Распускающийся можжевельник

Глава 7

Рен

Лучи рассвета

проникает ко мне через окно, выходящее на пышную зелень рожкового дерева снаружи. При щелчке входной двери внизу я переворачиваюсь на другой бок, уставившись в белый потолок. Сегодня день уроков, а это значит, что папа вернется домой раньше обычного для занятий математикой и естественными науками. Было время, когда я с нетерпением ждала его уроков, но мои ежедневные исследования отвлекли мое любопытство в другое место.

Ладно, мальчик разбудил мое любопытство.

Мальчик, которого мне больше не разрешают видеть.

Я вытаскиваю подушку из-под головы и прижимаю ее к лицу, постанывая в приглушенный хлопок.

Мои мысли возвращаются к тому моменту, когда я видела его в последний раз. Его сильная линия подбородка. Его голубые глаза. Его губы. У мальчика не должно быть таких полных и симметричных губ, особенно таких запущенных и израненных. И его глаза не должны переносить тяжесть моря, удерживая бесконечную синеву неба.

Под одеялом из подушки я позволяю своим рукам скользить по своему горлу, представляя там его губы. Щекотка возбуждения пробегает по моему позвоночнику, и странное ощущение покалывает между бедер.

Здешние мальчики, безусловно, красивы и сильны, но в Шемть есть что-то такое, что меня завораживает.

Он испорчен шрамами. Немой. И гораздо более голодный, чем любой другой мальчик, которого я знаю. Но в нем есть выдержка. Тот, который позволяет ему ходить среди Бушующих и терпеть боль, оставляющую следы на его коже, — скрытое любопытство, которое бесконечно меня интригует.

Наблюдать за тем, как он ест, должно быть, самое захватывающее, что я когда-либо видела — его напряженная сосредоточенность, когда он держит фрукт в ладонях, как будто это его последняя трапеза. Сок, вытекающий из уголка его рта, когда он пожирает инжир, раскрывая его до мягкой мякоти, откуда он засасывает плод в рот, смакуя сладость языком.

Я откидываю голову назад, прислушиваясь к жалобным вздохам, эхом отдающимся в моей голове, как ветер в деревьях, которые он издает во время еды и которые напоминают мне благодарный стон.

Эти дразнящие мысли тянут мою руку вниз по животу, под простыни, пока я не достигаю вершины бедер. Дразнящая ласка моих пальцев по тонким хлопковым трусикам воспроизводит визуальные образы его полных губ, зарывшихся там.

О, Боже.

Я отбрасываю подушку с лица и откидываюсь в сидячее положение, стена позади меня давит на мой позвоночник. Стыд заставляет меня подтягивать колени, сводя их вместе, как это обычно бывает в те несколько раз, когда мои руки блуждают там, и я заставляю себя искоренить грязные мысли в своей голове.

Около года назад я стащила книгу из библиотеки, не подозревая, что она носит эротический характер. Как только шок прошел, я погрузился в откровенные сексуальные сцены, почти увлекаясь, фантазируя о них во время работы по дому и перед тем, как заснуть. Любопытство побудило меня почитать больше этих книг, открыв мне глаза на то, о чем я никогда особо не задумывалась. Как мужчина может доставить удовольствие женщине. Как она могла одержимо жаждать его прикосновений в некоторых случаях. В конце концов я научилась тому, как мои пальцы могут воссоздавать эти ощущения, и в моменты, когда папы не было дома или он засыпал, я наслаждалась визуальными эффектами, запечатленными в моей голове.

Только когда папа наткнулся на одну из моих книг и изобразил смущение, увидев ее, я почувствовала какой-то уровень унижения после этого. С этого момента он стали настоящим виновником удовольствия.

Шестой.

В нем есть что — то, что привлекает меня — двойственность, которая меня очаровывает. Ему нужен кто-то, кто заботился бы о нем, нежно прикасался к нему и успокаивал его боль. В то же время в нем есть какая-то тьма, которая предупреждает меня держаться подальше.

Но я ничего не могу с этим поделать. Раненый мальчик поглотил мои мысли.

У меня есть четыре часа, чтобы закончить свои дела по дому и отправиться в путь. Северная сторона — это двухчасовая прогулка, и я, черт возьми, собираюсь вернуться сегодня.

Обещаю я или нет, но я должна снова увидеть Шестого.

Эта радость

видеть другого человека неописуемо. Я весь день нахожусь рядом с другими. Дома, на рынке — черт возьми, я прошла по меньшей мере мимо двух дюжин других людей по дороге в этот лес. Но по какой-то причине вид спины Шестого, когда он отворачивается от меня, заставляет меня чувствовать, что я годами застряла на другой планете, и он первый из моего вида, на которого я наткнулась.

— Тсс! Я шепчу с улыбкой, но когда он поворачивается ко мне лицом, радость сменяется приступами отвращения.

Его губа рассечена, из пореза посередине идет кровь. На его скуле, под налитым кровью глазом, виднеется шишка цвета спелой сливы, придающая ему такой же нечеловеческий вид, как и Рейтер, которые расхаживают за ним. Мягкая голубизна его радужки скрыта за огромным зрачком, и я ахаю.

— Шестой? Что с тобой случилось? Дрожь в моем голосе становится неожиданностью даже для меня. Жизнь с врачом, подверженным воздействию пациентов, приходящих и жалующихся на случайную рану или недомогание, сделала меня несколько нечувствительной к страданиям других. Страдания Шестого так сильно трогают мое сердце, что я сжимаю руки в кулаки при виде него.

— Они сделали это с тобой?

Он едва заметно, почти наполовину кивает и отворачивается от меня, и я знаю, что он не хочет, чтобы я задавала еще какие-либо вопросы.

— Я принесла тебе немного супа. И хлеба.

Его плечи сутулятся, как будто он не хочет уступать своему голоду, но в этом особенность голодания. Это трудно игнорировать. Даже когда дело касается гордости.

Я разворачиваю хлеб, завернутый в марлю, и передаю ему через отверстие.

Наши руки соприкасаются, когда он принимает ее, и он отшатывается.

Я не двигаюсь, предложенный хлеб все еще у меня в ладони, и он снова тянется за ним, позволяя своим пальцам коснуться моей кожи. Прижавшись лбом к стене, я закрываю глаза, сосредотачиваясь на его прикосновении, пока оно не исчезает. Призрачное прикосновение его пальца щекочет мою ладонь, когда я лезу в рюкзак за чашкой супа, которую я положила в одну из множества пустых банок из-под маринадов, которые папа держит в кладовой. Ничто не выбрасывается, если это можно использовать.

Стеклянная банка как раз пролезает в отверстие, которое находится примерно в шести дюймах от земли, и снова шесть крадет возможность прикоснуться ко мне. Когда он берет суп одной рукой, другой нежно держит мои пальцы, просовывая мою руку в отверстие, пока я не оказываюсь по локоть там и не прижимаюсь к бетону. Не в силах видеть его манипуляции, я позволяю ему исследовать мои пальцы, вдыхая тепло его дыхания на костяшках моих пальцев, когда он проводит ртом и носом по моей коже. Ощущение исчезает, когда он отпускает меня, и я вытаскиваю руку обратно, потирая место, где он коснулся меня, прежде чем опуститься на колени, чтобы посмотреть, как он ест.

Он проглатывает бульон со стоном, который звучит почти как Мммм. Он доедает его быстрее, чем я ожидала, и толкает банку обратно ко мне, на этот раз не прикасаясь к моей руке.

Пока его челюсти расправляются с хлебом, мой взгляд прикован к другому шраму у него под воротником, который исчезает под рубашкой.

— Могу я посмотреть на твой шрам? Спрашиваю я, надеясь, что вопрос не отпугнет его.

— Тот, что у тебя на шее.

Он оттягивает воротник своей рубашки, наклоняя голову, чтобы показать мне еще один ужасный порез, который проходит у основания его горла, как раз над серебряной полоской.

Я пытаюсь представить причину раны, но небрежный рисунок его швов говорит мне, что ее нет, и узлы, скручивающиеся в моем животе, являются первыми приступами страха, что это следы садизма. Тот, кто это сделал, на самом деле не врач, потому что врачи не оставляют таких небрежных следов. Предполагается, что врачи не должны причинять боль пациентам.

Перекатываясь на спину, я отворачиваюсь, чтобы он не увидел агонии от моего навязчивого взгляда и слез, наворачивающихся на мои глаза при виде его боли. Как я вообще могу плакать из-за незнакомого человека, когда я почти не плачу из-за тех, кого хорошо знаю? Буквально на прошлой неделе папа сказал мне, что миссис Сандерс скончалась. Пожилая женщина много лет болела, была постоянной пациенткой папы, которая часто заходила к нему выпить немного его травяного чая.

Тем не менее, я ничего не почувствовал и молча упрекнул свою холодность.

Эмоции, которые шесть пробуждает во мне, почти не кажутся реальными. Как будто я каким-то образом обманываю свой мозг, и это проверка, есть ли у меня еще сердце. Что я не стала настолько оторванной от человечества.

Тем не менее, это реально. Его страдания разбивают мне сердце.

Когда я лежу на лесной подстилке, мой взгляд зацепляется за тяжелую ветку платана над головой — то, как она не достает до стены, как будто ее срезали, чтобы не свисала с края. Очевидно, предназначалась для того, чтобы не дать тем, кто с другой стороны, проникнуть внутрь. Но это близко. Достаточно близко, чтобы привязать веревку для перебрасывания через стену.

Срочность пронзает меня, и я поворачиваюсь к дыре, через которую на меня смотрит Шестая.

— Послушай меня. Я собираюсь вытащить тебя оттуда.

Он пятится от дыры, качая головой.

— Шестой, я справлюсь! С этой стороны есть дерево. Я привяжу веревку и переброшу ее через стену.

Все еще качая головой, он бросает быстрый взгляд в сторону охранников.

— Сегодня вечером. Ты можешь встретиться со мной здесь сегодня вечером? Электричество отключится, и нас никто не увидит. Обещай мне, что выйдешь сюда, когда сядет солнце.

Раскачиваясь взад-вперед, он потирает свой череп.

— Обещай, что будешь здесь. Я просовываю руку в отверстие, предлагая свою ладонь.

— Я больше не хочу, чтобы они причиняли тебе боль, Шесть. Пообещай мне. Пожми ее.

Грубая кожа касается моей, и когда он сжимает мою руку, я улыбаюсь.

— Я вернусь за тобой.