Распускающийся можжевельник

Глава 10

Рен

Мягкая щекотка прикосновение к моему виску пробуждает меня ото сна, и я открываю глаза, когда Шестой убирает пряди волос с моего лица. Между нами наши руки все еще сцеплены вместе, как когда мы засыпали.

Его лицо непроницаемо, когда он изучает меня, но солнечный свет, проникающий сзади, обрамляет его мягким сияющим ореолом.

Стук напрягает мои мышцы, но это не в дверь моей спальни. Он снизу. Голоса просачиваются сквозь пол, один из них папин, и я поднимаю голову, чтобы послушать, постукивая им по нижней части кровати.

— Ой. Черт. Я потираю боль и оглядываюсь на Шестого, раскаиваясь в том, что выругалась. Оставаясь неподвижной и тихой, я слышу, как папа что-то бормочет сквозь половицы. Разговариваю с кем-то.

Я поворачиваюсь обратно на шестого и прикладываю пальцы к своим сомкнутым губам, чтобы он оставался тихим и неподвижным.

Он кивает, вытаскивает мою подушку и прижимает ее к своей груди, в то время как я выскальзываю из-под кровати. Тихо пересекая комнату, я приоткрываю дверь и смотрю вниз через перила, туда, где я могу видеть главный вход.

Два солдата легиона, одетые полностью в черное, стоят по обе стороны от Арти, одного из охранников у ворот, который одет небрежно. Он пухлый мужчина с редеющими волосами и усталыми глазами, и выглядит маленьким и незначительным рядом с двумя другими, но именно он говорит, когда другие солдаты поднимают свои взгляды, осматривая интерьер дома. В одном из них есть что-то смутно знакомое — полный блондин, который стоит неподвижно, как доска, высоко вздернув подбородок. Все солдаты Легиона ведут себя с определенным гордым высокомерием, но его солдат почти надменен, напоминая мне мальчишек, с которыми я иногда сталкиваюсь на рынке.

Им нравится дразнить меня. Называют меня уродом. Дикарем. Я не посещаю их школы, поэтому для них я другая, а к "другому" здесь относятся неодобрительно.

Некоторое время назад один попросил меня сопровождать его на Третью улицу, квартал, состоящий из совершенно новых пустующих домов в районе Третьей фазы. Когда я отказалась, он в итоге ударился задницей об это и повалил меня спиной на один из фруктовых прилавков позади меня, рассыпав всю собранную мной картошку на землю. С тех пор он и его друзья были жестоки ко мне.

— Если ты что-нибудь увидишь, обязательно сразу дай мне знать, — говорит Арти, снимая свою поношенную кепку и потирая череп.

— Я знаю, что у Рена есть повод для беспокойства.

При этих словах блондин поднимает взгляд вверх, на меня, и я пригибаюсь, скрываясь из поля его зрения.

— Кто такой Рен? Этот глубокий голос достигает моих ушей, и я концентрируюсь на нем.

Я знаю, что слышала это раньше. Как ни странно, это прокатывается по моему позвоночнику, как неприятное дежавю. Что-то, что я, возможно, слышала во сне.

— Она его дочь, — отвечает Арти.

— О? От интриги в голосе незнакомца у меня по спине бегут мурашки, и я оглядываюсь на Шестого, чьи ноги торчат из-под кровати.

— Я понятия не имел, что у тебя есть дочь. Я бы тоже хотел задать ей несколько вопросов.

— Я никогда не предоставлял информацию. И она спит. Строгий голос папы говорит мне, что он раздражен тем, что его так долго задерживают, и когда он прочищает горло, я уверена в этом. Такой же звук он издает, когда я задаю слишком много вопросов.

— Я дам вам знать, если что-нибудь увижу. Спасибо, джентльмены.

Я выглядываю с балкона, пригибаясь чтобы незнакомец не передумал и не решил допросить меня.

Солдаты Легиона напрягаются, отдавая честь, которую папа без особого энтузиазма имитирует, прежде чем трое мужчин поворачиваются к выходу. Блондин бросает еще один взгляд назад, на перила, и я просто ловлю его взгляд, когда он уходит.

Как только они уходят, я скольжу по полу к краю кровати и приподнимаю юбку, под которой Шестой отодрал марлю со своей ладони, осматривая глубокую рану.

Рана, которая зажила.

Слишком быстро.

Я хватаю его за пальцы, дергаю за руку, чтобы рассмотреть поближе. Только припухшая красная линия шрама остается там, где порез был широко открыт прошлой ночью.

Положив большие пальцы по обе стороны от него, я осторожно нажимаю на края, создавая тонкую полоску канала, но она снова уплотняется.

Странно.

— Ты голоден? Спрашиваю я, выпуская его руку.

Он выразительно кивает и проталкивается вперед, как будто может выскользнуть из-под моей кровати.

Я хватаю его за плечо, ощущая твердый бугор мышц под своей ладонью.

— Оставайся в моей комнате, хорошо? Я собираюсь принести тебе завтрак, но оставайся здесь. Не показывайся пока папе на глаза.

Еще один кивок сигнализирует о его понимании, поэтому я выползаю из укрытия и направляюсь к двери. В тот момент, когда моя рука касается ручки, дверь открывается, и папа отступает на шаг.

— Прости. Он отводит свой пристальный взгляд от моего и сцепляет руки перед собой.

— Я думал, ты спишь.

Я поворачиваю голову обратно к кровати, где Шестой, слава богу, поджал под себя ноги, и обратно к папе.

— Мужчины у двери. Я слышала, как вы разговаривали.

— Эм… молодой человек ушел в самоволку. Один из их… кого-то они взяли под стражу.

— Заключенный? Я наклоняю голову, пытаясь направить его взгляд на себя, и когда он делает еще один шаг назад, я делаю один вперед, закрывая за собой дверь.

— Это тот, кого они ищут?

— Не заключенный, как таковой. Он по-прежнему отводит от меня взгляд, и я поняла, что это его поведение, когда он чувствует себя плохо из-за того, что скрывает от меня секрет.

Поэтому я, как обычно, прощупываю глубже. Если ничего другого не случится, это побудит его уйти, чтобы я могла привести Шестого в порядок и накормить.

— Они думают, что он проломил стену?

Он качает головой, как будто это нелепая мысль.

— Конечно, нет. Предупреждение — просто мера предосторожности. На тот случай, если бы ему каким-то образом удалось проникнуть внутрь.

— Он из того здания, не так ли? Тот, о котором я тебя спрашивал с дымовыми трубами?

— Рен, — предупреждает он, приподнимая подбородок ровно настолько, чтобы посмотреть на меня из-под нахмуренных бровей.

— Сегодня ты останешься здесь. Ни за что не покидай этот дом, ты поняла?

— Почему?

— Этот молодой человек довольно опасен.

— Заражен? Ясно, что он говорит о Шестом и мне чертовски любопытно узнать, что ему известно.

— Гораздо хуже. Если ты столкнешься с ним, сначала стреляй, а потом задавай вопросы.

От его предупреждения у меня стынет кровь — леденеет. Если не считать того небольшого навыка самообороны, которому он меня научил, и уроков обращения с пращой, он никогда не поощрял меня лишать жизни.

Никогда.

— Чего ты в нем боишься, папа?

Его взгляд блуждает повсюду, кроме меня, когда он качает головой.

— Больше никаких вопросов. Помни, что я тебе сказал. Увидимся за ужином.

Не говоря больше ни слова, он спускается по лестнице и выходит через парадную дверь.

Мгновение я стою там, переваривая последние пять минут. Все, что он сказал, не имеет для меня смысла.

Я спускаюсь на кухню, где в окна светит яркое солнце. Холодильник работает уже добрых два часа при дневном свете, так что теперь его можно смело открывать. Каждую ночь он отключается, но снижение температуры внутри перед наступлением сумерек позволяет продуктам оставаться достаточно холодными всю ночь. Изнутри я беру с полки яйцо, банку инжирного джема и кувшинчик дынного сока, который я приготовила из садовых фруктов. Поскольку мы живем на пайках, я предложу свой Шестой, чтобы не вызвать подозрений у папы.

Закрывая дверь, я ахаю, обнаружив, что там стоит Шестой, и яйцо выпадает у меня из рук.

Шестой подхватывает его, прежде чем он падает на пол, и я вздыхаю с облегчением, когда он возвращает его мне.

— Спасибо, — говорю я с улыбкой.

При этих словах его плечи подергиваются, как будто что-то проходит сквозь него, и он опускает взгляд, шаркая через комнату к одному из кухонных стульев, на который и падает.

Возможно, смущен?

— Сиди тихо. Я принесу тебе что-нибудь поесть. Я достаю из буфета стакан и наливаю ему немного дынного сока, ставя его перед ним. Через несколько секунд он проглатывает его, вытирая лицо тыльной стороной ладони.

— Еще? Спрашиваю я, поднимая наполовину полный кувшин.

Он придерживает стакан, когда я снова наполняю его, и на этот раз пьет медленнее.

Электрические конфорки плиты светятся темно-красным, и я ставлю сковороду на самую большую из четырех, позволяя керамике нагреться, прежде чем разбить в нее яйцо. Он хрустит и поджаривается, пока я нарезаю хлеб, который испекла вчера, и намазываю джемом три ломтика — два для него, один для себя.

Я нагреваю чайник с водой на другой конфорке и готовлю две чашки, насыпая засохший кофе в бумажную воронку. В Солене растет несколько растений калифорнийской облепихи, а из семян внутри ягод получается отличный кофе. На мой взгляд, гораздо лучше, чем из корня цикория. Это из прошлогоднего урожая, и в шкафах его все еще в изобилии.

Как только яйцо приготовилось, я перекладываю его на тарелку рядом с хлебом и обращаю внимание на свистящий чайник, который дает мне знать, что вода закипела. Я заливаю кофе горячей водой, впитывая аромат, и делаю то же самое для второй чашки.

Шестой допивает остатки дынного сока, пока я ставлю кофе и завтрак для него, затем беру хлеб и кофе для себя, садясь напротив него. С тем же восхищением, что и раньше, я наблюдаю, как он поглощает еду, как он отказывается от посуды, которую я ему подаю, и использует свои пальцы.

Выдувая пар из кофе, я подношу чашку ко рту и прихлебываю горячую жидкость, которая согревает мою грудь, пока она скользит к моему пустому желудку. Маленькие кусочки хлеба впитывают кофе, заполняя пустоту у меня в животе. Мне придется собрать дополнительную еду для Шестого, если он собирается остаться ненадолго, потому что одного ломтика хлеба мне не хватит до ужина каждый день. Не с утра, полного домашних дел в промежутках.

Шестой подносит кружку с кофе к губам и делает глоток.

Чашка выпадает из его ладоней, сотрясая стол, когда она отскакивает к нему на колени, прежде чем со звоном упасть на пол.

— О, Боже мой! Ставлю чашку, бегу к раковине за полотенцем, смачиваю его прохладной водой и бросаюсь к нему.

Он не двигается.

Даже не вздрагивает, в то время как обжигающая жидкость просачивается на его футболку и брюки для отдыха.

Я ощупываю промокшую ткань пальцем и, почувствовав жжение на коже, отстраняюсь и стряхиваю жгучий ожог.

Шестой вообще не двигается.

— Разве это не больно?

Сначала он качает головой, но затем, увидев, должно быть, недоверчивый взгляд на моем лице, кивает.

Размазав немного кофе, я беру его за локоть, чтобы он следовал за мной обратно вверх по лестнице, в ванную. Включив душ, я выбрасываю струю прохладной воды, и я помогаю ему снять футболку, на которой остались остатки кофе.

Он понимает мой намек и снимает штаны, бросая их передо мной.

Мои глаза расширяются при виде его члена, торчащего из бедер. Я конечно видела мужские гениталии раньше, во многих книгах по медицине и искусству в папином кабинете. За исключением того, что Шестой более одарен, чем любой из мужчин на этих фотографиях, и мне приходится заставлять себя не пялиться на него.

Прочищая горло, я перевожу взгляд на красные рубцы на его бедрах, где кофе ошпарил его. Раздраженные участки припухшей кожи выглядят так, как будто они уже начали покрываться волдырями, и я веду его в прохладный душ, чтобы вымыть это место.

Как будто совершенно не чувствуя боли, он подставляет руку под струящийся кран, набирает воду в сомкнутые ладони и брызгает себе в лицо. Он снова набирает воду, выплескивая ее на себя. И еще раз. Он делает это в четвертый раз, как будто полностью очарован.

Мне трудно сосредоточиться на его ожогах, когда это, кажется, его не беспокоит, и мой взгляд возвращается к промежности между его бедер.

Я чувствую себя нелепой девочкой-подростком из-за того, что так пялюсь на него, но ничего не могу с собой поделать. Вид его, мокрого и обнаженного, даже с его многочисленными шрамами, оказывает странное воздействие на мое тело, и я чувствую покалывание между бедрами, которое умоляет меня сжать их вместе.

Он мужчина-юноша с пенисом взрослого мужчины, атрибутом, который мое тело находит необъяснимо возбуждающим. Вены под его кожей проводят моим языком по задней поверхности зубов, скользя там по бороздкам.

Остановись.

Я зажмуриваю глаза и дважды моргаю, чтобы отвлечь свой взгляд от того, что монополизировало мои мысли.

Дочь врача во мне снова берет верх, когда я хватаю мочалку, лежащую в корзинке под раковиной, и протягиваю ее ему через щель в двери душа. Когда я закрываю дверь, он сначала прикладывает тряпку к руке, оттирая грязь, все еще прилипшую к его коже, и я качаю головой, снова расширяя дверь.

— Начни с раны. Ты же не хочешь, чтобы в нее попала грязь, иначе заразишься — инструктирую я, замечая что моя рубашка промокла от случайных брызг воды.

Шестой протирает рубцы на его бедре, и я с ужасом наблюдаю, как кожа краснеет, оставляя болезненные полосы поперек ран.

— Остановись! Боже мой, подожди. Ты… не такой сильно. Я не могу решить, что больше беспокоит, то как он вел себя так грубо, или то, что он казалось вообще этого не чувствовал.

Втирая лавандовое мыло в ткань, образуя пену которую я осторожно наношу на его бедро и мягкими, деликатными круговыми движениями, почти не касаясь его, очищаю рану. Вода пропитывает ковер у меня под ногами и футболку, оставляя тонкий слой влаги на моем лице.

Шестой стоит совершенно неподвижно в душе, пока я мою его, и я осмеливаюсь бросить быстрый взгляд направо, замечаю что его член стал больше чем раньше, изгибаясь вверх к пупку.

Не смотри, говорю я себе, но когда он хватается за древко в нескольких дюймах от моего лица, я смотрю на него снизу вверх. Мои пальцы подергиваются от любопытства, как бы они ощущали жесткую текстуру, если бы я протянула руку и погладила ее, о чем я читала в некоторых эротических книгах из библиотеки.

Я замечаю нерегулярный подъем и опадение его груди в его учащенном дыхании, но не говоря ни слова, он отворачивается от меня, лицом к стене душевой кабины, и волны смущения проходят через меня.

Мой взгляд прикован к его заду, к фиолетовому синяку, который находится на уровне копчика, с кровоподтеками на каждой ягодице. Шрамы портят его кожу там, и когда мой взгляд скользит вверх по его позвоночнику, широкая поверхность его спины покрыта таким количеством ран, что только несколько участков его кожи остаются нетронутыми. Блестящее неправильной формы пятно на его лопатках опухло и растянулось, как шрам от ожога.

Следы его пыток проникают глубоко в мою грудь, пробуждая мысли о вине и стыде.

Поднимаясь с корточек, я протягиваю ему мочалку, которую он перекидывает через плечо, и закрываю дверь душа, чтобы обеспечить ему уединение, пока он моет остальную часть себя.

Как только он заканчивает, я закрываю кран для него, делая глубокие вдохи от того, что было несколько неприятным опытом. За все время не произнесено ни единого слова, но ему и не нужно говорить. Его слова нанесены на кожу, как шрифт Брайля. История боли, которую я хотела бы переписать для него и убрать главы, отмечающие его страдания.

Я беру баночку геля алоэ, который держу для расчесывания, вместе с марлей из шкафчика рядом с раковиной и вручаю ему полотенце, которое он оборачивает вокруг талии, прикрывая нижнюю половину тела. Когда его мужское достоинство скрыто из виду, я приподнимаю край полотенца ровно настолько, чтобы нанести алоэ на рану, которая определенно начала покрываться волдырями, и заклеиваю ее кусочком марли.

— Похоже на вторую степень. Постарайся не лопнуть волдырь. Папа говорит, что он омывает кожу, пока она заживает, так что ты… Не получи в итоге ужасный шрам, — говорю я, глядя на плохо зашитую рану над его коленом.

— Может заживать быстрее.

Шестой проводит пальцами по повязке, и я замечаю выпуклость, выступающую из-под полотенца, пока он осматривает повязку. Приказывая себе сосредоточиться, быстрым движением глаз я перевожу взгляд на серебряную ленту у него на шее.

То, как его кожа изгибается по краям, кажется, что она почти врезана в кожу, и моя шея судорожно сглатывает. Замочная скважина сбоку воротника необычной формы — ни один из ключей, которыми я владею, не подошел бы к ней. Широкое и круглое, оно похоже требует наконечника трубчатой формы, и я понятия не имею, как его выбрать. Выступающее серебряное кольцо в браслете выдает его назначение, и спазм гнева пронизывает мою кровь при мысли, что с ним обращались как с собакой. Животное.

Может быть, папа сможет убрать это для него — как только я наберусь смелости рассказать ему о нашем новом госте.

— Я пойду принесу тебе какую-нибудь одежду. Я направляюсь к папиному шкафу и беру несколько вещей, прежде чем вернуться в ванную.

Шестой быстро одевается в папины облегающие брюки и рубашку, пока я бросаю испачканную одежду в стиральную машину вместе с тем небольшим количеством белья, которое нуждается в чистке, чтобы не тратить воду впустую.

Мы встречаемся на кухне, и я предлагаю ему чашку холодного кофе, который он выпивает без происшествий. Вымытый и одетый в обычную одежду, он выглядит не совсем так, как раньше. Его шрамы почему-то меньше похожи на раны жертвы.

— Мне нужно сделать кое-какие дела по дому, пока не стало слишком жарко. Если хочешь, можешь пойти со мной, но обещай мне, что будешь держаться подальше от посторонних глаз. Не позволяй никому тебя видеть.

Он кивает, ставя чашку на столешницу, и я собираю всю использованную посуду, ставя ее в раковину с мыльной водой. Без подсказки Шестой немедленно принимается за работу рядом со мной, промывая каждую.

Хватая его за предплечье, я заставляю его остановиться, и я качаю головой.

— Ты не обязан этого делать. Я сделаю все.

Он вырывается из моей хватки и продолжает, игнорируя меня, пока ставит чистые тарелки в другой таз для ополаскивания.

С улыбкой я споласкиваю и вытираю посуду, убирая ее обратно в шкаф, пока весь завтрак не будет убран.

Мы направляемся к задней части дома, туда, где грядки с овощами занимают примерно четверть акра двора. В садах используется очищенная вода, подаваемая с помощью педального насоса, которую мне приходится вручную подавать в оросительные трубки. Работа, которую я ненавижу, но она безусловно, придает моим ногам силы. На прошлой неделе я сломала насос, торопясь закончить работу по дому, что означает удвоенную нагрузку на мои ноги, пока папа не починит его.

— Я хочу познакомить тебя с папой, — говорю я, пересекая потрескавшуюся землю и пучки пожухлой травы пустыни, которые составляют наш задний двор.

— Но я должна все сделать правильно. Он… не очень приятный, когда дело касается посторонних.

До моего слуха доносится грохочущий звук, становящийся все громче и громче. Прежде чем я осознаю неминуемую опасность, справа от меня вылетает какой-то предмет и за долю секунды отскакивает назад. Словно удар полотенцем о камень, Шестой разбивает голову змеи о ближайший валун.

Мое сердце колотится где-то в горле, не давая мне сделать следующий вдох.

На кончиках пальцев Шестого свисает вялая гремучая змея из Мохаве. Одна из самых опасных и ядовитых в пустыне.

Прерывистый выдох просачивается сквозь мои стиснутые зубы, когда моя голова, наконец, выходит из своего замороженного состояния, осознавая как близко я подошла к клыкам, торчащим из ее макушки. Из-за количества укусов папа держит небольшой запас противоядия в своей смотровой, но я вероятно умру, прежде чем доберусь до дома, так как в их яде содержится нейротоксин, который почти парализует меня в течение нескольких минут.

— О, Боже мой, — мне удается выплюнуть, когда он поднимает его, рассматривая голову.

— Я мог бы… это было бы…

Его реакция была быстрой. Почти нечеловечески быстрой. Как будто его учили убивать их, и только инстинкт руководил его действиями.

Повинуясь собственному инстинкту, я поднимаюсь на цыпочки и обвиваю руками шею Шестого, отмечая дрожь в своих мышцах, когда прижимаюсь к его груди.

— Спасибо, — шепчу я.

Глухой звук упавшей змеи — единственное предупреждение, прежде чем руки Шестого обвиваются вокруг моей талии, и я слышу его вздох, когда он зарывается лицом в мои волосы.

На следующем вдохе он отталкивает меня.

Склонив голову, отводя от меня глаза, он потирает руками череп, переминаясь с ноги на ногу, как будто борется с какой-то невидимой силой, которую я не могу видеть в его сознании. В его глазах мука, по причинам, которые я не могу даже начать понимать, и его мышцы твердеют под кожей от напряжения, которое напрягает его челюсть.

Он опасен.

Слова папы, сказанные ранее, всплывают в моей голове, и я быстро ищу что-нибудь, чтобы отвлечь внимание Шестого.

Поднимаю мертвую змею за хвост, и Шестой замолкает, его внимание переключается с меня на змею и обратно.

— Ужин?

Уголки его губ лишь слегка приподнимаются, прежде чем он кивает, и все, что произошло несколько мгновений назад, улетучивается.

Короткий перерыв отвлечься от работы по дому — значит предаться одному из моих любимых занятий.

Я поднимаю пращу над головой и раскручиваю ее, раскручивая быстрее, и швыряю камень в воздух. Он попадает в помятую консервную банку, которую я поставила в ряд по четыре штуки на бревне примерно в ста футах от меня.

— Требуется немного практики, чтобы точно прицелиться.

Шесть шагов вперед, и я затягиваю петлю пращи на его большом пальце. Скользя рукой по волокнам, я кладу камень в мешочек.

Он бросает на меня неуверенный взгляд, и я киваю.

— Не забудь освободить петлю для большого пальца.

Отступая, он увеличивает небольшое расстояние между нами и взмахивает пращой на боку. Все быстрее и быстрее она вращается у его бедра, прежде чем он поднимает ее до уровня плеча и переходит к броску.

Жестяная банка отлетает от бревна при точном попадании.

Уголки его губ растягиваются в полуулыбке при виде того, что должно быть выражением явного удивления на моем лице.

— Новичку везет, — говорю я, бросая ему еще один камень.

Он снова взмахивает стропой на боку, выпуская ее в воздух, где она врезается во вторую банку.

Еще одно попадание в цель выбивает третье, и паралич охватывает мои мышцы, когда я стою в полном шоке и прищуриваю глаза.

— Ты делал это раньше.

Со сдавленным смехом он качает головой.

— Чушь собачья. Я указываю на теперь пустой журнал. — То, что ты только что сделал, требует большой практики. Я подхожу к бревну и поднимаю с земли одну из банок, заглядывая в дыру, проделанную камнем.

— Это ненормально. Камни, конечно, оставляют на них вмятины. Но они не протыкают их. Бросая его на землю, я оглядываюсь на Шестого, который стоит с ошарашенным выражением лица.

— Кто ты?

Вопрос вылетает прежде, чем я успеваю его остановить, и по тому как опускаются его брови, я мгновенно жалею, что спросила.

— Подожди. Прости. Я просто имею в виду, что ты самый сильный и быстрый человек, которого я когда-либо встречала. Ты… убил змею голыми руками, ты можешь нырнуть в яму с Рейтами, не будучи съеденным заживо, и ты только что выполнил один адский физический трюк. Ты работал волшебником в своей прошлой жизни или что-то в этом роде? Я упираю руки в бедра и качаю головой.

— Что еще ты умеешь делать?

На его щеках появляются ямочки от дьявольской ухмылки.

В полдень, когда мы с Шестым заканчиваем работу по дому — пропалываем, поливаем растения и развешиваем белье. Когда мы входим в дом, мое тело покрыто потом, и я наливаю два стакана воды.

— Я собираюсь пойти умыться. Оставайся в доме, хорошо? Я скоро спущусь. Не выходи на улицу.

Он понимающе кивает, допивает воду и снова наполняет свой стакан.

— Пей столько, сколько хочешь, — говорю я, прежде чем направиться в ванную.

Оставив дверь приоткрытой, я могу послушать Шестого, и я быстро раздеваюсь, нервничая, что он может во что-нибудь вляпаться, пока я принимаю душ — особенно в папином кабинете, куда вход воспрещен.

Часть меня сомневается, стоит ли мне принимать душ, пока он бродит по дому, но в тот момент, когда прохладные жидкости попадают на мою кожу, все мои тревоги растворяются в комфортной воде, смывающей пот и пыль.

Я закрываю глаза, откидываю голову назад, чтобы насытить волосы, и с трудом могу сдержать тихий стон, который вырывается у меня.

Когда я открываю глаза, Шестой стоит снаружи кабинки с открытой дверью, его взгляд прикован к моему обнаженному телу.

Со вздохом я отступаю назад, прикрывая грудь руками, и тянусь за мочалкой сбоку, чтобы прикрыть свою обнаженную киску.

— Ты напугал меня! Дрожь в моем голосе отражает нервное щекотание в моем животе. Да, всего несколько часов назад я стояла под душем, разглядывая его наготу, но почему-то сейчас все по-другому.

Шестой тянется за мочалкой, и прежде чем я успеваю отреагировать, он смачивает ее водой, оставляя меня стоять, скрестив руки на груди. Он намыливает мыло на ткань и прикладывает его к моему горлу, аккуратно втирая маленькими кругами.

Следующие мучительные секунды, пока я остаюсь на виду у него, позволяют моей голове расслабиться, и судорожно сглотнув, я опускаю руки, позволяя ему прикоснуться ко мне.

Если я смотрю на него достаточно долго, его шрамы расплываются на коже, и Шестой становится самым красивым созданием, которое я когда-либо видела. Синева его глаз затягивает меня на дно, в то время как я тону в его мягких ласках, его нежной заботе, когда он смывает грязь с моего тела и делает меня снова чистой.

Мочалкой Шестой исследует каждый бугор и впадинку, скользя своей большой ладонью по моим изгибам. В его движениях есть что-то одновременно эротичное и невинное, и я позволяю ему этот маленький момент удовольствия, который кажется очаровывает его.

Он не сводит с меня глаз, и когда он проводит тканью по моей груди, я замираю от головокружительного ощущения, когда мягкий хлопок скользит по моим набухшим соскам.

У меня всегда была большая грудь, несмотря на мою миниатюрность, из-за которой я чувствую себя тяжелой и неуклюжей, но Шестой кажется в восторге от них. Возможно, это их быстрый взлет и падение вместе с моими учащенными вдохами нарушают его кратковременный транс. Он изучает мою реакцию, уделяя такое же внимание другой груди, прежде чем провести тканью по моему плечу и вниз по руке.

К моему предплечью.

Приостанавливая свое исследование, он смотрит на мой шрам там, и подушечка его большого пальца скользит по приподнятой коже. Его глаза встречаются с моими, брови приподнимаются, как я предполагаю, с беспокойством, но я качаю головой.

— Я не помню, как это произошло.

Отпуская мою руку, он опускается передо мной на колени, сразу за душевой кабиной. Одной рукой он проводит мочалкой по моему животу, другой сжимает заднюю часть моего бедра, и когда он поднимает мою ногу, раздвигая меня для себя, возникают первые приступы смущения.

Это не откровенно сексуально, но ощущения которые проносятся через меня, заставляют меня чувствовать себя немного пьяной. Как в те разы, когда я потягивала папин ликер, и это теплое чувство разливалось по моему животу, в то же время моя голова была легкой.

Что-то вроде бабочек взрывается у меня в животе, и мне приходится смотреть в потолок, пока он моет внутреннюю часть моего бедра, не отрывая взгляда от моего лона.

Я опускаю руку, чтобы обхватить себя так же, как он держался от меня, и он смотрит на меня, медленно поднимаясь, чтобы встать.

Протягивая мне мочалку, он кажется осознает тот факт, что мне так же неудобно, как и тогда когда я мыла его там прошлой ночью.

Тем не менее, жест милый и я заставляю себя улыбнуться.

— Спасибо тебе, Шесть.

Склонив голову, он закрывает дверь душа, и через искаженное матовое стекло я наблюдаю, как он выходит из ванной. Как только мои волосы вымыты и завернуты в полотенце, я надеваю чистую одежду и войдя в свою спальню, нахожу ее пустой.

Заглянув в папину комнату и убедившись, что он не рискнул туда зайти, я спускаюсь на кухню.

Во второй раз за сегодняшний день мое сердце подскакивает к горлу. Мои мышцы напрягаются, и меня охватывает паралич.

Папа стоит прямо на кухне с высоко поднятым дробовиком, а на деловом конце ее Шестой стоит в ожидании неминуемого выстрела.