Сельский врач

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В семь часов утра Борис Михайлович появился в больнице. Набросив на плечи чистый халат, он приказал сестре и санитарке следовать за ним, и направился в палаты. В палатах он открывал каждую тумбочку, заглядывал под кровати, проводил белым носовым платком по крашеным подоконникам, по ножкам столов и стульев, коротко бросая: «Убрать, протереть». Он придирчиво проверял чистоту и порядок в коридорах, заглядывая в самые темные уголки, отодвигая от стен мебель, и снова слышались его короткие, как выстрелы, слова: «Убрать, протереть, вымыть». Потом он завернул на больничную кухню и проверил там все: кастрюли, миски, ложки, ножи, вилки, и распорядился, чтобы повариха все перемыла и перечистила. Повариха попыталась было возразить: вымыто, мол, вычищено. Борис Михайлович так взглянул на нее, что женщина прикусила язык.

Вере Богатыревой показалось, что главврач готов сейчас распорядиться, чтобы санитарки перемыли каждый листик в больничном саду. Она покорно шла вслед, записывая в тетрадь все его замечания и указания. Обходя больничный двор, Борис Михайлович иногда останавливался и недовольно ворчал, заметив какую-нибудь бумажку или клочок ваты.

Вера никак не могла понять, что случилось с главврачом, почему он вдруг оказался в такую рань в больнице? Откровенно говоря, она побаивалась, что после такого обхода он снова объявит ей выговор на пятиминутке. Но опасения медсестры не оправдались: Борис Михайлович вел себя на пятиминутке покладисто. Завхозу Шматченко он приказал сменить простыни на столах и кушетках, посыпать дорожки в саду свежим песком и произвести уборку всей территории.

— Чтобы ни соринки! Ясно?

— Так точно, Борис Михайлович, — с готовностью исполнительного человека отозвался Шматченко.

Борис Михайлович подробно расписал, что делать каждому.

«Если такой аврал, значит, жди какую-нибудь очень важную комиссию», — подумала старшая сестра.

Василий не ждал никаких поручений от Лапина, потому что его работа и так ясна: утренний обход, перевязки, амбулаторный прием… Однако главврач рассудил иначе. Оставшись в кабинете наедине с Василием, он сказал:

— А тебе, дружище, придется проехать по бригадам.

— На днях я побывал во всех бригадах. На сегодня у меня назначены перевязки.

— Не «на днях», а ежедневно следует бывать в поле, — сердито прервал Борис Михайлович. — О перевязках можешь не беспокоиться: их будут делать в моем присутствии.

В райбольнице у Лапина были свои люди, они-то и сообщили вчера, что в Федоровку собирается приехать корреспондент «Медицинского работника». Корреспондента нужно встретить как подобает и показать ему товар лицом… Эти журналисты народ известно какой: ищут или плохое или хорошее, — золотая середина их мало устраивает…

Борис Михайлович вышел на крылечко и несколько минут наблюдал, как Шматченко вместе с двумя выздоравливающими подметали больничный двор. И вдруг у него мелькнула мысль, что столичному гостю, быть может, захочется побывать в бригадах, поехать на какой-нибудь фельдшерский пункт (Борис Михайлович уже знал, на какой именно, и послал туда Корнея Лукича). А на чем же повезет он корреспондента? На лошадке? Это было бы крайней степенью неуважения к такому гостю. Нужна машина, да, да, машина. К кому обратиться за легковой? К Тобольцеву? Но председателя сейчас днем с огнем не найдешь: носится, наверное, по полям. Нужно пойти к директору МТС, тот побогаче, не откажет.

В первом часу дня старшая сестра вбежала в ординаторскую и сообщила Борису Михайловичу, что его спрашивает какой-то незнакомый мужчина.

— Из Москвы, говорит, приехал, — таинственным шепотом добавила она, вопросительно глядя на главврача.

— Ну что ж, из Москвы, так из Москвы, дайте ему халат и проведите сюда, — с напускным спокойствием распорядился Борис Михайлович, а у самого на сердце было тревожно: вдруг он не сможет показать «товар лицом», вдруг корреспонденту что-нибудь не понравится.

Для солидности Лапин решил принять столичного гостя не в своем кабинете, а в ординаторской, за рабочим столом: пусть корреспондент видит, что человек трудится, что человек по горло занят.

Вскоре Луговская ввела в ординаторскую невысокого лысоватого человека лет под сорок. Белый, старательно отглаженный халат сидел на нем привычно, только был чуть-чуть великоват.

Гость представился, показал документы.

— Очень рады вашему приезду, Николай Николаевич. К сожалению, нам не сообщили о вас, — мягко говорил Борис Михайлович. — Право, не знаю, сможете ли вы найти что-нибудь в нашей маленькой больнице для вашей большой газеты. У нас ведь не какая-нибудь городская клиника…

— Попытаюсь найти.

— Как это говорится, попытка — не пытка, — вежливо поддакнул Борис Михайлович, внимательно присматриваясь к корреспонденту, будто хотел разгадать его творческие замыслы.

— С чего желаете начать, Николай Николаевич? — осторожно поинтересовался он.

— Пожалуй, начнем с больницы.

— Воля ваша, Николай Николаевич, прошу.

Проходя с гостем по палатам, Борис Михайлович просто цвел: кругом чистота, кругом порядок — все вымыто, вычищено. Он посматривал на корреспондента и с удовольствием замечал, что тот приятно удивлен.

Как и следовало ожидать, все больные, с которыми беседовал журналист, в один голос заявляли о хорошем уходе и похваливали очень внимательного и сердечного лечащего врача Василия Сергеевича.

Борис Михайлович недовольно хмурился…

— А где ваш Василий Сергеевич, о котором говорят больные? — спросил корреспондент, что-то записывая в свой блокнот.

— В поле. У меня так: часть людей работает в больнице, а часть находится там, где самоотверженно трудятся наши славные хлеборобы.

— Это же совсем хорошо! — воскликнул корреспондент. — Медицинская помощь на полевых станах, активное выявление больных…

— У нас все время так. Дохнуть некогда, особенно во время уборочной. Да мы за часами не наблюдаем. Я вот тоже после обхода собирался уехать, уже машина ожидает меня у больницы. Вам, Николай Николаевич, повезло, иначе вы застали бы меня только вечером, — с улыбочкой говорил Борис Михайлович, и в его голосе слышалось: вы обязательно должны записывать все это в свой блокнот…

Корреспондент оказался человеком, сведущим в медицине. Он поинтересовался и лечением, и новшествами, которые есть в сельской больнице, и лечебно-профилактическими мероприятиями, проводимыми среди населения.

Лапин, конечно, не лез в карман за словом, а слова свои он подкреплял журналами учета проводимых бесед, лекций, записей о посещении полевых бригад, колхозных домов, и вскоре в блокноте Николая Николаевича появились целые страницы, исписанные бисерным почерком.

— Если хотите, мы можем побывать в поле, — осторожно предложил главврач.

— Да, да, непременно, — скороговоркой подхватил корреспондент. — Нашу редакцию интересует вопрос медицинского обслуживания колхозников и механизаторов на уборочной.

«Очень хорошо, что вас это интересует», — подумал Борис Михайлович, чувствуя, что все идет, как по маслу. Он пригласил гостя в машину и шепнул что-то на ухо шоферу. Корреспондент хоть и столичный, а наверняка не откажется от сельского обеда…

Лариса Федоровна порхала вокруг гостя и ворковала, предлагая отведать то одного, то другого и, как заметил Борис Михайлович, произвела своим хлебосольством и обращением приятное впечатление на Николая Николаевича.

После сытного обеда Лапин повез журналиста по своим владениям. Он без умолку рассказывал о больнице, о том, какой она была, когда он приехал сюда, какой был в ней беспорядок… Довелось поработать, потрудиться. А теперь совсем не то. Правда, трудновато: приходится самому и в больнице и на участке руководить работой участковых фельдшеров, выступать с лекциями и докладами перед населением. Но что поделаешь? Нужно, значит нужно, трудностей не боимся…

Подъезжая к току, Борис Михайлович еще издали увидел Донцова. На току, видимо, был обеденный перерыв, потому что колхозники кружком сидели на соломе, а Донцов стоял и что-то рассказывал.

— Давайте-ка, друг мой, в первую тракторную, — сказал Борис Михайлович шоферу. — Сюда мы заедем на обратном пути.

…Поздно вечером Борис Михайлович привез гостя к себе домой. Их ждал отличный ужин с бутылочкой красного винца.

— Я хотел бы поговорить с вашим вторым врачом, с Василием Сергеевичем, — сказал за ужином корреспондент.

— Если вы, Николай Николаевич, согласитесь задержаться у нас на денечек — другой, чему я буду очень рад, вы сможете встретиться с ним и поговорить. Человек он здесь новый, только начинает входить в курс больничных дел, вот и учится.

— Я слышал, он оперирует, и удачно.

— Только начинает. Молод, недавно окончил институт, еще нуждается в поддержке, в руководстве. Я всегда стараюсь помочь ему, сам был когда-то молодым врачом и знаю, что значит хороший и внимательный наставник. До сих пор храню в сердце благодарность одному старому доктору, который вывел меня в люди, — Борис Михайлович хотел даже для большей убедительности назвать фамилию этого «старого доктора», но не придумал.

Рано утром к дому Лапина подкатила легковая машина, и корреспондент уехал на станцию. Срок командировки у Николая Николаевича истек, и он торопился в Москву, чтобы, как он выражался, засесть за обработку материала.

Лариса Федоровна завистливыми глазами смотрела вслед удалявшейся машине… Есть же на земле счастливые люди… Через двое суток Николай Николаевич будет шагать по московским улицам. Ну, чем он лучше их, Лапиных?

Варвара Платоновна, мать Тобольцевой, вечером однажды остановила доктора на улице неподалеку от своего дома и с легким упреком промолвила:

— Что ж это вы совсем забыли нас, Василий Сергеевич, на огонек не зайдете.

— Здоровые не вызывают меня, вот и не захожу.

— Да ведь к здоровым оно и заходить сподручней, — засмеялась Варвара Платоновна. — А забывать грешно. Зайдемте, Василий Сергеевич, Таня уже с работы вернулась.

— Разве только на минутку, чтобы узнать о вашем здоровье.

— Да, да, расскажу вам про все свои болячки.

Переступив порог, Василий заметил, как обрадовалась Татьяна. Лицо ее сразу озарилось приветливой улыбкой, глаза засияли, словно упали на них яркие лучики света. А может, показалось ему?

— Здравствуйте, Василий Сергеевич. Мама как будто знала, что будут у нас гости, и ужин приготовила праздничный, — весело говорила Тобольцева.

Хотя на столе стояли обычные для летней поры яства: чуть розоватая дымящаяся картошка, малосольные, с тонким запахом укропа огурчики, кувшин густой простокваши да чай, но ужин показался Василию, действительно, праздничным. И картошка здесь была вкусней, чем дома, у Ивановны, и огурчики ароматней, и чай слаще.

Василий сидел напротив Татьяны. В цветастом штапельном халатике, разговорчивая и внимательная, она была сейчас по-домашнему близкой, но вместе с тем какой-то недосягаемой. Татьяна вообще вела себя с ним по-дружески сдержанно и, казалось, совсем не замечала его понятных вздохов и красноречивых взглядов. А Василий все больше и больше думал о ней. Она неотступно следовала с ним на ночные вызовы, незримо стояла рядом в операционной, и он порой мысленно советовался с ней, если в чем-либо сразу не мог разобраться.

Правда, подчас в его мысли о ней вносило тревожную сумятицу предупреждение Антонова: «Напрасно стараетесь, доктор, она вашей никогда не будет…». Василий силился забыть об этом предупреждении, не вспоминать о нем. Ему нравилось бывать в доме Тобольцевых, и в глубине души порой мелькало желание остаться здесь навсегда, на всю жизнь с Татьяной. Вон в то окошко, что задернуто белой занавеской, будет стучать по ночам санитарка, вызывая доктора в больницу, а Татьяна сквозь сон скажет: «Опять вызывают…». «Да, да, вызывают, — ласково ответит он. — Спи, Танюша, я скоро вернусь…». И она не уснет до рассвета, до его прихода…

Василий так живо, так явственно представил себе эту сцену, что почудилось, будто и впрямь за окном слышатся знакомые шаги и в стекло вот-вот постучит санитарка.

— Василий Сергеевич, вы о чем-то задумались? — спросила Татьяна, и голос ее показался ему подозрительным, точно каким-то чудом она проникла в тайники его мыслей и разгадала его скрытое желание…

Василий встрепенулся и покраснел, не в силах взглянуть на нее.

— Нет, нет, — пробормотал он тихо, — я слушаю вас.

— А мы с мамой вас хотели послушать, — улыбнулась Татьяна. — Говорят, вы снова сегодня оперировали и спасли человека…

— Рядовая операция, — скромно отозвался он.

— Завидная у вас работа. Вы сразу видите плоды своих деяний, — сказала Татьяна.

— Вот, вот, доченька, позавидуй теперь, — подхватила мать. — А не я ли тебе говорила, не я ли советовала — иди на доктора учиться. Не захотела. Вот посмотри, какой Василий Сергеевич молодчина, — продолжала Варвара Платоновна, с материнской нежностью поглядывая на гостя.

— А я не в обиде на свою профессию. По крайней мере среди педагогов больше романтиков, чем среди врачей, — ответила Татьяна.

— Напрасно вы так думаете, — возразил ей Василий. — Пирогов, Листер, Кох, Павлов, Бурденко, Вишневский. Разве можно отказать им в настоящей романтике?

— И все равно врачи люди приземленные, — стояла на своем Татьяна.

— Наоборот, истинный врач — большой мечтатель и провидец, — не сдавался Василий.

— Да согласитесь же, наконец, сколько стихов и песен сложено об учителях! Но я, например, никогда не читала стихов о врачах, даже не представляю, как бы они звучали!

— Хотите послушать! Пожалуйста, могу прочесть.

Татьяна ошеломленно смотрела на доктора, и было заметно, что она поражена этим незнакомым ей четверостишием.

— А вы знаете, это здорово… Откуда у вас такие стихи?

— На днях купил в Заречном сборник советского поэта.

— Вы увлекаетесь стихами?

— Грешен. Люблю стихи.

— Вот не думала… Василий Сергеевич, будьте другом, дайте почитать этот сборник, вы меня просто заинтриговали отличным четверостишием.

— Завтра вечерком принесу обязательно, — с удовольствием пообещал Василий.

…Раскаленный за день воздух посвежел, и сейчас от Песчанки-реки тянуло тихой прохладой. Где-то за речкой да за темными горами безмолвно вспыхивали далекие зарницы, словно кто-то пытался там, за горизонтом, разжечь костры и не мог.

Татьяна, как всегда, провожала Василия до калитки.

Тишина… Только где-то опять наигрывала неутомимая гармошка. Василий каждый вечер слышал ее призывный голос, и ему казалось, что без него, без этого голоса, вообще немыслимо существование сельского вечера. Целый день эта невидимая гармонь отдыхает в укромном уголке, но не успеет скрыться солнце, не успеют вспыхнуть звезды, как просыпается она…

Вот и сейчас, видимо, гармонь уже собрала круг, и далеко, далеко слышны девичьи «страдания»:

Василий взял теплую руку Татьяны и прижался к ней щекою. В мыслях он повторял короткие слова девичьих напевов: «Пришел вечер — сердце радо, пришла Таня — счастье рядом…». Да, да, она рядом, совеем рядом. Он смотрел в ее темные глаза — в них отражались далекие всполохи молний. Он видел ее чуть полуоткрытый рот, ее губы, шею, он чувствовал трепетное тепло ее руки и впервые подумал:

«Это навсегда…».

— Вы какой-то странный сегодня, — шепотом проговорила Татьяна.

— Слышите, о чем поют девчата? О любви… Слышите? А вы можете петь о любви?

Татьяна молчала. Ее рука вздрогнула, и Василию почудилось, что она пожала его ладонь. Это легкое пожатие как бы говорило: «Да, да, могу…».

Счастливый и влюбленный, полный самых радужных надежд, Василий возвратился домой. Не зажигая света, он лег в постель и долго-долго не мог сомкнуть глаз, припоминая каждое слово, сказанное Таней.

Нащупав под подушкой электрический фонарик, Василий спрыгнул с постели и подошел к столу за папиросами. В ярком кружке света фонарика он увидел конверт с надписью незнакомым почерком: «В. С. Донцову». В конверте была записка: «Грешно забывать старых друзей. Очень хочется поговорить. Жду в любое время. Очень жду. М.». Василий в недоумении смотрел на крохотную записку и вдруг, словно током, ударила мысль:

«М… — это значит Маша, продавщица Маша. Что ей нужно?».

После того вечера он ни разу не заглядывал в магазин, и за папиросами ходила Иринка. Василий совсем забыл о Маше, и вот — записка…

«Поговорить? О чем говорить? Нет, никогда не пойду к ней, никогда», — упрямо твердил он, а неумолимо беспощадный внутренний голос, издевательски похохатывая, замечал:

«В кусты прячешься… Так, так, доктор…».

«Не прячусь! Встречусь и скажу продавщице прямо: тот вечер был ошибкой…».

«А может, и с Таней будет такая же ошибка?».

«Нет, я люблю Таню!» — решительно заявил Василий беспощадному голосу.

«Может быть, ты расскажешь Тане о ночном посещении Машиного дома», — издевательски хихикнул все тот же голос.

Василию стало душно. Он распахнул окно.

«Если спросит, расскажу, да, да, расскажу», — в мыслях твердил он и сам верил в это.

В комнате запел сверчок. Василий слушал, улыбаясь, и ему хотелось, чтобы другой такой же сверчок затянул свою звонкую песенку сейчас в комнате Тани…

Но вместо сверчка в доме Тобольцевых сейчас бушевал сам хозяин. Опять увидев дочь наедине с доктором, он задохнулся от ярости и твердо решил раз и навсегда покончить с этими свиданиями. С каждой новой встречей в душе Тобольцева росло непримиримое чувство неприязни к доктору. Человек самолюбивый и властный, чуть подточенный мыслью о своей незаменимости, избалованный положением лучшего председателя, он не мог забыть, как на прошлом партийном собрании доктор Донцов обвинил его, Тобольцева, в пренебрежительном отношении к здоровью людей и высмеял за эти злополучные аптечки… Пришлось краснеть, объясняться…

«Мальчишка… учить вздумал…», — негодовал потом Тобольцев. Впрочем, на выступление доктора ему наплевать, но этот доктор кружит голову Тане, и она отвечает ему взаимностью…

Тобольцев был уверен в покорности дочери и даже мысли не допускал, что его дочурка Таня ослушается, пропустит мимо ушей отцовский совет. Но за последнее время Татьяна стала неузнаваемой, словно подменили ее. Нет, он, Тобольцев, не допустит, чтобы дочь вышла из повиновения и потому сейчас крикнул ей в лицо:

— В конце концов, есть у тебя родитель или безотцовщиной жить думаешь!

Татьяна чуть иронически относилась к властолюбивым замашкам отца, но крепко любила его. Он был вечно по горло занят колхозными делами, зимой и летом пропадал в бригадах, на фермах и не знал покоя.

— А ну-ка, Танюша, давай подобьем бабки, — часто говаривал он дочери.

Татьяна откладывала все свои дела, и, не обращая внимания на воркотню матери, они всю ночь щелкали костяшками счетов, исписывали целые тетрадки колонками цифр. Она любила такие ночи, когда перед глазами развертывалось в цифрах, в названиях ферм и бригад изобилие родного колхоза.

— Богатеем, Танюша, — весело говорил отец и дружески похлопывал ее по плечу. — Вот только с овощами нынче подкачали… Придется обратить внимание в следующем году. Обратим, Танюша?

Даже теперь, когда Татьяна приносила домой горы ученических тетрадей, она все-таки не отказывала отцу в помощи.

Отец и дочь жили в большой дружбе, но сегодня Татьяна вдруг вспыхнула и, должно быть, впервые резко проговорила:

— Отец, разреши мне самой выбирать друзей.

— Дружка выбирай, да про честь не забывай! Переборчивые невесты в девках сидят! — не сдавался Тобольцев.

— Ты что, или совсем рехнулся, — вмешалась мать (по мнению Тобольцева, она всегда вмешивалась некстати, и это бесило его). — В колхозе командуй, а дома оставь дочь в покое! — с неожиданной горячностью заявила она.

Татьяна быстро набросила на плечи вязаную кофточку, намереваясь уйти, но отец удержал ее.

— Пусти. Уйду к Василию и никогда не вернусь сюда, слышишь, никогда, — со слезами в голосе проговорила она.

— Довел-таки, узурпатор, довел, — со вздохом сказала мать и, повернувшись к дочери, всерьез посоветовала: — Иди, Танечка, если сердце подсказывает, иди…

Тобольцев смекнул, что жена и дочь не шутят, что Таня способна сейчас на все, и завтра пойдут звонить по всей Федоровке, что Таня из родительского дома ночью ушла к доктору. Он обмяк сразу, вытер жестким рукавом пиджака вспотевшее лицо и растерянно поглядывал то на дочь, то на жену.

— Танечка, пойми, зла тебе не желаю, — вкрадчиво начал он. — Дети у тебя будут, внучата мои, ведь хочется мне самому внучат своих нянчить. А выйдешь, на грех, за доктора, увезет он тебя, бог знает куда, и внучат не увижу. Ты вспомни, Танечка, как лелеял тебя отец мой, покойник, дедушка Яков, как любила ты его и шагу не могла ступить без деда. А мне разве не хочется внуков своих лелеять. Хочется, Танечка, ведь это мое человеческое право. Потому и кричу, потому и сержусь на тебя!

Ноги у Татьяны подкосились, будто стали ватными. Обессиленная, она опустилась на лавку, прислонившись щекою к холодной стенке. Ей было жаль отца, который так часто говорил о внучатах (речи эти были приятны), но вместе с тем в душе пылал протест: отец не должен вмешиваться в ее дела…

— Одна ты у нас, о родителях подумай, доченька, — продолжал он.

Татьяна уткнулась лицом в ладони и расплакалась. К ней подбежала мать, и увела ее в соседнюю комнату. Тобольцев грузно сел на табуретку. Он еще долго слышал всхлипывание дочери и успокоительный голос жены.

«Ничего, пусть поплачет… Если пустила слезу, значит, поняла Таня», — с облегчением подумал отец, уверенный, что ему удалось убедить дочь…

— И что ты на доктора взъелся? Что он тебе сделал? — упрекала потом мужа Варвара Платоновна. — Доктора-то все кругом хвалят…

— Знаю, — сердито отмахнулся Тобольцев. — Сам вижу — неплохой он человек, а только, хоть режь, не лежит к нему душа…

Не лежала душа к Донцову и у Юлии Галкиной. Сперва она думала, что приезд молодого доктора внесет какие-то перемены в ее судьбу, и втайне надеялась, что, быть может, именно он окажется тем единственным и долгожданным… Но Василий Сергеевич не обратил на нее внимания. Больше того, новый доктор чуть ли не с первого дня относился к ней придирчиво, с недоверием. Он без стеснения делал ей замечания и наедине, и на пятиминутках. В душе Юлия злилась, чувствуя себя незаслуженно обиженной, а внешне старалась вести себя так, будто ни на что не обращает внимания, будто не к ней относятся докторские слава.

Вспыльчивая Вера Богатырева порой с удивлением замечала:

— Да как ты можешь спокойно переносить!

— Подумаешь, важность большая, — отмахивалась Юлия.

Сегодня утром Василий Сергеевич снова отругал ее.

Прежде чем отправиться на пятиминутку, он всегда заглядывал в стационар.

— Ничего я не могу поделать с Соколовой. Как в пять утра проснулась, с тех пор и плачет, — пожаловалась Юлия.

— Почему? — встревожился доктор.

Юлия пожала плечами.

— Не знаю.

— Идемте в палату, — пригласил доктор.

Уткнувшись лицом в подушку, Соколова плакала. За это утро Юлия уже не раз вбегала к ней в палату, присаживалась на койку, стараясь успокоить чем-то расстроенную женщину, но не успокоила. А теперь доктор сел на табуретку рядом с кроватью. Некоторое время он задумчиво смотрел на плачущую женщину, будто хотел разгадать причину ее слез, а потом заботливо спросил:

— Александра Павловна, что с вами?

Женщина будто не расслышала его вопроса.

— Что-нибудь болит? Вас кто-то обидел? — настойчиво допытывался он. — Не плакать — радоваться нужно.

— Радоваться? Чему теперь радоваться? — сквозь рыдания проговорила Соколова, повернув к нему заплаканное лицо. В покрасневших, с припухлыми веками глазах женщины Юлия увидела какую-то необъяснимую скорбь.

— Радоваться тому, что операция прошла удачно, что вы живы.

— Мало в этом радости, — с обреченной тоской бросила женщина. — Я хотела иметь ребенка… Понимаете вы это, ребенка…

— Вы молоды, у вас еще все впереди, — проникновенно сказал доктор.

— Не будет у меня детей, никогда не будет… Я сама читала… После таких операций детей не бывает… Вот, — она достала из-под подушки учебник «Акушерство», — здесь написано.

Доктор взял в руки книгу, и Юлия увидела, как сразу сердито сузились его голубые глаза, посуровело лицо. Он поворошил рукой светло-русую шевелюру, сдвинул брови и строго сказал:

— Возьмите, Галкина, ваш учебник, — и снова обратился к Соколовой. — Вот, Александра Павловна, читали вы, читали, а до конца не разобрались. Я работал в городской больнице с профессором и не первую вас оперировал, и поверьте — у всех после таких операций были дети. И у вас они будут. Я еще не раз побываю у вас в кумовьях. Вот увидите побываю, — улыбнулся доктор.

Он говорил, и Юлия видела, как светлело от докторских слов лицо женщины, как улыбнулась она, вытирая краем простыни повеселевшие глаза.

Но в следующую минуту Василий Сергеевич был совершенно другим. Он пригласил Юлию в ординаторскую и с возмущением говорил:

— Да вы понимаете ли, Галкина, что натворили! Зачем давали учебник Соколовой?

— Она попросила, — ответила Юлия, удивляясь тону доктора.

— Вместо помощи больному человеку, вы, Галкина, вредите! — жестко сказал он. — Неужели вы этого не понимаете? Разве можно так относиться к больным людям!

Юлия опустила глаза. И хотя она чувствовала себя виноватой, но ей не хотелось признаваться в этом доктору.

— Идемте на пятиминутку, — предложил он.

Юлия плелась вслед за доктором в кабинет главврача и горько раздумывала:

«Ну, вот опять выговор… опять буду «именинницей» на пятиминутке… опять нужно выслушивать всякие нотации. Да сколько можно? Завтра подам заявление главврачу и уеду. Что меня здесь удерживает? Пусть доктор Донцов другим читает морали…».

Но, к ее удивлению, Василий Сергеевич повел себя на пятиминутке самым неожиданным образом.

— Что там с Соколовой? — спросил Борис Михайлович.

Юлия хотела рассказать все, но доктор опередил ее.

— Ничего особенного. Успокоилась уже.

В это утро Юлия сразу не убежала домой. Она помогала Клавдии Николаевне на перевязках, а потом, улучив момент, когда Василий Сергеевич был один в ординаторской, виновато сказала:

— Извините, Василий Сергеевич, я не подумала с учебником…

— Идите отдыхайте, Юля, — посоветовал он и, немного помолчав, добавил: — Я очень рад, что вы поняли.