Саладин, благородный герой ислама

Глава VIII Завоевание Сирии

Узнав о смерти Нур ад-Дина, Амори, иерусалимский король, решил атаковать неверных, столь неожиданно лишившихся одного из своих самых доблестных военачальников. Весной 1174 года он осадил Баниас, находящийся на пути из Дамаска в Тир, который в начале XII века защищал подступы к франкской Галилеи. Он не смог проникнуть в крепость, которую защищал турецкий гарнизон, возглавляемый женщиной, назначенной туда дамасским эмиром Ибн ал-Мукаддамом. Последний, зная о любви Амори к деньгам и всевозможным сделкам, поспешил к христианскому войску и предложил иерусалимскому королю снять осаду с Баниаса. Взамен он по-королевски вознаградил его, чтобы компенсировать его военные расходы, и освободил из плена несколько тысяч христиан, томившихся в холодных дамасских тюрьмах, дав им возможность вернуться на свои земли. Так как согласие между обоими было достигнуто, Амори отступил и учтиво принял деньги. После заключения не слишком почетного перемирия с сирийскими мусульманами он вернулся в Иерусалим, чтобы разрешить противоречия, возникшие между Синаном, шейхом ассассинов или исмаилитов, неспокойный нрав которого нам уже известен, и великим магистром ордена тамплиеров. Действительно, шейх Синан, снабдивший свою секту наводящим ужас террористическим аппаратом, сообщил Амори, что его верующие не желают ничего другого, кроме как принять христианство и отречься от ислама, но с условием, что они не будут больше платить две тысячи золотых экю, которые они отдавали тамплиерам из Тортосы на основании старого договора о добрососедских отношениях. Амори, нисколько не сомневаясь в искренности подобных намерений, сообщил обо всем тамплиерам, предложив даже, чтобы те не теряли своего дохода в две тысячи экю, возместить им убытки из своих собственных средств. Урегулировав, таким образом проблему, он отправил посла исмаилитов передать старому шейху положительный ответ. Но тамплиеры по неизвестным причинам подослали к гонцу и охранявшему его христианскому офицеру возле Триполи убийцу. Это необъяснимое преступление вызывало негодование как мусульман, так и христиан. Оскорбленный король потребовал повесить виновного. Тамплиеры отказались его выдать, пообещав отправить его в Рим, чтобы он смог добиться там отпущения грехов за свое деяние, и добавив также, что монахи их ордена ответственны за свое поведение только перед Богом и святым папой. Амори настоял на своем. Он выехал в Сидон, где в то время находилась резиденция великого магистра и его капитула, взял ее штурмом и пленил Готье дю Мениля, виновника или, иначе говоря, вдохновителя преступления. Такое проявление королевской власти было плохо встречено тамплиерами, госпитальерами и другими орденами, которые не желали лишиться своих привилегий и стремились быть единственными хозяевами на территориях, подлежащих их юрисдикции. Спор зашел так далеко, что восточные латинские государства разделились, нисколько не задумываясь о пагубных последствиях их несвоевременного раскола. И как раз в этот тяжелый момент, 11 июля 1174 года, Амори умер от дизентерии, которую подхватил во время осады Баниаса. Конечно, после себя он оставил немного запутанную внутреннюю ситуацию, но необходимо признать, что его внешнеполитические взгляды были достаточно смелыми. Лучшие умы в мусульманском мире всегда проявляли к нему внимание. В предыдущей главе мы рассказывали, что он поддержал враждебных Саладину египетских Фатимидов. Сирийские исмаилиты симпатизировали ему, видя, как он поступил в деле с тамплиерами. В Баниасе Амори заключил перемирие с дамасским султаном; наконец, он убедил византийского императора в необходимости завоевать Египет и создать там франкское королевство. Безусловно, игра была трудной, но весьма вероятно, что если бы он прожил дольше, Саладин нашел бы в нем игрока, способного приостановить его успешное наступление, и, что было главным для христианства, не пустить его в Сирию.

Один ребенок, сын Нур ад-Дина, правил в королевстве дамасских султанов, другой ребенок, Бодуэн IV, сын Амори от первого брака с Агнессой, дочерью Жослена де Куртене, взошел на трон Иерусалима. В возрасте девяти лет Бодуэн заболел проказой. Его короткое и несчастливое царствование (он умер в двадцать четыре года) должно было стать долгой агонией, жалким воплощением королевского достоинства. Всю свою жизнь этот слабый, больной проказой король оставался рабом своего христианского долга, в трагическую эпоху в истории латинских государств Сирии. То был удивительный человек! Пыл, который заставлял его забывать о телесных страданиях, вселял веру в его окружение. Этот юный иерусалимский король, этот ребенок, терзаемый болезнью, разлагавшей его заживо, был поистине легендарным героем. Какой, должно быть, могучей волей он обладал, если, не в силах более оставаться в седле, следил за ходом битв, которые он давал Саладину, лежа в постели. Даже умирая, он смог повести своих рыцарей в бой, неотступно преследуя врагов своей веры, так же как его самого преследовала смерть.

Как только Бодуэн IV взошел на иерусалимский престол, бароны собрались, чтобы назначить регента. О своем желании занять эту должность заявили два кандидата: Милон де Планси, рыцарь без особых добродетелей и угрызений совести, и триполитанский граф Раймонд III, прямой потомок графа Сен-Жилльского, прославившегося в Первом крестовом походе. Регентом был избран Милон де Планси, но его невзлюбили за то, что он хотел заставить уважать королевскую власть, не принимая во внимание другие полученные права и привилегии. Оппозицию тут же возглавил триполитанский граф Раймонд III, обиженный тем, что регентство досталось не ему. Раймонд III был достаточно популярен среди палестинских баронов, и к тому же он был самым титулованным из них, поскольку присоединил к своему наследственному Триполитанскому графству Тивериадское княжество. Он обратился к баронскому совету, состоявшему из его друзей, с просьбой отменить решение, назначавшее регентом его соперника. Дело еще не было рассмотрено, когда узнали, что Милон де Планси найден пронзенным ударами кинжалов на улице Акры после вечерни. Регентом был тотчас назначен Раймонд III. Перед ним стояла трудная задача. В этом славном палестинском королевстве строптивые бароны ни во что не ставили распоряжения монарха. Они строили крепости и чтобы защищать свои фьефы от мусульман, и чтобы добиться независимости от центральной власти. Они воевали только ради возможности расширить свои владения, они завидовали могуществу друг друга и старались превзойти друг друга во всем. Что стало в их бесконечных конфликтах, обусловленных материальными интересами, с духовными идеалами их предков, такой искренней и лучезарной верой первых крестоносцев, которые на коленях произносили имя далекого Иерусалима, мечтая о нем в своих западных странах и чью святую землю они обагрили своей благородной кровью? Духовно-рыцарские ордена, далекие от того, чтобы осуждать пагубную деятельностью баронов и сдерживать их жажду власти, являли собой пример настоящего падения нравственных ценностей. Госпитальеры и тамплиеры, покрывшие себя славой в эпоху воодушевления, исступления первых крестовых походов, показавшие себя когда-то великодушными, самоотверженными и бескорыстными воителями, испытывали влияние тлетворного окружения. Они стали вероломными, эгоистичными, и у них появилась жажда наживы. Они отказывались платить десятину с добычи, отобранной у мусульман, и осмеливались даже оспаривать постановления, подлежащие церковной юрисдикции Иерусалимского патриарха. «Вскоре, — пишет Жак де Витри в своей «Истории Иерусалима», — они оскорбили святые места, перекрыв бряцанием своего оружия пение священников в церкви Воскресения. Они думали только об обогащении, имея обыкновение требовать в собственность половину городов или земель, которые нуждались в их помощи». Таково было состояние иерусалимского королевства, когда Бодуэн IV его унаследовал.

Пока прокаженный король и регент пытались навести порядок в своем королевстве, Саладин подвергся первому серьезному натиску христиан. 28 июля 1174 года возле Александрии появился флот Гильома Сицилийского с тридцатью тысячами человек и огромным количеством стенобитных и метательных орудий на борту. «Когда жители Александрии, — сообщает Саладин, — увидели прибытие столь внушительного и хорошо вооруженного флота, они забеспокоились о своей судьбе. Этот флот бросил якорь возле маяка. Христианская конница сошла с транспортных судов вместе с пехотой. Как только высадка была завершена, франки атаковали защитников города с такой яростью, что оттеснили их к подножью городских стен. Затем христианские корабли вошли на веслах в порт. Торговые мусульманские суда были сожжены. Битва продолжалась до вечера. На следующее утро нападавшие подошли к городу почти вплотную и начали забрасывать его камнями из метательных орудий. Три раза франки пытались прорваться через александрийские ворота и три раза были отброшены назад. Они мстили за храбрость наших воинов, убивая пленников и сжигая близлежащие деревни. Наши же перерезали горло христианам, которые позволяли захватить себя, и уродовали их трупы». Своим спасением великий египетский порт был обязан быстро подоспевшей помощи Саладина. Узнав о приближении его армии, Гильом Сицилийский приказал своим войскам погрузиться на корабли, и спустя несколько дней они отплыли на север.

В Дамаске анархия была так же велика, как и в Иерусалиме, причем по тем же причинам. Вокруг сына Нур ад-Дина, наследника султаната своего отца, едва достигшего одиннадцати лет, его родственники, эмиры, советники плели интриги, устраняли неугодных людей, перетряхивали административные кадры страны, чтобы ввести туда своих ставленников, разрывали на части королевство Зенгидов, терпеливо укрепляемое Нур ад-Дином. Согласно высказыванию одного современника, «едва был похоронен отец [Нур ад-Дин], они принялись изменять его ребенку, и вели себя скорее как хозяева, а не как преданные слуги». Однако некоторые проницательные умы, обеспокоенные возможными последствиями подобной анархии, спрашивали себя, что станется с мусульманской Сирией, противостоящей христианским государствам Востока, которые могут отодвинуть свои внутренние споры на второй план, если ощутят возможность наброситься на ослабленный Дамаск. Они поделились своими страхами с Саладином и, обрисовав ему сложившуюся в Сирии критическую ситуацию, попросили совета, не скрывая своего желания отвести ему ведущую политическую роль и приглашая его быть в Сирии, как и в Египте, поборником ислама. Итак, Саладин, поддаваясь уговорам и желая осуществить великий замысел Нур ад-Дина, который хотел выдворить христиан из Сирии, начал осторожно действовать. Он попросил дать ему время, чтобы все обдумать. Было бы скучно перечислять все запутанные интриги, завязывавшиеся как в Дамаске, так и в Каире вокруг этого дела, рассказывать о похождениях эмиров, склонных не жалеть своих сил ради того, кто предлагает наибольшую цену, об авантюрах визирей, опасавшихся Саладина точно так же, как и иерусалимского короля, обеспокоенных суетливой беготней то одних, то других, сотрясавших тишину их рабочих кабинетов, не знающих, к какой силе примкнуть, — настолько будущее казалось неясным. Саладин не торопился принять дамасский султанат, чтобы не создалось впечатление, что он стремится вытеснить сына своего бывшего покровителя Нур ад-Дина. Он заставил себя уговаривать и отправился в Сирию, только уступая настоятельным просьбам своих дамасских сторонников. Саладин покинул Каир вместе с семьюстами курдскими всадниками, проехал к Акабскому заливу, чтобы осмотреть крепости Синая, беспрепятственно миновал Вади ал-Араба через франкские посты, и через Басру, в среду 27 ноября 1174 года, он въехал в Дамаск под приветственные крики народа, в глазах которого он уже был героем. Какова была его радость снова увидеть Священный город с двумястами пятьюдесятью мечетями, где он провел свое детство, еще раз испытать на себе очарование этого оазиса, который в арабской литературе считался одним из четырех самых прекрасных мест на земле, раем для поэтов и кочевников, орошаемым поющими водами Барады, «золотой реки», питающей бани, мечети, фонтаны, уютные дворики, встречающиеся на каждом шагу. Он вспомнил о знаменитом медресе, куда часто ходил на занятия, о тихих библиотеках при мечетях, где усердно изучал роскошные списки Корана, украшенные миниатюрами. Он вновь увидел свой родной город, кишащий разношерстным людом, неторопливое движение караванов, груженных земными сокровищами на местных рынках, куда стекалась продукция всех стран. Он вспомнил трагические события его истории, пожары, грабежи и великолепие Дамаска в эпоху аббасидских халифов. Будучи курдом по национальности, Саладин не чувствовал себя чужим в этом городе. Поскольку Бог привел его на вершину славы и могущества, поскольку Он вложил в его руки меч Ислама, Саладин принял твердое решение объединить Сирию, сплотить ее племена ради священной войны.

В своей прокламации Саладин объявил сирийцам, что он прибыл только для того, чтобы освободить сына Нур ад-Дина, плененного в Алеппо визирем, и проследить за его политическим воспитанием. Хотя, несомненно, отмена некоторых таможенных пошлин произвела гораздо большее впечатление на жителей, чем заявление Саладина. Реорганизовав административные учреждения Дамаска, он отправился на север Сирии в Алеппо, известный своей древней крепостью, построенной хеттами. Он полагал, что правители городов, через которые он должен был проехать, откроют перед ним ворота, как только он появится на горизонте. Но это оказалось совсем не так. Он был вынужден завоевывать их один за другим. В декабре 1174 года Саладин захватил Хомс, древнюю Эмесу, основанную Селевком Никатором, прославившуюся, когда Элагабал, молодой жрец храма Солнца, был провозглашен римским императором[8]. У ворот именно этого города император Аврелиан в памятной битве уничтожил войско царицы Зенобии и покрыл себя славой, открыв путь на Пальмиру. Затем Саладин быстро достиг долины Оронта, пребывание в которой по причине малярии, изобилия огромных слепней размером с изумруд и разнообразных москитов было невыносимым. Он вошел в Хаму, древний город, чье имя упоминается в ассирийских текстах и в Ветхом Завете. В эпоху Антиоха IV Эпифана этот город назывался Эпифания, и еще долгое время после арабского завоевания он оставался важным центром христианского культа. «Жители Хамы, — писал один современник, — празднуют Пасху в течение шести дней. Женщины одеваются в нарядные платья, красят яйца и пекут лепешки и бисквиты. Население из окрестных деревень собирается в Хаму и спускается к берегам Оронта, где горожане устанавливают для них шатры, а певицы приплывают к ним на лодках. Женщины и мужчины танцуют у реки в течение шести дней. Эти танцы дают повод к сценам разгула, напоминающим вакханалии культа Адониса. Таким образом, они отмечают вхождение солнца в знак Овна, то, чего я не видел ни в каком другом сирийском городе. В новогоднюю ночь они зажигают факелы на крышах и поджигают порох и нефть. И из глубины окружающей пустыни приходят кочевники, чтобы увидеть этот город, который, кажется, вспыхивает и угасает под южным небом».

30 декабря 1174 года Саладин встал лагерем под Алеппо, самым древним в мире городом из тех, что и по сей день еще обитаемы и процветают. Городом, который под своими стенами видел самые большие миграции народов древности: хеттов, пришедших из Анатолии более четырех тысяч лет назад, основателей империи с высоким уровнем культуры, которая рухнула под таким мощным ударом, что мы почти ничего не знаем ни о ее величии, ни о продолжительности ее существования, хурритов, спустившихся с Кавказских гор и идущих на юг, чтобы наводнить Египет, митаннийцев, отделившихся в Сирии от массы индоевропейцев по пути в Индию, ассирийцев, чья невиданная военная мощь и неизменная политика запугивания позволила им подчинить все соседние империи. Видели жители Алеппо и ахеменидских персов, гонимых македонцами Александра Великого, с приходом которого на Востоке начался новый исторический период, изменивший направление его развития, греческих поселенцев Селевка Никатора, основавших пятьдесят городов.

Посреди этих бесконечных миграционных волн Алеппо оставался все так же оживленным, что и раньше, в то время как рядом ним великие столицы, вроде Ниневии и Вавилона, уже давно канули в вечность… Его стены по-прежнему гордо возвышались, а сам он стал главным сирийским центром эллинизма, охватывающего постепенно все народы Востока, пленяя его обаянием. На этом история Алеппо, связанная с историей средиземноморских цивилизаций, не кончается. Город был свидетелем прихода легионов Помпея, Диоклетиана, положившего начало долгому периоду мира и процветания под руководством императорских легатов, обосновавшихся в Антиохии, которые продолжали дело Селевкидов. Следствием этого явилась более широкая и глубокая эллинизация страны. Падение Рима сказалось на Алеппо особым образом. Беспорядки, которые приводили в упадок европейские провинции Римской империи, подарили алеппским купцам дополнительный источник дохода, и они обогатились самым наглым образом. Затем они познали тяжелые времена борьбы с арабами, наемниками сасанидских персов, пережили землетрясение, набеги гуннов, силой уводивших население и сжигавших Алеппо целиком до последнего дома. Наконец, арабы, пользуясь крушением античного мира, захватили Сирию, Алеппо сдался без боя, и социальная среда, от которой зависело дальнейшее развитие города, при арабах постепенно изменилась. С арабами Алеппо переходит из рук в руки, однажды он сменил трех владык за три дня. Известно, что с гражданскими войнами неразрывно связана анархия. В тот момент в Алеппо начался период дворцовых заговоров. В город прибывают турецкие отряды, всегда готовые оказать исламским правителям свои услуги, они ведут себя грубо и всех задирают. Эта солдатня совершила столько бесчинств, причинила столько горя, что многие алеппские жители перебрались на другой берег Евфрата, покинув свой город, подвергнувшийся нападению и осаждаемый двадцать два раза за неполных сто лет.

Алеппо, находящийся на стыке широких географических областей и больших этнических групп, а точнее, его благополучие постоянно зависели от путей сообщения, которые пересекались в этом регионе. Это чудо, что город смог выжить при стольких империях, процветать, несмотря на вторжения народов, уничтоживших в других местах целые цивилизации, расти в течение четырех тысяч лет на краю азиатских империй и устоять во время многочисленных смен политической власти. По его равнинам прошли людские массы самых разных национальностей, начиная с ассирийских лучников и кончая крестоносцами. Быть может, боги хранили Алеппо в течение стольких веков, хоть их так много сменилось за это время? Он выдержал все испытания, продолжая жить, то время как Ниневия погибла в пожарах, Вавилон превратился в пустыню, а другие знаменитые города были почти забыты людьми.

Когда Саладин вместе со своими курдами прибыл под Алеппо, город как раз переживал экономический подъем. За пятьдесят лет ему удалось восполнить ущерб, нанесенный турками. Нур ад-Дин восстановил Великую мечеть, сожженную в 1169 году, заново отстроил крепость и рынки. Повсюду возводились новые сооружения, и годовые доходы города свидетельствовали о его высокой активности. Они позволяют нам считать, что торговля Алеппо процветала вместе с его рынками верблюдов, биржами, кожевенным производством, торговлей рабами, караван-сараями, наполненными солью из Заббула, привезенной кочевниками, вином, шелками, специями, египетскими украшениями из драгоценных камней, китайским шелком, кожей, ценными породами деревьев, опиумом, духами, полотнами аджами, различными безделушками, индийскими и мосульскими тканями, лечебными снадобьями и всевозможной воинской амуницией. Его религиозный авторитет обеспечил ему славу в Сирии. Суннитская мусульманская община Алеппо осознавала свое превосходство. Его долгая борьба против ереси и окончательная победа над ней, официальная поддержка князей, распространение теоретической доктрины, волна мистицизма, целостность вновь обретенного учения — сколько доказательств превосходства ислама, сколько причин для усиления религиозного сознания! В Алеппо господствующий ислам действует более бесстрашно и жестко, чем в других сирийских городах, и его приверженцы не останавливаются перед применением силы. Алеппо становится мусульманским городом в полном смысле слова, пылающим очагом воинствующего исламизма, сурового и методичного. Наряду с Великой мечетью, пышно отреставрированной набожным Нур ад-Дином, изо дня в день появляются духовные школы, монастыри дервишей, храмы. Закон непримирим: тот, кто не принадлежит к официальной исламской общине, может рассчитывать только на жалкое существование в молчании, страхе и ощущении собственной ущербности.

Жители Алеппо, видя, что войско Саладина расположилось перед воротами их города, не знали, что предпринять. Знать, а большей частью торговцы рисовали в своем воображении ужасы войны, осаду, грабеж полных товарами рынков. Они оценили могущество Саладина и возможности сына Нур ад-Дина, предпочитая скорее подчиниться мудрому владыке, способному честно отстаивать их интересы, чем ребенку, находящемуся во власти опекуна, вскормленного в серале, и предложили сдаться. Эмиры колебались. Юный султан, возмущенный болтовней одних и нерешительностью других, выразил желание прямо поговорить с жителями Алеппо. Он произнес перед ними довольно сильную речь, из которой особенно следует выделить оценку, данную им Саладину: «Жители Алеппо, вы всегда были дороги моему отцу, так не оставьте его сына, который просит у вас поддержки. Изменник, которого Нур ад-Дин вытащил из грязи и назначил на самые высокие должности, не удовлетворившись тем, что захватил мое государство, сегодня хочет выгнать меня из единственного убежища, которое у меня осталось. Он преследует меня и жаждет убить, чтобы ничто больше не противилось его властолюбию. Жители Алеппо! Вы моя единственная надежда. Защитите меня от моих подданных, ставших моими врагами, если только вы не предпочтете бросить меня к ногам этого жестокого курда». Услышав эти слова, толпа прониклась жалостью к юному государю, и народ с рынков увлек за собой заколебавшихся воинов. Упорное сопротивление Алеппо и разногласия с христианами, возникшие в тылу у Саладина, заставили последнего снять осаду.

Саладин задумывал взять реванш и собирал войско, когда узнал, что за его спиной мусульманский правитель Хомса тайно заключил союз с христианами. И действительно, триполитанский граф Раймонд III понял, что присутствие владыки Египта в Сирии угрожает восточному христианству. Ситуация была ясна: чтобы воспрепятствовать растущему могуществу Саладина, ему следовало объявить себя покровителем слабого сына Нур ад-Дина и поддержать его против племянника Ширкуха. Он собрал отряд добровольцев и, представ перед Хомсом, начал переговоры о капитуляции города с друзьями, которые у него были в лагере противника. Он хотел таким образом отрезать войскам Саладина путь отступления. Но последний успел вовремя предотвратить капитуляцию, прибыв под Хомс двумя днями позже триполитанского графа и прогнав рыцарей, как «стаю воробьев». Мстя франкам за их враждебные намерения, он отправился затем опустошать окрестности Антиохии. Что касается триполитанского графа, то он вернулся в свое логово Крак де Шевалье, неприступную крепость в горах Ливана. Впрочем, он достиг своей главной цели — вынудил Саладина снять осаду с Алеппо, отказаться от мысли узурпировать зенгидское государство сына Нур ад-Дина и подкрепить египетско-дамасской империей ось Алеппо-Мосул. Успешно осуществить все это малыми затратами оказалось возможно благодаря разумной политике, основы которой заложил в свое время иерусалимский король Фульк, защищая дамасских эмиров от поползновений зенгида Нур ад-Дина, дабы любой ценой избежать образования коалиции мусульманских государей против латинских королевств ливанского побережья.

Попытка захвата Хомса сопровождалась другими набегами христиан на мусульманские земли. Франки пересекли Иордан, пожгли урожай, совершили насилие над женщинами, разрушили несколько деревень и вернулись в Иерусалим, чтобы на какое-то время предаться его веселью и наслаждениям, набраться сил, перед тем как возобновить эту грабительскую войну в более широком масштабе. Бодуэн IV (которому уже исполнилось пятнадцать лет) дошел до Сидона, продвинулся к Беке, «этой прекрасной долине, что кажется, будто она утопает в молоке и меде», как писал Гильом Тирский. Регент, выехавший из Библоса, пересек Ливан и встретился с иерусалимским королем на дамасских равнинах. Бодуэн IV, одержав победу над братом Саладина, остановился в пяти километрах от знаменитого города, а точнее, в Дарейе. Но он не смог войти в Дамаск и возвратился в свое королевство. Таким образом, когда Саладин испытывал трудности на севере Сирии, его империи угрожали с юга.

Спустившись в долину Оронта, Саладин захватил Баальбек, где бывал в юности вместе со своим отцом, и в тени величественных колонн храма Юпитера Гелиопольского он мог не без гордости взглянуть на долгий путь, который он проделал с того дня, когда, вопреки своему желанию, вынужден был сопровождать своего дядю в Египет. Он во главе пышной процессии отправился к руинам огромного Акрополя. Какие мысли овладели им при виде этого грандиозного творения человеческих рук, символа поклонения богам и людских иллюзий? Что стало после стольких потрясений с легендарными народами, которые умели строить на века и воплощать в мраморе и граните свою мечту о вечной жизни? У этих опустевших сегодня алтарей, где жрецы когда-то убивали своих жертв, чтобы смягчить гнев богов или снискать их расположение, среди этих знаменитых руин античного города, возможно, перед взором Саладина пронеслась целая вереница царей, воинов, императоров, пришедших с севера, юга, востока, запада, пришедших из-за моря, из глубины пустынь, непобедимых, прославленных, оглашавших весть о своих победах в стенах этих храмов, построенных для многочисленных богов? О Юпитер Гелиопольский, громовержец, символ солнца и пшеничных колосьев, матери земли, какие чувства овладели душой Саладина в городе, возведенном ради твоей славы! Каким суровым уроком истории являются для нас исчезнувшие азиатские города: Амрит и его загадочная цивилизация мореплавателей, Триполи и его храмы, Тир и его изумрудные колонны, Сидон и его порт, а также более древние города, как Вавилон, Ниневия, Персеполь и многие другие, не оставившие после себя даже руин, способных свидетельствовать об их могуществе, развеянные по ветру, подобно праху мертвых, в то время как другие города занимают их место, вырастая словно из-под земли. Думал ли он, что в своем бесконечном беге народы переделывают историю человечества и что это ни к чему не приведет?

Возникли и другие сложности. После своей неудачи под Алеппо и появления христиан у ворот Дамаска Саладин вынужден был признать, что ситуация в Сирии нестабильна. И действительно, Малик Салих, сын Нур ад-Дина, чтобы утвердиться в Алеппо, хотел объединиться с Сайф ад-Дином Гази, правителем Мосула. Цель этого союза была четко сформулирована в трех пунктах: избавиться от Саладина, передать Дамасский султанат его законному владельцу Малику Салиху, разделить Египет и его таможенные доходы. Момент казался им подходящим, чтобы воплотить в жизнь свои политические устремления, ибо Саладин, оставив сильные гарнизоны в долине Нила, в Сирии разместил довольно мало по-настоящему верных ему войск. Было очевидно, что он не мог одновременно бороться и против преданных сыну Нур ад-Дина сирийских эмиров, и против правителя Мосула, у которого была власть над Месопотамией с ее огромными морскими ресурсами, и против христиан, способных извлечь выгоду из его затруднительного положения. Наверное, он не устоял бы перед столькими врагами, если бы молодой султан, лишенный Алеппо, имел бы в качестве советника мудрого слугу. К несчастью, его наставник опасался Саладина, так же как и Мосула. Боясь потерять свое привилегированное положение, он не очень-то хотел связываться с союзником, способным отстранить его от власти. Переговоры, благодаря ему, столько раз прекращались и возобновлялись вновь; злая воля визиря сына Нур ад-Дина была так очевидна, что султан Мосула решил отправиться в Алеппо и добиться встречи с Маликом Салихом. Но он выехал не один. Его сопровождала внушительная свита, состоящая из эмиров Верхней Джезиры, Дьярбекира, войска, набранного в Месопотамии, Ортакиды из Кайфы и Мардина. Вся эта хорошо вооруженная масса с шумом двинулась к Алеппо и была уже в пятидесяти километрах от города, когда Саладин ее атаковал. Поскольку обе стороны проявляли чудеса храбрости, исход боя долго оставался неясен. Вместо того чтобы поспешить на помощь султану Мосула, сын Нур ад-Дина и его визирь предпочли укрыться за неприступными стенами. Из-за их трусости эмиры Мосула были разбиты, а все, что они везли с собой, включая роскошные парадные шатры, досталось победителям. К тому же в плен попало много месопотамских феодалов. Впрочем, Саладин проявил великодушие. Он отпустил эмиров к их далеким племенам и повелел вылечить больных и раненых, брошенных своим владыкой на произвол судьбы. Этим поступком он обеспечил себе невероятную популярность, которая долгое время поддерживалась кочующими поэтами.

Стараясь закрепить свою победу, Саладин подчинил часть Верхней Сирии, осадив Мембидж, знаменитый своим культом сирийских богов — Хадада и Атаргатис; Бизаа, византийскую крепость, контролирующую путь в Лаодикею; Азаз, который видел еще колесницы Ашшур-банапала. Расположившись вблизи упомянутого Азаза, Саладин чуть было не стал жертвой политического преступления, подготовленного опасной сектой ассассинов, или исмаилитов, глава которых шейх Синан, как мы уже упоминали, был непредсказуемой личностью. Это он послал в лагерь Саладина нескольких фанатиков, приказав им убить курда. Им почти удалось приблизиться к палатке Саладина, когда одного из них опознал и окликнул эмир по имени Хумар-Текин. Поняв, что они обнаружены, убийцы тяжело ранили Хумар-Текина, пока один из них ринулся в шатер Саладина, чтобы заколоть владыку Египта. Но, по счастливой случайности, там оказался охранник, который успел пронзить нападавшего мечом. Саладин не пострадал. Он не стал сразу искать способ покарать главу проклятой секты. Отложив это дело на потом, он снова вернулся к Алеппо, надеясь, что детальный и приукрашенный рассказ о разгроме их месопотамских союзников сделает сына Нур ад-Дина и его визиря более сговорчивыми, чем раньше. После многократных обсуждений и торгов им все же удалось договориться. Счастливый тем, что ему сохранили жизнь и власть, Малик Салих уступил Алеппо Саладину, который, чтобы компенсировать ему вероломство его друзей в несчастливую для него пору, оставил за ним несколько второстепенных городов, таких как Хомс, Хама, Ал-Маарра и Кефр Таб. Таким образом Саладин доказывал сыну Нур ад-Дина, что не собирается избавляться от него, а, наоборот, оказывает ему доверие. Естественно, что сын Нур ад-Дина, оказавшись под покровительством Саладина, после того как он пользовался поддержкой Иерусалима и Мосула, не помышлял больше о том, чтобы отстаивать свои права на дамасский султанат. Таким образом, благодаря превратностям судьбы положение основателя династии Айюбидов упрочилось и его власть была признана на всей территории от Алеппо до Каира. «Эта новость, — пишет Гйльом Тирский, — быстро достигла христианских земель и привела всех в ужас, ибо как раз этого христиане всегда опасались. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что, если Саладин овладеет Алеппо, они будут окружены со всех сторон».

Саладин использовал свое пребывание в Алеппо, чтобы нанести визит знаменитому суфийскому шейху Яхье ал-Магриби и совершить паломничество к могиле Омара ибн абд ал-Азиза. Хозяин трех четвертей мусульманской Сирии, отныне он устроил свою резиденцию в Дамаске. Итак, его царствование началось. О своих успехах он отчитался перед багдадским двором. Посол аббасидского халифа вручил ему, помимо почетной одежды, жалованную грамоту, утверждающую его титул султана Египта, центральной Сирии, Нубии и Йемена. Султан Саладин — «повелитель правоверных, глава эмиров, военачальник, победитель, честь империи, опора ислама, меч ислама, гордость династии, ее лучший авгур и помощник, тот, кто обладает привилегией чеканить деньги и чье имя произносится во время официальной пятничной молитвы». Имя же сына Нур ад-Дина было вычеркнуто из государственных актов как Египта, так и Сирии.

После праздников, которые отметили эти события, Саладин решил потребовать объяснений у престарелого Синана, пытавшегося убить его в Азазе с помощью своих фанатиков. Итак, что же это было за таинственное братство ассассинов, заставившее столько говорить о себе на средневековом Востоке? Ислам всегда находился в движении. Он с такой быстротой распространялся среди разных народов, обладающих непохожими друг на друга культурой, религией, что не мог не сталкиваться со скрытыми формами противодействия. Его терпимость, основанная на суре Корана: «Не может быть принуждения, когда речь идет о религии» была, безусловно, прекрасной политической мерой, ибо законные предписания Корана не могли справляться с непредвиденными нуждами, порожденными завоеваниями, и их случайные предсказания, ограниченные примитивными условиями Аравии, нисколько не отвечали новым обстоятельствам. Нс эта терпимость имела одну отрицательную сторону, всю полноту которой обнаруживает догматическая история ислама. Она способствовала толкованиям комментаторами воли Пророка, которые оставляли процветать доктрины, уважавшие дух истинной Традиции, но выделившиеся, подобно ветвям геральдического древа. Авторитет этих комментаторов признали, ибо пророки не являются богословами. Послание, которое они трактуют, напрямую зависит от их совестливости; религиозные понятия, которые они вызывают к жизни, не представляют собой доктрину, построенную согласно определенному плану, чаще всего они не поддаются никаким попыткам систематизации. Только следующие поколения, когда совместная разработка идей, вдохновивших первых последователей, уже спровоцировала образование определенного общества, начинают менятся под влиянием внутренних процессов, протекающих в недрах общества, и под влиянием окружающей среды. Те, кто чувствует в себе призвание быть толкователем пророческих проповедей, заполняют лакуны первоначальной доктрины, объясняют ее, измышляют такое, чего ее создатель никогда не имел в виду, дают ответы на вопросы, над которыми основатель никогда не задумывался, устраняют противоречия, которые не волновали его, выдумывают новые формулировки, возводят стену из доводов, с помощью которых они хотят защитить свои учения от нападений как изнутри, так и извне. Они работают скорее для того, чтобы доказать, чем объяснить. Они являются неиссякаемым источником, откуда берут свое начало спекуляции строителей систем. Это необходимо признать, чтобы понять почему столько сект то образовывалось вокруг какого-нибудь ясновидящего, пламенно распространяющего свое учение, то происходило из темных коллективных течений, ставивших под вопрос основные догмы ислама. Порой неистовая сила веры плохо принимала первоначально строгие порядки. Так возникает исмаилизм, порождая, в свою очередь, тайную секту Толкователей посланий и секту ассассинов, культ фанатичного повиновения которых проявился в виде настоящего терроризма. Члены этой общины не спорили со своими противниками, они уничтожали их и безнаказанно присваивали их деревни, защищенные Ливанской горой. Они выполняли свою работу убийц в состоянии экстаза. Генрих, граф Шампани, рассказывал, что, проезжая по землям исмаилитов, он был принят их шейхом — «Старцем Горы», который спросил у него, умеют ли его подданные повиноваться ему так же, как ассассины повинуются своему учителю. Не дождавшись ответа. Старец сделал знак трем молодым людям, одетым в белое, и они тотчас же бросились с вершины башни. Генрих видел их разбившиеся о скалы тела. В другой раз султан Малик Шах, требуя от Старца Горы подчинения и угрожая ему оружием, если он откажется, добился только того, что последний выбрал одного из мужчин из своего окружения, приказал ему заколоться и, обращаясь к присутствовавшему при этой сцене послу султана, сказал: «Передай тому, кто тебя послал, что у меня есть семьдесят тысяч верных мне людей, готовых поступить точно так же». Как Старец Горы сумел добиться такой преданности? Благодаря какой магии он порабощал своих последователей, которые, находясь в тени выбранных жертв, могли ждать месяцами, годами приказа убить и умереть? Некоторые рассказывали, что Синан, используя дьявольские приемы, извлекал из своих учеников душу, чтобы превратить их в машины. Они распространяли леденящие душу истории. Энтузиасты же восторженно расписывали удовольствия, царившие в притонах ассассинов, и вскоре приукрашенные рассказы стали ходить по всей Малой Азии и Египту, перебрались через Средиземное море и, смешавшись с военными историями, достигли западных стран. И богатое воображение поэтов заставило наивных восхищаться ливанским раем, который Старец Горы создал для своих избранных, где в цветущих садах можно было найти странников, и это, согласно Корану, объяснялось тем, что рай этот принадлежал самому Мухаммаду («самые красивые юноши, питавшиеся редкими фруктами и мясом птиц, и пылкие девушки»). Конечно, никто не спрашивал себя, как такие волшебные места с их феерическими садами, с их эфиопскими птицами, фарфоровыми беседками, колоннадами, где витал аромат амбры и мускуса, рощами, где свободно гуляют газели, мог возникнуть на каменистой почве Масьяфа. Не были ли подобные представления скорее порождением гашиша, который мог заставить спутать мечты и реальность, превращая под воздействием наркотика в глазах последователей запущенный сад за домом Синана в незабываемый благоухающий рай, полный цветов и пылких красавиц? Как бы там ни было, избранные были верны своему ремеслу убийц. Наставники совершенствовали их мастерство обращения с оружием и обучали их нескольким языкам. Их повседневная жизнь была тяжелой и аскетичной, преданность Великому Владыке, который сумел отвратить их от обманувшего надежды мира, чтобы открыть перед ними иной мир, способный повести их к вечной жизни, была абсолютной. И последователи этого учения, с каждым разом становясь многочисленнее, стекались в Масьяф, они шли к этому черному солнцу то как в обитель, то как к самоубийству, во всяком случае, чтобы вместе с наслаждением обрести там свой конец. Они приходили к Старцу Горы, таинственному, непогрешимому, всемогущему и внушающему страх, чтобы положить свою жизнь к его ногам в обмен на ту великую мистическую дрожь, которую они испытают. Своего апогея этот деспотический порядок достиг в XII веке. В то время, пока тамплиеры возводили свои крепости, ассассины укрепляли все новые и новые деревни, и Масьяф, расположенный посреди гор, становится оплотом их могущества в Сирии. Поэтому мощь ассассинов, подкрепленная цепью из дюжины крепостей, распространилась на границы от Хорасана до ливанских гор и от Каспия до Средиземного моря. Когда Старец Горы пересекал порог своего дворца, впереди его шел глашатай и выкрикивал: «Падите ниц перед тем, кто держит смерть государей в своих руках». Главное правило этого режима устанавливало огромную разницу между тайным учением и тем, что было доступно народу. Существовала иерархия посвященных. Чем больше вожди, скрывавшие доктрину под непроницаемой вуалью, считались освобожденными от всякой напускной морали и от всякого религиозного закона, тем больше они заботились о том, чтобы все обряды, предписанные исламом, соблюдались их подданными, которые рассматривали многочисленных жертв ритуального самоубийства кинжалом как врагов секты и ислама, павших под ударами мести, ниспосланной с Небес, исполнителями которой явились исмаилиты. Они распространяли слово Великого Владыки и его миссионеров, обещая господство не Им или существовавшему порядку, а незримому Имаму, посланниками которого они являются и который явится сам, когда придет время, чтобы заявить свои права на всемирную империю. В легенду, созданную вокруг них, внесли свою лепту и христиане, представлявшие таинственного и деспотичного Старца Горы как распределителя земных удовольствий, дарующего смерть одним простым жестом и почитаемого в качестве святого. Его организация пользовалась спросом подобно талисману, а его политика приводила в беспокойство христиан всех национальностей. Фридрих Барбаросса едва не был убит фанатиком этой секты в 1158 году при осаде Милана. Ричарда Львиное Сердце обвиняли в том, что он прибегнул к услугам ассассинов, чтобы избавиться от Филиппа-Августа. Жуанвиль с сочувствием рассказывал, что «Людовик Святой отправил к Старцу вместе с посольством и подарками Ива Бретонского, монаха-доминиканца, который знал арабский». Гйльом Тирский признавал, что этот «Великий Владыка обладает проницательным умом, широкой эрудицией, он сведущ в христианском законе и глубоко знаком с евангельским учением». Таково было могущество этого страшного режима, возведшего убийство в ранг богоугодного дела.

Саладин, овладев Сирией, не мог не заинтересоваться Старцем Горы. Каковы же были его намерения? Он имел повод быть им недовольным хотя бы из-за того, что чуть не погиб от руки подосланных Старцем убийц. Но он не мог открыто противостоять режиму, который обладал огромной мощью благодаря не столько числу верящих в него, сколько их фанатизму и слепому повиновению своему вождю. Ему нужно было действовать осторожно, не скупиться проявлять свое дружеское расположение, льстить старому шейху, признавая его духовную власть, но тем не менее не давать никаких обещаний. Некоторые хронисты утверждают, что он осадил Масьяф, продемонстрировав тем самым свою силу, и заставил подписать шейха Синана договор о дружбе. Другие утверждают, что после многократных тайных совещаний Саладин в обмен на неизвестно какие уступки стал покровителем ассассинов. Во всяком случае. Старец Горы и его сторонники больше никогда не беспокоили Саладина.

Осенью 1176 года Саладин вернулся в Египет, на время своего отсутствия поручив заботы по управлению Сирией своему брату Туран Шаху. Великий строитель (врач абд ал-Латиф, его приближенный, рассказывает нам, что он был сведущ в строительстве стен и рвов), Саладин продолжил в Каире свою политику созидания, начатую несколькими годами ранее. Могущество Айюбидов, основы которого он заложил, открыло новый этап в истории ислама, ознаменованный успехами в военной сфере и напряжением всех сил, с целью изгнать христиан из Святой Земли. Были созданы новые архитектурные формы и художественное оформление, упразднено куфигеское письмо в монументальной эпиграфике. И, наконец, в религиозном плане тоже достигли больших успехов: удалось ликвидировать шиитскую ересь и основать медресе, духовную школу, ставшую политическим институтом, «оплотом богословов», согласно выражению Ибн Ияса. Саладин, упрочивший свой режим благодаря открытию в Египте медресе, в котором преподавали безгранично преданные ему наставники, создал также ханака — монастырь для монахов молитвенного ордена. Мода на подобные монастыри была так велика, что эмиры Каира стремились превзойти друг друга в организации этих молитвенных мест. К тому же Саладин начал чеканить монеты со своим изображением. На них мы видим повелителя с тюрбаном на голове, анфас, сидящего на троне по-восточному, то есть со сложенными ногами. Эти монеты с Саладином чеканились не в Египте, а в Месопотамии.

Таким образом, в возрасте тридцати девяти лет Саладин начал свою блестящую карьеру в Каире, куда он прибыл никому неизвестным. Султан Сирии, султан Нубии, султан легендарного Йемена с его процветающими королевствами, которые ислам связывал с легендой о Соломоне и о царице Савской и где расцвели цивилизации, памятники которых едва изучены, основатель медресе и монастырей, имеющий при дворе аббасидского халифа Багдада постоянное посольство, он стал самым знаменитым деятелем ислама. Предвидел ли Саладин свое будущее в зале Дивана в каирской крепости, где он собирал свой совет и вершил правосудие, созерцая один из самых прекрасных видов Египта со столицей и древними мечетями, с долиной Нила и плодородными землями, которые он орошает, и богатство этой земли и это небо, где отблески света играют, переливаясь бесконечным множеством оттенков?