Работы о Льве Толстом

Частным пунктом расхождения Э. и Шкловского был вопрос о сочинении Прудона «Война и мир», которое, по мнению Э., является одним из источников романа-эпопеи Толстого. В ноябре 1928 г. Шкловский сообщал Тынянову: «Боря выпустил книгу, местами очень интересную. С Прудоном положительно не вы­ходит, и все устройство книги идет по солнцу, т. е. смена глав мотивирована "и когда настал следующий день"» (Цит. по: ВТЧ. С. 119). В этом Шкловский пытался убедить и Э.: «Дорогой Боря, умоляю тебя всеми антилопами и лесными ланями, занимайся влиянием Поль де Кока на Толстого, а не Прудона на Толсто­го. <...> Философское сочинение источником романа быть не может. Доказатель­ства твои на Прудона пока что чрезвычайно слабы» (11 дек. 1928 г. — Из писем к

Б. Шкловскому. С. 157. Подробнее см. с. 927-928 наст. изд.).

В диалоге с Эйхенбаумом и Тыняновым Шкловский довольно сдержан, в пись­мах же к Р. Якобсону его оценки значительно более резки: «книга о Толстом его мне не нравится» (5 дек. 1928 г. Цит. по: ВТЧ. С. 120), концепция литературного быта — «вульгарнейший марксизм» (16 февр. 1929 г. — там же. См.: ПИЛК. С. 533; с. 19 наст, изд.)

Тынянов прочитал книгу Э. в начале 1929 г. по возвращении из Праги; по пред­положению Чудаковой, она послужила поводом для рассуждений Тынянова в письме Шкловскому от 5 марта 1929 г.: «Необходимо осознать биографию, чтобы она впряглась в историю литературы, а не бежала, как жеребенок, рядом» (цит. по: ВТЧ. С. 123). «Путь, открываемый блестящей книгой Эйхенбаума о Толстом, был для Тынянова давно пройден и известен — это и был путь романа о писателе, но только неправомерно... заключенный в рамку исследования. "Непреодоленная биография" — это биография, годная для романа, но не отпрепарированная для истории литературы» (ВТЧ. С. 123).

Пражские тезисы Тынянова — Якобсона 1928 г. Чудакова рассматривает как «акт полемики (необъявленной) со статьями Эйхенбаума 1927-1928 гг.» (ВТЧ.

121). В своих воспоминаниях Якобсон писал: «Мы с Тыняновым, как я писал Трубецкому, "решили во что бы то ни стало восстановить Опояз и вообще начать борьбу против уклонов вроде эйхенбаумовского"...» (Цит. по: ВТЧ. С. 121).

Ученики Э., принимавшие участие в его семинаре, действовавшем с 1924 г., теорию литературного быта также не приняли. По воспоминаниям JI. Я. Гинзбург, «последним толчком к распаду послужило обсуждение в семинаре эйхенбаумов- ской теории литературного быта. Теорию мы встретили с неодобрением» (Гинз­бург Л. Я. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре пове­ствования. Л., 1989. С. 357). Летом 1927 г. семинар прекратил свою работу. Один из его участников Ц. Вольпе, критикуя теорию литературного быта, отрицатель­но отозвался и о книге «Лев Толстой. 50-е годы»: «Богатая по материалу, напи­санная прекрасным языком, методологически она вызывает целый ряд нареканий. Построена она как биография писателя. Все упреки, обычно адресуемые биогра­фическому методу, вплоть до упрека в использовании текстов художественных произведений как автовысказываний, могут быть ей сделаны» (Вольпе Ц. Теория литературного быта // За марксистское литературоведение // Под ред. Г. Е. Гор­бачева. Л., 1930. С. 166-167).

Книга Э. подверглась критике во многих работах, написанных с марксистских позиций: Эльсберг Ж. Рецензия на книгу Б. М. Эйхенбаума «Лев Толстой...» // На литературном посту. 1929. N° 13. Июль. С. 74-77; Григорьев М. С. Литература и идеология. Предмет и границы литературного исследования. М., 1929. С. 68; Мустангова Е. Формалисты на новом этапе // За марксистское литературоведение. С. 130-142; Горбачев Г. «Мы еще не начинали драться» (из дневника критика) // Звезда. 1930. N° 5. С. 123-127; Друзин В. Эйхенбаум и Чернышевский // На ли­тературном посту. 1929. № 1. Январь. С. 16—19 (рец. на ст. Э. «Толстой и Черны­шевский», опубл. в «Красной газете» — Вечерний выпуск. 1928. 29 нояб. N° 329 (1999), — по содержанию очень близкую главам книги «Лев. Толстой. 50-е годы», посвященным взаимоотношениям Толстого и Чернышевского). Авторы статей осуждали «методологический эклектизм» Э., находя в его книге «соединение старого ("опоязовского") формализма с вульгарным социологизмом и бесприн­ципным биографизмом» (Е. Мустангова, с. 141), «плохой биографизм» (М. С. Гри­горьев), попытку «подменить марксистское понятие общественного бытия про­фессионально-литераторским и по существу глубоко идеалистическим понятием литературного быта» (Г. Горбачев, с. 124). При этом рецензенты признавали на­личие в книге «отдельных, очень интересных наблюдений и критических эпизо­дов, построенных на новом или малоизвестном материале» (Эльсберг Ж. Рец. на кн. Б. М. Эйхенбаума «Лев Толстой...». С. 7)

Отдельного внимания заслуживают отклики на книгу Г. А. Гуковского. В ст. «Шкловский как историк литературы» (Звезда. 1930. № 1. С. 191—216) он возражал против эйхенбаумовской теории литературного быта и основанного на ней метода исследования, говоря о двух книгах: Гриц Г\ Тренин В., Никитин М. Словесность и коммерция (Книжная лавка Смирдина) / Под ред. В. Б. Шкловского. М., 1929; Аронсон Л/., Рейсер С. Литературные кружки и салоны / Под ред. Эйхенбаума. Л., 1929. Позже прозвучала и прямая критика книги Э. о Толстом. В «Заметках исто­рика литературы» (Лит. газ. 1945 г. 15 сент.) Гуковский указал на отсутствие обоб­щающих работ о творчестве писателей: «Книга Эйхенбаума о Льве Толстом — круп­ное явление науки, но это — биография, а не книга о творчестве писателя» (Цит. по: ОЛ. С. 536. Подробнее см.: ОЛ. С. 535-537). Такое отношение к работе Э. долгие годы сохранялось у Гуковского, в методической книге «Изучение литера­турного произведения в школе» он вновь назвал исследование Э. «биографией» и «почти романом» (см. с. 19 наст. изд.).

В конце 1920-х гг. высокую оценку достижения Э. получили, как это ни стран­но, в работах М. М. Бахтина, по многим вопросам полемизировавшего с форма­листами. В ст. «Толстой-драматург» (предисл. к XI т. Полн. собр. художественных произведений / Под ред. К. Халабаева, Б. Эйхенбаума (М; Л, 1930)) Бахтин писал о том, что Э. вскрыл «глубокую связь всех произведений Толстого с задачами эпо­хи и даже со злободневнейшими вопросами современности, связь главным образом полемическую» (Бахтин М. М. Собр. соч. М., 2000. Т. 2. С. 178) На книгу Э. Бахтин опирался и в своих теоретических рассуждениях в работе «Слово в романе» (1935). (См. коммент. С. Г. Бочарова к ст. Бахтина о Толстом: Там же. С. 556-557).

С. 147. Ища литературных источников этого романа (помимо того материала военных записок и мемуаров, сопоставлению которых с «Войной и миром» посвящена книга В. Б. Шкловского), я сделал своего рода «открытия», о которых предваритель­но сообщаю в последней главе. — Имеется в виду книга В. Б. Шкловского «Матерьял и стиль в романе Л. Толстого "Война и мир"» (М.: Федерация, 1928), которую Э. читал еще в рукописи. Первая реакция Э.: «... я прочитал. Правильно» (22 февр. 1928 г. — ВТЧ. С. 114). В сент. 1928 г. Э. писал Шкловскому: «Книгу получил и читаю, есть беспорядок, есть места усталые, но есть и много замечательного — та­кого, что не может быть нигде и ни у кого, кроме тебя. Главное — показать во всей остроте генезис и разницу между ним и историей — удалось очень и должно пора­зить в самое сердце»; «Мы с тобой очень интересно перекликаемся в книгах...» (Из переписки Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума с В. Шкловским / Вст. заметка, публи­кация и коммент. О. Панченко // BJI. 1984. № 12. С. 190-191. О различии между генезисом и эволюцией см.: ПИЛК С. 526). «Переклички» между книгами Э. и Шкловского касаются прежде всего вопроса о роли Толстого в литературной жиз­ни в 1850—1860-е гг.: в исследовании Э. этот вопрос — один из центральных, ему же посвящена первая глава монографии Шкловского «Лев Николаевич Толстой в эпоху написания "Войны и мира"». По мнению Шкловского, «Лев Николаевич Толстой — самый помещичий писатель», «вообще, он проходил в русской литера­туре стороною, но к шестидесятым годам этот писатель, которого всегда, упоминая, оговаривали как явление забытое, или как явление, не отмеченное критикой, этот писатель был забыт на самом деле» (Шкловский В. Б. Матерьял и стиль в романе Л. Толстого "Война и мир"». С. 13), «это был человек отдельный от своей эпохи, правда, живущий в ней, но отдельно, со своей отсталой группой» (с. 16). С выводами Шкловского Э. был в корне не согласен: «...книга замечательная отдельными гла­вами и местами, но замечательная Шкловским, борьбой Шкловского и Толстого, радостью Шкловского, который входит в дом Толстого без всякого страха и хло­пает его по плечу. Толстой очень много думал, конечно, больше, чем читал. Что значит "человек стержневой своего времени"? Чернышевский, Тургенев были очень "стержневые" и знали и читали очень много. Толстой был сложнее, хитрее, крупнее по натуре, готовил себе 60 лет работы. В 50-х и 60-х гг. он, конечно, "бо­ковой", но не просто. Он ищет власти, а не литературы. Нет, он — не "дворянчик"» (28 апреля 1929 г. — Из переписки Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума с В. Шкловским. С. 201).

По-разному Э. и Шкловский решали проблему источников романа-эпопеи Толстого, главный пункт их расхождений — сочинение Прудона «Война и мир». Интересно, что в одной из рецензий на книгу «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого "Война и мир"» позиция Шкловского критикуется с опорой на мнение Э.: «...тезис Шкловского о сущности источников "Войны и мира" уже в значительной мере опровергнут работой Б. Эйхенбаума, давшего крайне любопытные и правдо­подобные указания (они будут, по-видимому, развернуты во втором, еще не вы­шедшем томе "Л. Н. Толстого") на значение для романа книги "Война и мир" Прудона... и ряда работ о Наполеоне» (Николаев Я. Рец. на кн. В. Б. Шкловского «Матерьял и стиль...» // На литературном посту. 1929. N° 7. Апрель. С. 73).

С. 148. «Литературный быт» частично привел меня к изучению биографического материала, но под знаком не «жизни» вообще («жизнь и творчество»), а исторической судьбы, исторического поведения. Таким образом, биографический «уклон» явился как борьба с беспринципным и безразличным биографизмом, не разрешающим исторических проблем. — Вопрос о биографии писателя как предмете литературоведческого изу­чения в 1920-е гг. был очень актуальным, широко обсуждавшимся в печати (см.: Томашеский Б. Литература и биография // Книга и революция. 1923. № 4 (28). С. 6-9; Коган П. Пролог. Мысли о литературе и жизни. М.; Пг., 1923; Переверзев В. Социальный генезис обломовщины // Печать и революция. 1925. № 2; Луначар­ский А. Предисл. // Критические этюды. Западноевропейская литература. М.; JL, 1925; Лелевич Г. Марксистское литературоведение и биография художника // Звез­да. 1926. № 3. С. 181-188; Фохт У. Биография в литературоведении // Печать и революция. 1928. Кн. 8. С. 15-27; Кубиков И. Вопросы марксистского литературо­ведения // Родной язык и литература в трудовой школе. 1928. № 1; Полянский В. Основные вопросы современного литературоведения // Научное слово. 1928. № 2; Переверзев В. Необходимые предпосылки марксистского литературоведения // Литературоведение / Под ред. В. Переверзева. М., 1928; Гроссман-Рощин И. Те­зисы о биографическом элементе в марксистском литературоведении // На лите­ратурном посту. 1928. N° 17).

В марксистской науке о литературе сложились две противостоящие друг другу «партии»: «биографистов» и «антибиографистов». К «биографистам» можно отне­сти Луначарского, Лелевича, Кубикова, Полянского. Лелевич писал: необходимо «привлекать биографические материалы для понимания индивидуальной окраски тех или иных литературных фактов, при последовательно-классовом изучении "главных" и "особенных" причин и при классовом же анализе биографии». С этих позиций он осуждал «антибиографистов», а также работы М. Гершензона и В. Хо­дасевича — «совершенно не научные попытки рассматривать художественное творчество писателя как сплошное отражение его личной жизни» (Лелевич Г. Мар­ксистское литературоведение и биография художника. С. 185). С «биографистами» в некотором отношении сближались «социологи литературы» (П. Сакулин, Н. Ефи­мов). К «антибиографистам» относились Переверзев, Коган, Гроссман-Рощин, Фохт. Как сформулировал в своей ст. Фохт, «литературоведению с биографией делать нечего» (Фохт У. Биография в литературоведении. С. 25).

С совершенно иных позиций подходили к проблеме биографии Б. Томашевский и Ю. Тынянов. По мысли Томашевского, «вопрос о биографии в истории литера­туры не может быть решен однозначно для всей литературы»: «Если есть писатели с биографией, то есть писатели и без биографии. <...> Для писателя с биографией учет фактов его жизни необходим, поскольку в его произведениях конструктивную роль играло сопоставление текстов с биографией автора и игра на потенциальной реальности его субъективных излияний и признаний. Но эта нужная историку литературы биография — не послужной список и не следственное дело, а та тво­римая автором легенда его жизни, которая единственно и является литературным фактом» (Томашевский Б. Литература и биография. С. 9). В тесной связи с концеп­цией Томашевского находится идея «литературной личности», выдвинутая Тыня­новым (статьи: О литературном факте // Леф. 1924. С. 101-116, вошла в кн. «Ар­хаисты и новаторы»; О литературной эволюции // На литературном посту. 1927. № 10. С. 42-48). Для Тынянова «литературная личность» — «условная биография... которая воссоздается читателем по стихам поэта, — однако лишь в том случае, если есть авторская установка на эту личность, неважно, намеренная или непреднаме­ренная» (ПИЛК. С. 512).

Глубокое осмысление проблема биографии писателя получила в конце 1920-х гг. в оригинальной, стоящей особняком работе Г. О. Винокура «Биография и культу­ра» (1927).

С. 150. Толстой — воинствующий архаист, отстаивавший в середине XIX века принципы и традиции уходящей и частью ушедшей культуры XVIII века. Это — глубо­ко-историческое и знаменательное явление. «Ясная Поляна» — не только поместье, но и место хранения традиций, противопоставляемых новой петербургской «цивилизации», опытное поле для культивирования этих традиций и навыков, идеологическая крепость, за стенами которой живет особо организованный на соединении самых разнообразных принципов, причудливый в своей противоречивости, архаистический в своей основе мир, созданный отчасти воображением, отчасти упорством Льва Толстого. — Сходные мысли позднее высказывал И. Берлин в эссе «Толстой и Просвещение», рассуждая о работе Толстого в Яснополянской школе и его педагогических статьях: «он (Тол­стой. — Л. К.) вел себя как просвещенный, энергичный, упрямый помещик XVIII века, чудак и оригинал, который увлекся доктринами Руссо и аббата Мабли»; «Есть что-то неуловимо напоминающее XVIII век, сразу и Вольтера, и Бентама, в отчаян­ных злых толстовских очерках российских университетских нравов своего времени...» (Берлин И. История свободы. Россия. М., 2001. С. 279-280).

С. 152. В 1836г. вся семья перебралась из Ясной Поляны в Москву... — Отъезд Тол­стого из Ясной Поляны П. Бирюков датирует осенью 1836 г. (Бирюков П. И. Биогра­фия Л. Н. Толстого: В 2 кн. М., 2000. Кн. 1. С. 55) Н. Н. Гусев, опираясь на записные книжки Т. А. Ергольской, называет другую дату — 10 января 1837 г. (Гусев Н. Н. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 г. М., 1954. С. 98).

С. 154. «Помню, — пишет Назарьев, — что, заметив у меня Лермонтова, Толстой иронически отнесся к стихам вообще, а потом, обратившись к лежавшей возле меня истории Карамзина, напустился на историю, как на самый скучный и чуть ли не бес­полезный предмет». (Примеч. Э.: Назарьев В. Люди былого времени // Истор. вестник. 1890. № 11). — Э. цитирует сочинение В. Назарьева «Жизнь и люди былого вре­мени» (Исторический вестник. 1890. № 11. Т. 42. С. 440). В источнике вместо слов «у меня» стоит «Демона».

С. 156. «Поехал без всякой причины в Петербург, ничего там нужного не сделал, только прожил пропасть денег и задолжал. Глупо!Невыносимо глупо!.. Надо мне было поплатиться за свою свободу (некому было сечь. Это главное несчастие) и философию, вот я и поплатился». — В ПСС последнее предложение дано в несколько изменен­ном варианте: «Надо было мне поплатиться за свою свободу и философию, вот я и поплатился (некому было сечь. Это главное несчастие)» (59, 44-45).

С. 157. «Главное же, и самое благоприятное для меня убеждение...» — В ПСС вме­сто «для меня убеждение» — «для этой перемены убеждений» (46, 38).

С. 160. ...«играть только с людьми состоятельными, у которых больше моего»... — В ПСС цитата звучит иначе: «играть только с людьми, состояние которых больше моего» (46, 34)

С. 163. Характерна и другая запись — 1 июня 1852 г. — В ПСС дневниковая запись датирована 1 июля 1852 г. (46, 130).

С. 164. «<...> Надо не выдумать, но найти такую, которая бы была сообразна с наклонностями человека, которая бы и прежде существовала, но которую я только бы сознал». — В ПСС вместо слова «выдумать» — «выдумывать ее» (1, 289)

«Но неужели только одни те мелочи, ошибки, которые ты пишешь в журнале, мешают тебе быть добродетельным?Нет ли больших страстей? <...> Это заметил опять, заметил критически. <... >» — В ПСС вместо слова «ошибки» — «слабости». Предложение «Это заметил опять, заметил критически» читается по-другому: «Это заметила опять частица, занимающаяся критикой» (1, 290)

Остранение — см. с. 893 наст. изд.

«<...>Т. е. не весь я, а одна какая-то частица во мне... зато найдется такая, которая скажет и в пользу: "что за беда, что ты ляжешь после 12?а знаешь ли ты, что будет у тебя другой такой приятный вечер?" <... >» — В ПСС вместо «во мне» — «меня», вместо «приятный» — «удачный» (1, 282)

С. 165. Получается какая-то дантовская витиеватость, напоминающая «Vita nuova», которая тоже построена на принципе самонаблюдения и остранения. — Речь идет о сочинении Данте «Новая жизнь» (начало 90-х гг. XIII в.). Сонеты этой книги связаны со старым тосканским стилем, стилем Гвиттоне д'Ареццо, отличающимся монотонностью и чрезмерной усложненностью, вместе с тем по ходу книги Данте преодолевает этот стиль, усовершенствуя новый «сладостный стиль», восходящий к поэзии Гвидо Гвиницелли, для которой характерна яркость образов, точность и ясность выражений. См.: Голенищев-Кутузов И. Н. Поэтика Данте //Данте Алигь- ери Малые произведения. М., 1968. С. 448-473 (Сер. «Лит. памятники»).

С. 166. Еще раньше, в апреле 1851 г., он пишет из Казани Т. А. Ергольской... — В ПСС письмо датировано 8 мая (59, 94).

Особенно важен для Толстого процесс засыпания, превращающий душевную жизнь в пеструю мозаику разнообразных мыслей, ассоциативно цепляющихся друг за друга. <...> Итак, «История вчерашнего дня» — это еще совершенно импрессионистический, но тем более яркий и смелый, написанный еще без оглядки на «литературу»... — Э. на­зывает «Историю вчерашнего дня» «импрессионистическим этюдом», имея в виду «мозаичную» композицию произведения. В понимании эстетической сущности импрессионизма Э. идет здесь, вероятно, за Б. Христиансеном, книгу которого «Философия искусства» (пер. Г. П. Федотова; под ред. Е. В. Аничкова. СПб., 1911) он высоко ценил (о влиянии книги Христиансена на русскую эстетическую мысль и литературоведение 1910-1920-х гг. см. коммент. Н. И. Николаева в кн.: Бах­тин М. М. Собр. соч. М., 2003. Т. 1. С. 718-719). Б. Христиансен пишет: «...совре­менную своеобразную ноту импрессионизма мы нашли в радикальной декомпози­ции непрерывности. В импрессионистическом повествовании отдельные ситуации должны все-таки быть собраны снова в одно целое... здесь ставятся высшие требо­вания к синтезу, основанному на памяти: нужно удерживать связи, несмотря на разорванность изложения» (Христиансен Б. Философия искусства. С. 258)

С. 170. <... > этот роман в наше время почти невозможен: он отжил свой век, он несовременен... Остаются еще два рода романов более близких между собой, чем ка­жется с первого взгляда <...>— После многоточия пропущен фрагмент: «У нас, может быть, еще пора не пришла, — во всяком случае он к нам не привился — даже под пером Лажечникова. Романы la Dumas" с количеством томов ad libitum у нас существуют, точно; но читатель нам позволит перейти их молчанием. Они, пожалуй, факт, но не все факты что-нибудь значат» (Тургенев И. С. Племянница: Роман, соч. Е. Тур. 4 ч. М., 1851 // Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Соч.: В 15 т. М.;Л., 1963. Т. 5. С. 373)

С. 170—171. ...Неожиданный успех и вес приобретают такие явления литературы, которые в другое время прошли бы незамеченными — вроде «Записок ружейного охот­ника» С. Т. Аксакова. — Ср. замечание в дн. Э. 27 янв. 1928 г.: «А как интересно, что в 50-х годах приобретает значение (и среди писателей) старик Аксаков — когда ему 65 лет!» (Контекст-1981. С. 266).

С. 172. Особое и очень характерное место в этих ранних литературных экзерсисах Толстого занимают его французские письма к «тетеньке» Ергольской. — Подробнее см. об этом: Лазарчук Р. М. Переписка Толстого с Т. А. Ергольской и А. А. Толстой и эпистолярная культура концаXVIII — I третиXIX века//Л. Н. Толстой и русская литературно-общественная мысль. Л., 1979. С. 85-98.

С. 173. Другая важная для Толстого этого периода проблема — проблема описания и монтажа. — Монтаж (от фр. montage — сборка) — термин, вошедший в активное употребление в искусствоведении в 1910-1920-е гг. (см., напр., работы С. Эйзен­штейна «Монтаж аттракционов» (1923), «За кадром», «Четвертое измерение в кино» (1929) // Эйзенштейн С. М. Монтаж. М., 1998), первоначально относившийся к области кинематографии, а затем получивший более широкое распространение. Проблем киноискусства касались в своих исследованиях и Шкловский (Шклов­ский В. Б. 1) Литература и кинематограф. Берлин, 1923; 2) Поэзия и проза в кине­матографии//Поэтика кино/Под ред. Б. М. ЭйхенбаумаМ.; Л, 1927. С. 137-143; 3) Жили-были: воспоминания, мемуарн. записи, повести о времени: с кон. XIX в. по 1962 г. М., 1964. С. 408-413 и др.), и Тынянов (ТыняновЮ. 1) Об основах кино // Поэтика кино. С. 53-87; 2) Кино — слово — музыка // Жизнь искусства. 1924. № 1. 1 янв. С. 26-27, ряд газетных статей - см.: ПИЛК С. 323-325, 346-349, 550-552, 557), и Э. (Эйхенбаум Б.М. 1) Внутренняя речь кинозрителя // Кино (Москва). 1926. № 46. С. 3 (в несколько переработанном вид вошла в статью: Проблемы киности­листики // Поэтика кино. С. 11-57); 2) Литература и кино (1926) //Лтр. С. 296-301). По мнению Э., в киноискусстве роль монтажа решающая: именно он «превращает фото-гению в киноязык» (Эйхенбаум Б. М. Литература и кино. С. 298). Э. возражал против рассмотрения монтажа как явления сюжетосложения: монтаж — «система кадроведения или кадросцепления», «синтаксис фильмы» (Эйхенбаум Б. М. Про­блемы киностилистики. С. 33). «Как перейти от одного места к другому, от одной параллели к другой — вот основная проблема монтажа при перемене места, требуе­мой сюжетным движением фильмы, — пишет Э. — Это проблемы стилистики (логики) и мотивировки» (Там же. С. 34).

С. 179. Вопрос стоял именно так — кто возьмет власть. (Борьба Некрасова с Краевским.) — Подробнее об этом см.: Евгеньев-Максимов В. Жизнь и деятельность Н. А. Некрасова. М.; Л, 1950. Т. 2. С. 82-92.

С. 202. Через несколько дней он, после чтения нравоучительной переводной книги «Часы благоговения», записывает... — «Часы благоговения» — книга швейцарского поэта, историка, журналиста, общественного деятеля, масона Цшокке (Johann Heinrich Daniel Zschokke, 1771-1848 под названием «Stunden der Andacht zur Be- forderung wahren Christentums und hauslicher Gottesverehrung», Aarau, 1807-1813. Рус. пер. в 7 т. — СПб, 1834-1845 гг.).

С. 207. Об этом Толстой сам пишет Ергольской 16 сентября 1851 г.... — Письмо опубликовано у П. И. Бирюкова (Л. Н. Толстой. Биография. М., 1906. Т. 1. С. 183­184) и П. А. Сергеенко (Письма Л. Н. Толстого, собр. и ред. П. А. Сергеенко. М., 1910. Т. 1.С. 11-12) с ошибочной датой 16 сент. В ПСС внесено уточнение: «Пись­мо датируется почтовым штемпелем: "Кизляр 17 авг. 1851". На конверте рукою Т. А. Ергольской: "Получено 16 сентября 1851 года"» (59, 116).

С. 210. «С Митенькой были связаны воспоминания детства и родственное чувство только: а это был положительно человек для меня, которого мы любили и уважали положительно больше всех на свете». — В ПСС предложение звучит несколько иначе: «С Митенькой были связаны воспоминания детства и родственное чувство и только, а это был положительно человек для тебя и для меня, которого мы лю­били и уважали больше всех на свете» (60, 353).

С. 211. «Мне дают 50руб. сер. за лист, и я хочу не отлагая писать рассказ, о котор. начал сегодня. — В ПСС вместо «рассказ, о котор.» — «рассказы о К[авказе]» (46, 150).

С. 218. Вопрос о тоне, о «характере автора» — один из главных вопросов, над которыми задумывается Толстой в эти первые годы и пробует решать по-разно­му. — Ср. в дневнике Э. 27 янв. 1928 г.: «"Семейное счастие" и "Три смерти". Ясно, что в эти годы Толстой ищет тона... Толстой ясно пробует разные тоны — то как в "Записках маркера", то как в "Севастополе", то совсем по-особому и близко к "Войне и миру" — В "Двух гусарах". Потом приходит тон проповедничества — важ­ный выход — как в "Воскресении" или народных рассказах» (Контекст-1981. С. 266).

«Читая сочинение, в особенности чисто-литературное — главный интерес состав­ляет характер автора, выражающийся в сочинении. Но бывают и такие сочинения, в которых автор аффектирует свой взгляд, или несколько раз изменяет его. Самые приятные суть те, в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается». — Един­ство и неизменность авторского взгляда на вещи, по Толстому, — важнейшая особенность настоящего произведения искусства. Эта мысль занимала центральное положение в его эстетической системе на протяжении всего творческого пути. В известной поздней теоретической ст. «Предисловие к сочинениям Гюи де Мо­пассана» (1894) Толстой высказывал похожую мысль, однако здесь на первый план вышло отсутствовавшее в Дневнике 1853 г. слово «нравственный»: «...цемент, ко­торый связывает всякое художественное произведение в одно целое и оттого про­изводит иллюзию отражения жизни, есть не единство лиц и положений, а единст­во самобытного нравственного отношения автора к предмету» (JI. Н. Толстой о литературе. М., 1955. С. 286).

С. 219. Друг его наводит его на мысль, что счастие состоит не в идеале, а в посто­янном жизненном труде, имеющем целью — счастие других». — В ПСС после слов «друг его» уточнение: «друг его, она, наводит его на мысль...» (46, 146).

С. 221. Любопытно, что в записи того же дня Толстой... «Отрочеству» выносит суровый приговор: «Отрочество из рук вон слабо — мало единства и язык дурен». — В ПСС эта запись об Отрочестве» датирована следующим днем — 21 дек. 1853 г. (46, 215).

«Прежде придумывая богатство содержания и красоту мысли, я писал науда­чу». — В ПСС не «придумывая», а «предугадывая» (46, 212).

С. 222. «...Я живо припомнил все случаи в моей жизни, в которой я не следовал ему, например в ближайшем ко мне по времени случае в моей службе...» — После «следовал ему» пропущен фрагмент: «и очень удивительно показалось, что я не следовал ему» (46, 181).

С. 223. «На мне всегда несколько отражается тон человека, с которым я гово­рю...» — В ПСС вместо «несколько» — «невольно» (46, 204).

С. 228. От этого плана кружок переходит к другому — к плану журнала «Солдат­ский Вестник». — О статье Толстого для несостоявшегося военного журнала см.: Эйхенбаум Б. М. Ранний публицистический набросок Толстого // Уч. зап. ЛГПИ им. Герцена. Л., 1948. Т. 67. С. 135-137. См. также: ПСС 4,408-412.

С. 234. Эта интродукция, ярко окрашенная ораторскими приемами, нужна Тол­стому для того, чтобы следующее затем сообщение фактов, лишенное всякой лирики и всякой торжественности, звучало не само по себе, а на фоне предыдущего.

В 1920-е — нач. 1930-х гг. в науке проявился интерес к риторике, ораторским речам, риторическому началу в художественном произведении; работы, так или иначе касающиеся этих тем, многочисленны: Виноградов В. В. 1) О художественной прозе. М., Л., 1930; 2) О теории художественной речи. М., 1971 (включает работы 1920-30-х гг.); Томашевский Б. Теория литературы. Поэтика. М.; Л., 1927; Тынянов Ю. Н. Ода как ораторский жанр // Поэтика. Временник Отд. словесных искусств

ГИИИ. 1927. Вып. II—III, с незначительными изменениями вошло веб. «Архаисты и новаторы» (см.: ПИЛК. С. 227-252). В 1924 г. в журнале Леф (№ 1 (5)) были на­печатаны статьи о риторике Ленина (Шкловский В. Ленин как деканонизатор (С. 53-56), Эйхенбаум Б. Основные стилевые тенденции в речи Ленина (С. 57—70), Якубинский Jl. О снижении высокого у Ленина (С. 71-80), Тынянов Ю. Словарь Ленина-полемиста (С. 81—110), Казанский Б. Речь Ленина (Опыт риторического анализа) (С. 111-139), Томашевский Б. Конструкция тезисов (С. 140-148)). Во второй половине 1920-х гг. в ГИИИ был подготовлен сб. по ораторской речи под ред. В. В. Виноградова и Б. В. Казанского, опубликован он не был.

Как отмечают комментаторы работ В. В. Виноградова, «мнение о необходимо­сти изучения ораторской речи, о возвращении к риторике как особой дисциплине и новой разработке ее было широко распространено в филологии 20-х гг.» (Тод­дес Е. А., Чудаков А. П. Комментарии // Виноградов В. В. О языке художественной прозы. М., 1980. С. 337). Э. считал обращение к риторике одним из достижений формальной школы: «От первоначального суммарного противопоставления по­этического языка практическому мы пришли к дифференцированию понятия практического языка по разным его функциям (Л. Якубинский) и к разграничению методов поэтического и эмоционального языка (Р. Якобсон). В связи с этой эво­люцией мы заинтересовались изучением именно ораторской речи, как наиболее близкой из области практической, но отличающейся по функциям, и заговорили о необходимости возрождения рядом с поэтикой риторики» (Эйхенбаум Б. М. Тео­рия формального метода // ОЛ. С. 407). В комментариях к работам Тынянова Е. А. Тоддес рассматривает увлечение формалистов риторикой с другой стороны: «У Эйхенбаума и Тынянова интерес к современной ораторской практике стоял в связи с осмыслением некоторых явлений поэзии футуризма как возрождения оды... жанра, расцвет которого в русской литературе происходил в эпоху, когда по тра­диции, восходящей к античным истокам европейской филологии, риторика была полноправной дисциплиной» (ПИЛК. С. 492).

С. 241. ...Дружинин готовится к организации своей партии и к переходу в «Биб­лиотеку для чтения»; Боткин примыкает к нему... — В процессе работы над книгой особое внимание Э. привлекла фигура В. Боткина. 27 января 1928 г. Э. отметил в дневнике: «Подумываю еще написать потом книжку о В. Боткине — даже, может быть, полубеллетристическую. <...> Это очень важная фигура в этом поколении» (Контекст-1981. С. 266).

С. 246. Все дело оказывается, собственно, не в Гоголе, а в «угрозе со стороны моло­дого поколения», вождем которого становится Чернышевский... — П. Рейфман, и вслед за ним И. Паперно, подчеркивали, что в конце 1850 — 1860-е гг. «молодое поколение» — это символический термин, а не указание на возраст (Рейфман П. С. Борьба в 1860-х годах вокруг романа Тургенева «Отцы и дети» // Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1963. № 6. С. 82-94; Паперно И. Семиотика пове­дения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма. М., 1996. С. 10-20).

С. 253. Кто бы мог думать, не зная писем Чернышевского, что «Губернские очерки» Салтыкова, на самом деле, ему не по душе? — Вопрос о Толстом и Чернышевском имел особую актуальность в 1928 г. — в год юбилейный для обоих писателей. Мате­риал о взаимоотношениях Толстого и Чернышевского Э. опубликовал отдельной статьей «Толстой и Чернышевский» (Красная газета. Вечерний выпуск. 1928. № 329. 29 нояб.). В рецензии на нее В. Друзин возражал против сближения Толстого и Чер­нышевского, критикуя вывод Э.: «Они — враги, но из тех врагов, которые втайне любуются друг другом». Критик писал: «Борца-революционера превращают в эстета антиобщественника с двойной ("для себя" и "для других") системой взглядов» (Дру­зин В. Эйхенбаум и Чернышевский // На литературном посту. 1929. № 1. С. 16-17).

С. 254. «Военная карьера не моя, и чем раньше я из нее выберусь, чтобы вполне отдаться литературной, тем будет лучше». — В ПСС не «отдаться», а «предаться» (47, 38).

С. 255. «В Севастополе пальба ужасная меня мучит». — В ПСС вместо «му­чит» — «мутит» (47, 52).

С. 261. «Нет, вы сделали великую ошибку, что упустили Дружин, из нашего союза. <... > Его так и слышишь тоненький, неприятный голосок, говорящий тупые неприят­ности и разгорающийся еще более от того, что говорить не умеет и голос сквер­ный. <... > Я убежден, хладнокровно рассуждая, что он был, как человек, прелестный и, как писатель, замечательно полезный; но именно от того, что он выступил из ряду обыкновенных людей, он породил подражателей, которые отвратительны». — В ПСС вместо «нашего» — «вашего». Перед словом «говорить» стоит местоимение «он». Не «выступил», а «выступал» (60, 74-75).

С. 267. Толстовский нигилизм... — В книге Э. понятие «нигилизм» многоаспект­но. В это понятие Э. включает и толстовскую «беспощадность» по отношению к своей личной интимной жизни, которая становится материалом для его произве­дений, — «цинизм» Толстого, и отрицание писателем литературных шаблонов, в первую очередь романтических, и отрицание всякого рода «убеждений», противо­поставление «убеждениям» — «инстинкта» жизни.

В работе «Творческие стимулы Толстого» (1935) Э. раскрывает еще один аспект толстовского «нигилизма». Рассуждая о толстовском отрицании цивилизации, прогресса, истории, он ссылается на «Письмо» Горького (впервые опубл. в газете: Борисоглебское эхо. 1915. № 95.29 нояб.), который пишет о «злейшем нигилизме» Толстого: Горький видит в Толстом «непомерно разросшуюся личность — явление чудовищное, почти уродливое» поясняя эту мысль, он пишет: «Да, он велик! Я глу­боко уверен, что помимо всего, о чем он говорит, есть много такого, о чем он всегда молчит, — даже и в дневнике своем — молчит и, вероятно, никогда никому не скажет. Это "нечто" лишь порою и намеками проскальзывало в его беседах, намеками же оно встречается в двух тетрадках дневника, которые он давал читать мне и J1. А. Сулержицкому; мне оно кажется чем-то вроде "отрицания всех утвер­ждений" — глубочайшим и злейшим нигилизмом, который вырос на почве беско­нечного, ничем неустранимого отчаяния и одиночества, вероятно, никем до этого человека не испытанного с такой страшной ясностью. Он часто казался мне чело­веком непоколебимо — в глубине души своей — равнодушным к людям, он есть настолько выше, мощнее их, что они все кажутся ему подобными мошкам, а суета их — смешной и жалкой. Он слишком далеко ушел от них в некую пустыню и там, с величайшим напряжением всех сил духа своего, одиноко всматривается в самое главное — в смерть» (Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М.; J1., 1951. Т. 14. С. 280).

С. 269. «Первое условие популярности автора, то есть средства заставить себя любить, есть любовь, с которой он обращается со всеми своими лицами. От этого Диккенсовские лица — общие друзья всего мира; они служат связью между человеком Америки и Петербурга; Теккерей и Гоголь верны, злы, художественны, но нелюбезны... Теккерей до того объективен, что его лица с страшно умной иронией защищают свои ложные, друг другу противоположные взгляды... Хорошо, когда автор только чуть- чуть стоит вне предмета, так что беспрестанно сомневаешься, субъективно или объективно». — Многоточиями разделены три разных фрагмента записной книжки Толстого. В ПСС только первая из них датирована маем 1856 г. (47, 178), вторая относится к июню этого года (47, 184), третья — к июлю (47, 191).

«...Есть два-три человека, которые только возмущены, и сотни, которые при­творяются возмущенными и потому считают себя в праве не принимать деятельно­го участия в жизни. Разумеется, я говорю не про вас и про Блудовых, но из литера­турного кружка есть много таких наших общих знакомых. Но даже ежели человек искренно возмущен, так был несчастлив, что все наталкивался на возмутительные вещи, то одно из двух: или, ежели душа не слаба, действуй и исправь, что тебя воз­мущает, или, что гораздо легче и чему я намерен держаться, умышленно ищи всего хорошего, доброго отворачиванием от дурного, а право, не притворяясь, можно ужас­но многое любить и горячо любить не только в России, но у самоедов» — В ПСС вместо «которые только возмущены» — «точно возмущенные», не «Блудовых», а «Блудову». Последнее предложение читается иначе: «Но даже ежели человек ис­кренно возмущён, так был несчастлив, что все наталкивался на возмутительные вещи, то одно из двух: или, ежели душа не слаба, действуй и исправь, что тебя возмущает, или сам разбейся, или, что гораздо легче и чему я намерен держаться, умышленно ищи всего хорошего, доброго отворачивайся от дурного, а право, не притворяясь, можно ужасно многое любить не только в России, но у Самоедов» (60, 90).

С. 287. «Унас главная беда не только дворяне, привыкшие с закрытыми дверями и по-французски говорить об освобождении, но правительство уже так секретничает, что народ ожидает освобождения, но на данных, которые он сам придумал. <...> И это убеждение выросло сильно, и ежели будет резня с нашим кротким народом, то только вследствие этого незнания своих настоящих отношений к земле и помещику; а прави­тельство секретничает изо всех сил и воображает, что это внутренняя политика, и ставит помещиков в положение людей заслоняющих, интериентирующих от народа милости свыше». — В ПСС иная конструкция первого предложения: «У нас главная беда: не столько дворяне, привыкли с закрытыми дверями и по-французски говорить об освобождении...». Далее вместо слова «выросло» стоит «вросло». В конце фраг­мента не «интериентирующих», а «интеромпирующих» (60, 89).

С. 288. Через два года, когда первоначальный испуг прошел, Толстой делает запись в дневнике (19 июня 1858г.)... — В ПСС запись датирована 19 июля 1858 г. (48, 16).

С. 295. И это вовсе не «влияние», а гораздо более значительный факт родства. — По­нятие «литературное влияние» встречается во многих работах Э., написанных в разные годы. В статьях Э. 1910-1920-х гг. «ключевым» является понятие «усвоение»: «Художественный образ есть столько же результат лично пережитых автором впе­чатлений, сколько — последнее слово литературной традиции, последняя комби­нация ее элементов. Момент творчества есть слияние этих двух процессов. Вот почему одна биография в такой же мере не может выяснить корни творчества, как и обратная работа — исследование литературы вне личности. <...>. И потому — не о влиянии должна быть речь, но о характере усвоения определенной традиции, о линии этого усвоения, которое есть столь же творческий процесс, как и всякое познавание» (К вопросу о "западном" влиянии в творчестве Лермонтова //Север­ные записки. 1914. № 10-11. С. 221).

В ранней статье о Толстом (1919) Э. писал об усвоении писателем творчества Руссо, Стерна, Тёпфера. Эту статью Э. обсуждал в разговорах с В. М. Жирмунским: «Он рассказал мне подробно содержание и построение будущей своей книги о Бай­роне. Между прочим говорил о том, как, по его мнению, надо ставить вопрос о влиянии <...> Очень близко к тому, как я говорю об этом в статье о Толстом. Не "миросозерцание"», не человек, а поэтика, и не "влияние", а усвоение — поэтому очень важны отличия (я посоветовал ему посмотреть у Христиансена о "дифферен­циальных качествах")» (дневник Э., 20 сент. 1918 г., цит. по: Переписка Б. М. Эйхен­баума и В. М. Жирмунского / Публ. Н. А. Жирмунской и О. Б. Эйхенбаум; вступ. ст. Е. А. Тодцес // Тыняновский сборник: Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 264). В письме Жирмунскому от 9 июля 1916 г. сохранился отзыв Э. о книге Христиансена: «Прочитал книгу Христиансена "Философия искусства". Хорошая работа — она мне много дала и многое подтвердила» (Там же. С. 284). Идея Хри­стиансена о «дифференциальных ощущениях», «ощущениях различий», «когда мы испытываем что-нибудь как отклонение от обычного, от нормального, от какого- нибудь действующего канона» (Христиансен Б. Философия искусства. С. 104), близ­ка идеям Тынянова о литературной эволюции. По Христиансену, дифференциальные качества относительны, так как изменчив «канон», фон, на котором воспринимает­ся новизна произведения. Опираясь на эту концепцию, Э. изучает проблему традиций в толстовском творчестве: «Все новое в искусстве выступает, как таковое, не на фоне жизни, а на фоне действующего в данное время художественного канона и, отступая от него, опирается на что-нибудь в прошлом. Поэтому, когда речь идет о влиянии или, вернее, об усвоении, отличия манеры так же существенны, как и сходства, и не противоречат, а наоборот — подтверждают» (Лтр. С. 28-29).

Жирмунский разрабатывал проблему литературного влияния на материале творчества Пушкина, в его работе акцент сделан на существовании «встречного течения» (термин Веселовского), на подготовленности усвоения традиции: «...влия­ние на личность уже предполагает личность, готовую воспринять это влияние, развившуюся самостоятельно навстречу этому влиянию...» (Жирмунский В. М. Бай­рон и Пушкин Л., 1924. С. 15). В этом же аспекте Э. рассмотрел проблему в 1924 г. в книге о Лермонтове, подчеркнув подготовленность «усвоения» «местным лите­ратурным движением» (Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки//ОЛ. С. 162).

В более поздней работе «Толстой и Поль де-Кок» (1937) Э. по-новому развернул проблему влияния, введя понятие «контекста»: влияние — «частный случай более обширного и сложного явления. Литература любой эпохи представляет собой не простое собрание единичных, разрозненных или только частично связанных ме­жду собой произведений, а некое сложное соотношение, некий исторический контекст» (Толстой и Поль де-Кок // Западный сборник. 1 / Под ред. В. М. Жир­мунского. М.; Л., 1937. С. 293).

С. 296....Лесков, работающий уже по принципу архаистической стилизации, делающий свою речь витиеватой, играющий стилистическими пластами. — О сти­лизации в прозе Лескова подробнее см. в работе Э. «Лесков и современная проза» (ОЛ С. 409-423).

С. 297. Это писалось незадолго до того, когда началась историческая схватка Толстого с «Решетниковыми», кончившаяся противопоставлением «Власти тьмы» — «Власти земли», схватка в которой Толстой вел себя уже не как Дон Кихот, а как Наполеон. — Эту мысль проясняет высказывание Э. из «Моего временника»: «Сначала Толстой растерялся и уже был готов отречься от своей власти. Но сооб­разив положение и изучив силы врагов, он решил вступить в новую борьбу... Явились "народные рассказы" Оставаясь тем же архаистом, Толстой вступил в единоборство с Глебом Успенским и всей школой беллетристов-народников. В ответ на материалистическую "Власть земли" явилась религиозно-нравственная «Власть тьмы». Это была борьба за литературную власть» (MB. С. 114). В цикле очерков «Власть земли» (1882) Г. И. Успенский утверждает, что русский народ «до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть зем­ли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания ее повелений, покуда они властвуют над его умом, совестью, покуда они наполняют все его существование» (Успенский Г. И. Полн. собр. соч: В 14 т. [М. ], 1949. Т. 8. С. 25). Как пишет Бахтин в статье «Толстой-драматург», Толстой во «Власти тьмы» «нарочито противопоставляет... свою деревню деревне народнической литерату­ры... народническому примату социально-этического — свой примат индивиду­ально-этического, идеям земли и общины — идею бога и индивидуальной совес­ти» (Бахтин М. М. Толстой-драматург. Предисловие//Толстой Л. Н. Полн. собр. художественных произведений / Под ред. К. Халабаева, Б. Эйхенбаума. М.; Л., 1929. Т. XI. С. 181).

Окончив «Юность», он пишет 6ноября 1856г. Панаеву... — В ПСС письмо дати­ровано 6 октября 1856 г (60, 91).

С. 299. Отношения изменились к худшему после 13марта, когда записано: «Тургенев скучен. Хочется в П.[ариж\, он один не может быть. Увы! он никого никогда не любил. Прочел ему Пропащего, он остался холоден, гуляя ссорились». — В ПСС иное окончание этой дневниковой записи: «Он остался холоден. Чуть ссорились» (47, 117).

С. 301. «Люцерн», который можно считать вариантом и поправкой к неудающе- муся «Альберту», в значительной степени поглотившей в себе всю полемику и злобо­дневность и притом гораздо более смелой. — В ст. «О противоречиях Толстого» (1939) повести «Альберт» и «Люцерн» рассмотрены Э. с другой точки зрения. В них ученый увидел «зародыши юродства», которые прорастут потом в образе «русского дере­венского юродивца» Платона Каратаева. В толстовской «философии юродства» Э. видел «протест против буржуазного уклада жизни, правительственной политики и поведения интеллигенции». В одной из последних статей Э. «90-томное собрание сочинений Л. Н. Толстого (Критические заметки)» рассказ «Люцерн» представлен в еще одном новом ракурсе: «Рассказ Толстого и по теме, и по терминологии, и даже по жанру (маленький случай, возведенный в степень мирового события) ка­жется написанным под влиянием знаменитого трактата Фурье "Новый хозяйствен­ный и социентарный мир", точнее под впечатлением "Послесловия" к этой книге, в котором Фурье возмущается "упростительством" в суждениях о жизни и тем, что философы осуждают человеческую душу "безвозвратно прозябать в разрушитель­ном состоянии, в хаосе строя, цивилизации и варварства"» (Русская литература. 1959. № 4. С. 218). О «русском фурьеризме» см. с. 939 наст. изд.

С. 309. 23 июля, по окончании «Люцерна», Толстой решает сосредоточиться на двух вещах — «Казаки» и «Отъезжее поле», и формулирует: «Совсем другое — ка­зак — свеж как библейское предание... — В дневниковой записи пропущено слово «дик»: «Совсем другое казак — дик, свеж, как библейское предание...» (47, 146).

С. 310. 18 августа записывает: «Не могу писать без мысли. А мысль, что добро во всякой сфере, что те же страсти везде, что дикое состояние хорошо — недостаточ­ны. Еще хорошо, ежели бы проникнуться последним — один выход». — В ПСС: «Не могу писать без мысли. А мысль, что добро — добро во всякой сфере, что те же страсти везде, что дикое состояние хорошо — недостаточны. Еще хорошо бы, еже­ли бы я проникнулся последним — один выход» (47, 152).

С. 324—325. Во второй половине пятидесятых годов вопрос о женщине стал вы­двигаться рядом с другими общественными вопросами и приобрел характерную соци­альную окраску — как вопрос не столько о любви, сколько о браке, о семье, о правах женщины и т. д. <...> Как и во многом другом, личная жизнь Толстого совпадает здесь с жизнью эпохи — и тем острее, чем сложнее его отношение к современности, его борьба с ней на ее же территории. — О проблемах брака, семьи, отношения к жен­щине в 1860-е гг., в. т. ч. сопоставления Толстого и Чернышевского см.: Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма. М., 1996. С. 77-135.

С. 326. «В Дрездене еще совершенно неожиданно встретил К. Львову. Я был в наи­лучшем настроении духа для того, чтобы влюбиться. ~ К. Львова — красивая, умная, честная и милая натура...». — В ПСС не «наилучшем», а «наиудобнейшем». Слово «милая» в характеристике Львовой отсутствует (60, 221).

С. 337. Толстой ругает Тургенева (особенно «Дворянское гнездо») и Островского: «Гроза Островского есть плачевное сочинение, а будет иметь успех. Не Островский и не Тургенев виноваты, а время; теперь долго не родится тот человек, который бы сделал в поэтическом мире то, что сделал Пушкин», (см. также примеч. Э.) — По поводу этого высказывания Толстого Шкловский писал Э. 27 ноября 1928 г.: «...Я не согласен с тем, что ты цитируешь место, где написано "Булгарин" и пишешь "Пуш­кин", отодвигая Булгарина в примечания». «"Мои воспоминания" Фета, где Бул­гарин был напечатан Булгариным, а не Пушкиным, были напечатаны в Москве в 1890 году, то есть за двадцать лет до смерти Толстого, то есть они были Толстому известны, и Булгарин остался Булгариным, не измененным на Пушкина, хотя Фет мог спросить у Толстого. Для Фета, для Толстого Булгарин в этом месте не колол глаза» (Из писем к В. Б. Шкловскому. С. 158). Как уточняет комментатор писем Шкловского Чудакова, Э. цитировал письмо Толстого по «Моим воспоминаниям» Фета. В письме Шкловскому от 24 декабря 1928 г. Э. прояснил свою позицию: «Я до сих пор не верю Цявловскому — когда буду в Москве, пойду смотреть собственны­ми глазами... Контекст письма заставляет вспомнить не о Булгарине, а о недавней борьбе толстовской группы (Анненков, Боткин, Дружинин, Фет) за Пушкина, за высокую литературу, за чистое художество» (Там же. С. 159).

С. 340. Этот шаг обнаруживает в Толстом замечательное чувство истории, ко­торое и провело его через ряд эпох. Он пишет Ковалевскому: «Мудрость во всех жи­тейских делах, мне кажется, состоит не в том, чтобы узнать, что нужно делать, а в том, чтобы узнать, что делать прежде, а что после». — Проблема «Толстой и История» многостороннее рассматривалась в трудах Э. В кн. «Лев Толстой. 50-е годы», в ст. «Творческие стимулы Толстого» (1935), говоря о поведении Толстого, Э. отмечает присущее ему «чувство истории». В ст. «Пушкин и Толстой» (1936), исследуя мироощущение писателя, Э. писал в другом ключе: «...у Пушкина было органическое и совершенно реальное ощущение исторического процесса и его законов — была вера в историю, тогда как у Толстого именно этого, самого важно­го, самого плодотворного для творчества ощущения не было» (с. 709 наст. изд.). С отсутствием «веры в историю» Э. связывает принципиальный «антиисторизм» толстовского творчества (см. с. 711—733 наст. изд.).

Лев Толстой, Книга 2. Шестидесятые годы

Впервые: Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Кн. 2.60-е годы. М.; Л.: Гос. изд-во худ. лит-ры, 1931. — 424 с. Тираж 5000 экз.

Печатается по первому изд.

Книга является продолжением большого исследования, начатого монографией ученого «Лев Толстой. Кн. 1. Пятидесятые годы». Во второй книге важнейшей остается проблема «исторического поведения», сохраняется и установка Э. на изучение «литературного быта». Однако уменьшен «вес» биографического элемен­та, она по-новому организована. Начиная работать над второй книгой, Э. писал Шкловскому 7 мая 1929 г.: «Второй том, я думаю, будет лучше первого, п. ч. хро­нология мне уже не будет нужна» (Из писем к В. Б. Шкловскому / Публ. О. Б. Эй­хенбаум; Вступ. заметка и коммент. М. О. Чудаковой // Нева. 1987. № 5. С. 160). В центре второго тома — роман-эпопея «Война и мир» и путь Толстого к ней.

Путь Толстого к эпопее раскрывают две первые части книги: «Толстой вне литературы» и «Возвращение в литературу». Такое распределение материала («ли­тература» и «вне литературы») принципиально важно: по Э., и литературные про­изведения Толстого, написанные им перед «Войной и миром», и толстовская деятельность вне литературы равно подготавливают создание эпопеи, ведут к ней. В построении книги сказывается важнейшая для Э. мысль, которую он многократ­но повторял, впервые прозвучавшая в ст. 1919 г. «Лев Толстой»: «Толстой всегда был художником и никогда не переставал им быть...»; «...все "остановки" Толсто­го, не просто душевное явление, обусловленное натурой или обстоятельствами жизни, а определенный творческий акт, момент освобождения, эволюции. "Двой­ственность" Толстого... есть для нас не пассивное проявление его натуры, но акт сознания, выработанного в поисках нового творческого начала» (с. 31 наст. изд.). См. также: Эйхенбаум Б. М. 1) О кризисах Толстого// СЛ. С. 67-72; 2) О Льве Тол­стом // Там же. С. 62-66).

О процессе создания «Войны и мира» — от ранних редакций до прижизненных изданий романа — рассказывается в третьей и четвертой частях монографии. Раз­деление текста на третью («Все хорошо, что хорошо кончается») и четвертую («Вой­на и мир») части обусловлено взглядом Э. на творческую историю романа. Для Э. 1-я редакция книги «Все хорошо, что хорошо кончается» и ее последний вариант «Война и мир» — это два разных произведения: и по жанру, и по масштабу, и по поэтике, и по содержанию. Первое — семейный роман, второе — эпопея.

Каждая из четырех частей книги разделена на несколько глав. Центром, вокруг которого строится материал главы, у Э. зачастую является художественное произ­ведение (во второй части: гл. 3 — «Казаки», гл. 4 — «Холстомер»; в третьей части: гл. 1 — «Декабристы», гл. 2. — «Зараженное семейство») или имя (в первой части: гл. 2 — Чичерин, гл. 3 — Ауэрбах, гл. 4 — Риль; в четвертой части гл. 4 — Урусов). О принципе движения «по именам» пишет сам Э., подчеркивая проблему монтажа фрагментов, объединенных каким-либо именем: «Таким образом переход от Бок­ля к Погодину, а от Погодина к Урусову монтируется сам собой — без всяких усилий с моей стороны. Загадочные источники, а вместе с ними и смыслы фило- софско-исторических глав "Войны и мира", вплоть до их стилистической и тер­минологической стороны, начинают выясняться» (с. 528 наст. изд.). На смену хронологии, играющей существенную роль в монографии «Лев Толстой. 50-е годы», в книге о 1860-х г. пришел «монтаж» фрагментов по логике художественной мысли Толстого, по логике мысли изучаемой эпохи.

Первая и вторая книги Э. о Толстом, по-разному построенные, связаны единым авторским стилем. Монографию Э. «Лев Толстой. 50-е годы» первые читатели упрекали в излишней беллетристичности стиля, Шкловский назвал ее «недожа­ренной», «красноречивой» и посоветовал Э. написать роман (см. с. 897—904 наст, изд.). Беллетристичность, проглядывающая за анализом самого разного материала, сохранилась и во второй книге Э. В первом и втором томе встречаются очень по­хожие по тону почти художественные фрагменты, расположенные, как правило, «на стыке» глав или частей. К примеру, в работе о 1850-х годах Э. писал по поводу прихода Толстого в «Современник»: «Литераторы встретили Толстого... как несо­мненный "новый талант". Они принялись наперерыв ухаживать за ним, и боясь и ревнуя. У них как будто появилась мысль, что с приездом этого артиллериста по­ложение в "Современнике" должно измениться — явилась новая сила, не только талант, но и граф. <...> Их ожидало однако разочарование — и с совершенно не­ожиданной стороны: Толстой оказался офицером, и "аристократом" в такой сте­пени, что они, интеллигенты, склонные к либерализму, ахнули» (с. 258 наст. изд.). В том же мягко ироническом тоне Э. рассказывает во втором томе о взаимоотно­шениях Тургенева и Толстого: «Тургенев опять начинает надеяться, что "чудаче­ства" Толстого подходят к концу... Узнав, что Толстой в Брюсселе пишет повесть ("Поликушку"), Тургенев решает возобновить свой прежний тон учителя и совет­чика... Менторский и даже несколько злорадный тон этого письма (в смысле — "дав­но бы так") нисколько не лучше того, каким в это же время писал Толстому Чиче­рин; каждое слово приведенной цитаты должно было возмущать Толстого — в том числе и снисходительное разрешение заниматься на досуге «первобытной» педа­гогией. Это сказалось очень скоро — Тургенев слишком рано обрадовался: в мае 1861 г., сейчас же по возвращении Толстого из-за границы, они поссорились и разошлись почти на всю жизнь, (с. 399 наст. изд.). «Беллетристическим» фрагмен­том начинается и глава о «Войне и мире»: «Тургенев уже в 1866 г. заметил, что Толстой заразился "рассудительством", но находил сначала, что это не опасно: "этой беды бояться нечего". Смысл этих слов, по-видимому, иронический: нечего бояться не потому, что он с этим легко и удачно справится, а потому, что это — не его область, и поэтому из этих попыток все равно ничего выйти не может. Но дело складывалось несколько иначе — и тот же Тургенев через три года завопит о том, что с Толстым случилась беда. "Беда" началась уже в 1867 г. — когда Толстой по­дошел к 1812 г.» (с. 501 наст. изд.).

В отличие от первого тома, книга Э. «Лев Толстой. 60-е годы» после выхода в свет в 1931 г. большого количества читательских откликов не вызвала. А. А. Сабу­ров отметил интересную особенность читательской рецепции: о книге Э. «Лев Толстой. 60-е годы» «много говорили, но очень мало писали, хотя она того более чем заслуживает» (Сабуров А. А. «Война и мир» Л. Н. Толстого. Проблематика и поэтика. М., 1959. С. 20-21). Как указала комментатор писем Шкловского О. Пан­ченко, 22 декабря 1931 г. Э. сообщил Шкловскому, что выход в свет второго тома «Льва Толстого» «раздражил непишущих писателей и вызвал отрицательные от­клики в ленинградских газетах» («Я иду с туза»: Из переписки Виктора Шкловско­го с Борисом Эйхенбаумом / Вступ. заметка, публ. и примеч. О. Панченко // Новое литературное обозрение. 1994. № 6. С. 244). Через несколько лет после выхода книги появилась статья М. Корнева «Ранний Толстой и социология Эйхенбаума» (Литературный критик. 1934. № 5. С. 58-75), ее автор обвинял Э. в попытке «зату­шевать свой формализм "социологическими" отступлениями» (Корпев М. Ранний Толстой и социология Эйхенбаума. С. 63), подменить биографией социологию творчества Толстого, в игнорировании «диалектики классовой борьбы» (Там же. С. 67). В опубликованных письмах Шкловского 1930-х гг. нет конкретных суждений о втором томе работы Э. Упоминание этой книги Э. есть в поздней монографии Шкловского «Лев Толстой». Полемика Шкловского и Э., начатая в их переписке 1920-х гг.икнигах 1928 г. «Матерьял и стиль в романе Л. Н. Толстого "Война и мир"» и «Лев Толстой. 50-е гг.» по вопросу об источниках толстовского романа, была продолжена Шкловским и в его поздней работе. «Борис Михайлович Эйхенбаум во 2 томе своего исследования "Лев Толстой" утверждал, что "Война и мир" родилась из мемуарной литературы. Это домашняя литература, поэтому он скреплял своей подписью мнение Поливанова, Татьяны Кузьминской, Софьи Андреевны.

Я не соглашаюсь с Борисом Михайловичем и не соглашался и раньше; я думаю, что Лев Николаевич залез в комнату под сводами и запер дверь в нее, спасаясь от прототипов». Шкловский подчеркивал значение традиции романного жанра: «Дет­ские годы Багрова-внука» «родилось в результате уже существующего семейного романа», «и за "Исповедью" стоит опыт английского романа» (Шкловский В. Б. Лев Толстой. М., 1963. С. 396).

В 1940-е гг. книгу Э. «Лев Толстой. 60-е годы» высоко оценил историк Е. В. Тар- ле. В дневнике Э. 29 октября 1946 г. сделана запись: «Вчера на ученом совете Унив- та... ко мне подошел Е. В. Тарле и громко сказал, что он с огромным интересом читает мою книгу о Толстом: "Благодарю вас за то, что вы ее написали", — приба­вил он и пожал мне руку» (Контекст-1981. С. 275). С Тарле Э. советовался в про­цессе работы еще над первым томом «Льва Толстого» (см. дневник Э., 23 мая 1928 г//Там же. С. 271).

В 1949-1950 гг. в центральных журналах вышло сразу несколько статей с резкой критикой Э.: Абрамов Ф., Лебедев Н. В борьбе за чистоту марксистско-ленинского литературоведения//Звезда. 1949. № 7. С. 165-171 \ Иванов В. За советский патрио­тизм в литературе и литературной критике // Октябрь. 1949. № 8. С. 171-181; Ка­раваева А. Оруженосцы космополитизма. Заметки писателя // Новый мир. 1949. № 9. С. 218-234; Папковский Б. Формализм и эклектика профессора Эйхенбаума //

Звезда. 1949. № 9. С. 169-181; Ревякин А. За советский патриотизм в критике и ли­тературоведении//Вопросы теории литературы. М., 1950. С. 30-65. — Э. обвиняли в методологическом эклектизме, в космополитизме, низкопоклонстве перед Запа­дом. Книги Э. были признаны «нагромождением вреднейшей путаницы» (Б. Пап- ковский), так как Толстой изображен в них как «подражатель третьесортной фран­цузской и английской литературы» (В. Иванов), «дюжинный беллетрист, которому художественно помогают такие писатели, как Брэддон и Троллоп» (А. Ревякин).

Книга Э. «Лев Толстой. 60-е годы» только через несколько десятилетий после ее первого издания была востребована в науке, она стала основой для серьезных как отечественных, так и зарубежных исследований по русской литературе (И. Бер­лин, А. В. Чичерин, И. Паперно, Я. С. Лурье и др.).

С. 355. Толстой, оказывается, ближайшим образом связан с кружком «чудаков»- архаистов 60-х годов, продолжающих развивать взгляды и традиции старших славя­нофилов. Источники и смыслы философско-исторических и военно-теоретических глав «Войны и мира» таким образом проясняются. — В поздней работе «Очередные зада­чи изучения Л. Толстого» (Труды юбилейной науч. сессии ЛГУ. Секция филол. наук. Л., 1946. С. 279—294). Э. установил еще один источник «Войны и мира» — со­чинение Н. Я. Данилевского «Россия и Европа».

С. 358. Противопоставление Москвы Петербургу стало заново злободневной те­мой. — Тема противопоставления Москвы и Петербурга связана с теорией литера­турного быта Э. В семинаре по проблемам литературного быта, который работал под руководством Э. с января 1928 по апрель 1930 г., среди других был прочитан доклад Е. Боронинойо о литературной борьбе двух городов, Москвы и Петербурга, в 1820—1850-е гг., который получил высокую оценку Э. (См.: Чудакова М. О. Ком­ментарий//ОЛ. С. 524).

М. Погодин издал сборник «Утро» (1859), о котором писал П. Вяземскому. «Аль­манах намеревается заговорить о литературе, стоящей теперь на заднем плане, и начать реставрацию, ревизию и инспекторский смотр». (Примеч. Э. : Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. XVI. С. 368. Ср. статью Н. Добролюбова об этом сб.) — См.: Утро. Литературный сборник // Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. М.; Л., 1962. Т. 4. С. 113-135. Впервые: Современник. 1859. № 1. Отд. III. С. 31-54, без подписи.

С. 361. При желании любая система может найти у Толстого, как находил Ми­хайловский, подходящие «шуйцу» и «десницу». — Речь идет о статье Н. К. Михайлов­ского «Десница и шуйца Льва Толстого» (первая редакция: Отечественные записки. 1875. Май, июнь, июль. В составе цикла «Записки профана», затем в переработан­ном виде опубликована отдельной статьей: Михайловский Н. К. Критические опыты. СПб., 1887. Вып. 1). Подробнее об этой ст. см. с. 586-602 наст. изд.

Архаистичность толстовской позиции выражается в противопоставлении кон­кретным историческим оценкам и принципам... В этом разница между системой архаистической и архаической (отсталой). Архаистическая система — не просто элемент, оставшийся от уже преодоленного и доживающего свой век явления, а на­оборот — заново восстающая и имеющая основания для нового успеха, хотя и кореня­щаяся в прошлом, сила. — Как замечено Чудаковой, в ранних ст. 1918-1920 гг., в кн. «Молодой Толстой» идея о Толстом-архаисте высказывалась Э. «применительно к чисто литературным пристрастиям писателя», позднее она «будет восприниматься исследователем более широко, как особое положение Толстого в русской общест­венной и литературной жизни на протяжении почти шестидесяти лет» (Чудако­ва М. О. Комментарий//OJ1. С. 462). О разграничении «архаического» и «архаисти­ческого» писал Тынянов в статье «Архаисты и Пушкин» (1926), рассматривая творчество Катенина: «.. во второй своей полемической статье Катенин детализи­ровал и общий вопрос об архаистическом направлении: архаистическое направле­ние не есть архаическое, архаисты — не архаики» (Тынянов Ю. Н. Архаисты и нова­торы. СЛ.], 1929. С. 126). Э. высоко оценил эту работу Тынянова (см.: Эйхенбаум Б. М. Творчество Ю. Тынянова// Звезда. 1941. № 1. С. 130-143) и, несомненно, имел ее в виду, когда писал об архаической линии в литературе.

С. 363. Так, к концу 1856 г. он заинтересовывается Герценом и читает «Полярную звезду» (запись от 4 ноября — «Очень хорошо»), сходится с Б. Н. Чичериным, а о славянофилах пишет В. Боткину (28января 1857г.).» — В ПСС письмо датировано 29 января 1857 г. (60, 156).

С. 363-364. «Тип профессора-западника, взявшего себе усидчивой работой в моло­дости диплом на умственную праздность и глупость, с разных сторон приходит мне в противоположность человеку, до зрелости удержавшему в себе смелость мысли, чув­ства и дела». — В цитате пропущено несколько слов, в ПСС: «... смелость мысли, и нераздельность мысли, чувства и дела» (48, 50).

С. 367. Еще недавно статьи Чичерина не нравились Толстому; теперь, 20марта 1858г., в дневнике записано: «Читал Чичерина статью о промышленности в Англии. Страшно интересно. С некоторого времени всякий вопрос для меня принимает громад­ные размеры. Много я обязан Чичерину. Теперь при каждом новом предмете и обстоя­тельстве невольно ишу его место в вечном и бесконечном, в истории». — В ПСС в первом предложении нет предлога «в», последнее предложение выглядит несколь­ко иначе: «Теперь при каждом новом предмете и обстоятельстве я, кроме условий самого предмета и обстоятельства, невольно ищу его место в вечном и бесконечном, в истории» (48,10).

С. 380. ...Вильгельм Риль (Riehl) — фигура интересная в истории не только немец­кой науки и культуры, но и русской. — К сочинениям Риля Э., вероятно, обратился еще в процессе работы над первым томом «Льва Толстого», в письме Шкловскому от 30 ноября 1928 г. он сообщал: «У меня еще другая забота — Риль. Этот материал, имеющий большое значение и вне Толстого (один из основных источников русской дворянской, а именно помещичьей, идеологии), многое разъясняет» (Из писем к В. Б. Шкловскому. С. 159). Исследование темы «Риль и русская культура» было продолжено В. А. Китаевым (см.: Китаев В. А. Вильгельм Риль в «Русском вестни­ке» (1857-1862) // Уч. зап. Горьковского гос. ун-та им. Н. И. Лобачевского. Сер. «Философия». Вып. 96. Горький, 1969. С. 227-214).

С. 401. Самый быт школы подробно описан в письме к той же А. А. Толстой (июль 1861 г.): «Есть и у меня поэтическое, прелестное дело, от которого нельзя оторвать­ся — это школа. <...>— В ПСС письмо датировано началом августа 1861 г. (60, 404).

С. 417. Возможно, что, при своем интересе к вопросу о народной литературе и восторженном отношении к Ауербаху, Толстой читал его книгу и обратил внимание на мнение Ауербаха относительно имитации устной речи. <... > Если это так, то переход от «Идиллии» к «Тихону и Маланье» был переходом от сказовой имитации, внушенной Толстому Ауербахом, но вообще для Толстого не характерной, к обыкно­венному повествованию. — Проблеме сказа посвящено несколько работ Э.: «Как сделана "Шинель" Гоголя (Поэтика. Пг., 1919. С. 151-195); Иллюзия сказа (1918) // СЛ. Л, 1924. С. 152-156); «Лесков и современная проза», авторская датировка — 1925, опубл.: Лтр.). Исследователь понимает сказ как «форму повествовательной прозы, которая в своей лексике, синтаксисе и подборе интонаций обнаруживает установ­ку на устную речь рассказчика» (ОЛ. С. 413).

Ст. Э. «Как сделана "Шинель" Гоголя» повлияла на ранние работы Виноградо­ва по проблеме сказа: «Стиль петербургской поэмы "Двойник" Опыт лингвисти­ческого анализа» (июль 1921, позднейшее название «К морфологии натурального стиля. Опыт лингвистического анализа петербургской поэмы "Двойник"»), «О за­дачах стилистики. Наблюдения над стилем Жития протопопа Аввакума» (1923), «Этюды о стиле Гоголя» (1923), Гоголь и натуральная школа (1924), «О теории литературных стилей» (1927), «Проблема сказа в стилистике» (1925). (См. об этом: Чудаков А. П. Ранние работы В. В. Виноградова по поэтике русской литературы // Виноградов В. В. Избр. труды. Поэтика русской литературы. М., 1976. С. 467-468). Сам Э. писал в дневнике 29 ноября 1925 г.: «Странно, но выходит так, что из моей Мелодики возник Серг[ей] Игн[атьевич] Бернштейн, а из статьи о "Шинели" — Ви­ноградов» (Цит по: Чудаков А. П. Ранние работы В. В. Виноградова по поэтике русской литературы. С. 467).

В ст. о «Шинели» Гоголя Э. изучает фонетическую сторону сказа, «мимико- произносительную силу» произведения (об интересе к звуковой стороне произве­дения в науке 1920-х гг. в связи с идеями «слуховой филологии» Э. Сиверса см.: ПИЛ К. С. 492). По Виноградову, определение сказа, которое дал Э., недостаточно. С точки зрения Виноградова, сказ предполагает не просто установку на устную речь, сказ — это «своеобразная литературно-художественная ориентация на устный монолог повествующего типа», «художественная имитация монологической речи, которая, воплощая в себе повествовательную фабулу, как будто строится в поряд­ке ее непосредственного говорения» (Виноградов В. В. Проблема сказа в стилисти­ке // Виноградов В. В. О языке художественной прозы. М., 1980. С. 49).

С. 439. «Приходится вам опять перепрягать свою колесницу, а "юхванство"пере­прягать из оглобель на пристяжку; а мысль и художество уж давно у вас переезжено в корень. Я уж перепрег и гораздо спокойнее поехал». — В ПСС союз «и» вместо «а», слово «перепречь» вместо «перепрягать», «переезжены» вместо «переезжено» (61, 83).

С. 441. Сатира Фета направлена... отчасти и против Толстого — против его повести о Холстомере, в которой есть следы увлечения Прудоном. В. Соллогуб, прочи­тав эту повесть, писал Толстому (в 1864 г.): «рассуждение о собственности холодно, прудонно и не ново». — В письме Шкловскому 24 декабря 1928 г. Э. советовал: «По­смотри в московском томе "Письма Толстого и к Толстому" очень интересные письма Чичерина. Из ящика с книгами, о котором пишет Чичерин, пришлось вы­нуть Прудона. Толстой жил в Брюсселе целый месяц и виделся с Прудоном, веро­ятно, не раз. Посмотри еще там же письмо Соллогуба о "Холстомере" (1863 г.). Он шутит, что "прудонно". Это характерно» (Из писем к В. Б. Шкловскому. С. 159).

С. 444. «Дерзость воров, уведших у меня лошадей, коров, овец, укравших весы с амбара, дошла до того, что прошлой осенью почти перед домом выкопали молодые яблони и увезли. Садовник мой нашел яблони у соседнего мужика, представил явные доказательства срезки ветвей и прошлогодней, а не осенней пересадки по положению корней. <...> Посредник мой отвечал бумагой, что яблони немой и что я имею купить другие...» — В ПСС после слова «овец» — союз «и», вместо «представил» — «пред­ставивши», вместо «мой» — «мне» (48, 51).

24 марта 1863 г. (т. е. на другой день после письма о фарфоровой кукле) Толстой записывает: «Я ее все больше и больше люблю. Нынче 6-й месяц, а я испытываю давно не испытанное чувство уничтожения перед ней. <...> Я не владею ею, потому что не смею, чувствую себя недостойным». — В ПСС: «Нынче 7-й месяц, и я испытываю давно не испытанное сначала чувство уничтожения пред ней», в последнем пред­ложении: «... не чувствую себя достойным» (48, 53).

С. 449. Так... Толстой доживает до осени 1863 г. Последняя запись этого года (от 6 октября) намечает некоторый исход из мучительного состояния: семейная травма кое-как преодолена — остается преодолеть или пересилить травму социальную, ис­торическую: «<... > Я качусь, качусь под гору смерти, а хочу и люблю бессмертие. Выбирать незачем. <... >». — В книге Э. в цитате пропущен фрагмент, в ПСС: «Я ка­чусь, качусь под гору смерти и едва чувствую в себе силы остановиться. А я не хочу смерти, а хочу и люблю бессмертие» (48, 57).

С. 464. ...Толстойрастит тот «домашний» стиль, которым потом наполнятся страницы «Войны и мира». Здесь прихотливая, пародийная игра стилей, столкновение разнообразных языковых слоев, веселая эквилибристика, словесные фокусы... — О язы­ке «Войны и мира» см.: Виноградов В. В. О языке Толстого (50-60-е гг.) //Литера­турное наследство. Т. 35-36. М., 1939. С. 117-220.

С. 479. П. Вяземский был по-своему прав, когда отнес роман Толстого, даже в его окончательной редакции, к разряду исторической нетовщины, а автора зачислил в состав представителей «нравственно-литературного материализма». — Э. имеет в виду ст.: Вяземский П. А. Воспоминания о 1812 годе // Русский архив. 1869. № 1. Стлб. 181—216. См.: Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 262-270.

С. 480.1 октября 1864 г. Толстой пишет ему: «Очень благодарен вам, уважаемый Михаил Петрович, за присылку книг и писем...» — В ПСС письмо датировано 8 ок­тября 1864 г. (61, 55).

С. 486—487. В. Шкловский был совершенно прав, когда заявил, что количество прочтенных Толстым для романа источников было совсем не так велико, как принято об этом говорить. — См.: Шкловский В. Б. Матерьял и стиль в романе JI. Толстого «Война и мир». М., 1928. С. 30.

С. 488. Ни одно лицо не было явным портретом — процесс узнавания был затруднен обычным для Толстого методом слияния в одном персонаже нескольких прототипов. Так, старик Болконский, который до сих пор считается списанным с деда Толстого (Николая Сергеевича Волконского), списан не только с него, а в гораздо большей сте­пени с фельдмаршала М. Ф. Каменского (старшего)... — Проблема прототипов — еще один пункт расхождения Э. и Шкловского. В поздней монографии «Лев Толстой» Шкловский критиковал позицию Э.: «Сейчас уже принято думать, что озлобленный и гордый неудачник генерал Волконский, строитель старого дома, не может быть прототипом старого князя: у него было другое общественное положение, другая биография»; «Фельдмаршал Каменский, которого выдвинул в качестве прототипа Э, тоже не годится: Каменский происходил из нечиновных дворян — это самолю­бивый военачальник, теоретик, соперник Наполеона, который удивлялся на него, встретившись с ним на позиции, подготовленной Каменским» (Шкловский В. Б. Лев Толстой. М., 1963. С. 396).

С. 490. Об этом Толстой и писал Фету 17 ноября 1863 г. :«Обдумать и передумать все, что может случиться со всеми будущими людьми предстоящего сочинения...». — В ПСС другая дата — 17 ноября 1870 г. (61, 240).

С. 491. Здесь особенно знаменательно появление слова «поэма» — как обозначение того, что изменился не только план, но и жанр, и изменился именно в сторону «по­вышения», приближения к жанру поэмы. — Мнение Э. об изменении жанра «Войны и мира» (от семейного романа — к эпопее) поддерживают С. П. Бычков (Творче­ство Л. Н. Толстого. М., 1954. С. 15), Я. С. Лурье (После Льва Толстого. Истори­ческие воззрения Толстого и проблемы XX века. СПб., 1993). Иная точка зрения выражена в работах А. А. Сабурова, Э. Е. Зайденшнур. Как утверждает Сабуров, концепция Э. «строится на основании черновых текстов, отвергнутых самим Толстым» (Сабуров А. А. «Война и мир» Л. Н. Толстого. Проблематика и поэтика. М., 1959. С. 22), а «появление отступлений было обусловлено у Толстого сочета­нием работы художника и мыслителя, необходимостью исторических справок, а вовсе не соображениями жанра» (Там же. С. 463). С точки зрения Э. Е. Зайденш­нур (Л. Н. Толстой. Создание великой книги. М., 1966; коммент. к «Войне и миру» в ПСС. Т. 16), первая редакция романа — уже «многоплановое произведение», где «в историко-философских рассуждениях голос автора звучит уже громко и отчетливо» (Зайденшнур Э. Е. Л. Н. Толстой. Создание великой книги. С. 66). Возражая ей, Я. С. Лурье пишет: здесь толстовские рассуждения об истории «не были еще объединены в некую единую концепцию» (Лурье Я. С. После Льва Тол­стого. С. 9). О проблеме жанра «Войны и мира» см. также: Сабуров А. А. «Война и мир» Л. Н. Толстого: Проблематика и поэтика. М., 1959; Чичерин А. В. Возникно­вение романа-эпопеи. М., 1975; Громов П. О стиле Л Толстого: «Диалектика души» в «Войне и мире». Л., 1977; Мотылева Т. «Война и мир» за рубежом: Переводы. Критика. Влияние. М., 1978; Купреянова Е. Н. О проблематике и жанровой при­роде романа Л. Толстого «Война и мир» // Русская литература. 1985. № 1. С. 161­172; Сливицкая О. В. «Война и мир» Л. Н. Толстого: Проблемы человеческого общения. Л., 1988. С. 18-19.

С. 496. В своем ответном письме (от 7ноября 1866 г.) Толстой благодарит Фета и говорит, что вывел для себя поучительное из его отзыва о кн. Андрее: «Он однообра­зен, скучен и только ип homme сотте ilfaut во всей 1-й части. Это правда, но виноват в этом не он, а я. Кроме замысла характеров есть у меня еще замысел исторический, который чрезвычайно усложняет мою работу и с которой [которым ?] я не справлюсь, как кажется. — В цитате из письма пропущена часть предложения, в ПСС: «Кро­ме замысла характеров и движения их, кроме замысла столкновений характеров, есть у меня еще замысел исторический, который чрезвычайно усложняет мою работу, и с которым я не справляюсь, как кажется»(б7, 149).

С. 499. Уже в конце своей первой книги я остановился на связи «Войны и мира» Толстого с «Войной и миром» Прудона. Теперь этот вопрос надо развернуть, а также внести некоторые поправки и дополнения. — Э. заинтересовался сочинениями Пру­дона еще в конце 1920-х гг., в процессе работы над книгой «JI. Толстой. 50-е годы» (см. с. 902, 905 наст, изд.), в последней главе которой материал по теме «Толстой и Прудон» был конспективно изложен. В мае 1928 г. Э. читал письма Прудона, в которых нашел «описание встречи и разговора с Толстым» (Контекст-1981. С. 271). Материал о взаимоотношениях Толстого и Прудона, в частности об этой встрече двух мыслителей, дополнен в работе: Мендельсон Я. М. Герцен — Прудон — Толстой //Лит. наследство. 1934. № 5. С. 282-286). В 1928 г. Э. обнаружил очень любопыт­ные работы М. Драгомирова о Прудоне и о Толстом, 30 ноября он писал об этом Шкловскому: «С Прудоном я раскопал еще интересные вещи. В 1865 г. были на­печатаны его черновые записки и наброски (1859-60 гг.) о Наполеоне, цель кото­рых — унизить Наполеона, доказать, что он — шарлатан и пр. (Все эти наброски вышли потом отдельной книгой — "Napoldon I", которую я достал). По этому по­воду Драгом иров в 1897 г. написал статью во франц <узском> журнале, где ругает Прудона и, называя Толстого, иронически цитирует его слова о том, что гений не нужен тому, кто велит идти тому налево, тому направо. По этой статье видно, что Драгомиров знает книгу Прудона ВМ. Выходит так: когда Драгомиров в 60-х гг. писал о ВМ Толстого, он не называл Прудона; когда в 1897 г. он писал о Прудоне, он не называет Толстого, а только цитирует его слова... а ссылается, опровергая Прудона, на стихи Пушкина, Лермонтова. Забавно!» (Из писем к В. Б. Шкловско­му. С. 158).

По словам Э., Прудон для него «важен в двух отношениях: как толчок к "воен­ной эпопее" и как важный для Толстого момент в трактовке Наполеона» (письмо Шкловскому, 24 декабря 1928 г. // Там же. С. 159). С Прудоном Э. связывал тол­стовское «решение писать не просто исторический, а военный роман, с отступле­ниями в сторону философии истории и войны» («Л. Толстой. 50-е годы»). К Пру- дону Э. возводил и название романа «Война и мир». По мысли Э., у Прудона, а затем и у Толстого, это «не просто два слова, а формула, за которой стоит целая теория войны» (Там же), и слово «мир» (через «и»!) — элемент этой формулы, а не обозначение семейных сцен, «тыла». В поздней статье «90-томное собрание сочи­нений Л. Н. Толстого (Критические заметки)» (Русская литература. 1959. № 4). Э. полемизировал с Э. Е. Зайденшнур, которая в комментариях к толстовскому роману делала вывод о написании Толстым слова «Mip» через «i», опираясь на «единственную описку в деловом документе», в проекте условий с типографией Каткова (с. 223). По этому вопросу см. также более поздние работы С. Г. Бочарова «"Мир" в "Войне и мире"» (Бочаров С. Г. О художественных мирах. М., 1985.

С. 229-248); «Роман Л. Н. Толстого "Война и мир"» (М., 1987), недавнюю ст. Н. А. Еськовой «Что означает слово "мир" в названии романа Льва Толстого?» (Новый мир. 2006. № 7. С. 204-205).

Вторая проблема — трактовка образа Наполеона у Прудона и Толстого, — как отметил сам ученый, в первой и второй книгах решалась им по-разному. В первом томе Э. писал о разности во взглядах Прудона и Толстого на Наполеона, а во втором томе обнаружил их сходство.

По вопросу о влиянии Прудона с Э. в разные годы полемизировал Шкловский. Выводы Э. поставил под сомнение и А. А. Сабуров. Он признал влияние сочи­нения Прудона «Война и мир» только на название книги Толстого, но не на его «идейное содержание» (Сабуров А. А. «Война и мир» Л. Н. Толстого. Проблема­тика и поэтика. С. 24). И. Берлин в ст. «Еж и лисица. Об исторических взглядах Толстого» (ВЛ. 2001. № 4. С. 139-178; № 5. С. 71-100; Берлин И. История сво­боды. Россия. М., 2001. С. 183-268. Впервые ст. опубл. под названием «Leo Tol­stoy's Historical Scepticism» (Oxford Slavonic Papers. 1951. Vol. 2. P. 17-54), пере­издавалась под нынешним названием в 1953, 1978 гг.) писал, что «сходства между Прудоном и Толстым носят зыбкий и весьма общий характер, различия же — глубже, многочисленнее и более конкретны», «Прудон следует за де Мест- ром, считая, что причины войн — это темная и священная тайна; во всех его произведениях много непонятного иррационализма, морализаторства, любви к парадоксам и вообще руссоизма. Но эти особенности присущи почти всей фран­цузской радикальной мысли, и найти что-то сугубо прудонистическое в "Войне и мире" Толстого, за исключением названия, весьма затруднительно» (Берлин И. Еж и лисица. С. 81).

С. 513. В дальнейшей работе над романом, как это видно и по дневнику и по пись­мам к Бартеневу, Толстой обратился к сочинениям де-Местра, и они стали одним из источников, использованным не только для военных и философских глав, но и для глав художественных. — Труды Жозефа де Местра рассмотрены как важнейший источник «Войны и мира» в статье Берлина. Общность между Толстым и де Ме- стром Берлин увидел в иррационализме, «упоре на неощутимое и неисчислимое» (Берлин И. Еж и лисица. Об исторических взглядах Толстого. С. 74), в представ­лении о том, что «победа есть дело морального или психологического превосход­ства, а не физического» (Там же. С. 76). Берлин заметил у Толстого и де Местра «одинаково глубокий интерес к "неумолимому" — напоминающему "железную поступь" — характеру событий», «происходящее есть огромная., сложная паутина событий... соединенных между собой бесчисленными и непознаеваемыми связя­ми, а также разделенных друг с другом пробелами и внезапными разрывами, как видимыми, так и невидимыми» (Там же. С. 84). Однако Берлин указывает и на глубочайшее различие между де Местром и Толстым — де Местр «прославляет войну, объявляет ее чем-то мистическим и божественным», Толстой же «ее нена­видит и считает, что в принципе ее можно объяснить, если только нам известны ее многочисленные мельчайшие причины, — знаменитый "дифференциал" ис­тории» (Там же. С. 98).

С. 517. Гомер и Гёте вдохновили и придали ему смелости на внедрение и развитие не только батального, но и философского материала — как знака «эпического» жан­ра. — По воспоминаниям М. Горького, сам Толстой говорил о «Войне и мире»: «Это как "Илиада"» (Горький А. М. Лев Толстой. Письмо // Толстой в воспоми­наниях современников: В 2 т. М., 1960. Т. 2. С. 442). Связь между «Войной и миром» и древнегреческим эпосом отмечали и первые читатели романа-эпопеи: Н. Н. Стра­хов, Н. Я. Данилевский, П. А. Вяземский, Р. Роллан и др. В литературоведении проблему «Толстой и Гомер» на материале «Войны и мира» рассматривали Г. Д. Га- чев, А. В. Чичерин и др.

В книге Гачева не только выявлены сюжетные параллели между «Илиадой» и «Войной и миром» (гнев Ахилла и его отказ от участия в сражениях — отставка Кутузова; Николай Ростов, усмиряющий Богучаровский бунт, — Одиссей, усми­ряющий Терсита; Кутузов на совете в Филях — Одиссей, отклоняющий рассудоч­ные доказательства Терсита), но и показана глубинная общность толстовского и гомеровского эпоса — сходное художественное мышление, позволяющее «захватить все» (13, 53), движение «по бытию космическими параллелизмами, развернутыми сравнениями», видение мира в процессе становления, «освеженное первоощуще- ние бытия» (Ганев Г\ Д. Содержательность художественных форм (Эпос. Лирика. Театр). М., 1968. С. 121-122), художественно воссоздаваемое в «картинах» жизни. Этим обусловлен «особый характер... незавершенности» толстовской книги, об­рывающейся «на завязке нового ряда крупных событий» (Чичерин А. В. Возникно­вение романа-эпопеи. М., 1975. С. 25).

Сам Э. вернулся к гомеровской теме в книге «Лев Толстой. Семидесятые годы»: рассказ Кавказский пленник» (1872) исследователь назвал «миниатюрной Одис­сеей», уловив в нем гомеровское любование видимой жизнью «как она есть». Более детально это произведение Толстого проанализировано Э. в статье «О рассказе Л. Н. Толстого «Кавказский пленник» (ТолстойЛ. Н. Кавказский пленник. Л., 1935. С. 53—68). Гомеровская тема затронута Э. в статье: Очередные задачи изучения Л. Толстого // Труды юбилейной науч. сессии ЛГУ. Секция филол. наук. Л.: ЛГУ, 1946. С. 279-294.

С. 520. Образуется кружок «самобытных» мыслителей, связанных со славянофиль­ством и с архаическим «народничеством», — партия архаистов-чудаков, среди кото­рых основную роль играет давнишний друг Толстого, С. Урусов. — В «Необходимом объяснении», предваряющем книгу Э. «Маршрут в бессмертие. Жизнь и подвиги чухломского дворянина и международного лексикографа Николая Петровича Макарова» (1933), автор пишет: «Изучая Л. Толстого и эпоху 50—60-х годов, я об­ратил внимание на один исторический факт: появление в эту эпоху огромного количества всяких "чудаков" Факт этот не случаен — он характерен и знаменате­лен как факт социальный, неразрывно связанный с экономическими преобразо­ваниями эпохи. Это были дворяне-помещики, придерживавшиеся в той или другой степени славянофильской идеологии. Среди них были люди талантливые и очень любопытные — как математик С. Урусов, как лингвист П. Лукашевич. Н. Гиляров- Платонов назвал их в своих воспоминаниях "эксцентриками" и "донкихотами просвещения". Крушение феодализма, а с ним вместе и славянофильства, заста­вило их сделаться врагами новых идей и направлений. Они отошли в сторону, замкнулись и стали ожесточенно заниматься науками, и притом науками "чисты­ми" — не биологией или политической экономией, а филологией, математикой, астрономией. Они стали изобретателями разных фантастических теорий, вещуна­ми, пороками» («Мой временник»... Художественная проза и избранные статьи 20-30-х годов. СПб., 2001. С. 143).

С. 523. Некто В. Лопатин... заявил:«вся философия романа "Война и мир" есть следствие непосредственного впечатления Бокля на Толстого». Это совершенно не­верно: Бокль — источник второстепенный и нехарактерный. — Влияние Бокля на философию «Войны и мира» было замечено еще современниками Толстого (см. Ахшарумов И. «Война и мир», сочинение гр. JI. Н. Толстого. Т. 5 // Всемирный труд. 1869. № 3. С. 69). В качестве второстепенного источника толстовского произведе­ния сочинения Бокля вслед за Э. рассматривали зарубежные исследователи, рабо­ты которых проанализированы в кн. Я. С. Лурье «После Льва Толстого. Истори­ческие воззрения Толстого и проблемы XX века» (см.: Sampson R. V. The Discovery of Peace. London, 1973. P. 116; Morson G. S. Hidden in Plain View. Narrative and Arcative Potentials in "War and Pease" Stanford, 1987. P. 85). Сам Лурье считает влияние Бокля более существенным: отмечая расхождение Толстого и Бокля в оценке про­гресса и научных знаний, исследователь подчеркивает общее для них «представ­ление об изменяемости мира и изменении человеческой личности, об их подчи­нении определенным объективным законам» (.Лурье Я. С. После Льва Толстого. С. 16-18).

С. 525. Толстовский термин «диференциал истории» взят, оказывается, у Пого­дина; в предисловии Погодин пишет: «История, скажу здесь кстати, имеет свои логарифмы, диференциалы и таинства, доступные только для посвященных». — Мне­ние Э. о связи толстовского термина «дифференциал истории» с трудами Погоди­на поддерживает Сэмпсон (Sampson R. V. The Discovery of Peace. London, 1973. P. 116). Эту точку зрения оспаривает Лурье: «Погодин употребил однажды термин "дифференциал истории", не придавая ему никакого конкретного значения...», у него слова о «логарифмах» и «дифференциалах» — «просто набор первых при­шедших на память математических терминов, не имеющих никакого значения в системе рассуждений Погодина. Совершенно иное значение имело это понятие для Толстого». (Лурье Я. С. После Льва Толстого. С. 20). У Толстого «дифферен­циалы истории» — «это однородные, достаточно элементарные "влечения людей"», «интернирование которых дает возможность понять законы истории» (Там же. С. 20-21).

Примеч. Э. : Между тем Толстой писал П. А. Сергеенко 6февраля 1906г. : «Уменя было два (кроме А. А. Толстой — это третье) лица, к которым я много писал писем... Это Страхов и кн. Серг. Сем. Урусов» («Письма Л. Н. Толстого». Т. И. С. 227). — В ПСС письмо датировано 13 февраля 1906 г. (76, 98).

Ко времени появления этой книги относится, по-видимому, и начало особенной дружбы Толстого с Урусовым. Именно тогда, в 1866 г., Толстой начал разработку военно-исторической части своего романа. <... > ...и как помощник в развитии фило­софско-исторических идей, и как руководитель в военно-теоретической части рома­на, должен стоять Урусов. — По вопросу о влиянии взглядов Урусова на философию «Войны и мир» с Э. спорит ряд исследователей: А. А. Сабуров, А. В. Чичерин, Я. С. Лурье. Как пишет Сабуров, Урусов — «подражатель автора "Войны и мира»", а не наоборот, Э. же «выводит великое из ничтожного» (Сабуров А. А. «Война и мир» Л. Н. Толстого. С. 21-22). По утверждению А. В. Чичерина, Э. «преувеличил бли­зость взглядов Урусова и Толстого. Первый из них... доходил до фанатического преклонения перед математическим мышлением в сферах, ничего общего с мате­матикой не имеющих. <...> В этом роде, конечно, у Толстого ничего нет. Включая термины математики и физики, сопоставляя явления физического и социально- исторического порядка, Толстой искал внутреннее единство, аналогию разнородных явлений. И его сравнения в этом случае служат выражением его философских исканий» (Чичерин А. В. Возникновение романа-эпопеи. С. 156-157).

С Э. и разделяющим его мнение Б. Гринвудом спорит по этому вопросу и Лурье: «Урусов действительно с сочувствием воспринимал взгляды Толстого, высказывав­шиеся писателем во время работы над "Войной и миром", но собственные пред­ставления Урусова о Наполеона — как о "чародее", "который неизвестно какою силою делал из людей то, что хотел", — были очень далеки от толстовских, и Толстой вовсе не принимал их» (Лурье Я. С. После Льва Толстого. С. 16-18. С. 25).

С. 536. В 1870 г. Толстой пишет в письме к Урусову: «Биология — меня огорчила. <...>06 этой мнимой науке можно говорить только тогда, когда не можешь или не хочешь серьезно мыслить». — В ПСС это письмо отнесено к 1872 г. (61, 286).

С. 549. 40 лет — самый трудный, пограничный возраст... — В предисловии к кн. А. Островского «Молодой Толстой в записях современников» Э. сопоставил культуру первой и второй половины XIX в.: во II половине века «меняется возраст­ной тип эпохи: молодость теряет свои права на историческое значение — люди становятся настоящими деятелями и входят в эпоху только около 40 лет» (Остров­ский А. Молодой Толстой в записях современников. Л., 1929. С. 11). По Э., Толстой занимал особое положение в русской культуре того времени, ему «удалось до кон­ца жизни, на протяжении почти 60 лет (1852—1910), удержаться в литературе, несмотря на смену эпох и поколений» (Там же. С. 9). «Первое сорокалетие его жизни, т. е. тот объем времени, которым исчерпывалась жизнь русских людей (я, разумею, конечно, деятелей) 20-х годов (если не физически, то исторически), — было для него только подготовкой к деятельности, периодом ориентации. Только второе сорокалетие определило его деятельность и его поведение, заслонив собой предыдущие годы и сообщив им смысл школьных лет» (Там же. С. 11). Об особом ощущении времени у Э. подробнее см. с. 899 наст. изд.

С. 550. ...А. А. Толстой (14ноября 1865г.) он сообщает: «Романа моего написана только 3-ья часть, которую я не буду печатать до тех пор, пока не напишу еще 6-ти частей, и тогда — лет через пять — издам все отдельным изданием». — В ПСС не «изданием», а «сочинением» (61, 115).

С. 555. Весной 1873 г. Толстой, в связи с изданием собрания его сочинений, взялся за переработку «Войны и мира» и просил Страхова помочь ему в этом деле. В резуль­тате этой переработки получился новый роман. <... > Перед нами разительный и не­поправимый факт: окончательного, несомненного, «канонического» текста «Войны и мира» нет и никакими средствами создать его невозможно. — С этих позиций Э. критиковал Юбилейное издание Толстого, в котором М. А. Цявловский опубли­ковал «"основной текст" по изданию 1868-1869 гг., но "со всеми стилистическими поправками" по изданию 1873 г.», Э. подчеркивал, что «над изданием 73 года Тол­стой работал творчески, а не только грамматически» (Эйхенбаум Б. М. 90-томное собрание сочинений Л. Н. Толстого (Эйхенбаум Б. М. Критические заметки // Русская литература. 1959. № 4. С. 221-222).

Лев Толстой. Семидесятые годы

Впервые: Эйхенбаум Б. М Лев Толстой. Семидесятые годы / Ред. и предисл. Б. И Бурсова. Л., 1960. 295 с. Тираж 8000 экз.

Печатается по: Эйхенбаум Б. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974. С. 7­191.

В 1930-е гг. Э. продолжил работу над третьей книгой о Толстом, которая была сдана в печать в 1940 г. В письме Шкловскому от 10 июля 1932 г. Э. сообщает о своей работе в шуточном стихотворении: «Впереди — третий том о Льве Толстом:

Третий том

О Льве Толстом -

То есть, о том

Как в году семьдесят шестом

Граф Лев Толстой

Написал роман простой» (Из переписки Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума с В. Шклов­ским / Вступ. заметка, публ. и коммент. О. Панченко // ВЛ. 1984. N° 12. С. 202).

О своей новой книге Э. отзывался критически еще до окончания работы. 6 де­кабря 1938 г. Э. писал Шкловскому: «Книгу о Толстом я действительно сдал, но — увы! Это совсем не то, что был, например, второй том. Написано кусками, с боль­шими перерывами, неполным голосом» (Из писем к В. Б. Шкловскому / Публ. О. Б. Эйхенбаум; вступ. заметка и коммент. М. О. Чудаковой // Нева. 1987. № 5. С. 161).

В течение 1930-х гг. фрагменты книги появились в ст. Э.:

Лев Толстой. Петр I //Литературный Ленинград. 1934. 20 мая.

О рассказе Л. Толстого «Кавказский пленник» // Толстой Л. Кавказский плен­ник. Л., 1935. С. 53-68; То же с незначительными сокращениями в кн.: Толстой Л. Кавказский пленник. 2-е изд. М.; Л., 1936. С. 66-87; То же в кн.: Толстой Л. Кав­казский пленник. М.; Л., 1937. С. 45—62.

Творческие стимулы Толстого //Литературная учеба. 1935. № 9. С. 45-56.

Толстой и Шопенгауэр (К вопросу о создании «Анны Карениной») //Литера­турный современник. 1935. № 11. С. 134-149.

Как Лев Толстой не написал романа о Петре I // Литературный критик. 1935. № 11. С. 140-155.

Толстой после «Войны и мира» // Лит. наследство. Т 35—36: Л. Н. Толстой. I. М., 1939. С. 221-264.

К вопросу об источниках «Анны Карениной» (Из кн.: «Лев Толстой. Семиде­сятые годы») // Уч. зап. Лен. гос. ун-та. Сер. филол. наук. Л., 1941. № 76. Вып. 11. С. 191-229.

Некоторые рецензии связаны с выходом этих статей. Н. Н. Гусев отозвался о статье «Толстой после "Войны и мира"» критически. Замечания Н. Н. Гусева свя­заны с рядом частных наблюдений Э., но, несмотря на то что Н. Н. Гусев увидел интересные данные в статье, общий взгляд Э. на Толстого не был понят и принят автором рецензии: «Толстой в изображении Эйхенбаума — кабинетный писатель, весь поглощенный журнально-газетными отзывами о его произведениях» (Гу­сев Я. Я. Книги о Толстом // Октябрь. 1941. № 3. С. 189).

В драматичное для Э. время, когда после доклада Жданова и объявленной борь­бы с космополитизмом он оказался без работы (см. с. 21-22 наст, изд), собственно литературоведческий подход к творчеству Толстого не мог удовлетворить офици­альную критику. Выразительным примером такой критики является статья Б. Рю- рикова, часть которой посвящена работе Э. «Толстой и Шопенгауэр (К вопросу о создании "Анны Карениной")».

Ст. Б. Рюрикова представляет собой обвинительную речь, мало чем отличаю­щуюся от оскорбительных выпадов 1920-х гг. Творчество Толстого объявлено в ней самобытным и национальным явлением, а потому любое соотношение толстовских произведений с западноевропейской традицией должно быть подвергнуто беспо­щадной критике. Б. Рюриков писал: «Концепция Эйхенбаума основана на форма­листском отрыве искусства от жизни, на раболепии перед Западом...»; «во всем творчестве гениального писателя Эйхенбаум хочет видеть только отголоски запад­ных влияний» (Рюриков Б. О творчестве Толстого и некоторых его истолкователях // Рюриков Б. Литература и жизнь. М., 1953. С. 327).

Третий том книги о Толстом увидел светлишь в 1960 г., уже после смерти авто­ра. Двадцать лет прошло со времени его написания, и Э. высказывал намерение многое пересмотреть и переработать в книге, этого не было сделано. Но Я. С. Би- линкис в рецензии на труд Э. отмечал, что он не утратил своей актуальности и значения, так как «Эйхенбаум, проделав немалый и нелегкий путь, смог по-ново­му подойти к литературным явлениям» (Билинкис Я. С. Б. Эйхенбаум. Лев Толстой. Семидесятые годы // Звезда. 1961. № 4. С. 213).

В рецензии отмечены две черты, которые характеризуют книгу Э. о 70-х гг. Толстого. Первая состоит в том, что «особенности образного мышления, художе­ственных идей Толстого исследователь стремился увидеть в их неразрывной связи со всем, чем жила эпоха...». И само время разворачивается у Э. «во всей многослож­ности и многоцветное™». Второй чертой является то, что «Эйхенбаум вглядывал­ся в Толстого, стараясь понять, как воспринимал сам Толстой свои отношения со временем, с историей». В рецензии Я. С. Билинкисом не выделена, но названа еще одна особенность, отличающая все работы Э.: «Мучительный и великий опыт Толстого полон для исследователя живого и волнующего смысла» (Там же. С. 213). Эту же особенность отмечала Л. Я. Гинзбург, говоря об «интимном смысле» и «личном значении», которыми проникнуты исследовательские книги Э. (Гинз­бург JI. Я. Проблема поведения (Б. М. Эйхенбаум) // Гинзбург Л. Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002. С. 445).

С. 564—565. С. Навалихына, статья которого о «Войне и мире» появилась в жур­нале «Дело» (1868. № 6) под ядовитым заглавием «Изящный романист и его изящные критики». Никто не писал о романе Толстого так резко, так бесцеремонно, так са­моуверенно и так несправедливо. — Э. Г. Бабаев, комментируя журнальную полеми­ку вокруг романа Толстого, говорил о ст. Навалихина (Берви-Флеровского): «Ни­кто и никогда не писал о Толстом так резко, никто и никогда не подвергал "Войну и мир" такой уничтожающей критике» (Бабаев Э. Г. Лев Толстой и русская журна­листика его эпохи. М., 1993. С. 77). Вместе с тем Э. Г. Бабаев отмечал, что именно Берви-Флеровский «в своей неправоте угадал многое в духовном развитии позд­него Толстого» (Там же. С. 81).

С. 573. Н. Малиновский, например, считает, что система научной этики, постро­енная Флеровским, явилась во многом «предшественницей нравственного учения JI. Н. Толстого». — Н. Малиновский писал, что социологические и этические воззрения Флеровского «выльются в целую систему "научной этики" систему, во многом явившуюся предшественницей нравственного учения Л. Н. Толстого, хотя источником ее у Флеровского является не религиозное чувство, а разум и знание, а в жизни осуществляется она не путем анархизма (индивидуализма), а путем коллективизма» (Малиновский Н. Не пора ли вспомнить? // Русская мысль. 1905. №4. С. 129).

С. 580. «Азбука» Толстого направлена против основных методов и принципов новой педагогики. Системе разума он противопоставляет систему веры, системе науки — систему инстинкта и воображения, системе убеждений и идей — систему нравст­венных правил. — Это положение Э. оспаривает Н. Н. Гусев: «Б. М. Эйхенбаум ут­верждает, что в своей "Азбуке", вышедшей в 1872 году, Толстой "системе разума противопоставляет систему веры". В действительности во всей толстовской "Аз­буке" нет ни одного слова, которое бы могло быть истолковано в таком смысле, а в своей статье "О народном образовании" (1874) Толстой определенно заявлял: "Теперь всеми признано, и совершенно правильно по моему мнению, что религия не может служить ни содержанием, ни указанием метода образования, но что об­разование имеет своим основанием другие требования" (/7, 105—106). Э. много говорит об этой статье, но цитируемое положение Толстого игнорирует» (Гу­сев Н. Н. Книги о Толстом. С. 189).

С. 590. Толстой утверждает, что народ «всегда предпочтет сельского городскому учителю», и особенно защищает церковнослужителей. — См. возражение Н. Гусева: «Толстой, по Эйхенбауму, — человек книжный: все свои идеи он черпает из книги, а не из жизни. Толстой в статье "О народном образовании" в 1874 году утверждал, что народ "всегда предпочтет сельского городскому учителю". Толстой говорил это, конечно, потому, что такое впечатление он вынес из своего многолетнего общения с крестьянами, по опыту человека, открывавшего в своей округе десятки школ и направлявшего в них десятки учителей. Эйхенбауму кажется, что Толстой говорит это потому, что "он следует Рилю", немецкому философу, которого он читал за четырнадцать лет до этого, в 1860 году» (Гусев Н. Н. Книги о Толстом. С. 189).

С. 593. Пришлось Михайловскому взяться за это не очень легкое и не очень благо­дарное дело. — Н. К. Михайловский выступал на страницах «Отечественных запи­сок» со статьями «Записки профана» (Михайловский Н. К. Записки профана. Дес­ница и шуйца Льва Толстого//Отечественные записки. 1875. № 5. С. 106—149; № 6. С. 300-334;. № 7. С. 164-203). О ст. Михайловского см.: Бабаев Э. Г. Лев Толстой... С. 150-155.

Толстой пробует освободиться от психологического анализа, и от «генерализации», и от «подробностей», и от длинных фраз. — О «приемах» Толстого Э. подробно го­ворит в кн. «Молодой Толстой», с. 90-99 наст. изд.

С. 604. Впервые у Толстого рассказ построен на самых событиях, на самом сюже­те — на самом простом интересе к тому, чем дело кончится. От читателя не тре­буется ничего иного, кроме сочувствия к герою, которому грозит гибель. — В ст. «О рассказе Л. Толстого «Кавказский пленник» (ТолстойЛ. Кавказский пленник. Л., 1935) Э. расширяет анализ историческим комментарием о Кавказской войне, со­поставлением повести Толстого со стихотворениями Жуковского, поэмой Пуш­кина, лирикой Лермонтова.

С. 605. ...как будто направленный против Пушкина, оказался стоящим гораздо ближе к пушкинской прозе, нем прежние вещи Толстого. — В ст. «Пушкин и Тол­стой» Э. также пишет о родстве повести «Кавказский пленник» и пушкинской прозы: «"Кавказский пленник" Толстого — демонстративное и потому особенно характерное его выступление, показывающее близость или родство корней» (с. 702 наст. изд.).

С. 619. Толстой никогда не был гегельянцем и не принадлежал к «людям сороковых годов». — В поздних работах Э. утверждает, что Толстой усваивает философские идеи Канта, Гегеля и социальных утопистов через связи с представителями 1840-х гг.

С. 641. Роман по началу кажется сделанным по европейскому образцу, чем-то вроде сочетания традиций английского семейного романа и французского «адюльтер­ного». — Б. Рюриков критикует подход Э. в рамках борьбы с космополитизмом: «Эйхенбаум сообщает нам, что роман был создан не потому, что Л. Толстой был полон впечатлениями русской действительности, а потому, что писатель прочел некоторые западные книжки и вдохновился ими» (Рюриков Б. О творчестве Тол­стого... С. 325).

С. 646. Толстой вступает в полосу новых страстных поисков и резких противоре­чий. В годы 1872-1874 на нем начинает особенно резко сказываться та «быстрая, тяжелая, острая ломка всех старых ^иустоев" старой России», о которой говорит Ленин в статье «Л. Н. Толстой и современное рабочее движение». — В ст. «О взгля­дах Ленина на историческое значение Толстого» Э. отмечает особое значение статей Ленина в осмыслении жизни и творчества Толстого: «Вся проблема изучения Толстого была сдвинута с индивидуально-психологической почвы на историческую. До Ленина Толстой неизменно оказывался стоящим вне исторического процесса; Ленин преодолел это положение, показав, наоборот, полную историческую зако­номерность и необходимость появления Толстого с его "кричащими противоре­чиями"» (с. 740 наст. изд.).

С. 653. Вместе с уяснением новой позиции и отношения к современности работа над романом пошла гораздо живее: под ногами появились «подмостки». — Я. С. Билинкис усматривает во внутренних противоречиях героев романа «Анна Каренина» прояв­ление сложности и неоднозначности самой жизни, эпохи: «Проникновение в дей­ствительную сущность, в действительное своеобразие отношений людей сразу же вводило в книгу реальную сложность целой эпохи, ее острейших внутренних про­тиворечий» (Билинкис Я. С. Характеры и время (Основные образы «Анны Карени­ной») // Билинкис Я. С. О творчестве Л. Н. Толстого. Очерки. Л., 1959. С. 290).

С. 654. Первый набросок к «Анне Карениной» был начат словами: «Гости после оперы съезжались к молодой княгине Врасской». Известно, что слова эти были напи­саны под впечатлением пушкинского отрывка, начинающегося словами: «Гости съез­жались на дачу графини... Зала наполнялась дамами и мужчинами, приехавшими в одно время из театра, где давали новую италианскую оперу». — Последовательность рукописей романа восстанавливает В. А. Жданов, подтверждая, что первоначаль­но Толстой начал со сцены в гостиной будущей Бетси Тверской. В. А. Жданов указывает на закравшуюся в литературоведческие работы ошибку: «Долгие годы существовала легенда о том, как Толстой начал работу над "Анной Карениной" Широко распространено мнение, что под влиянием только что прочитанного незаконченного отрывка Пушкина "Гости съезжались на дачу" Толстой тут же набросал вступление к своему роману: "Все смешалось в доме Облонских"... Про­никшие в печать сведения о первой фразе... совершенно не соответствуют дейст­вительности» (Жданов В. А. Творческая история «Анны Карениной». М., 1957. С. 7).

С. 657. Совсем иное у Толстого: его люди — не типы и даже не вполне характеры; они «текучи» и изменчивы, они поданы интимно — как индивидуальности, наделенные общечеловеческими свойствами и легко соприкасающиеся. — В кн. «Молодой Толстой» Э. говорит об отсутствии в произведениях Толстого «типов» (с. 92 наст. изд.). В кн. «Лев Толстой. 50-е годы» Э. отмечает как особенность психологического анализа Толстого — «недоверие к неразложимости, к слитности, к цельности душевной жизни» (с. 163 наст. изд.).

С. 663. Несравненно глубже и как будто ближе к замыслу и духу романа понял этот эпиграф Достоевский, увидевший в «Анне Карениной» новое решение старого вопроса о «виновности и преступности человеческой». — Как поздний комментарий к позиции Достоевского можно рассматривать дневниковую запись Э. от 4 ян­варя 1948 г.: «Толстой порвал с историей, но верил в человека, в возможность и необходимость счастья на земле каждого отдельного человека, потому что он сотворен совершенным (Руссо, Фурье, Кант). Для Достоевского это было детской примитивной верой, потому что его человек несовершенен, а счастье может быть только для человечества — через жертвы, искупления, страдания и пр.» (Кон­текст-1981. С. 281). На толкование Ф. М. Достоевским романа Толстого обраща­ет внимание В. В. Вересаев: «Удивительно, как в отзыве этом отразился сам Достоевский. В мире царит "таинственная и роковая неизбежность зла", "не­нормальность и грех исходят из самой души человеческой"... Но ведь у Толстого как раз обратное! Весь роман светится несокрушимою верою в то, что душа че­ловеческая нормальна, свята, что "грех" приходит к ней снаружи» (Вересаев В. В. Жи­вая жизнь: О Достоевском и Л. Толстом: Аполлон и Дионис (О Ницше). М., 1991. С. 134).

С. 666. Вересаев рассказывает... — В кн. «Живая жизнь» В. В. Вересаев так ком­ментирует позицию Толстого: «Для самого Толстого смысл романа как будто сво­дится к следующему разговору светской старухи, матери Вронского, с Козныше- вым:

«— Да, она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую.

— Не нам судить, графиня, — со вздохом сказал Сергей Иванович».

В отношении Толстого к своему роману замечается та же рассудочная узость и мертвенность, как в отношении, например, к "Крейцеровой сонате" Каждая строка "Сонаты" кричит о глубоком и легкомысленном поругании человеком серьезного и светлого таинства любви. Сам же Толстой уверен, что показал в "Со­нате" как раз противоположное — что сама любовь есть "унизительное для чело­века животное состояние", есть его "падение"

Нет, прав, сто раз прав был Сократ, когда говорил: "Ходил я к поэтам и спра­шивал у них, что именно они хотели сказать. И чуть ли не все присутствующие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Не муд­ростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною способ­ностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям"» (Вересаев В. В. Живая жизнь. С. 133).

С. 667. Ни одна отдельная мысль не может выразить всего смысла художествен­ного произведения, этого «бесконечного лабиринта сцеплений». — Термин «сцепление» был осмыслен Э. в ранних работах: «Лабиринт сцеплений» (Жизнь искусства. 1919. 10-11 дек. С. 1).

С. 673. Шум времени не проникает за ворота яснополянской усадьбы. — Э. Г Ба­баев, высоко оценив книгу Э., возражает по поводу этого высказывания: «Это су­ждение невозможно признать справедливым. Роман Толстого весь проникнут вея­нием времени» (Бабаев Э. Г. «Анна Каренина» Л. Н. Толстого. М., 1978. С. 11).

С. 676. Трактовка страсти как стихийной силы, как «поединка рокового», и образ женщины, гибнущей в этом поединке, — эти основные мотивы «Анны Карениной» подготовлены лирикой Тютчева: я имею в виду такие стихотворения, как «Она сиде­ла на полу и груду писем разбирала...» или «Не говори: меня он, как и прежде, любит...» Стихотворение «О, как убийственно мы любим...» звучит как лирический коммента­рий к «Анне Карениной», или, вернее, как эпиграф к ней. — О соотношении романа «Анна Каренина» и любовной лирики Тютчева вслед за Э. говорит Е. А. Маймин: «Стихи Тютчева о любви, вызывая ассоциации с «Анной Карениной», в чем-то проясняют проблематику толстовского романа, помогают его лучше понять. Осо­бенно интересно в этом отношении стихотворение Тютчева "Две силы есть — две роковые силы..."» (Маймин Е.А. Лев Толстой. Путь писателя. М.. 1978. С. 123). Е. А Маймин обращает внимание на сходство сюжетных ситуаций и характеров героинь.

Статьи

Литературная карьера Л. Толстого

Впервые: Эйхенбаум Б. Литературная карьера Л. Толстого//Эйхенбаум Б. Мой временник. Словесность. Наука. Критика. Смесь. Л., 1929. С. 109-114

Печатается по: Эйхенбаум Б. М. Литературная карьера Л. Толстого// Эйхенбаум Б. М. «Мой временник»... Художественная проза и избранные статьи 20—30-х годов. СПб., 2001. С. 114-120.

Творческие стимулы Л. Толстого

Впервые: Эйхенбаум Б. Творческие стимулы Л. Толстого //Литературная учеба. 1935. № 9. С. 46-56. — В рукописи дата: 1935.

Печатается по: Эйхенбаум Б. Творческие стимулы Л. Толстого // Эйхенбаум Б. О пр.: Сб. статей. Л., 1969. С. 77-90.

Пушкин и Толстой

Впервые: Эйхенбаум Б. Пушкин и Толстой//Литературный современник. 1937. № 1. С. 136-147. — В рукописи дата: 21-23 ноября 1936 г.

Печатается по: Эйхенбаум Б. Пушкин и Толстой // Эйхенбаум Б. О пр.: Сб. ста­тей. Л., 1969. С. 167-184.

О противоречиях Льва Толстого

Впервые: Эйхенбаум Б. О противоречиях Льва Толстого //Литературный совре­менник. 1939. № 7-8. С. 231-250. — В рукописи дата: 8 октября 1938 года.

Печатается по: Эйхенбаум Б. О противоречиях Л. Толстого // Эйхенбаум Б. О пр. Сб. статей. Л., 1969. С. 25-60.

Легенда о зеленой палочке

Впервые: Эйхенбаум Б. Легенда о зеленой палочке // Огонек. 1950. № 47. С. 23— 24. — В рукописях даты: сентябрь 1949 года, октябрь 1949 года. Б. М. Эйхенбаум снова обращался к этой теме, работая над книгой «Юность Льва Толстого» (1952).

Печатается по: Эйхенбаум Б. Легенда о зеленой палочке // Эйхенбаум Б. О пр. Сб. статей. Л., 1969. С. 431-438.

О взглядах Ленина на историческое значение Толстого

Впервые: Эйхенбаум Б. О взглядах Ленина на историческое значение Толстого // Вопросы литературы. 1957. № 5. С. 116-127, со следующим примечанием: «В пер­воначальном виде эта работа была написана в апреле 1945 года и прочитана на научной конференции, посвященной 75-летию со дня рождения В. И.Ленина, в Ленинградском государственном университете им. А. А. Жданова». — В рукопи­си даты: 1945-1956, июль 1956 года.

Печатается по: Эйхенбаум Б. О взглядах Ленина на историческое значение Тол­стого // Эйхенбаум Б. О пр. Сб. статей. Л., 1969. С. 61-76.

Главы из незавершенной монографии о Л. Н. Толстом

Впервые: Эйхенбаум Б. Главы из незавершенной монографии о Л. Н. Толстом // Эйхенбаум Б. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974. С. 195-356

В течение вт. пол. 1940-1950-х гг. Э. работал над новой книгой о Толстом. Ее замысел воплощен в нескольких главах. В дневнике от 4 ноября 1946 г. Э. пишет: «Вчера отправил письмо П. И. Лебедеву-Полянскому с просьбой разрешить мне написать сначала книжку о Толстом (листов 16— 18), а потом, к концу 1947 г., сделать из нее главу в 8 п. л. для "Истории литературы"...» (Контекст-1981. С. 275).