „

(Экзаменационная ведомость, хранящаяся в делах юридического фа­культета. Центральный гос. архив Татарской АССР. Ф. № 977.)

Шершеневич Г. Ф. Наука гражданского права в России. Казань, 1893. С. 34.

Венгеров С. А. Критико-биографнческий словарь русских писателей и ученых. СПб., 1897-1904. Т. 6. С. 126.

Там же.

Молоствов Н. Г., Сергеенко П. А. Лев Толстой... С. 113.

В Центральном гос. архиве Татарской АССР (Казань) хранятся дела Казан­ского университета за старые годы (ф. № 977). Среди них есть много документов, относящихся к студентам-полякам, высланным в 1839 и 1840 гг. из Киева и Вильно в Казань. Хронологически первым из них является дело правления уни­верситета от 6 мая 1839 г. «О назначении по высочайшему повелению в Казанский университет студентов Киевского университета и Виленской медико-хирурги­ческой академии». 5 апреля 1839 года в Казанский университет назначены: из Киева — 8 студентов: 1) Ахиллес Россоловский, 2) Антон Станиславский, 3) Гейнрих Волоткович, 4) Иосиф Бржозовекий, 5) Эдуард Цилли, 6) Иосиф Варавский, 7) Дионисий Ячевский, 8) Станислав Стройновский; из Вильно — Станислав Станиславский. Распоряжение министра гласит: «По выпуске из университета назначить их на службу в великороссийские губернии с тем, чтобы выслужили в оных не менее 10 лет, не дозволяя им приезда в западные губернии во все время нахождения в университете и на службе». Из дальнейших бумаг видно, что в том же 1839 г. (в связи с указом Николая I сенату от 9 января «О при­остановлении в университете св. Владимира чтения лекций на один год») министр народного просвещения предложил попечителю Киевского учебного округа отправить из Киева в Казань 12 казеннокоштных воспитанников для окончания курса наук: Флорпана Жилевича, Клеотыльда Тхоржевского, Александра Гейс- мана, Стефана Черного, Венедикта Гутовского, Виктора Гаевского, Луку Рынц- кого, Франца Залеского, Ксаверия Микульского, Станислава Левандовского, Викентия Монюшко и Юлиана Озембловского. Осенью 1840 г. в Казань было переведено 13 студентов Виленской медико-хирургической академии: Станислав Печиский, Александр Вейшторд, Валериан Лапушевский, Людвиг Дейчман, Протасий Лисицкий, Иван Жиркевич, Антон Кленовский, Лев Сучковский, Иван Багрицевич, Стефан Верцинский, Михаил Собестьянский, Генрих Не- жицкий, Болеслав Тринковский; через месяц — еще 13: Венцеслав Виткевич, Фридрих Ланггагель, Сигизмунд Роговский, Эдуард Новкунский, Франц Немя- товский, Александр Синкевич, Эразм Селлява, Эдуард Шульц, Константин

Янушкевич, Викентий Афрамович, Андрей Черневский, ИванДовгирд, Николай Олехнович.

Судьба этих студентов была различной. И. Бржозовский окончил юридический факультет кандидатом в 1840 г., в 1842 г. защитил магистерскую диссертацию «О почтах» и был назначен («в виде опыта») преподавателем финансового права, но в 1843 г. получил разрешение вернуться на родину. А. Россоловский по окон­чании университета служил в нем «хранителем музеев», а в 1844 г. был отпущен на родину. Д. Ячевский окончил университет в 1842 г., а в 1844 г. был определен «с высочайшего соизволения» в Драгунский вел. кн. Михаила Павловича полк, квар­тировавший в Курске. И. Варавский в 1840 г. был отдан в военную службу (веро­ятно, в виде наказания); то же самое произошло еще в 1839 г. с С. Стройновским. Студенты, присланные из Киева, частью вернулись потом в Киев, частью разъе­хались (в должности учителей) по разным городам — за исключением К. Тхоржев- ского и Ф. Залеского, которые сделались преподавателями Казанского универси­тета. Судьба виленских студентов (поднадзорных) была хуже: их рассылали в качестве лекарей в отдаленные места — в Сибирь, на Кавказ и т. д. Кроме универ­ситетского архива, многие дола которого, к сожалению, уничтожены, сведения о пребывании студентов-поляков в Казанском университете можно получить из издания: «К столетней годовщине Казанского университета. Преподаватели, учив­шиеся и служившие в Казанском университете (1804-1904). Материалы для исто­рии университета». Ч. 1. Вып. 1 (1805-1854 гг.). Собрал А. И. Михайловский. Казань, 1904. В Центральном гос. архиве Татарской АССР хранится любопытный дневник Ф. Залеского 1841-1846 гг. на польском языке, с зарисовками студентов- поляков (среди них Бржозовский и Россоловский) и некоторых профессоров. Толстой встречался с тремя названными им поляками, очевидно, еще до поступ­ления в университет, у братьев.

²⁷ В Центральном гос. архиве Татарской АССР имеется программа курса («Во­просы из энциклопедии законоведения»), прочитанного А. Станиславским в 1846/47 учебном году (ф. № 977). Приводим ее здесь:

«Вопросы из энциклопедии законоведения

1. Определение энциклопедии права. Предметы ее, деление и история литера­туры. 2. Понятие о законах вообще. Отличительные свойства природы человека, из которых может быть выведено понятие о законе человеческом. 3. Воля в идее и в действительности; отсюда переход к понятию закона человеческого вообще и разделение его на законы внешний, нравственный и религиозный. 4. Право, мораль и религия — их взаимное отношение, различие и высшее единство. 5. Сфера раз­вития права. 6. Развитие права в различных ступенях человеческого общения. 7. Форма развития права — обычаи, законы и учение законоведов. Виды положитель­ного права, или законодательства. Действие законов. 8. О субъекте права вообще и по римскому праву в особенности. 9. Об объекте права вообще и по учению рим­ского права в особенности. 10. О пользовании правами, или об осуществлении права субъективного. 11. О применении законов, или об осуществлении права объективного. 12. О системе права; развитие отдельных частей ее. 13. О законове­дении, — Определение его, цель его изучения. Содержание наук, входящих в состав законоведения. 14. Связь наук законоведения с науками других отраслей челове­ческого знания и о науках вспомогательных в особенности. 15. Методы и способы изучения права. 16. Назначение истории философии права. Характер древних ис­следований права до Сократа и учение Сократа. 17. Изложение учения Платона о праве и государстве. 18. Изложение учения Аристотеля о праве, государстве и дол­ге. 19. Переход от греческих философов к римским. Учение Цицерона о праве и законе. 20. Состояние философии вообще и философского права, в особенности в XVI столетии, и учения Гуго Гроция. 21. Учение Баккона, Гоббеса и Локка. 22. Уче­ние Пуффендорфа. Мнение о нем Лейбница. 23. Учение Спинозы, Лейбница, Томазия. 24. Учение Вольфа. 25. Философия права во Франции в XVIII столетии, в особенности о Montesquieu и J. J. Rousseau. 26. Учение о праве Конта. 27. Учение о праве Фихте. 28. Учение о праве Шеллинга. 29. Учение о праве Гегеля. 30. Сис­тема римского права. 31. Система канонического права. 32. Система немецкого частного нрава и права ленного. 33. Система новейших европейских законодательств и система Сводов законов Российской Империи.

14 апреля 1847года. А. Станиславский».

В 1853 г. А. Станиславский был переведен в Харьковский университет. В «Жур­нале министерства народного просвещения» (1853. Ч. 80. Отд. II. С. 1-31, 37—71) напечатана речь, произнесенная Станиславским в торжественном собрании Ка­занского университета 8 июня 1853 г.: «О ходе законоведения в России и о резуль­татах современного его направления». В этой речи Станиславский говорил: «Ни одно общество, ни одно государство не является на всемирно-историческом по­прище с готовым уже законодательством, с полною системою правил, определяю­щих его общественные и частные отношения и устанавливающих меры для их охранения. Допустить подобное явление значило бы допустить, что человек может рождаться в том самом внешнем виде и с теми внутренними свойствами, какие мы замечаем в нем в периоде окончательного его развития — в возмужалом возрасте. Если бы это и было возможно, то во всяком случае мы сочли бы это странною аномалиею, непонятным отступлением от общефизиологического и общеистори­ческого закона — закона преемственного развития в пространство и времени ка­ждого во внешности данного, живого организма» (с. 4). Далее Станиславский де­лает обзор развития юридической науки в России, отмечая ее особенный рост в последние двадцать лет, когда господствующим сделалось «историческое направ­ление». Среди литературных работ Станиславского надо отметить его перевод «Божественной комедии» Данте на польский язык (Poznan, 1870).

Назарьев В. Н. Жизнь и люди былого времени // Исторический вестник. 1890. № 11. С. 441, 438.

Николай Алексеевич Иванов (1811-1869) женился перед самым переездом Толстых в Казань. В университетском архиве сохранилось его прошение от 29 июля 1841 г. в правление Казанского университета: «Желая вступить в брак с дочерью статского советника графа Сергея Толстого, покорнейше прошу правление уни­верситета выдать мне свидетельство, требуемое в подобных случаях от чиновников, состоящих на службе» (Центральный гос. архив Татарской АССР. Ф. № 977). Н. П. Загоскин пишет: «Свадьба сопровождалась инцидентом, про который обя­зательно сообщил мне знаток местной старины Н. Я. Агафонов, записавший его со слов казанского студента того времени... Студенчество сильно недолюбливало профессора Иванова. Первоначально свадьба с графинею Толстою предполагалась в университетской церкви, но предположение это было оставлено из опасения скандала со стороны студентов. Решено было совершить венчание в Воздвиженской церкви, что при первой гимназии. Несмотря на то что публика в церковь не впус­калась и невзирая на жандармскую и полицейскую охрану, свадьба без скандала все-таки не обошлась; большая толпа студентов собралась у церковной ограды и, при выходе молодых из церкви, проводила их до кареты погребальным пением: "Святый боже..." С новобрачного сделалась истерика» (Исторический вестник. 1894. № 1.С. 116).

У школьного товарища JI. Н. Толстого // Петербургская газета. 1898. N° 303.

В протоколе заседания совета историко-филологического факультета от 26 ап­реля 1845 г. говорится: «Слушано: предложение г. исправляющего должность рек­тора орд. проф. Фойгта, от 24 апреля текущего года за № 115, о том, чтобы отделе­ние доставило в Совет сведения, кого оно полагает из студентов и слушателей своих не допускать по малоуспеваемости к годичным экзаменам, имеющим на­чаться с 30 числа сего апреля. Определено: согласно с отзывами гг. орд. проф. Фи­шера и Иванова, донести Совету, что отделение полагает не допускать к предстоя­щим экзаменам: ...в отделении арабско-турецкой словесности, в первом курсе Льва Толстого... по весьма редкому посещению лекций и совершенной безуспешности в истории. К сему присовокупить, 1) что г. проф. Иванов своевременно доводил об этом до сведения бывшего г. попечителя и давал знать инспектору студентов, но никакие меры не оказались действительными, особенно студенты Лев Толстой и Александр Граф упорно отказывались от посещения лекций...» (Центральный гос. архив Татарской АССР. Ф. № 977. Архив N° 37). Ср. заметку в газете «Красная Татария» (1946. 7 дек.) о докладе Е. Г. Бушканца «Новые документы о пребывании Л. Н. Толстого в Казанском университете».

Любопытно, что студенту Александру Графу был сделан строгий выговор «за его дерзкий поступок пред г. ординарным проф. Ивановым, не исключая его, впрочем, из числа студентов университета». «Дерзкий поступок» заключался в том, что студент А. Граф «позволил себе» явиться на квартиру профессора Иванова с просьбой допустить его к экзаменам (там же, архив № 8747). В январе 1846 г. Тол­стой был посажен в карцер за непосещение лекций того же профессора Иванова, а на экзамене по общей истории получил двойку (на экзамен по русской истории не явился). На переходных экзаменах (в мае 1846 г.) он несколько поправил свои дела, получив тройки по общей и по русской истории (документы см. в статье Н. П. Загоскина), но на следующих полугодичных испытаниях (в январе 1847 г.) дело приняло совсем дурной оборот: в ведомости по русской истории отмечено, что Толстой на экзамене не был и что он «весьма ленив»; то же и по общей истории. Приведу кстати список студентов, учившихся вместе с Толстым на юридическом факультете: казеннокоштные — Семенов Григорий и Фелицын Владимир; свое­коштные — Аристов Владимир, Блосфельд Карл, Берви Вильгельм (будущий на­родник Н. Флеровский, автор известной книги «Положение рабочего класса в России», 1869), Болговской Николай, Кротков Степан, Курт Вильгельм, Соколов Александр, Тяпкин Петр, Федорчуков Дмитрий. Из этих одиннадцати студентов только двое получили у Иванова четверки, остальные — двойки и единицы. В вос­поминаниях М. П. Веселовского есть описание Н. А. Иванова: «Наиболее выдаю­щуюся роль играл профессор Иванов. Это был высокого роста желчный блондин, с редкими волосами, впалой грудью и надтреснутым, но очень громким голосом. Он был человек довольно многосторонний, с прекрасным даром слова, но с не­которыми замашками властолюбия и мстительности. Его уважали и боялись и высоко ставили его лекции» (рукопись, хранящаяся в Гос. публ. библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина: FIV, № 861). В воспоминаниях сына Н. И. Лобачев­ского (Н. Н. Лобачевского) описан характерный эпизод: «В Казани был знамени­тый профессор истории Н. А. Иванов; прекрасно зная свой предмет, читая увле­кательно, он был деспот и донельзя несправедлив. Недовольство на него было ужасное. Даже тогда, в то время, когда всесильная рука императора Николая I держала все в ежовых рукавицах, студенты выразили свое недовольство тем, что бросили в него чернильницей... Придирчивый к студентам, строптивый в домаш­нем быту, Н. А. если начинал кого преследовать, то гонимый может быть уверен, что будет исключен». Далее Н. Н. Лобачевский рассказывает, как один студент I курса юридического факультета пожаловался на преследования Иванова ректору Н. И. Лобачевскому; ректор пришел на экзамен в тот момент, когда профессор экзаменовал этого студента. Иванов закидал его множеством трудных вопросов, и студент в конце концов сбился, Иванов поставил ему 1; когда студент вышел, Ло­бачевский сказал Иванову: «Так как я присутствовал при экзамене, то попрошу вас из 1 сделать 4 + , так как 5 сделать неудобно». Иванову пришлось исполнить тре­бование ректора (рукопись, хранящаяся в Центральном гос. архиве Татарской АССР).

Казанская старина (Из воспоминаний Ив. Ив. Михайлова) // Русская стари­на. 1899. Кн. 11. С. 410. Перепечатано в «Литературном сборнике к 100-летию Казанского университета». Казань, 1904. С. 56-57.

Корбут М. К. Казанский государственный университет имени В. И. Ульянова- Ленина за 125 лет. 1804/05— 1929/30 гг. Казань, Изд-во Казанского гос. ун-та, 1930. Т. 1.С. 68-69.

Назарьев В. Я. Жизнь и люди былого времени. С. 440.

Листок с началом этой лекции хранится вместе с рукописью лекций И. А. Ива­нова «Русские древности» в Гос. публ. библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (QIV, N° 459). В этой рукописи восемь лекций, содержащих интересный историо­графический обзор и изложение первобытной истории славян (обряды, верования, песни и пр.). В первой лекции Иванов, на основе обширной эрудиции, критикует имеющиеся труды по «древностям» и говорит: «Еще недавно, именно в 1847 г., известный филолог Бернгарди жаловался, что именно таким же бесцельным и беспланным образом преподают греческие и римские древности в университетах Германии».

Научная деятельность Н. А. Иванова заслуживает внимания: в «Русском био­графическом словаре» (СПб., 1897. С. 25-30) помещена большая и очень интерес­ная статья Д. А. Корсакова о нем (в сжатом виде повторена в «Биографическом словаре профессоров и преподавателей Казанского университета», 1904). Сын канцелярского служителя, Н. А. Иванов окончил в 1833 г. Казанский университет и тогда же был отправлен для усовершенствования в Дерптский профессорский институт («учреждение весьма почтенное, давшее русской науке немало выдаю­щихся ученых деятелей», как говорит Корсаков), где прошел «строгую философскую и историко-критическую школу». В Дерпте он получил ученую степень доктора философии за диссертацию (на латинском языке) «Cultus popularis in Rossia origines ас progressus adumbratio» («Очерк происхождения и развития просвещения в Рос­сии»). С 1839 по 1855 г. Иванов был профессором Казанского университета, с 1856 по 1859 г. — профессором Дерптского университета. Корсаков пишет: «Десять лет профессорства в Казани, с 1839 по 1850 г., составляют лучшую пору в ученой дея­тельности Иванова... С 1850 г. Иванов теряет то видное положение, какое доселе занимал в Казанском университете. Причины этого лежат как в его личных свой­ствах, так и в условиях окружавшей его среды... Гордый своим научным превосход­ством перед многими из сотоварищей по службе, он вследствие невоспитанности выражал свой ученый авторитет в резких и грубых формах, чем весьма естественно создавал себе массу врагов и среди профессоров и среди студентов, которые бук­вально трепетали перед ним. Условия казанской провинциальной жизни 40-х годов мало благоприятствовали умственной самодеятельности, и Иванов, уставший от усиленного научного труда, не мог уже должным образом следить за дальнейшим развитием русской исторической науки. Его лекции уже ничем не напоминали прежних вдохновенных импровизаций, являясь жалкой компиляцией из книг нередко весьма сомнительного научного достоинства. Энергия его слабела, и он, по несчастному свойству, присущему многим даровитым русским людям, стал искать забвения в крепких напитках. Это окончательно его сгубило. Он все более и более падал нравственно и в начале 1856 г. покинул Казань. Он перешел на служ­бу в Дерпт, также профессором русской истории, но через три года должен был оставить службу и там. Пробывши несколько лет в отставке, Иванов поступил учителем русской истории и русского языка в Митавскую гимназию» (Русский биографический словарь. С. 27, 29). В 1869 г. Дерптский университет снова при­гласил его (доцентом русского языка), но в том же году он умер. Научная биография Иванова сложилась, таким образом, довольно трагично. Что касается его воззрений, то Корсаков причисляет его к правым гегельянцам. Булич вспоминает: «В универ­ситете я больше всего обязан профессору русской истории Иванову... Он умел заставить заниматься, и я был близок с ним. Под его влиянием я стал заниматься философией и при окончании курса, в 1845 году, за написанную на заданную тему диссертацию "О философии Шеллинга" получил золотую медаль и по окончании курса, не поступая никуда на службу, стал готовиться к экзамену на степень маги­стра философских наук. Готовился, между прочим, путем весьма усиленного изу­чения Гегеля (профессор Иванов был гегелианец...)» (Венгеров С. А. Критико-био- графический словарь русских писателей и ученых. СПб., 1897-1904. Т. 6. С. 126). Следует, однако, отметить, что Иванов не был слепым последователем Гегеля в целом; в первой лекции по «русским древностям», говоря о трудностях изучения этого предмета и истории вообще, Иванов пишет: «Возьмем, например, Гегеля лекции "Философия истории". Это с первого взгляда озадачивает, как будто схема Гегеля всеобъемлющая. Конечно, много у него гениальных, новых мыслей об от­ношении природы к человеку, о влиянии природы на жизнь народную, характери­стика греков и римлян, характеристика восточного образования, средних веков, нового времени. Но весь ли материал, собранный историею, подходит под эту схему? Как скоро сопоставим ее с материалами, то видим, что она произвольна. Она вытекла из головы гениального мыслителя: он заранее начертал, ее и потом подводил под нее. Итак, сколько ни делалось попыток и в прошлом и в настоящем столетии, чтобы начертать теорию истории, сколько ни делалось попыток даже людьми беспристрастными, неувлекающимися, цель до сих пор не достигнута». По этим лекциям (интересным и для историков и для филологов, особенно фолькло­ристов) можно видеть, как разнообразна и широка была эрудиция (в частности, философско-историческая) Иванова. Из печатных работ Иванова заслуживают внимания: «Краткий обзор русских временников, находящихся в библиотеках С.-Петербургских и московских» и «Общее понятие о хронографах и описание некоторых списков их, хранящихся в библиотеках С.-Петербургских и московских» (Ученые записки, издаваемые Казанским университетом. 1843. Кн. 2, 3). В этих работах Иванов страстно защищает Татищева от Шлёцера, критикует Байера и дает подробный критический «обзор главнейших изысканий касательно развития отечественного дееписания», в центре которого вопрос «о начале отечественных летописей». Интересные сведения сообщает лично знавший Иванова историк А. А. Котляревский. В 1835 г. у Иванова «возникла мысль написать сочинение, которое представило бы полную картину России в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях; но мысль, конечно, и осталась бы мыслью — за недостатком средств к приведению се в исполнение, если б г. Булга- рину не вздумалось обратить ее в свое прославление: он принял на себя доставить Иванову все средства к исполнению задуманного труда, с обязательством, однако, чтобы сочинение вышло в свет не под именем настоящего автора, а под псевдони­мом издателя. Молодой ученый был настолько чужд литературного самолюбия, что принял это условие, и в 1837 г. появилась таким образом "Россия в историче­ском, статистическом, географическом и литературном отношениях", 4 части истории и 2 части статистики. Об Иванове упомянуто только как о сотруднике статистической части, а настоящим автором объявлен Булгарин» («Некролог проф. Иванова» — См.: Котляревский А. А. Соч. СПб., 1889. Т. 2. С. 129). Д. А. Корсаков пишет: «В исторической части... книги замечательна попытка предпослать обзору русской истории обзор древнейшей исторической судьбы всего славянского мира и поставить изучение истории России в связь с изучением истории всеобщей — мысль широкая, доселе еще часто не понимаемая должным образом» («Русский биографический словарь». С. 26). В 1843 г. Иванов произнес на годичном акте очень интересную и во многих отношениях знаменательную речь — «О необходимости содействия философии успехам отечественного просвещения» (Казань, 1843). Речи предпослан эпиграф из И.-Ф. Гербарта, утверждающий необходимость философии для любой науки. В начале речи Иванов говорит о важном для России «сознании духовной самостоятельности»; сказав о Петре и о том, как быстро Россия «уже подносит Европе результаты заимствованных у нее познаний в непререкаемое доказательство, что Россия была ученицею понятливою и прилежною», Иванов дальше говорит: «Но такое мнение о ней, утвердившееся повсеместно, приобрете­но нами ценою дорогих пожертвований. Весьма много выиграв от сближения с иностранцами, мы потерпели и ощутительный вред от безусловного подражания им. Нас радовало выученное, привлекала насущная польза, неразлучная с просве­щением, обольщали поощрения, щедро дарованные сведения, пленяли значи­тельные преимущества, повсюду открытые образованности — почести на службе, уважение общественное, довольство в частной жизни, и мы, обаянные искушения­ми вещественных выгод, ослепленные блестящею быстротою самых успехов, не чувствовали, как часто гнело нас чуждое влияние, не заметили разлада между на­следственными отеческими уставами и современным направлением умственной деятельности, разъединяли область мышления от быта гражданственного, опро­метчиво брались за решение вопросов, лежащих вне круга нашей народности; а родное, кровное равнодушно забывали, мало-помалу утрачивали свою индивиду­альность; собственный образ воззрений и незаменимое домогались заменить при­вивными идеями, поддельными чувствованиями, мечтательными началами». Далее следует краткий обзор главных направлений европейской философии (Руссо, Вольтер, Кант, Фихте, Шеллинг) — с тем, чтобы показать вред того «необдуман­ного пристрастия к иноземщине», которое «служило основою притязаний на осо­бенное внимание сограждан»: «Быть отголоском чужих убеждений — значило для них идти за веком, составляло высшую цель их честолюбия». Охарактеризовав учение Фихте как «науку о человеческом ведении», Иванов затем говорит: «В то время, когда Фихте пытался разработать сокровища, до него лежавшие неприкос­новенно во глубине нашего духа, когда всеобъемлющий его гений насильственно производил многообразные предметы видимого мира из идеи самосознания, тер­рористически втесняя действительно существующее в категорию ограниченного не я, когда заоблачная его диалектика, его внезапные тезисы, антитезисы и синте- зисы, крутой его разрыв с вещественностью обдавали ужасом кантианцев, не мог­ших соразмерить мелкие шаги свои с шествием исполина, — в Иене вышел на арену юный Шеллинг... После счастливой годины Платона и Аристотеля любо­мудрие никогда не представлялось в таком блеске, с такою лучезарностию, как во дни славы Шеллинга... Напрасно ратовали эмпирики против мужественного атле­та; им ли опровергнуть его теорию, ослабить его влияние? Обычною чредою оно отразилось и на нас, с тою лишь разницею, что мы не подметили мучительной тревожности Шеллинга, не усмотрели непрестанной его борьбы с самим собою, не отгадали его томительного желания чего-то беспрерывно ускользающего от поисков, не постигли, что эта недовольность, это беспокойство суть неотвратимые последствия неопределенности начал его философствования. Не скрою, что она-то и привлекла к нему ревностных почитателей: не обуздывая ничьей фантазии, сис­тема Шеллинга давала каждому средства прикрывать свои грезы полупрозрачною дымкою конструирования, схематизирования, параллелизма, потенций, факторов и умственного созерцания». Замечательно, что о Гегеле в речи Иванова нет ни слова; только в примечании к последним слогам о Шеллинге приведена цитата из Гегеля: «Der Gebrauch jener Formen ist darum weiter nichts, als ein bequemes Mittel, es zu ersparen, die Begriffsbestimmungen zu fassen, anzugeben und zu rechtfertigen» («Употребление той или иной формы есть не что иное, как удобнейший способ ее сохранить, постичь употребление понятия и оправдать его»).

Далее речь идет о западной литературе и о ее влиянии на русскую; описав борь­бу романтиков с классиками и победу романтизма во Франции, Иванов говорит: «За сию-то скудную, поверхностную теорию с жадностию ухватились наши писа­тели во втором десятилетии нашего века. Вслед за "Globe", "Revue encyclopedique", "Revue de Paris", "Revue litteraire", "Revue de deux mondes" и на основании мнений, высказанных Гюго в предисловии к "Кромвелю", они пустились рассуждать об отношении поэзии к народности, о связи искусства с жизнию, о поэтических кра­сотах мировых и национальных, об идеалах эллинском и христианском, о необхо­димости прекратить подражательность мертвой вещественной природе, о вникании в дух человеческий, о творчестве самобытном. Журналисты неутомимо переводи­ли критические и теоретические статьи романтических преобразователей, неумолч­но разглагольствовали о севере и юге, о западе и востоке, о проявлении Гердером неслыханной идеи человечества, об отыскании Крейцером элементов мифологии восточной, о раскрытии Фоссом классической древности в ее истинном свете, о воссоздании Нибуром подлинной летописи Рима, о ниспровержении Савиньи устарелых положений юриспруденции, о блистательных в области философии именах Аста и Штуцмана, о мечтательности Шиллера, всеобъемлемости Гёте, безнадежности Байрона, о жильце средних веков — Вальтере Скотте и на мерку сих суждений прикидывали произведения отечественной словесности. Смело утверждали они, что Жуковский дал в русской литературе только простор роман­тизму, но что действительным поборником ого надлежит признать Пушкина». Пользуясь лермонтовским сравнением, Иванов говорит: «Прихотливые гости на роскошном пиру идей, мы рано пресыщались ими, в лучшей поре жизни грустили об увядших впечатлениях». Итогом всей этой речи является призыв к «духовной самостоятельности», самый верный путь к которой идет через науку и прежде все­го — через философию: «Пусть осуждают ее — одни по близорукому пристрастию к своей пауке, которой преимущественно посвятили труды, другие — по жалкой рутине, сдружающей с обыденностью, с затверженными понятиями, с ремеслен- ностию, с насущною, трепещущею пользою. Как быть? Те не хотят идей, а эти неспособны к ним. Оставим в покое и тех, которые, по нечистым побуждениям, умаляют достоинства философии, глумятся ее верховной цели, великому ее назна­чению». Обширная и страстная защита философии от всевозможных нападений заканчивается обращением к студентам: «Вас хотелось бы мне уверить, что дейст­вительность и истина соединены друг с другом неразрывно, что напрасно домога­ются расторгнуть связь опыта с мышлением, что бессмысленный опыт не ведет ни к чему, а безопытное мышление есть обманчивая мечта, порожденная воображе­нием. Вам особенно надлежит убедиться, что истинная философия всегда соответ­ствует требованиям гражданского быта, что не она, но собственное наше заблуж­дение прокладывает враждебную грань между теориею и практикою и что знания тогда лишь существенны, когда в них дружно совокуплены ведение и действие». На торжественном акте 1845 г. Иванов произнес новую речь — «О необходимости иметь нам национальное воззрение на историю человечества». Речь эта должна была появиться в очередном «Обозрении преподавания» на 1845/46 г., но, по-ви­димому, выпуск этот не появился — и именно из-за речи Иванова. Как выясняет­ся из переписки 1849 г., сохранившейся в архиве, Иванов во время печатания выпуска взял свою рукопись обратно. Возможно, что это было связано с тем офи­циальным походом против философии, который закончился уничтожением этого предмета в системе университетского преподавания. Н. Булич пишет: «В 1849 году, после экзамена, я защитил магистерскую диссертацию, содержание которой было сравнение формальной логики (Аристотеля) с метафизической (Гегеля). Она не была напечатана, потому что год-то был тяжелый, да и Гегель находился в опале» (Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Т. 6. С. 126-127). Именное этого времени начинается «опала» и падение Иванова — надо думать, но без связи с его философской позицией. Очень интересна приведенная Д. Корсаковым «Программа исторической пропедевтики», составленная Ивановым в 1849/50 г. Главные тезисы этой программы следующие: «1) Каждый народ сози­дает и закон, и науку, и искусство из своей собственной жизни; 2) каждый народ обязан свято сохранять свою личность; 3) принимать чье-либо учение за народное верование, думать, что не родные, а противные природе народа элементы могут превратиться в его плоть и кровь, значит навсегда отказаться от самостоятельности; 4) каждый народ, как член человечества, выполняет свое призвание; 5) западные историки увлекаются национальными, еще более религиозными, в особенности же политическими предубеждениями, и 6) западные историки или не имеют ни­какого понятия, или слишком превратно рассуждают о значении славянского элемента в истории» (Русский биографический словарь. С. 27).

Из всего приведенного здесь следует, что Н. А. Иванова никак нельзя считать бездарным ученым и педагогом; он был незаурядным историком и философом, примыкавшим к славянофильскому направлению, но сохранявшим и в этом отно­шении некоторую независимость мысли. Так, в «Программе публичных лекций об истории Петра Великого...» (Казань, 1844. С. 5, 6) он говорит: «Можно утверди­тельно сказать, что правильное уразумение событий, происходящих перед нашими глазами, неизбежно зависит от того, поймем ли мы дух преобразований, произведен­ных Петром Великим, постигнем ли их влияние на главнейшие элементы нашей на­циональности... Действительно ли так внезапно, так круто и резко древняя Россия отделена от России Петрова века, как полагают некоторые?»

Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Т. 6. С. 126.

По сохранившимся в библиотеке Казанского университета абонементным записям видно, какое колоссальное количество книг брал, например, Н. А. Иванов (в частности, по философии). В списке книг, затребованных им в 1845 г., есть такие, как Rosenkranz — «Das Verdienst der Deutschen um die Philosophic der Geschichte», его же «Kritische Erlauterungen des Hegelschen Systems», Cieszkowski — «Prolegomena zur Historiosophie», Cousin — «Introduction a l'Histoire de Philosophic», Schlegel — «Vorlesungen uber die Philosophic der Geschichte» (Розенкранц — «Заслуга немцев перед философией истории», его же «Критическое объяснение системы Гегеля», Чешковский — «Введение в изучение историософии», Кузен — «Введение в исто­рию философии», Шлегель — «Чтения о философии истории») и пр. В библиотеке Н. Булича (пожертвованной им в 1896 г. Казанскому университету) много фило­софской литературы — в том числе сочинения Гегеля, Шеллинга, книга Фрауен- штедта «Schelling's Vorlesungen» («Чтения Шеллинга», 1842 г.), книги Розенкранца о Гегеле и Шеллинге и пр.

Письмо Н. Булича к Н. Гроту (Варшавские университетские известия. 1912. Т. 9. С. 67-68). Это воспоминание, очевидно, очень точное. Толстой рассказывает: «Жили мы тогда на углу Арского поля, в доме Киселевского, наверху. Верх разде­лялся хорами над залом: в первой части верха, до хор, жил Митенька, в комнате за хорами жил Сережа и я» (34, 381). Ср. очерк В. Егерева «Толстовские дома в Каза­ни» (Великой памяти Л. Н. Толстого Казанский университет. 1828-1928. Казань: Изд-во Казанского гос. ун-та им. В. И. Ленина, 1928. С. 130.

«Отрывок без заглавия» (два варианта), «О цели философии» и «Отрывок без заглавия» («Ежели бы человек не желал...»). Источники этих набросков не уста­новлены.

Иртеньев подробно рассказывает, как он вел свои записи в двух тетрадях, «сшитых в четвертушку из 12 листов серой бумаги»: «Одна тетрадь была тетрадь правил, в которой сделалось много новых подразделений, другая тетрадь была без заглавия, это была новая философия. Одна была приложение к жизни, другая — от­влечение. Помню, что основание новой философии состояло в том, что человек состоит из тела, чувств, разума и воли, но что сущность души человека есть воля, а не разум, что Декарт, которого я не читал тогда, напрасно сказал cogito, ergo sum, ибо он думал потому, что хотел думать, следовательно, надо было сказать: volo, ergo sum. На этом основании способности человека разделялись на волю умственную, волю чувственную и волю телесную. Из этого вытекали целые системы. И помню радость, когда я в согласии выводов находил подтверждение гипотезы. Правила на том же основании подразделялись на правила: 1) для развития воли умственной, 2) воли чувственной и 3) воли телесной. Каждое из этих разделений подразделялось еще на а) правила в отношении к богу, Ь) к самому себе и с) к ближнему. Пересмат­ривая теперь эту серую криво исписанную тетрадь правил, я нахожу в ней забавно- наивные и глупые вещи для 16-летнего мальчика» (2, 344). Все это соответствует фактам. Возможно, что работа над «Юностью» была прервана отчасти потому, что повесть стала превращаться в чистейшую автобиографию.

В наброске комедии «Дворянское семейство» (1856) отец (князь Зацепин) говорит о сыне Валерьяне, которого считает «самым пустяшным человеком»: «"Bestimmung des Menschen" читает. Как же — философ!.. Коли бы хотел учиться, так учился бы, пока был в университете, а не проваливался бы на экзаменах» (7, 156,157). «Bestimmung des Menschen» — «Назначение человека», сочинение Фих­те. В Валерьяне собраны некоторые автобиографические черты.

О Шеллинге Толстой упомянул в «Отрочестве» (гл. XIX); Иртеньев рассказывает о своем увлечении «скептицизмом»: «Я воображал, что, кроме меня, никого и ниче­го не существует во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают. Одним словом, я сошелся с Шеллингом в убеждении, что существуют не предметы, а мое отношение к ним» (2,57). Любопыт­но, что в сознании Толстого идеализм оказался равносильным солипсизму.

Это напоминает слова Печорина о «мечтательстве» (в «Фаталисте»): «В этой напрасной борьбе я истощил и жар души и постоянство воли, необходимое для действительной жизни».

Чичерин Б. Н. Воспоминания. Москва сороковых годов. М.: Изд-во М. и С. Са­башниковых, 1929. С. 217.

См. в статье Ю. Н. Тынянова «Пушкин и Кюхельбекер» (Литературное на­следство. М., 1934. Кн. 16-18. С. 332-338 и 362-365). Ср. в книге В. И. Семевско- го «Политические и общественные идеи декабристов» (Пб., 1909. С. 223, 226-229, 678). В статье «В. К. Кюхельбекер» Тынянов говорит: «Вейс был популярен среди декабристов и несомненно оказывал на них революционизирующее влияние. Рус­со и Вейс становятся главными философскими и политическими авторитетами Кюхельбекера» (см.: Кюхельбекер В. К. Лирика и поэмы. Т. 1. Л.: Советский писатель, 1939. С. XII).

Русская литература в 1847 году// Отечественные записки. 1848. № 1. Отд. V. С. 7.

В плане романа «Четыре эпохи развития» (в форме «автобиографии младше­го брата») намечено:«1) Выказать интересную сторону отношений между братьями... 4) Провести во всем сочинении различие братьев: одного наклонного к анализу и наблюдательности, другого к наслаждениям жизни» (2, 243).

Назарьев В. Н. Жизнь и люди былого времени. С. 437.

Полубояринов Алексей Иванович поступил в Казанский университете 1843 г., а в 1845 г. уволен по прошению (Преподаватели, учившиеся и служившие в Казан­ском университете. 1804-1804 гг. Ч. 1. Вып. 2. С. 288; см.: 2, 379).

«Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя вышли в свет в январе 1847 г. Д. Н. Толстой мог читать их, значит, не раньше февраля 1847 г., т. е. неза­долго до окончания университета (летом того же года) и перед отъездом из Казани. В архиве Толстого хранятся разные записи и соображения Дмитрия о ведении хозяйства.

Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М.: Изд-во АН СССР, 1956. Т. 8. С. 108.

[В. В. Берви]. На жизнь и смерть. Изображение идеалистов. Женева, 1877. С. 42-43.

Дело. 1868. № 6. Отд. XII. С. 25.

Там же. С. 9.

В «Юности» Толстой много говорит об увлечении Иртеньева французски­ми романами Сю, Дюма и Поль-де-Кока: «Нравились мне в этих романах и хитрые мысли, и пылкие чувства, и волшебные события, и цельные характе­ры: — добрый, так уж совсем добрый; злой, так уж совсем злой, — именно так, как я воображал себе людей в первой молодости» (2, 171). В черновой редакции есть любопытная подробность — о том, как Иртеньев стал делать «критические открытия» и сообщать их всем знакомым: «Я, например, открыл вдруг, что толь­ко тот роман хорош, в котором есть мысль, открыл тоже, что Монте Кристо не натурально, не могло быть, и потому невероятно, вследствие чего самая мысль романа не может принести пользу, и всем несколько дней рассказывал это от­крытие, что мне не мешало однако проглатывать по 5 томов таких романов в сутки» (2, 336).

⁵⁶ Ср. историю любви Дмитрия Нехлюдова к «рыженькой» Любови Сергеевне с такой же любовью брата Дмитрия, рассказанной в «Воспоминаниях».

"Толстой получил по разделу 1470 десятин земли и 330 крестьян мужского пола (см.: Гусев Н. Я. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1828— 1890. М.: Гослитиздат, 1958. С. 31).

14 апреля 1847 г. в «Журнале ежедневных занятий» записано: «Пробыл в де­ревне не по своей вине» (46, 256).

2 февраля 1847 г. Толстой вместо намеченных занятий русской историей читал Гоголя (46, 246); надо думать, что это были только что появившиеся «Выбранные места из переписки с друзьями».

Ср. в «Демоне»: «Всегда жалеть и не желать».

Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 2. С. 74, 77.

Дело петрашевцев. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. Т. 2. С. 293.

Там же.

Там же. С. 350-351,352.

Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М.: Гослитиздат, 1947. Т. 3. С. 426.

Дело петрашевцев. Т. 2. С. 291, 294.

Петрашевцы: Сб. материалов. М.; Л.: ГИЗ, 1927. Т. 2. С. 205.

Милютин В. А. Избр. произведения. М.: Госполитиздат, 1946. С. 69.

LerouxP. De l'Humanite. Paris, 1845. Т. 1. Р. 112.

Милютин В. А. Избр. произведения. С. 70.

Блюмин И. Г. Очерки экономической мысли в России в первой половине XIX века. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1940. С. 272.

Милютин В. А. Избр. произведения. С. 354.

Леонид Райский. Социальные воззрения петрашевцев. «Прибой». Л., 1927. С. 5.

Leroux P. De l'Humanite. Т. 1. Р. 69.

Бельников Н. Ф.Достоевский в процессе петрашевцев. М.;Л.: Изд-во АН СССР, 1936. С. 142.

Жорж Санд. Собр. соч.: В 9 т. М.; Л.: ИХЛ, 1972. Т. 4. С. 533.

Там же. С. 528-529.

Козлов А. А. Религия графа Л. Н. Толстого. СПб., 1888. С. 81, 84.

Там же. С. 94.

Там же. С. 107.

Там же. С. 111, 115.

Люксембург Р. Толстой как социальный мыслитель» // Люксембург Р. О ли­тературе. М.: Гослитиздат, 1961. С. 108-109.

Некрасов Н.Л. Поли. собр. соч. и писем. Т. 10. М.: Гослитиздат, 1952. С. 179.

Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем! В 28 т. Письма. М.; Л.! Изд-во АН СССР, 1961. Т. 2. С. 80, 86.

В окончательном тексте было предисловие, которого Некрасов не напечатал и которое не сохранилось. Толстой был очень огорчен: он писал Некрасову, что «несколько слов предисловия объясняли мысль сочинения» (59, 211).

«Записки об Аварской экспедиции на Кавказе 1837 года». Соч. Якова Косте- нецкого, в трех частях. СПб., 1851 (Современник. 1851. № 2. Отд. V. С. 68-69).

«Набег» пострадал от цензуры очень сильно. Получив номер «Современника» с «Набегом», Толстой записал в дневнике: «Получил книгу с своим рассказом, приведенным в самое жалкое положение» (45,160). Брату Сергею и Т. А. Ергольской он писал: «Детство было испорчено, а Набег так и пропал от цензуры. Все, что было хорошего, все выкинуто или изуродовано» (59, 236). Текст, посланный Тол­стым, восстановить невозможно за отсутствием рукописи, но некоторые исправ­ления можно сделать на основании сохранившегося материала. Проблема основ­ного текста «Набега» в Юбилейном издании (т. 3) кажется нам поэтому решенной неправильно.

Это явный намек на литературу о «бедном чиновнике» («Бедные люди» Дос­тоевского).

Ср. в указанном выше сочинении А. П. Беклемишева: «Труд есть настоящее назначение человека; только посредством труда он делается истинно царем и вла­дыкой природы» (Дело петрашевцев. Т. 2. С. 358).

Кашкин Н. Н. Родословные разведки. СПб., 1913. Т. 2. С. 572.

Леонид Райский. Социальные воззрения петрашевцев. С. 83.

Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. Т. 1. С. 88 (ср. 46, 193-194).

Дружинин А. В. Собр. соч. СПб., 1865. Т. 7. С. 172.

Там же. С. 249.

Там же. Т. 7. С. 59

Там же. С. 214.

Летописи Государственного литературного музея. Кн. 9/Изд. Гос. литератур­ного музея. М., 1948. С. 41.

Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 10. С. 259.

"Тамже. С. 264.

Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 2. С. 337. В дальнейшем: Тургенев. Соч. или Тургенев. Письма.

Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 10. С. 272.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 52.

Это стало ясно после письма Толстого к Некрасову от 2 июля 1856 г. из Ясной Поляны, направленного против Чернышевского.

Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 10. С. 308.

Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 328.

Там же. С. 330.

Там же. С. 329-330.

Амфитеатров А. В. Собр. соч. СПб., 1896. Т. 16:1812 год. Очерки из истории русского патриотизма. С. 293.

Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 427, 428.

^1,0 Там же. С. 428.

Труды Гос. публичной библиотеки СССР им. В И. Ленина. 1934. Вып. 3. С. 65.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. 1851-1869. М.; Л.: Academia, 1930. С. Ill, 112.

Труды Государственной публичной библиотеки СССР им. В. И.Ленина. 1934. Вып. 3. С. 65.

Ср. в изложении системы Фурье у Н. Я. Данилевского: «Но в такое состояние гармонического равновесия каждый разряд существ не может прийти разом, а только, так сказать, после известного числа колебаний» (Дело петрашевцев. Т. 2. С. 211).

¹¹⁵ В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. С. 153.

^1,6 Герцен А. И. Собр. соч. Т. 26. С. 77.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 94.

Толстовский музей. Т. 1: Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой, 1857­1903. СПб., 1911. С. 90.

^1,9 Тургенев. Письма. Т. 3. С. 130.

Русское обозрение. 1894. Т. 30. С. 583.

Отечественные записки. 1856. №11. Отд. III. С. 17.

Там же. С. 18.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. С. 112.

Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 429-431.

Тургенев. Соч. Т. 6. С. 296-298.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 29.

Дружинин А. В. Собр. соч. Т. 7. С. 193.

Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 10. С. 308.

Фет А. Мои воспоминания. 1848-1889. М., 1890. Ч. 1. С. 106.

Там же. С. 132.

Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. Т. 1. С. 131.

А. Д. Блудова напечатала впоследствии свои интересные воспоминания в «Заре» и в «Русском архиве».

Дружинин А. В. Собр. соч. Т. 7. С. 173, 183, 184, 186, 183.

Голос милувшего. 1916. № 10. С. 94-95.

Дружинин А. В. Собр. соч. Т. 5. С. 239, 240, 247.

Там же. Т. 7. С. 176.

Блюмин И. Г. Очерки экономической мысли... С. 220.

Якушкин И. Д. Записки, статьи, письма. М., 1951: Изд-во АН СССР. С. 29.

Блюмин И. Г. Очерки экономической мысли... С. 198.

Это множественное число нельзя, конечно, понимать как относящееся к Наполеону I и Наполеону III; оно имеет смысл общего понятия — выдвигаемых революцией вождей («Мы метим все в Наполеоны») и является отражением тра­диционных (декабристских) взглядов на Наполеона I как на человека, порожден­ного революцией.

Кавелин К. Д Собр. соч. СПб., 1898. Т. 2. С. 42, 45.

Попельницкий А. Секретный комитет о деле освобождения крестьян от кре­постной зависимости // Вестник Европы. 1911. № 2. С. 59.

Блюмин И. Г. Очерки экономической мысли... С. 223-224.

Там же. С. 224-225.

Блюмин И. Г. Очерки экономической мысли... С. 227.

Там же.

Там же. С. 226.

Там же. С. 227.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. С. 112.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. С. 110-111, 112.

Амфитеатров А. В. Собр. соч. Т. 16. С. 293-294.

Боткин В П. Соч. СПб., 1891. Т. 2. С. 354.

Там же. С. 353.

П. В. Анненков и его друзья. Литературные воспоминания и переписка 1835­1885 годов. СПб., 1892. С. 521.

Боткин В. П. Соч. Т. 2. С. 354.

Там же. С. 355, 356.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. С. 110.

Боткин В. П. Соч. Т. 2. С. 30.

Там же. С. 355.

Там же. С. 32.

Там же. С. 57.

Там же. С. 363, 364.

Там же. С. 364, 365.

Там же. С. 365.

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1955. Т. 7. С. 329.

Тургенев и круг «Современника». М.; Л.: Academia, 1929. С. 314-315.

1 января 1857 г. Толстой получил «сухое, но милое письмо» от Тургенева (датированное 16-23 декабря ст. ст. — 47, 108), почти целиком посвященное за­щите Белинского и от Толстого и от Дружинина. Вспоминая статьи Белинского против Марлинского и Бенедиктова (от которых он в свое время пришел в ужасное негодование), Тургенев пишет: «Вы всего этого не застали — будучи 10-ю годами моложе нас... потому Вы и не судья заслугам Белинского» (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 3. С. 62).

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 310, 311.

Там же. С. 312.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. С. 112.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 76.

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 559.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 98.

MazonA. Manuscrits parisiens d'lvan Tourguenev. Paris, 1930. P. 58.

Тургенев. Соч. Т. 8. С. 176.

Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 10. С. 331.

Ср. в дневнике от 10 января 1857 г.: «Получил паспорт и решился ехать» (47, 110).

В. И. Срезневский думает, что Аленин — А. Д. Улыбышев, который слыл остроумцем и пр. Я думаю, что здесь и Ф. М. Толстой (Оленин — Аленин). Фами­лия Делесов, вероятно, от «делец», Бирюзовский — Лев Жемчужников (жемчуг — бирюза).

Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 10. С. 372.

Там же.

Труды Государственной публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. 3. С. 72.

Феоктистов Е. М. Воспоминания. Л.: Прибой, 1929. С. 45.

Там же. С. 57.

27 марта: «Поехал в Версаль. Чувствую недостаток знаний». (47, 119).

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 117.

Труды Государственной публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. 3. С. 68.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 138, 170.

Труды Государственной публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. 3. С. 72.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. С. 123, 124.

Там же. С. 124.

Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 9.

Тургенев и круг «Современника». М.; Л.: Academia, 1930. С. 261.

Там же. С. 261.

Там же. С. 284.

Тургенев. Письма. Т. 3. 1961. С. 27.

Тургенев и круг «Современника». С. 194.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 29,

Чуковский К. Люди и книги шестидесятых годов. Изд-во писателей в Ленин­граде, 1934. С. 258.

Тургенев и круг «Современника». С. 202.

Чуковский К. И. Молодой Толстой // Звезда. 1930. № 3. С. 165. Повторено в книге К. И. Чуковского «Люди и книги шестидесятых годов». С. 55. Заметим кстати, что за «книги Белинского» Дружинин никак не мог усадить Толстого, потому что таких книг в 1857 году не существовало; Толстой читал статьи Белин­ского, очевидно, по «Отечественным запискам». К. Чуковский говорит в своем предисловии: «Статья "Как это началось" была напечатана в мало распростра­ненной литературной газете "Читатель и писатель", выходившей когда-то в Мо­скве (1928, № 33). То была первая статья, посвященная интересующему нас эпизоду. Через несколько времени появилась обширная работа Б. Эйхенбаума "Толстой в кругу 'Современника'"» (Звезда. 1928. VIII), где был изложен тот же эпизод» (Чуковский А'.Люди и книги шестидесятых годов. С. 9). Моя статья в «Звезде» («Л. Толстой в "Современнике"») представляла собой не отдельную «обширную работу» (?), а главу из книги «Лев Толстой. Книга 1. 50-е годы», что ж отмечено в сноске.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 43.

Там же. С. 54.

Ему подобных (итал.).

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 60-62.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 75.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. 1851—1869. М.; Л.: изд-во «Academia», 1930. С. 111-112.

Тургенев и круг «Современника». С. 314—315.

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 106.

Там же. С. 305-306, 310-312.

Там же. С. 329. Курсив мой. - Б. Э.

Чуковский К. И. Молодой Толстой. С. 165-166. Повторено в книге «Люди и книги шестидесятых годов». С. 55-56.

Библиотека для чтения. 1857. № 1; Дружинин А. В. Собр. соч. Т. 7. С. 263— 265.

Дружинин А. В. Собр. соч. Т. 7. С. 259.

²¹⁴ См. письмо В. П. Боткина к П. В. Анненкову от 20, 26 ноября 1847 г. в кн.: П. В. Анненков и его друзья. СПб.: Изд-во А. С. Суворина, 1892. С. 521, 527.

Там же. С. 521.

Современник. 1857. № 1; Боткин В. 77. Соч. Т. 2. С. 353, 354, 365.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. С. 110.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. С. 112.

Боткин В. П. Соч. Т. 2. С. 363.

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 559. Курсив мой. — Б. Э.

Там же. С. 345.

Письмо от 16 декабря 1857 г. (Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 10. С. 372.0 том же по поводу «Альберта» писал Анненков Тургеневу (16 ноября 1857 г.): «Старая и ложная песня! Если он не от мира сего, то надо, чтоб имел свой полный, разумный мир, отвечающий за самого себя» (Труды Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. 3. С. 72).

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 98.

В «Юбилейном издании» (47, 117) эта запись напечатана так: «Т(ургенев) прочел конспект Г. и Ф. — хороший матерьял, не бесполезно и умно очень». В ком­ментарии сказано (автор — В. Ф. Саводник): «Заметка эта относится к какой-то но дошедшей до нас статье Тургенева... В качестве догадки решаемся высказать пред­положение, что приведенные Толстым инициалы следует расшифровать: Гамлет и Фауст. Эти два произведения мировой литературы издавна интересовали Тургене­ва, и весьма возможно, что он решил посвятить им особую статью, в которой изло­жил результаты своих размышлений над ними. Впоследствии подобную параллель­ную характеристику литературных типов он дал в своей известной речи "Гамлет и Дон-Кихот"» (47,425). С этой догадкой нельзя согласиться: никакой статьи на тему «Гамлет и Фауст» у Тургенева не было (и не могло быть), а над статьей «Гамлет и Дон-Кихот» он работал именно в 1856-1857 годах. В бумагах Тургенева (парижский архив) есть тетрадь, в которой имеется конспект этой статьи с начальной датой «11-го марта/27 февраля 1857 в Дижоне, в середу» (Тургенев. Соч. Т. 12. С. 534). Это и есть тот самый конспект, который 11 марта был прочитан Толстому. Буквы в его записи надо читать, очевидно, не «Г. и Ф», а «Г. и Q» (Quichotte).

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 11.

Там же. С. 117

В этих замечательных словах скрывается намек на то, что сам Толстой считал себя свободным от этой «стыдливости» и именно в этом видел свое главное отличие от Тургенева, которого, как он говорит здесь не, всегда любил, «но после его смер­ти только оценил его как следует».

Возможно — «бессилие».

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 13.

Там же. С. 54.

Тургенев. Соч. Т. 8. С. 191.

Там же. С. 172.

Там же. С. 176, 181-182.

Тургенев явно считал свою современность «подобной» эпохе распадения древнего мира и тем самым — эпохой трагической.

Тургенев. Сочинения. Т. 8. С. 191.

Там же. Т. 6. С. 394

Труды Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. 3. С. 65.

Там же. С. 63.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 104, 109, 118,

О том же — в письме к А. А. Толстой (август 1858 г.): «Никогда никакая кни­га не производила на меня такого впечатления. Никогда никого я так не любил, как этого человека, которого никогда не видал» (60, 274).

В дневнике от 4 ноября 1856 г. записано: «Дочел "Полярную звезду" Очень хорошо» (47, 98). В «Полярной звезде» печатались главы «Былого и дум».

Письмо к Л. Н. Толстому от 16 ноября 1856 г. — Тургенев. Письма. Т. 3. С. 43.

Там же. С. 23.

Труды Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. 3. С. 72.

Тургенев. Соч. Т. 8. С. 173.

Белинский В. Г. Плон. собр .соч. Т. 3. С. 9.

В «Былом и думах» (ч. 4, гл. 25) Герцен писал: «Переписка Станкевича прошла незаметно. Она появилась некстати. В конце 1857 г. Россия еще не приходила в себя после похорон Николая, ждала и надеялась; это худшее настроение для вос­поминаний» (Герцен А. И. Собр. соч. Т. 9. С. 35). Так казалось Герцену потому, что вопрос о Станкевиче, выдвинутый Тургеневым и Анненковым в связи со спором о Белинском, быстро потерял свою актуальность.

Герцен А. И. Собр. соч. Т. 9. С. 18.

В этих словах есть скрытая полемика с Чернышевским, который в шестой статье «Очерков» назвал Белинского «представителем» круга Станкевича и приба­вил: «Мы вовсе не имеем охоты возвышать Белинского на счет кого бы то ни было — он в том вовсе не нуждается, — а только излагаем его литературную дея­тельность» (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 219, 222).

Николай Владимирович Станкевич, переписка его и биография, написанная П. В.Анненковым. М., 1857. С. 5-7, 128-129, 235-237.

Библиотека для чтения. 1858. № 3. С. 39-40.

Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. Т. 3. М.: Гослитиздат, 1936. С. 67 и след.; см. также с. 599-602 (коммент. Н. И. Мордовченко). Неизвестно, читал ли эту статью Толстой; во всяком случае, он, вероятно, не знал еще, кто ее автор (подпись « — бов»).

Ср. в гл. 25 «Былого и дум»: «Я никогда толком не мог понять, как это обви­няют людей вроде Огарева в праздности, Точка зрения фабрик и рабочих домов вряд ли идет сюда... Меня никто не упрекал в праздности, кое-что из сделанного мною нравилось многим; а знают ли, сколько во всем, сделанном мною, отразились наши беседы, наши споры, ночи, которые мы праздно бродили по улицам и полям или еще более праздно проводили за бокалом вина?». Дальше Герцен говорит с иронией: «Станкевич, тоже один из праздных людей» и пр. (Герцен А. И. Собр. соч. Т. 9. С. 10-11, 17).

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 169-170.

²⁵⁵. Там же. С. 138.

В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. С. 123-124.

Тургенев и круг «Современника». С. 427-428.

Тургенев. Письма. Т. 3. С. 293.

²⁵⁹ Отрицательное отношение либералов к Герцену (и в частности, к его оценке декабристов) особенно ярко выражено в мемуаре П. В. Анненкова «Две зимы в провинции и деревне», написанном в 70-х годах. Анненков говорит здесь очень злобно по поводу брошюры Герцена «О развитии революционных идей в России» (1850). По его словам, только Герцену («блестящему и вместе фальшивому уму») можно было принять партию Белинского, Грановского и других за революционеров в смысле европейском: «Раздувая так скромные русские, благородные и глубоко симпатичные кружки, Герцен раздувал, естественно, самого себя, но он повредил тем, кого прославлял. С него в самой публике, а не в одних только официальных сферах, стали думать, что все лепечущее, так сказать, первые склады публичной жизни, все отвергающее только мрак, неистовства, распутства и грабежи сложив­шейся администрации есть революция, катаклизм и анархия. Добро бы Герцен ограничился декабристами, — тех раздувать можно во все стороны, потому что они сами не знали, куда идут, откуда вышли и чего хотели, да никто и теперь этого не знает. Они желали переворота — ну и все тут. Думайте об этом что хотите, думайте очень много и думайте очень мало: это будет дело темперамента вашего, а сами декабристы тут ни при чем» (Анненков 77. В. Литературные воспоминания. С. 541— 542).

²⁶² Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. СПб.: Изд. Общества Толстов­ского музея, 1911. С. 90.

КОММЕНТАРИИ

Сокращения

CJI — Эйхенбаум Б. Л/. Сквозь литературу. JI.: Academia, 1924.

Лтр — Эйхенбаум Б. М. Литература. Теория. Критика. Полемика. Л.: Прибой, 1927.

MB — Эйхенбаум Б. М. Мой временник. Словесность. Наука. Критика. Смесь. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1929.

ОП — Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л.: Советский писатель, 1969.

ОПр — Эйхенбаум Б. М. О прозе. Л.: Художественная литература, 1969.

ОЛ — Эйхенбаум Б. М. О литературе: Работы разных лет. М.: Советский писатель, 1987.

ПИЛК — Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

ПСС — Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.; Л., 1928-1958. — Ссылки на это издание даются в скобках с указанием тома и страницы.

Контекст-1981 — Работа над Толстым. Б. М. Эйхенбаум: Из дневников 1926­1959 гг. / Публ. С. А. Митрохиной // Контекст-1981. М., 1982. С. 263-302.

ВТЧ — Чудакова М. О. Социальная практика, филологическая рефлексия и литература в научной биографии Эйхенбаума и Тынянова //Тыняновский сборник. Вторые тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 103-131.

ВЛ — журнал «Вопросы литературы»

В цитатах полужирным шрифтом обозначается выделенное автором цитируе­мого текста.

Лев Толстой

Впервые: Эйхенбаум Б. Творчество Л. Н. Толстого. Очерк //Толстой Л. Н. Дет­ство. Отрочество. Юность. Пб., 1922. С. 1-43.

Печатается по: Эйхенбаум Б. Лев Толстой // Эйхенбаум Б. Лтр. С. 19-76. Цита­ты из дневников Толстого приводятся по: Дневник Л. Толстого. 2-е изд. / Под. ред. В. Г. Черткова. Т. I: 1895-1899. М., 1916.

Ст. «Творчество Л. Н. Толстого», которая в несколько переработанном виде под заглавием «Лев Толстой» была напечатана в Лтр, занимает особое место в иссле­довательской деятельности Э. Уникальность этой небольшой по объему статьи состоит в том, что она охватывает все творчество Толстого, от ранних дневников до поздних произведений, романа «Воскресение» и повести «Хаджи-Мурат». Пер­вая статья Э. осталась единственной его работой, осмысляющей весь творческий путь писателя.

В дневниках Э. за июль-август 1918 г. мы находим подробные свидетельства его интенсивной работы. Очень быстро Э. почувствовал, что материал и общий замы­сел статьи значительно превышают рамки традиционного предисловия. 11 августа 1918 г. он записывает: «Вероятно, придется все-таки сократить цитаты, хотя в пе­риод 1847-52 это ужасно трудно: так много интересного в дневниках и письмах...» (Б. Эйхенбаум: «Мучительно работаю над статьей о Толстом...» / публ. О. Б. Эй­хенбаум; сост., вступ. заметка и примеч. Татьяны Бек // BJI. 1978. № 3. С. 311).

После чтения ст. вместе с JI. Я. Гуревич в дневнике Э. от 23 августа 1818 г. по­является запись: «Заметна в середине разница стиля — когда перехожу от мысли о вступительной статье к мысли о книжке и перестаю сдерживать себя» (Там же. С. 314).

В первой же статье о Толстом Э. нашел принципиально новый подход к ранним дневникам писателя. Дневник Толстого, по мысли Э., стал писательской лабора­торией, где вырабатывался новый стиль. Размышляя об этом, Э. отмечал: «Кажет­ся, было бы хорошо в конце первой главы о Толстом сказать о том, что дневники тоже не простое отражение душевной жизни, а всегда некоторая ее стилизация, причем фиксируется определенная сторона. У Толстого фиксируется регламента­ция и т. д.» (Там же. С. 312); «Главу о дневниках надо строго выдержать в тоне ду­шевной стилизации (зародыши творчества), причем об этом сказать в начале, а не в конце — подробно: психологу приходится по дневникам восстанавливать реаль­ный душевный тип, а для историка литературы — это материал стиля» (Там же. С. 314). Вскоре эти задачи более широко и развернуто будут решаться в книге «Мо­лодой Толстой».

Молодой Толстой

Впервые: Эйхенбаум Б. Молодой Толстой. Пб.; Берлин, 1922. — 156 с. Тираж 2100 экз.

Печатается по: Эйхенбаум Б. OJI. С. 34-138. — В наст. изд. учтены коммент. и примеч. А. П. Чудакова (OJI. С. 460-468).

Появлению книги предшествовал ряд работ Э. о Толстом: «Творчество JI. Н. Тол­стого», «О Льве Толстом» (Жизнь искусства. 1919. 22-23 нояб. С. 1), «Лабиринт сцеплений» (Жизнь искусства. 1919.10-11 дек. С. 1), «О кризисах Толстого» (Жизнь искусства. 1920. 23-25 нояб. С. 2-3).

В ст. «О Льве Толстом» Э. фиксирует утвердившийся взгляд на жизнь и творче­ство Толстого: «Мы до сих пор... судим о Толстом по его собственной "Исповеди". Сделали из Толстого икону — так уж привыкли». В своих самых ранних работах Э. старается преодолеть образ «иконописного Толстого». В дневнике 12 августа 1918 г. он отмечает: «Как бы избавиться от иконописания в статье о Толстом!» (Б. Эйхен­баум: «Мучительно работаю над статьей о Толстом...» / Публ. О. Б. Эйхенбаум; сост., вступ. заметка и примеч. Татьяны Бек // ВЛ. 1978. № 3. С. 311) (см. также вступ. ст. к наст, изд., с. 7).

Определяя принципы работы над литературным материалом, Э. скажет в пре­дисловии к кн. СЛ: «Между статьями 1916—1917 гг. и последующими есть разни­ца — как в методе, так и в стиле. В первых методологической опорой для анализа и для построения общих выводов служит философия: основное их устремление направлено в сторону гносеологически обоснованной эстетики. В последующих центром становятся проблемы поэтики самой по себе — проблемы конкретные, если и опирающиеся на эстетику, то на формальную, морфологическую» (СЛ. С. 3). Именно в таком развитии исследовательской мысли, в «уяснении основных во­просов поэтики» Э. видит «органическое движение современной филологии» (СЛ. С. 4). Об этом см.: Чудакова Л/., Тоддес Е. Страницы научной биографии Б. М. Эй­хенбаума// ВЛ. 1987. № 1. С. 128-162

Книга «Молодой Толстой» писалась в годы Гражданской войны. В. Б. Шкловский вспоминал, как в квартирах, где топили печи книгами и карнизами, они читали доклады «о законах искусства и законах прозы», в это же время Э. редактировал классиков и «писал книгу о молодом Толстом» (Шкловский В. Б. Тетива. О несход­стве сходного // Шкловский В. Б. Собр. соч.: В 3 Т. Т. 3. М., 1974. С. 473). В пись­мах к Шкловскому, вспоминая это время, Э. говорит: «Какой у тебя хороший возраст! Я в этом возрасте писал книгу Молодой Толстой, в холоде, в голоде, в тем­ноте. Работай и пиши» (4 мая 1928 г.); «Мое счастье, что в ваши годы я попал в разгар революции и при светильне писал "Молодого Толстого"; а вы попали в похмелье» (28 апреля 1929 г.) (цит. по: Устинов Д. Формализм и младоформалисты// НЛО. М., 2001. № 50. С. 309, 310).

Книга была закончена в июне 1921 г., вышла в апреле 1922 г. По словам Л. Я. Гинз­бург, «Молодой Толстой» — «зерно будущих исследований» Э. (Гинзбург JI. Я. Проблемы поведения (Б. М. Эйхенбаум) // Гинзбург Л. Я. Записные книжки. Вос­поминания. Эссе. СПб., 2002. С. 443.)

Одной из первых задач Э. считает освобождение Толстого «от историков лите­ратуры». Только одна книга о Толстом «говорит о самом нужном и говорит сильно, ярко», — это работа К. Леонтьева «Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Л. Н. Тол­стого». Э. назовет ее «необычайно смелой», «предвосхитившей многое из того, что теперь только начинает входить в сознание» (Эйхенбаум Б. О Льве Толстом). Леон­тьев, «предвосхищая» работы формальной школы, замечает: «Для меня... тут важ­но не то, о чем теперь пишет граф Толстой, а как он пишет. Важно то, что самому гениальному из наших реалистов, еще в полной силе его дарования, наскучили и опротивели многие привычные приемы той самой школы, которой он так долго был главным представителем» (Леонтьев К. Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Толстого // Русский вестник. 1890. № 6. С. 250).

В работе Леонтьева для Э. определяющим оказывается обращение к поэтике художественных текстов Толстого. Леонтьев уже пользуется термином «прием» (который станет ключевым в работах формалистов), но без теоретического осмыс­ления: «Существует нечто почти бессознательное, или вовсе бессознательное и глубокое, которое с поразительной ясностью выражается именно во внешних приемах, в общем течении речи, в ее ритме, в выборе самых слов» (Леонтьев К. Ана­лиз, стиль и веяние// Русский вестник. 1890. № 8. С. 216-217).

Обращаясь к статье Леонтьева, Э. говорит: «Тут скрыта страшно смелая мысль — что переход Толстого к народным рассказам и к проповеди не есть кризис его ху­дожественного творчества вообще, а давно подготовленный переход от одних "приемов", до конца им использованных, к другим» (Эйхенбаум Б. М. О Льве Тол­стом).

Отклики на книгу Э. «Молодой Толстой», прежде всего, были связаны с кри­тикой «формального» направления в литературоведении. В журнале «Печать и революция» (1924. № 5) развернулась полемика вокруг тезиса, сформулированно­го Э.: «Наука о литературе, поскольку она не является только частью истории культуры, должна быть наукой самостоятельной и специфической, имеющей свою область конкретных проблем» (Эйхенбаум Б. М. Вокруг вопроса о «формалистах» // Печать и революция. 1924. № 5. С. 2).

Сторонники социологического и историко-литературного подхода возражали Э. Многие высказывания превращались в обвинительную речь: «Социологический метод в истории литературы не только возможен, но и необходим» (с. 15), «Хочет

ли Эйхенбаум сказать этим, что возможно существование теории литературы вне ее истории» (с. 28), «Эйхенбаум сводит всякое литературное произведение к сло­весному фокусу» (с. 31), «Тот, кто... верит, что можно изучать форму, стиль, кон­струкцию и пр. вне социальных отношений, — тот, несомненно, является предста­вителем определенного миросозерцания, но миросозерцания отжитого...» (с. 34).

Прямой упрек научному подходу Э. к творчеству Толстого прозвучал в ст. А. В. Луначарского: «Вы думаете, что Толстой перешел от своих романов к христи- анско-народническим притчам в силу потрясения своей совести, которая сама была производным от необъятного огромного столкновения культур в России... ведь теперь "ясно стало", что Толстой просто переменил манеру рассказывать за исчер­панием старой. Вероятно, и сюртук на блузу он переменил, чтобы освежить не­сколько моду» (Луначарский А. В. Формализм в науке об искусстве // Печать и революция. 1924. № 5. С. 32).

Откликом на эти ст. является запись в дневнике Э. от 17 октября 1924 г.: «По­лучил пятую книгу «Печати и революции]» с моей статьей о формальном методе и с ответными статьями Сакулина, Боброва, Луначарского, Когана и В. Полянско­го. Ответы, действительно, хамхамские, как писал Витя. Лай, брань, злоба, окрики. На мои 11 страниц — 27 страниц ответных! Ладно. Пусть кричат» (Эйхенбаум Б. М. Дневник / Предисл., публ. и примеч. А. С. Крюкова // Филологические записки. Воронеж, 1998. Вып. 11. С. 216).

В рецензиях на книгу автора упрекали в том, что «от всей... работы веет неко­торой хаотичностью, и целый ряд ценных и тонких замечаний не спаивается единым связующим цементом» (Дегтеревский И. Последние поиски в области методологии литературной критики. //Жизнь. 1922. № 3. С. 177).

Г. О. Винокур говорил о противоречии, возникающем при обращении Э. к дневникам Толстого: «Эйхенбаум, явно увлекшись дневниками Толстого, придает им значение не только литературного произведения, произведения словесного, но и психологическое, ибо если и не ставит дневников в прямую связь с личными переживаниями Толстого, связь эту даже отрицая, то все же считается с дневника­ми как с показателем художественных намерений и планов Толстого. Психологизм <...> просачивается сквозь научный подход к делу в разных местах книги и в ко­нечном счете не может не сказаться на основных выводах автора. А истинно науч­ная поэтика возможна лишь на почве окончательной ликвидации психологизма» (Эйхенбаум Б. Молодой Толстой. Пб.; Берлин, 1922 // Накануне. Лит. прил. 1922. № 11. 30 июля. С. 9. Подпись Л. Кириллов).

Позже в обзоре современных литературоведческих исследований Г. О. Винокур высоко оценит значение книги: «Книга Эйхенбаума "Молодой Толстой" пред­ставляет интерес совершенно исключительный. Думаю, что не преувеличу, если скажу, что она получит в будущем значение поворотного пункта в изучении тол­стовского литературного наследия. Вдвигая Толстого в верную историческую перспективу, Эйхенбаум уже на анализе дневников юноши-писателя вскрывает его связь с французской рационалистической литературой XVIII века и широки­ми мазками рисует в дальнейшем творчество Толстого как отталкивание от ро­мантизма и его преодоление. Чрезвычайно продуктивным оказывается сопоставле­ние Толстого со Стерном, а позднее — со Стендалем, сопоставление, во многом уясняющее типичный для Толстого метод "генерализации" и "остранения", под­меченный Виктором Шкловским и богато иллюстрированный в свое время К. Ле- онтьевным...» (Винокур Г. О. Новая литература по поэтике (обзор) // Винокур Г. О.

Филологические исследования: Лингвистика и поэтика. М., 1990. С. 60; впервые: Леф. 1923. № 1. С. 239—243). Об этом отзыве Винокура есть запись в дневнике Э. от 19 апреля 1923 г.: «В № 1 "Лефа" — статья Г. Винокура, в которой очень хвалят мои работы — особенно книгу о Толстом...» (Эйхенбаум Б. М. Дневник. С. 244).

Значение этой ранней книги Э. для изучения творчества Толстого трудно пе­реоценить. Крайности, объяснимые полемическими условиями, в которых она появилась, стираются, и остается внимание к структуре художественного произ­ведения, очищенное от психологического и социологического толкования. По мысли Ю. М. Лотмана, «формальная школа поставила в центр внимания само литературное произведение, его текст», ученые и исследователи подчинились требованию времени, «обращение к секретам мастерства было веяньем времени» (Лотман Ю. М. Воспитание души. СПб., 2003. С. 136).

В 1958 г. В. Б. Шкловский писал Э.: «У меня новость: я и Сима прочли "Моло­дого Толстого", работа Б. М. Эйхенбаума. Это прекрасная, могучая, большая, совсем не кузнечиковая вещь <...>. Книгу "Молодой Толстой", отбросив предисловие и сократив некоторые декларативные места, надо печатать в сборнике о Толстом. Такая книга не может пропадать, она учит не только познанию, но и искусству конструкции <...>. Книга "Молодой Толстой" превосходная» (Из переписки Ю. Ты­нянова и Б. Эйхенбаума с В. Шкловским / Вступ. заметка, публ. и коммент. О. Пан- ченко // ВЛ. 1984. № 12. С. 216).

Продолжая работу над изучением творчества Толстого и ощущая потребность по-новому подойти к биографии и личности писателя, Э. в 1928 г. запишет: «В кни­ге "Молодой Толстой" одно сказано робко, другое чересчур смело, а третье вовсе не сказано...» (Контекст-1981. С. 266).

С. 73. В центре — вопросы о художественных традициях Толстого и о системе его стилистических и композиционных приемов. — Термин «прием» в изучении поэтики художественного текста связан с представлениями формалистов о произведении искусства как совокупности приемов, восходит к работе В. Б. Шкловского «Искус­ство как прием» (1917).

С. 75. Толстой начинает вести дневник в 1846—1847годах, во время пребывания в Казанском университете. — На самом деле дневники Толстой начинает вести с 1847 г. В ПСС, в разделе описания рукописей: «Тетрадь А, Дневник за март 1847. <...> к тетради приклеен ярлычок с надписью 1860-ых годов, неизвестной рукой: "№ 12. Дневники от 1846 до 1856 г. ". Тетрадь вложена в обложку с надписью той же рукою: "№ 12-й. Дневники от 1846 до 1855 [переделано из "1856"] года" Без заглавия. Начинается: «17 Map...» (46, 308). В. Чертков указывает: «Дневники на­чинаются... с 1847 года, с 19-летнего возраста Толстого...» (46, X).

С. 76. Он погружен в размышление и в самосозерцание. — В ст. «О противоречиях Льва Толстого» Э. назовет этот период «университетом на дому», так как дневники этих лет представляют собой собрание записей по «диалектике души».

С. 77. В этом смысле показателен самый выбор «Наказа» Екатерины для универ­ситетских занятий. <...> внимание его направлено не на самую философию, а на метод логизирования. — В ст. «Из студенческих лет Л. Н. Толстого» Э. говорит о проф.

Д. И. Мейере, который сыграл «очень большую роль в истории умственного раз­вития юного Толстого» (ОПр. С. 97). Именно проф. Мейер предложил Толстому работу над «Наказом» Екатерины. В поздней статье Э. подчеркивает именно со­держательную сторону работы Толстого над «Наказом»: «Толстой явно сочувст­вует республиканским идеям и упрекает Екатерину в том, что, заимствовав эти идеи у Монтескье... она употребила их для оправдания деспотизма» (Там же. С. 106-107). Об этом также см. в незаконченной монографии Э. о Толстом (гл. «Толстой-студент». С. 766-768 наст. изд.).

С. 78. Руссо и Стерн, духовные вожди эпохи Карамзина и Жуковского, оказывают­ся его любимыми писателями. — О влиянии Стерна на Толстого см.: Попов П. Стиль ранних повестей Толстого («Детство» и «Отрочество») //Лит. наследство. М., 1939. Т. 35-36. С. 78-116. Об идейных связях Толстого и Руссо см ..Андреевич [Соловьев Е. А.] Борьба с развратом культуры. Руссо и Толстой //Андреевич. Л. Н. Толстой. Монография. СПб., 1905. С. 111-168. — Напротив, в ст. М. М. Ковалевского (Мож­но ли считать Толстого продолжателем Руссо?) // Вестник Европы. 1913. № 6. С. 343-352) автор приходит в выводу о том, что нельзя считать Толстого последо­вателем Руссо. Э. говорит о «художественном воздействии» Руссо и Стерна не на мировоззрение Толстого, а на поэтику. В. Б. Шкловский в статье об Э. и его книге «Молодой Толстой» отмечал, что «вопрос об отношении Толстого к мировой ли­тературе понимался не точно: влияние понималось как сходство» (Шкловский В. Б. Тетива. О несходстве сходного // Шкловский В. Б. Собр. соч.: В 3 т. М., 1974. Т. 3. С. 479). О терминах «влияние» и «усвоение» в дневнике Э. от 20 августа 1918 г., после встречи с В. М. Жирмунским: «Говорили о том, как, по его мнению, надо ставить вопрос о влиянии в литературном исследовании. Очень близко к тому, как я говорю об этом в статье о Толстом. Не "миросозерцание", не человек, а поэтика, и не "влияние", а усвоение» (Б. Эйхенбаум: «Мучительно работаю над статьей о Толстом...». С. 314). В ст. «Творчество Л. Н. Толстого»: «Дело здесь не в подражании (не создающем ничего нового) и не в заимствовании, а именно в усвоении» (Эй­хенбаум Б. М. Творчество Л. Н. Толстого // Л. Н. Толстой. Детство. Отрочество. Юность. Пб., 1922. С. 10). Подробнее о терминах «влияние» и «усвоение» см. с. 914­915 наст. изд.

С. 78-79. «Яне исполняю того, что себе предписываю... 3) Никогда не справляйся в книге, что забыл, а старайся сам припомнить. 4) Заставляй постоянно ум твой действовать со всею ему возможною силою. 5) Читай и думай всегда громко. 6) Не стыдись говорить людям, которые тебе мешают, что они мешают; сначала дай по­чувствовать, а ежели они не понимают (что они мешают), то извинись и скажи им это. Сообразно со вторым правилом, я хочу непременно кончить комментировать весь наказ Екатерины». — В ПСС читается иначе: вместо «что забыл» — «ежели что забыл»; вместо «заставляй» — «заставь»; вместо «они не понимают» — «он не по­нимает»; вместо «скажи им» — «скажи ему» (46, 15).

С. 79. «Какая будет цель моей жизни в деревне в продолжение двух лет? <... > 8) Достигнуть высшей степени совершенства в музыке и живописи. — В ПСС чита­ется иначе: вместо «высшей степени совершенства в музыке и живописи» — «сред­ней степени совершенства в музыке и живописи» (46,31).

С. 79. Дневник прерывается на три года. — В статье «90-томное собрание сочи­нений Л. Н. Толстого (Критические заметки)» Э. делает уточнение о дневниках Толстого 1848-1849 гг.: «Принято считать, что их и не было, а между тем позволи­тельно в этом усомниться... Дневники 1848-1849 годов, по-видимому, недошли до нас» (ОПр. С. 122).

С. 79—80.«Хотелось бы привыкнуть <... > столько дней буду задавать себе вперед. Под определениями этими я разумею не моральные правила, не зависящие ни от вре­мени, ни от места, правила, которые никогда не переменяются и которые я составляю особенно, а именно определения временные и местные: где и сколько пробыть; когда и чем заниматься». — В ПСС читается иначе: вместо «столько дней» — «на столько дней»; вместо «никогда не переменяются» — «никогда не изменяются» (46,34).

С. 81. ...его герои (Пьер, Вронский, Левин) периодически переживают такого рода «остановки», во время которых все прошлое подвергается критике и вырабатывает­ся новый план действий. — В ст. «О противоречиях Льва Толстого» Э. отмечает, что «остановки» в жизни Толстого — особенность не только его сознания, но отраже­ние противоречий самой жизни: «Противоречия Толстого — это противоречия русской действительности...» (с. 714 наст. изд.).

«... Играть только с людьми состоятельными, у которыхбольше моего...». — В ПСС прочитано иначе: вместо «Играть только с людьми состоятельными, у которых больше моего...» — «играть только с людьми, состояние которых больше моего» (46, 39).

С. 83. ...Франклин с его «журналом для слабостей». — См. примеч. в ПСС: «Тол­стой называет эти, по-видимому не дошедшие до нас записи, то "журналом сла­бостей", то "Франклиновским журналом", то "Франклиновской книгой", "Франк- линовской таблицей", по имени американского ученого и государственного деятеля Вениамина Франклина (1706-1790), у которого он заимствовал этот обычай» (46, 338).

С. 84. ...Загоскин говорит. — Упоминание о Загоскине Э. вносит вслед за П. Би­рюковым; см.: Бирюков П. Биография Л. Н. Толстого. М., 2000. Кн. 1. С. 72-73. В гл. незавершенной монографии «Толстой — студент» Э. делает уточнение: «Го­воря о статье Н. П. Загоскина, П. И. Бирюков назвал ее ошибочно "воспомина­ниями о студенческой жизни Л. Н. Толстого". Н. П. Загоскин учился в Казанском университете в 70-х годах (род. в 1851 году) и потому никак не мог "вспоминать" о студенческих годах Толстого» (с. 864-865 наст. изд.).

С. 88. «...но к этой натянутости, несмотря на все мои разговоры — не могу». — В ПСС читается иначе: вместо «несмотря на все мои разговоры» — «несмотря на все мои усилия, [привыкнуть] не могу» (46, 81).

С. 89. В Диккенсе...Толстой чувствует традицию английского «семейного» рома­на и, по-видимому, усваивает именно ее, а не другие элементы диккенсовского твор­чества. — В ст. Н. Н. Апостолова о влиянии творчества Диккенса на Толстого отмечено: «Автор "Домби и сына" волновал Л. Толстого не только как писате­ля — своей художественно-идиллической прозой, — он затрагивал и JI. Толстого- мыслителя — своими нравственно-образовательными и общественно-сатириче­скими мотивами» (Апостолов Н. Я. Толстой и Диккенс // Толстой и о Толстом. Новые материалы. М., 1924. С. 108).

С. 90. «...увлекался сначала в генерализации, потом в мелочности» — В ПСС читается иначе: «увлекался сначала в генерализацию, потом в мелочность» (46, 121).

С. 91. «Хотя в "Детстве"будут огромные ошибки, оно еще будет сносно». — В ПСС читается иначе: вместо «огромные ошибки» — «орфографические) ошибки» (46, 120).

Остранение — термин введен В. Б. Шкловским в работе «Искусство как прием»: «Прием остранения у JI. Н. Толстого состоит в том, что он не называет вещь своим именем, а описывает ее, как в первый раз виденную» (Шкловский В. Б. О теории прозы. М., 1983. С. 15). Э. оспаривал термин, предлагал «опрощение». В дневнике Эйхенбаума от 12 августа 1918г.: «Нужно хорошо сказать о приеме упрощения души и остранения вещей...» (Б. Эйхенбаум: «Мучительно работаю над статьей о Тол­стом...». С. 311). В ст. «О Льве Толстом»: «...разложением душевной жизни, ее сложным упрощением, пришедшим на смену уже упрощенной тогда сложности романтического стиля, Толстой спасал искусство. Началось это еще в ранней мо­лодости — когда в юношеских дневниках своих разлагал каждое свое душевное движение на части...» (Жизнь искусства. 1919. 22-23 нояб.); в ст. «Лев Толстой»: «Через все эти очерки проходит метод опрощения и анализа ("диалектика души") с характерными приемами "мелочности"» (с. 44 наст. изд.).

С. 92. Не только сюжетология, но и типология Толстого не интересует. — «Ти­пология» — изображение типов. По мысли Э., герои Толстого индивидуальны, лишены типических черт. Эта точка зрения восходит к А. В. Дружинину. В статье о «Двух гусарах» критик писал: «...граф Толстой, рисуя два типические лица, вовсе не представляет их образцами целого данного сословия...» (Дружинин А. В. «Ме­тель». — «Два гусара». Повести графа Л. Н. Толстого//Дружинин А. В. Литератур­ная критика. М., 1983.С. 116). Эту же мысль Э. развивает в ст. «Пушкин и Толстой»: герои Толстого «не типы, ограниченные узкими пределами своей общественной среды или профессии, и даже не характеры... а очень свободно переходящие от одних чувств и мыслей к другим индивидуальности, не отгороженные друг от дру­га никакими сложными перегородками, — "текучие", как любил говорить Толстой о людях» (с. 708 наст. изд.).

«...пахнет дубовыми и чинарными листьями, из которых сложен балаган. Я сижу на барабане, в балагане, который с каждой стороны примыкает к палатке, одна за­крытая, в которой спит К. (неприятный офицер), другая открытая, и совершенно мрачная, исключая одной полосы света, падающей на конец постели брата; передо мною ярко освещенная сторона балагана, на которой висят пистолеты, шашки, кин­жал и [нрзб.]. Тихо; слышно, дует ветер, пролетит букашка, пожужжит около меня, и кашлянет и охнет около солдат». — В ПСС читается иначе: вместо «дубовыми и чинарными листьями» — «дубовыми и чинаровыми плетьми», вместо «на которой висят пистолеты, шашки, кинжал и [нрзб. ]» — «на которой висит пистолет, шаш­ки, кинжал и подштан[ники]», вместо «пролетит букашка, пожужжит около меня, и кашлянет и охнет около солдат» — «пролетит букашка, покружит около огня, и всхлипнет и охнет около солдат» (46, 61).

С. 94-95. Эти опыты служат своего рода этюдами к будущим монологам про себя, которыми так отличаются художественные произведения Толстого. Мы на­столько привыкли к этому, что уже не ощущаем всей оригинальности и новизны этого приема. — Н. Г. Чернышевский один из первых отметил формы «внутрен­него монолога» при изображении «диалектики души» (Чернышевский Н. Г. ПСС: В 15 т. М., 1947. Т. 3. С. 424-425); К. Леонтьев указывал на «оригинальную мане­ру автора», который мог «раскрывать внезапно перед читателем как бы настежь двери души человеческой» (Леонтьев К. Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Л. Н. Толстого. 1890// Русский вестник. № 6. С. 258); В. В. Стасов переносит вопрос о «внутренних монологах» Толстого в сферу истории литературного язы­ка. О Толстом В. В. Стасов писал, что «он один дает в романах и драмах настоящие монологи именно со всей неправильностью, случайностью, недоговоренностью и прыжками» (Лев Толстой и В. Стасов. Переписка 1878-1906 гг. М., 1928. С. 265). Особенности внутренней речи в творчестве Толстого рассмотрены в работе

В. Виноградова «О языке Л. Толстого» (Лит. наследство. М., 1939. Т. 35-36.

179-189).

С. 98. ...завершающий собою процесс разложения художественных форм. — К. Ле­онтьев писал о стиле Толстого: «Не отслуживши до пресыщения одному стилю, трудно, а быть может и невозможно, художнику вступить на новый путь» (Леонть­ев К. Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Л. Н. Толстого. С. 254). — К. Леонтьев говорит именно о смене стилей в искусстве.

С. 99. Искусство... всегда более или менее приемыш. — М. О. Чудакова и Е. А. Тод- дес указывают, что этот тезис Э. будет развит Тыняновым и Я. Мукаржовским (Чудакова М., Тоддес Е. Страницы научной биографии Б. М. Эйхенбаума // ВЛ. 1987. № 1.С. 144-145).

Приведем в заключение этой главы портрет молодого Толстого, сделанный им самим, — образец такого искажения очень сходный с монологами «про себя» будущих его героев. — В кн. «Лев Толстой. Книга первая. 50-е годы» эта же запись Толстого осмыслена иначе (с. 224-225 наст. изд.).

С. 102. Сцепления — в ст. «Лабиринт сцеплений» (Жизнь искусства. 1919. 10 дек.; 11 дек.). Э. возвращается к словам Толстого из письма к Страхову (23 и 26 апреля 1876 г.): искусство — «бесконечный лабиринт сцеплений». Э. анализи­рует работу «сцепления» на примере рассказа «Фальшивый купон». К вопросу о «сцеплениях» Э. вновь обращается в кн. «Лев Толстой. Семидесятые годы». В пись­ме Толстого: «Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берет­ся из того сцепления, в котором она находится. <...> Для критики искусства нуж­ны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художест­венном произведении и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанием этих сцеплений» (62, 269).

С. 112. ...диалектике души», по выражению одного критика... — Ст. Н. Г. Черны­шевского по поводу вышедших «Детства и Отрочества» и «Военных рассказов». (Современник. 1856. Т. 60. № 12. С. 53-64. Отд. «Критика»).

С. 115. «После описи имения, неудачной службы в столице, полуувлечений зверско- стью желания найти подругу и разочарования в выборах»... — В ПСС этот текст чи­тается иначе: вместо «полуувлечений зверскостью желания найти подругу и раз­очарования в выборах» — «полуувлечения светскостью, желания найти подругу и разочарования в выборах» (46, 143).

С. 119. Канонизированный — см. объяснение Э.: «В каждую литературную эпо­ху существует не одна, а несколько литературных школ... причем одна из них представляет ее канонизированный гребень. Другие существуют неканонизиро- ванно <...> в момент канонизации старшего искусства в нижнем слое создаются новые формы — "младшая линия"» (Эйхенбаум Б. М. Теория «формального мето­да»//ОЛ. С. 404).

С. 120. Влияние это особенно интересно тем, что оно основано не на случайном увлечении какой-нибудь частностью, а на сознании родства методов. — Мысль о родстве методов Стендаля и Толстого оспаривает А. П. Скафтымов: «В типологи­ческой характеристике литературных стилей они в отношении психологического рисунка едва ли могут быть поставлены в общие скобки». (Скафтымов А. П. О пси­хологизме Стендаля и Л. Толстого // Скафтымов А. П. Статьи о русской литерату­ре. Саратов, 1958. С. 282; впервые: Литературные беседы. Саратов, 1930. Вып. 2).

Анализ стиля Стендаля и Толстого приводит А. П. Скафтымова к следующим выводам: «Стендаль не прост. Он декламирует. Его риторика не имеет свободного блеска и яркого размаха, бледна и бессодержательна...

И фразы персонажа и все ремарки автора о сопровождающих жестах и поступ­ках одинаково строятся в тоне откровенной риторической приподнятости. <...>

Простота в стиле Толстого — в постоянной конкретности его рисунка. Эмоция у него говорит языком вещей и движений.

Стендаль далек от бытовой конкретности и его выражение душевных состояний устремляется всегда на проторенные пути риторической декламации.

Толстой по-новому подошел к реальному идейному и душевному наполнению жиз­ни, открыл сложность и пестроту душевных состояний. Мысли и чувства изображае­мых лиц стали в его творчестве впервые раскрываться в обычной бытовой распреде­ленности среди множества всяких привходящих и сопутствующих впечатлений.

В этом состоит то основное, что резко отделяет художественный метод Толсто­го от той прежней литературно-исторической традиции, к которой принадлежит Стендаль» (Там же. С. 293-294).

С. 122. Приемы внутреннего монолога и «диалектика души», столь характерные для Толстого, составляют особенность и стендалевского метода. — О внутренних монологах у Стендаля в ст. А. П. Скафтымова: «Такой способ обнаружения персо­нажа настолько был распростанен в литературе XVIII и первой половины XIX века, что нет надобности в этом случае Толстого связывать непременно со Стендалем. Это одинаково свойственно и Руссо, и Мериво, и Прево, Бенжамену Констану, и Мюссе, и др. А главное, монолог у Толстого имеет совсем иной вид. Ни логически упорядоченного сочетания условных или альтернативных суждений, ни фразеоло­гическая стройность декламации не могли удовлетворить его художественных требований. Его монолог стремится приблизиться к наибольшей иллюзии живого процесса эмоционально-мыслительного акта как сложного клубка сталкивающих­ся мыслей, чувств и разнообразных пробуждений» (Скафтымов А. П. О психоло­гизме Стендаля и JI. Толстого... С. 293).

С. 123. Мотивировка — Э. вводит термин «мотивировка» вслед за Шкловским: «В статье Шкловского... есть еще одно понятие, сыгравшее большую роль в даль­нейшем изучении романа, — понятие "мотивировки"» (Эйхенбаум Б. М. Теория «формального метода»... С. 390-391).

С. 133. Эпоха Толстого и Достоевского есть кризис повествовательной прозы. — Этот же вопрос Э. освещает в ст. «Литературная карьера Л. Толстого», но говорит о смене исторических эпох (см. с. 690 наст. изд.).

С. 134. Тут, между прочим, с совершенной ясностью различается форма (о «содер­жании» нет и речи) и простая техника как навык — понятия, которые с таким ру­тинным упорством до сих пор смешиваются в сознании большинства людей, толкую­щих и пишущих о литературе. — В ст. Л. Я. Гуревич был фрагмент фразы Толстого, опущенный Э.: «Тогда форма была неотделима от содержания именно потому, что ее нужно было создавать известной напряженной внутренней работой, в которой содержание пробивалось наружу» (Гуревич JI. Я. Художественные заветы Толстого // Гуревич Л. Я. Литература и эстетика. М., 1912. С. 230-231).

С. 137. Процесс умирания — К. Леонтьев, анализируя эпизоды смерти Праскухина, Ивана Ильича и князя Андрея, говорит о психологической точности в изображении процесса умирания:« В этих трех изображениях смерти превосходно и со всей возмож­ной, доступной человеческому уму, точностью соблюдены все те оттенки и различия, из которых они зависят от рода болезни или вообще поражения организма, а другие от характера самого умирающего и от идеалов, которыми он жил», из чего критик заключает: «Изобразить смену чувств и мыслей у раненого или контуженного чело­века — есть художественная смелость» (Леонтьев К. Анализ, стиль и веяние. О рома­нах графа Л. Н. Толстого // Русский вестник. 1890. № 7. С. 234-235).

С. 138. Толстой — не зачинатель, а завершитель. — В кн. «Молодой Толстой» Э. рассматривает творчество Толстого как завершение определенного художествен­ного этапа литературы, в ст. «О противоречиях Льва Толстого» исследователь го­ворит о Толстом как о человеке, завершающем целый исторический период.

С. 144. Главным руководителем и советчиком Толстого на время становится Дружинин. — В ст. «Наследие Белинского и Лев Толстой» (с. 841 наст, изд.) Э. опровергает мнение об абсолютном влиянии Дружинина на Толстого в этот пери­од: «Что же касается Дружинина, то в важности его советов и указаний Толстой далеко не всегда был убежден». — О влиянии Дружинина на Толстого см.: «Лев Толстой. Кн. первая. 50-е годы» (с. 263 наст. изд.).

Впервые: Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Кн. 1:50-е годы. Л.: Прибой, 1928. — 416 с. Тираж 3000 экз.

3, 4 гл. из II ч. книги были опубликованы до выхода в свет отдельного изд.: Эй­хенбаум Б. М. Толстой в «Современнике» // Звезда. 1928. № 8. С. 110-142.

Печатается по первому изд.

Научное изучение творчества Толстого Э. начал в 1918-1919 гг., работая над предисловием к тому, включающему «Детство. Отрочество. Юность». В 1922 г. одновременно с этим томом вышла небольшая книга Э. «Молодой Толстой», ко­торая до сих пор является одной из наиболее глубоких работ в толстоведении (см. с. 886-897 наст. изд.).

В 1924 г. у Э. появился замысел трехтомного труда о творчестве писателя: в первый том предполагалось включить материалы до 1862—1863 гг., второй том должен был заканчиваться «Исповедью». В это же время Э. была задумана книга «Литературный труд. Материалы по истории литературного труда и быта в России». Работа над этими замыслами шла одновременно и в сложном взаимодействии. 11 марта 1926 г. Э. отметил в дневнике: «Нужно написать работу о Толстом, а па­раллельно — разрабатывать материал литературного быта, биографии, журналы и проч. Но как теперь писать монографию о Толстом? Над этим надо сильно подумать. Прежний тип — как я написал "Молодого Толстого" или "Лермонтова" как-то сейчас уже устарел для меня. Хочется черпнуть иначе, а как?» (Контекст-1981. С. 265). Эта запись свидетельствует об отходе Э. от прежнего научного принципа.

В середине 1920-х гг. формальная школа переживала кризис. В черновых «За­метках для книги» Э. сформулировал основное противоречие формализма, выход из которого он искал: «Формальный метод привел к технологической точке зрения (Шкловский — «как сделано») и отрицанию нужности истории. С другой стороны, он же привел к тому, что каждое литературное произведение должно изучаться в соотнесении с другими, со своей эпохой. Получился новый тупик — стало неясно, "как изучать"» (Цит. по: Чудакова М. О. Комментарии//ОЛ. С. 522). В ст. этих лет: «Вокруг вопроса о "формалистах"» (Печать и революция. 1924. № 5. С. 1-11), «Теория формального метода» (1925 — Лтр. С. 116-148) Э. осмыслял достижения формальной школы и сложившуюся в современном литературоведении ситуацию. В «Теории формального метода» Э. писал о необходимости и закономерности «перехода к истории литературы». Однако историю литературы он мыслил здесь еще «вне личности» и тем более вне биографии писателя: «Центральной проблемой истории литературы является для нас проблема эволюции вне личности — изучение литературы как своеобразного социального явления» (Лтр. С. 146). Позже биографи­ческий элемент в работах Э. станет одним из важнейших. В этой же статье со ссылкой на работу Тынянова «Литературный факт» указана новая актуальная про­блема литературоведения — «вопрос о характере отношений между бытом и литера­турой» (о различии в концепциях «литературного быта» Тынянова и Э. см. с. 11-13 наст, изд.; о переходе Э. от принципов формальной школы к теории литературного быта см.: Чудакова М. О. Комментарии. С. 521-522).

В середине 1920-х гг. Э. переживал личный кризис: в новую историческую эпо­ху Э. чувствовал необходимость согласовать свою жизнь с Историей. Чудакова отмечает связь этого личного кризиса и направления научных интересов Э.: «Раз­мышления об историческом облике поколения, впервые развернутые в "Миге сознания", в 1925 г. пробивают себе второе, параллельное, прямо вторгающееся в профессиональные занятия русло: "тоска по биографии" — и замысел "книги о биографиях", желание "строить свою жизнь" — и писать "о людях, строивших культуру и свою жизнь"» (ВТЧ. С. 113). В дневниковой записи 5 апреля 1926 г. Э. раскрыл масштабный замысел еще одной книги, оставшийся нереализованным, но явно связанный с первым томом «Льва Толстого»: «В голове все сидит какой-то неопределенный план книги о людях. <...> Нужно было бы начать с Карамзина и идти группами и поколениями через девятнадцатый век, заканчивая Толстым, Розановым, Блоком» (Контекст-1981. С. 226). Этот подход к материалу — «груп­пами и поколениями» — был отчасти воплощен в первой книге о Толстом.

Пришедшая на смену формалистским взглядам концепция «литературного быта» была выражена в двух программных статьях Э.: «Литература и писатель» (Звезда. 1927. № 5. С. 121-140) и «Литература и литературный быт» (На литературном посту. 1927. № 9. С 47-52) — обе статьи позднее вошли в «Мой временник». По мысли Э., в современной литературной ситуации важнейшей является «проблема самой литературной профессии, самого "дела литературы"», «как быть писателем», отсюда — «новая теоретическая проблема — «соотношения фактов литературной эволюции с фактами литературного быта» (ОЛ. С. 430—431).

Еще до выхода в свет статей о литературном быте Э. попробовал применить новую теорию к анализу творчества Гоголя (Гоголь и «дело литературы»; Красная газета. Веч. вып. 1927. 4 марта; позже включена в «Мой временник»). Однако уже в статье «Литература и писатель» для рассмотрения выбран другой материал: «...вы­бираю два исторические момента, наиболее богатые аналогиями и потому особен­но актуальные для нас: переход от 20-х годов к 30-м и начало 60-х годов. В центре первого стоит Пушкин, в центре второго — Толстой» (Звезда. 1927. № 5. С. 123). Толстой оказался больше других писателей связан с «литбытовой» проблемати­кой Э.

Непосредственная работа над книгой о Толстом началась в 1928 г. В письме к Шкловскому от 30 декабря 1927 г. Э. упоминает оба замысла: «С января сажусь за книги — о Толстом и о литературном быте» (Цит. по: ВТЧ. С. 114). Однако работа над книгой о литературном быте не была продолжена, Э. вплотную занялся первым томом «Льва Толстого». Дневниковые записи ученого февраля-марта 1928 г. сви­детельствуют о поиске автором стержневой, связующей проблемы: «Считаю, что с сегодня начал работать над книгой, но надо несколько дней, чтобы въехать и сжить­ся с мыслью, что я пишу книгу о Толстом. Еще совсем не вижу ее. Думаю, что надо основной темой сделать проблему самого движения Толстого через разные поко­ления... <...> Надо попробовать, как выйдет с литер, бытом на Толстом» (15 фев­раля 1928 г. — Контекст-1981. С. 267); «Все мучаюсь над вопросом о том, как на­писать мне книгу о Толстом, чтобы она для меня имела значение. <...> Построить всю книгу на одной проблеме, которую проследить на Толстом. И проблему эту я чувствую — это, конечно, вопрос об эволюции, о поколениях, об историческом Толстом (с литературным бытом и пр.)» (1 марта 1928 г. — Там же. С. 267) Такой магистральной проблемой стала в итоге проблема «исторического поведения».

В процессе работы над книгой, обдумывая разные варианты ее структуры, Э. оставлял неизменным деление по десятилетиям: «будет 5 частей — примерно по 3 печ. листа в каждой — почти по десятилетиям» (6 марта 1928 г. — Там же. С. 268), «выйдет, примерно, по десятилетиям: 1846-1855,1856-1865» (4 июня 1928 г. — Там же. С. 271). Уже в ранней ст. о Толстом Э. говорил о первом десятилетии его твор­чества — 1852-1862 гг. — «периоде ранних рассказов, очерков и повестей» (см. с. 38 наст. изд.). Такое распределение материала по десятилетиям обнаруживает особое ощущение времени у Эйхенбаума. И исторический процесс, и время соб­ственной жизни он мерил «поколениями»: «Каждому поколению отведен свой участок времени. Играет оно, потом учится, держит экзамены, проводит ночи в спорах или в беспечном веселье, потом влюбляется, женится, трудится, творит... И вот на пути этом вдруг (и всегда с жуткой внезапностью!) наступает момент, когда видит оно, что и экзамены выдержало, и влюблялось, и творило — "неда­ром" Что за все оно ответственно, что все было закономерно. Это точка зрелости и ужаса. <...> Миг сознания и возмездия» (Эйхенбаум Б. М. Миг сознания // Эйхен­баум Б. М. «Мой временник»... Художественная проза и избр. статьи 20-30-х гг. СПб., 2001. С. 533. Впервые: Книжный угол. 1921. № 7). По Э., «участок времени» каждого поколения — десятилетие: «Десять лет — цифра сакральная: именно столь­ко дарит история каждому поколению. Потом приходит "племя младое" — и на­чинается сложная, иногда трагическая борьба двух соседних поколений» (Эйхен­баум Б. М. Анна Ахматова. Опыт анализа (1923) // ОП. С. 75). В соответствии с «законом десятилетий» (выражение Э. из предисл. к сб. «Литература. Теория. Критика. Полемика», написанного в 1926 г. 40-летним ученым) Э. осмыслял и толстовский творческий путь.

В процессе работы над книгой Э. ощущал новизну и необычность выбранного им подхода к материалу: книга будет «принципиальной и на тему», «только трудно как-то при таком характере книги говорить о самих вещах, как говорил раньше, п. ч. теперь для этого надо было бы гораздо больше материала и места. Теперь очень важно говорить об источниках и пр. — отвлеченно о построении и пр. совсем невоз­можно и ненужно» (6 марта 1928 г. — Контекст-1981. С. 268), — новизну стиля: «Пишу странно — совсем не так, как раньше: в стиле полубеллетристики или мемуара» (7 марта 1928г. — Там же. С. 269), «Пишу в стиле не то мемуара, не то романа. Мень­ше всего похоже на исследование» (15 апреля 1928 г. — цит. по: ВТЧ. С. 116)

20 марта 1928 г. Э. прочитал две первые главы в Институте истории искусств. В этот же день он записал в дневнике: «Публика, по-видимому, изумилась новой манере — особенно первой главы. Это и надо. Огорчил меня очень Юрий (Тыня­нов. — Л. К.) и заставил задуматься о наших с ним отношениях в последнее время. Он слушал с мрачным, неподвижным (сделанным) и сухим лицом, что-то чертя в блокноте, не глядя на меня. Потом говорил — сухо, жестко, придираясь к мелочам, неприязненно — как чужой» (Цит. по: ВТЧ. С. 115). О том же говорится и в письме к Шкловскому от 20 марта 1928 г.: «Вчера в Институте читал две первые главы (Толстой до "Детства"). Меня поразило и огорчило отношение Юрия. Он слушал с мрачным и жестким лицом, а говорил сухо, не понимая, придираясь, как чужой» (Из писем к В. Б. Шкловскому / Публ. О. Б. Эйхенбаум; вступ. заметка и коммент. М. О. Чудаковой // Нева. 1987. № 5. С. 157). Шкловскому же пишет об этом чтении и Тынянов: «Боря читал своего "Толстого" Как был "молодым", так и остался. Впрочем, еще начало. Есть кокетство с биографией и незнание что с ней делать. Незнание естественно, кокетство излишне» (не позже конца марта 1928 — ВТЧ. С. 115).

После первого представления нового сочинения работа над книгой пошла еще быстрее, наступил период наиболее активного творчества: «Писал с огромным увлечением — как никогда. <...> Получается, по-моему, значительно — так, как ни в одной прежней работе. Главное — полная свобода и размах. Я чувствую себя прямо счастливым» (дневник, 30 марта 1928 г. — Цит. по: ВТЧ. С. 116). Э. все боль­ше убеждался в важности «биографического» элемента в книге, хотя именно он вызвал неодобрение первых слушателей в «Институте истории Искусств»: «Неожи­данно вышла целая глава (5-я) об отношениях Толстого к людям и к брату Нико­лаю — совсем "биографическая" и очень дерзкая» (дневник, 23 марта 1928 г. — Кон- текст-1981. С. 269).

Дневниковые записи апреля 1928 г. говорят о постепенном прояснении кон­цептуальной основы книги: 29 апреля 1928 г. Э. писал — «Самое основное, с чем в руках надо просмотреть все написанное, — это, что для Толстого литература все время меняет свои функции, никогда не превращаясь в профессиональное дело. Он ищет "независимости" обратным Пушкину ходом — уходом в "дело", которое меняется» (Контекст-1981. С. 270); в тот же день «вечером»: «В первой главе надо показать, как Толстой вырастает в обстановке напряженной патриархальности, кончающейся катастрофой. Он остается дворянином-архаистом, враждебным всему новому строю. Его искусство является именно из этого противоположе­ния — не столько как идеология, сколько как "мемуар". <...> Литература для него все время сцепляется с какой-нибудь другой профессией и ею осмысляется. Он все время ищет дела, не желая быть просто литератором, как Тургенев. В этом весь смысл его эволюции» (Там же. С. 270).

В апреле 1928 г. Э. ездил в Москву к Шкловскому. По наблюдениям Чудаковой, после этой поездки работать над Толстым стало труднее (ВТЧ. С. 117). Написанное после возвращения Э. письмо Тынянова к Шкловскому обнаруживает, что наи­большее неприятие у Тынянова вызвала попытка Э. показать процесс смены по­колений в литературе: «Он теперь сидит и все перестраивает. Москва его расшеве­лила, и он знает, кажется, что делать. Слава Богу, ты выбил из него немецкую книжку о поколениях и возрастах. Эти штуки для домашнего стола и то надоедают» (начало мая 1928 г. — Цит. по: ВТЧ. С. 116). Чудакова приводит интересный эпи­зод, рассказанный Л. Н. Тыняновой, который проясняет мнение Тынянова отно­сительно «проблемы поколений»: «Как-то N в разговоре с Ю. Н. все повторял: "ваше поколение... наше поколение..." И вдруг Ю. Н. сказал: "Нет никакого "на­шего" и "вашего" поколения. Мы — околение, а вы — по колено"» (ВТЧ. С. 117).

На завершающем этапе работы над книгой, как свидетельствуют дневники Э., на первом плане оказалась неожиданно для самого автора глава, посвященная Толстому-помещику и его отношению к вопросу об освобождении крестьян: «Кре­стьянский экскурс так разросся и так увлек меня, что получается, по-видимому, особая глава, очень важная, почти центральная по выводам» (4 июня 1928 г. — Кон- текст-1981. С. 271). В записи от 7 июня Э. говорил об этом более уверенно: «Кре­стьянскую главу кончил: вышла, кажется, удачно. Это основная во всей книге» (Там же. С. 271). Один из выводов этой главы, видимо, важнейший для Э. — мысль, которая уже звучала в статье «Литература и писатель» (1927), конспективно изло­женная в дневниковой записи 29 апреля 1928 г.: «Он (Толстой. —JI. К.) ищет "не­зависимости" обратным Пушкину ходом — уходом в "дело", которое меняется» (Там же. С. 270): «Помещичье дело для него... это опора не только в материальном, но и в моральном смысле: единственная деятельность, которая делает его положе­ние независимым, а это для него — главное, как это некогда было главным для Пушкина, искавшего, в других исторических условиях, независимости от "вельмож" и от "публики". Говоря о Толстом, надо помнить, что он — не просто помещик, а помещик, который хочет быть писателем, но не "литератором"» (с. 290 наст. изд.).

Отталкиваясь от этой мысли, Э. вышел к размышлениям о нигилистической осно­ве произведений Толстого (отрицание «убеждений»), об архаистическом пафосе творчества, о позиции Толстого — защитника традиций дворянской культуры от «натиска современности».

Работа над книгой была закончена 10 июля 1928 г. (ВТЧ. С. 117) После ее выхода в свет, 30 ноября 1928 г. Э. написал Шкловскому: «Говорят, что моя книга о Толстом вышла очень злободневной — много аналогий. У нас здесь вся литература занялась изображением писателей. Лавренев описал С. Третьякова... <...> Беллетристы уже ориентируются на мемуар — вот до чего дошло» (Цит. по: ВТЧ. С. 126). Исследова­ние Э. было «злободневным» прежде всего по своей форме — «книга о писателе». В 1920-е гг. вышла книга-хроника В. В. Вересаева «Пушкин в жизни» (1925—1926), романы: Ю. Н. Тынянова«Юохля» (1925), «Смерть Вазир-Мухтара» (1929), О. Д. Форш Современники» (1926), Б. А. Лавренева «Гравюра на дереве» (1929), К. Большакова «Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехот­ного полка Михаила Лермонтова» (1928) и др. (См.: Берковский Н. Я. Советский исторический роман // Берковский Н. Я. Мир, создаваемый литературой. М., 1989. С. 249. Впервые: Красная газета. Веч. вып. 1927. 21 окт.; Немеровская О. Н. К про­блеме исторического романа// Звезда. 1927. № 10. С. 121—129).

Но важно и другое: Э в своей книге о 1850-х гг. рассматривает многие проблемы, которые приобрели актуальность в литературе современной ему эпохи: соотноше­ние прозы и поэзии, кризис романа, тенденция к бесфабульности, «мозаичности», «импрессионистичности» прозы и др. (о процессах в литературе 1920-х гг. и их осмыслении в литературоведении того времени см.: ПИЛК. С. 458, 463-469). За «злободневностью» книги стоит свойственное Э. чувство истории, внимание к современности, понимание истории литературы как «уяснения современности через прошлое» (Э. Шкловскому 25—29 июня 1925 г. Цит. по: ВТЧ. С. 125). Еще в феврале 1914 г. Э. писал А. С. Долинину: «От долгого вдумывания в современность я совершенно естественно иду к прошлому...», цель — «в постоянном вскрывании ценностей, с которыми современность может быть связана», «современность для меня... основной импульс моей работы, основной смысл научного творчества» (Письма Б. М. Эйхенбаума к А. С. Долинину / Подгот. текста, вступ. заметка и примеч. А. А. Долининой // Звезда. 1996. № 5. С. 182) Этим принципам он был верен и в дальнейшем.

Книга Э. «Лев Толстой. 50-е годы», как и концепция «литературного быта», лежащая в ее основе, многими — и друзьями, и учениками, и оппозиционно на­строенными литературоведами-марксистами — была воспринята негативно.

Ни Шкловский, ни Тынянов, с которыми Э. связывала многолетняя дружба, эту книгу не приняли. Шкловский возражал прежде всего против метода ее написания: «...книга хорошая, самое интересное в ней не о Толстом, а вокруг него. Удачей кни­ги является то, что это вокруг переходит в Толстого без толчка, что он правильно показан точкой пересечения силовых линий. В общем построении книга очень интересна, кровь времени показана. Возражение у меня — метод написания кни­ги, т. е. не преодоленная биография» (Шкловский Э. 27 нояб. 1928 г. — Из писем к В. Б. Шкловскому. С. 156). Под «методом» Шкловский понимал и «метод исследо­вания», как в процитированном письме Эйхенбауму, и стиль написания книги, которым он также остался недоволен: «Книга не плохая, но недожаренная, красно­речивая...» (письмо Тынянову от 27 нояб. 1928 г. // Цит. по: ВТЧ. С. 120). Усиление беллетристического начала Шкловский отмечал и в высказываниях по поводу дру­гих статей Э. 1928 г. По словам Шкловского, статья Э. «Литературная карьера Тол­стого» написана «с тургеневской легкостью»: «Так хорошо писать не умеет у нас никто, но в этой статье не видны следы инструмента, она не проверяема, в ней нет сопротивления материала и она значит то, что значит, не давая вращения мысли» (письмо от 10 сент. 1928 г. — Цит. по: ВТЧ. С. 118). В письме от 27 ноября Шкловский советовал Э.: «Тот метод полубеллетристического повествования, который ты берешь, при твоей талантливости, при умении найти слова, дает ошибки красноречивые и непоправимые. Нужно или писать роман, или оставлять следы инструмента в работе...» (цит. по: ВТЧ. С. 119; о статье Э. «Павел Васильевич Анненков (1813—1887)» см.: Анненков Я. В. Литературные воспоминания / Предисл. Н. К. Пиксанова, вст. ст., ред и примеч. Б. М. Эйхенбаума. Л., 1928. С. XIII-XXIII). Во вступительной ст. к книге В. Тренина и Н. Харджиева Шкловский рассуждал о «романе исследования» в связи с новыми взаимоотношениями литературы, науки и истории: «Мы ведем спор о пересмотре истории русской литературы в связи с пересмотром истории России. <...> Важен переход от анекдотической истории к истории сознательной, а в нашем беллетристическом деле — переход к роману исследования. Нужна такая работа над историческим материалом, когда человек может предвидеть факты» (Тренин В, Харджиев Я. Повесть о механикусе Ползунове. М., 1931. С. 4).