Сельский врач

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Однажды Корней Лукич то ли в шутку, то ли всерьез говорил, что сельский медик, помимо шприца и трубочки, должен иметь еще в запасе добротные резиновые сапоги, чтобы беспрепятственно форсировать весной и осенью широченные уличные лужи. О сапогах в это жаркое лето Василий не думал, а вот по примеру старого фельдшера электрическим фонариком обзавелся. Всякий раз, ложась в постель, он прятал его под подушку, чтобы ночью, если кто-нибудь постучит, не возиться со спичками.

Хотя Василий спал чутким сном, но петушиные голоса теперь не будили его по утрам. А вот заслышав стук в окно, он мгновенно просыпался, нащупывал под подушкой фонарик и вскакивал с постели. У него (опять же по примеру Корнея Лукича) был небольшой чемоданчик, наполненный самыми необходимыми медикаментами, бинтами, инструментарием — всем тем, что нужно было для оказания первой помощи.

— Покойной ночи, Василий Сергеевич, — послышался за перегородкой голос Иринки. Она всегда говорила эти слова перед сном.

— Покойной ночи, Иринка, — отозвался Василий, не отрываясь от книги.

За окном неожиданно раздался треск мотоцикла и вдруг смолк. Кто-то подъехал к дому. Василий распахнул окно и не успел слова вымолвить, как услышал:

— Извините, товарищ доктор, я из Успенки. Сынишка захворал. Жена послала за вами. Я говорю, до утра подождем…

— Зачем же до утра ждать. Я готов ехать, — сказал Василий.

Мотоцикл, подпрыгивая, быстро мчался по сельской улице. Казалось, машина недоверчиво ощупывала дорогу усами лучей. Кое-где на ритмичный стук мотора лениво откликались хриплыми сонными голосами собаки. Свет фары вырывал из темноты приземистые избушки, на мгновение поджигал оконные стекла и, трепеща, скользил дальше. Вот он осветил засидевшуюся на скамейке парочку, и Василий заметил, как девушка торопливо прикрыла косынкой лицо. Вот промелькнули последние избы Федоровки, и мотоцикл вырвался в темную степь.

Хотя ночь показалась сперва теплой, но здесь, в степи, упругий встречный ветер обжигал холодком лицо и заставлял Василия поеживаться.

Иногда через дорогу испуганно скакали на тонких длинных ножках тушканчики, выходившие по ночам из своих нор на охоту. В лучах света они казались белыми комочками ваты. Порою мелькала тень какой-нибудь вспугнутой птицы.

Часто попадались встречные машины. Приветливо подмигивая фарами, они с грохотом проносились мимо, и тогда мотоцикл нырял в густое облако пыли, и Василий чувствовал, как эта пыль резала глаза, щекотала в носу.

Сейчас доктора удивляло обилие огней в степи. То там, то здесь сияли они то в одиночку, то собираясь кучками, словно для какой-то дружной беседы, в другом месте ползли парами, тройками… Он знал: это работают комбайны, это трудятся люди на колхозных полях в страдные дни уборки, и ночь им не помеха!

…Термометр показывал тридцать девять градусов. Пульс у больного малыша трудно было сосчитать: под пальцем трепетала тоненькая ниточка артерии. Ребенок дышал часто и натужно, будто ему не хватало воздуха. Лицо у него было пунцово-красным, особенно щеки, они пылали. Когда Василий попытался фонариком осветить лицо ребенка, тот плотнее сжал припухшие веки и расплакался.

«Светобоязнь», — отметил про себя Василий.

У кроватки, всхлипывая, стояла молодая женщина-мать. Эти всхлипывания раздражали Василия, мешали ему сосредоточиться. Из рассказа родителей он уже знал, что четырехлетний Женя утром чувствовал себя героем, а в полдень закапризничал и неожиданно попросился в постель. Мать сначала не обратила на это внимания, думая, что сынишка набегался, устал. Укладывая сына в постель, она почувствовала, что у него повышена температура. Срочно был приглашен сельский фельдшер. Фельдшер Соломка успокоил родителей: ничего опасного нет, просто-напросто малыш немного простыл: где-нибудь сквознячком протянуло, и только. Фельдшер посоветовал напоить Женю чаем с малиновым вареньем, растереть спинку одеколоном или водкой.

А часам к десяти у малыша начался бред, он метался в кроватке, и отец, по требованию матери, помчался на мотоцикле за врачом.

И вот теперь, осматривая ребенка, Василий не мог установить заболевания. В голове проносились названия и признаки разных болезней, но все перепуталось. Болезнь началась внезапно, или, как выражаются медики, остро… Ну и что же? У детей почти все заболевания начинаются остро: ребенок бегает, шалит и вдруг — слег в постель…

Он снова и снова перебирал в памяти то, что было известно ему о детских болезнях, силясь отыскать ключ для решения этой нелегкой задачи: для какого заболевания характерны внезапное начало, насморк, светобоязнь, частый пульс? «Очень похоже на корь», — почти с уверенностью подумал Василий и для уточнения спросил:

— У ваших соседей нет больных детей?

Оказалось, у соседа — учителя недавно болела дочурка, но чем, хозяйка дома не знала.

— Разожгите, пожалуйста, примус, — попросил он.

— Укол будете делать? — испугалась мать.

— Поторопись, Надя, доктор знает, что делать, — подтолкнул ее муж.

Василий вскипятил шприц, ввел больному пенициллин, дал стрептоцид. После укола малыш поплакал немного, а потом притих и вскоре заснул.

— Спит, — прошептала мать и вскинула на доктора влажные от слез, но заметно повеселевшие глаза.

— Ну вот и хорошо, — с облегчением отозвался отец. — Спасибо, товарищ доктор. Разрешите, я вас домой отвезу.

— Если можно, я останусь у вас до утра, — попросил Василий. Ему хотелось взглянуть на больного ребенка утром при дневном освещении. Такая, казалось бы, мелочь, как освещение, иногда может исказить картину заболевания. Это хорошо известно каждому врачу.

— Можно, конечно, можно, — гостеприимно подхватил хозяин.

Утром Василий подтвердил свой диагноз — у малыша действительно была корь, и он отправился к местному фельдшеру, чтобы сообщить о заразном больном и заодно попытаться выяснить источник инфекции.

Успенский фельдшерский пункт размешался в неказистой избенке, крытой почерневшим от времени камышом. На дверях пункта висел большой замок. К двери была прибита фанерная дощечка с почти смытой дождями надписью: «Прием больных с 9 часов утра до 3 часов дня».

Ждать час, пока придет сюда фельдшер, было бессмысленной тратой времени, и Василий решил пойти на квартиру к Соломке.

Первый же встречный колхозник указал Василию дом фельдшера.

Василий отворил калитку и сразу натолкнулся на огромную свинью. Блаженно похрюкивая, она лежала почти у самой калитки, над нею роем кружились мухи. Чуть поодаль от свиньи деловито копались в мусоре куры, а крупный, красивый петух, ревниво оглядываясь по сторонам, оберегал покой своих подруг.

Василий с опаской окинул взглядом двор — нет ли где-нибудь собачьей конуры: ему уже не раз приходилось отбиваться от несознательных собак, которые никак не хотели считаться с докторским званием и набрасывались на него озлобленно.

На крыльце появилась невысокая женщина с тазом в руках, она певучим чистым голосом крикнула:

— Цы-ы-ып, цы-ы-ып!..

Куры, вытянув шеи, бросились к хозяйке под ноги, и только петух с величественной медлительностью шел на этот зов, будто делал кому-то одолжение.

Женщина, заметив у калитки незнакомого человека, равнодушно спросила:

— Вы к Гавриле Евгеньевичу? — и, не дожидаясь ответа, крикнула в полуоткрытую дверь: — Гаврюша, к тебе пришли!

Вместо Гаврюши из дверей вынырнул мальчуган лет десяти, а вслед за ним вышел поменьше, потом девочка еще меньше и, наконец, шествие замкнул карапуз в коротенькой, до пупа, рубашонке. Дети все, как на подбор, были черноволосые, черноглазые.

Вскоре на крыльце появился и сам отец семейства фельдшер Соломка, мужчина лет под сорок, с лохматой черной головою, с угрюмым небритым лицом. На нем была серая ситцевая косоворотка без пояса с расстегнутым воротом. Своим внешним видом он напоминал человека физического труда: кого угодно — плотника, каменщика, грузчика, но только не медицинского работника.

— У меня прием с девяти утра, — недружелюбно проговорил фельдшер.

— Ну, а если человек заболел до девяти утра, тогда как же? — с легкой иронией спросил Василий, изучающим взором окидывая успенского эскулапа.

— Кто там у вас заболел?

— Да я что-то прихворнул.

— Вы? — Соломка недоверчиво уставился черными глазами на незнакомца и с неохотой спросил: — Что у вас?

— Да вот с животом что-то, — ответил Василий, стараясь придать своему лицу соответствующее выражение.

— Объелись, наверно, — усмехнулся фельдшер, но, видимо, сообразив, что хватил через край, понизил голос и довольно вежливо осведомился: — Видать, приезжие?

— Приезжий.

— Тогда все ясно: от воды, — многозначительно заявил фельдшер. — Переменили воду, вот он, живот, и того…

— Режет, колет, — подсказал Василий.

— И резать, и колоть может, и все что угодно.

Мальчуган, державший в руках бумажного змея, стал привязывать к нему длинный тряпичный хвост. Змей был склеен из листов книги, а рисунки выдавали ее содержание: Василию бросился в глаза рисунок человеческого сердца с большим и малым кругами кровообращения…

— Идемте в амбулаторию, — предложил фельдшер.

Соломка снял с двери замок, и Василий вошел в небольшую низкую комнату. Там стояли стол, шкаф с медикаментами, в углу тумбочка, на ней в беспорядке разместились какие-то бутылки, пузырьки, баночки с мазями!

— Садитесь, — фельдшер указал на скамейку топорной работы, а сам открыл дверцу шкафа и начал перебирать пакеты с лекарствами. — Вот, получите, — сказал он, протягивая тюбик. — Девяносто восемь копеек стоит все удовольствие.

— Товарищ Соломка, но ведь вы не выяснили, что болит и почему.

Черные глаза фельдшера округлились, лицо выразило крайнее удивление. Никогда не доводилось ему принимать подобных пациентов. Обычно люди смиренно брали из его рук лекарство, расплачивались, благодарили. А этот? Да в конце концов, что ему нужно?

— Хорошо, что я здоров, — продолжал необычный пациент, — иначе быть бы мне на месте колхозника Петрова, которого вы пешком направили в больницу по поводу «болей в животе», а у него оказался острый аппендицит, еще два-три часа промедления, и неизвестно, чем бы все кончилось.

Соломка швырнул тюбик с таблетками в шкаф и не сводил взгляда с незнакомца. Он понимал, что перед ним не больной, а какое-то начальство, которому уже известно о Петрове…

«Эх, дурья башка, опростоволосился», — попрекнул себя фельдшер. Он достал из шкафа кусок марли и вытер вспотевший лоб.

Удивление сменилось чувством неловкости. Соломка не знал, что делать и как вести себя дальше.

— Давайте познакомимся, я врач Донцов, — представился Василий.

— Товарищ Донцов? — оторопело протянул фельдшер, но в следующую минуту смущенно добавил: — Знаю, слышал про вас…

От сердца чуть-чуть отлегло: все-таки свой врач, а не какое-нибудь постороннее начальство.

— Разыграли вы меня, товарищ доктор.

— Вы давно работаете в этой лачуге? — поинтересовался Василий, обводя тоскливым взором тесную, неуютную комнату фельдшерского пункта.

— Да уж прошло не мало времени, — угрюмо пробормотал Соломка.

Он приехал в Успенку, на родину жены, сразу после Отечественной войны, чтобы отдохнуть немножко, а потом податься куда-нибудь на работу. В Зареченском райздраве и здесь, в Успенке, обрадовались фельдшеру-фронтовику и решили уговорить его остаться в селе, где должен был открыться новый фельдшерский пункт. Соломка, не думая долго, дал согласие. Бывший председатель на радостях тут же предложил ему занять давно пустовавшую избенку.

— Ничего, Гаврило Евгеньевич, подремонтируем немножко помещение, подбелим, вставим окна, временно сойдет, а потом отгрохаем целую больницу, дай только после войны с силами собраться, — говорил председатель местного сельсовета.

Товарищи из райздрава тоже уверяли — временно, а потом высвободятся средства, и в Успенке будет построен типовой фельдшерский пункт.

Шли месяцы, годы… В районе менялось медицинское начальство, в Успенке — председатели. Соломка пробовал обращаться в райздрав, в сельсовет, к главврачу Федоровской больницы, доказывал, что в таких условиях работать невозможно. В конце концов беспокойному фельдшеру дали понять, что и в районе и в колхозе есть дела поважнее фельдшерского пункта: нужно было поднимать колхозное хозяйство, строить новые фермы, зернохранилища…

К тому времени, когда главврачом Федоровской больницы стал Борис Михайлович Лапин, фельдшер опустил руки, смирился. Отсидев положенное время на пункте, он с легким сердцем уходил домой и работал по хозяйству. Никто его не тревожил. Больных он привык направлять на консультации к врачам — врачи разберутся, назначат лечение, а он только ограничивался выдачей стандартных лекарств да выписывал направления…

Однажды Борис Михайлович нагрянул в Успенку и, как сейчас Донцов, был крайне возмущен условиями, в каких доводилось работать успенскому медику. Лапин, восседал за фельдшерским столом и, сердитым взором окидывая помещение медпункта, нещадно бранил вышестоящее начальство, которое, по его мнению, утонуло в бумажках и не проявляет никакого интереса к периферийной медицине.

— Ничего, товарищ Соломка, мы этого дела так не оставим, мы будем стучаться во все двери и своего добьемся, — горячо убеждал он фельдшера.

В тот день Соломка облегченно вздохнул, и в его сердце вспыхнула надежда: новый главврач улучшит условия работы.

Как-то в дом к Соломке приехала с кульками конфет и пряников Лариса Федоровна. Она одарила детей, жене привезла ситцу на платье и покорила семью фельдшера обходительностью и добротой. С женой Соломки она ходила по огороду, восхищалась хозяйством, а потом пожаловалась, что она тоже хотела бы иметь огородик, но в Федоровке нет никаких условий, даже поросенка некуда пристроить.

Лариса Федоровна ничего не делала зря. Ей очень лето удалось уговорить бесхитростных и трудолюбивых Соломок взять на воспитание ее поросеночка, и вскоре Шматченко стал бывать частым гостем в доме фельдшера — привозил корм, с ним Лариса Федоровна всегда присылала подарки детям. Она появилась потом с завхозом. Во дворе был зарезан и освежеван шестипудовый кабан. Докторша щедро вознаградила фельдшерскую супругу за труды, а в хлеву Соломки появился другой поросенок.

Борис Михайлович, заезжая иногда в Успенку, слова не говорил о поросятах, будто ничего не знал о них. К фельдшеру он относился строго, даже поругивал его, но Соломка был на хорошем счету у главврача, он даже в прошлом году ездил в область на совещание активистов здравоохранения и получил значок отличника.

А вот теперь, виновато опустив голову, фельдшер стоял перед новым доктором и выслушивал его нотации.

— Вы направляете к врачу больных, а сами их не смотрите, — осуждающе говорил Василий.

— Почему не смотрю, смотрю, — возразил фельдшер.

— Да у вас даже нет кушетки, чтобы положить больного и посмотреть как следует. Вы меня простите, но я не понимаю, как можно работать без самого необходимого!

— А чего тут понимать, все ясно. Вон посмотрите, — кивнул Соломка на окно, — опять районная «Победа» примчалась. Опять кто-нибудь из руководителей приехал. Он все: и фермы обойдет, и склады колхозные проверит, и на току побывает, а вот сюда не заглянет. Недавно приехал на ферму председатель райисполкома и в родильном отделении какие-то неполадки нашел. Так он с бедняги ветеринарного фельдшера чуть было голову не снял, весь колхоз на ноги поднял. А вот я могу делать все, что угодно, даже роды принимать на дому, в антисанитарных условиях, и никто не обратит внимания…

Василий уже слышал что-то похожее от Корнея Лукича, и ему казалось, что подобной отговоркой люди просто-напросто силились оправдать свою бездеятельность. Взять хотя бы Соломку. Условия условиями, но ведь фельдшер даже не выполняет своих прямых обязанностей!

— Никто не обращает внимания, и вы опустили руки? А где же ваша гражданская совесть?

Соломка вздохнул и, к удивлению Василия, не возразил.

— Покажите ваш амбулаторный журнал.

Фельдшер подал несколько сшитых вместе ученических тетрадей.

— Посмотрите, у вас поставлен диагноз «фурункул». А где? На руке, на ноге или на шее?

— Какое это имеет значение?

— Очень большое! Фурункул на голени — одно дело, а вот фурункул лица, например, заболевание опасное, которое может повлечь за собой серьезное осложнение.

Листая амбулаторный журнал, Василий объяснял Соломке, в каком диагнозе тот допустил неточность, доказывал, что такого заболевания, как «головная боль», в медицине вообще не существует, что фельдшеру следовало бы, не надеясь на старые знания, почаще заглядывать в медицинскую литературу.

— У меня к вам еще одно дело, — и Василий рассказал о ночном вызове к больному ребенку.

— Конечно, корь, — со вздохом подтвердил фельдшер.

— У соседей тоже болел ребенок. Не можете ли сказать чем?

— Да тоже корью.

— И вы даже не сообщили об этом в больницу? Ну, знаете, это уже преступление.

— Уговорили меня отец с матерью, чтобы никому ни слова, — убитым голосом промолвил Соломка. — Боялись, в больницу положат ребенка.

— И вы согласились?

— Так всего-навсего единственный случай, и то завозной.

— Сегодня один, завтра два, а потом эпидемия! Разве вы этого не понимаете? Хоть дезинфекцию произвели?

Василию пришлось задержаться в Успенке. После обработки очагов инфекции он проинструктировал фельдшера, как тот должен поступать, чтобы предотвратить вспышку коревых заболеваний, а потом вызвался часок-другой поприсутствовать на амбулаторном приеме.

В эти страдные дни уборки колхозники редко приходили на прием. За все время, пока Василий находился на фельдшерском пункте, сюда явилось два седобородых старика с одной и той же болезнью — застарелым радикулитом, да женщина принесла на перевязку ребенка с ожогом.

У Василия замерло сердце, когда он увидел, как фельдшер делал перевязку. Тот руками брал из стеклянной банки вату, марлевые салфетки, макал их в раствор марганцовки, неизвестно кем и когда приготовленный. Соломка, как видно, не признавал никаких инструментов, кроме своих крепких, сомнительной чистоты пальцев.

Когда женщина, поблагодарив фельдшера и заставив сказать всхлипывающего ребенка «Спасибо, дяденька доктор», ушла, Василий с упреком набросился на Соломку.

— Ну что вы делаете! Разве так нужно перевязывать! Почему у вас нет стерильного материала?

— Откуда брать его?

— У нас в больнице. Без стерильного материала вы не имеете права работать!

— Слушаюсь, Василий Сергеевич, — покорно согласился фельдшер. — Завтра приеду.

— Вы — фельдшер, вы — носитель санитарной культуры, а сами, наверное, целую неделю не брились… У вас, я видел, большое домашнее хозяйство. Оно вам не мешает?

В черных глазах Соломки вспыхнули гневные искорки.

— Поживете на моем месте, тогда узнаете, — отчужденно сказал он. — Вы лучше посоветовали бы, товарищ доктор, куда мне на базарчик съездить за мясом, за молоком, где хлеба купить. А ведь у меня четверо детей. Вот и рассудите, может ли существовать сельский фельдшер без своего подсобного хозяйства. Жене в колхозе работать приходится да и сам я сотню-другую трудодней зарабатываю.

Из Успенки Василий возвращался с попутной машиной. Всю дорогу его не покидала мысль о Соломке. В общем у него сложилось неплохое мнение о фельдшере — он верил в его честность и порядочность, но Соломке нужна была помощь. Как помочь ему? Конечно прежде всего нужно чаще бывать у него на амбулаторных приемах — учить, подсказывать фельдшеру.

«А что, если Соломку взять к себе в больницу на месяц — полтора, пусть поработает в перевязочной, в операционной, побывает на амбулаторных приемах, подежурит с сестрами!» — размышлял он и решил, что лучшего пока придумать нельзя.

Каждый вечер Иринка с увлечением рассказывала дома о том, как школьники вместе с Татьяной Семеновной трудятся в поле.

— Весело у нас на току, — уверяла она. — Приходите, Василий Сергеевич, сами увидите.

И вот сейчас, проезжая мимо колхозного тока, Василий припомнил рассказы Иринки, и ему захотелось побывать на току. Он попросил шофера остановить машину и вышел из кабины.

«Проверю, быть может, есть больные», — оправдывал он изменение своего маршрута и тут же поймал себя на мысли, что не больные, не уверения Иринки, а желание увидеть Татьяну влекло его на ток…

— Василий Сергеевич! — послышался знакомый голос, и в тот же миг к нему подбежала запыленная, но с сияющими глазами Иринка. — На помощь приехали? К нам идемте, — позвала она.

У зерноочистительной машины Василий встретил Татьяну. Лицо у нее черное, как у негритянки — то ли от пыли, то ли успела она загореть в степи, — только поблескивали белки глаз да сахарно-белые зубы.

— А, Василий Сергеевич! Здравствуйте. Решили потрудиться? Становитесь к транспортеру, — приветливо сказала она.

— Не хитрое это дело стоять у транспортера.

— Вот вам лопата, попробуйте.

Деревянная лопата показалась Василию игрушечно-легкой и удобной для работы. Он быстро бросал зерно — сухое, звонкое — на шуршавшую ленту транспортера. Наблюдая за ним, Татьяна серьезно заметила:

— Такими темпами вы долго не проработаете.

— Посмотрим, — раззадорился Василий, радуясь встрече с Татьяной. Он чувствовал, как мышцы наливаются бодрой силой, и ему казалось, что он способен в одну минуту перелопатить огромный ворох зерна.

К Василию подбежала Иринка. Протянув ему серые брезентовые рукавицы, она сказала:

— Возьмите, Василий Сергеевич.

— Что это?

— Рукавицы. Разве не видите.

— Зачем? — удивился он.

— Вам же руки беречь надо!

— Видите, молодая хозяйка и здесь проявляет о вас заботу, — улыбнулась Татьяна.

— Нет, нет, Иринка, не нужно, спасибо, ненужно.

Девушка смущенно потупила глаза, и если бы ее лицо не было покрыто слоем спасительной пыли, Василий заметил бы, как она покраснела.

«Не нужно, а сам говорил… руки беречь…» — с обидой думала Иринка.

Татьяна с покровительственной улыбкой поглядывала на доктора, продолжавшего орудовать лопатой, и была удивлена его ловкостью и неутомимостью.

— А я думала, вы неженка.

— Неженка и хирург — понятия несовместимые.

Василий взглянул на часы — рабочее время в больнице давно закончено, а значит спешить туда не было никакой надобности. Из Успенки он предупредил Бориса Михайловича по телефону, где находится, а сейчас тоже попросил знакомого шофера, чтобы тот по пути на элеватор завернул в больницу и сказал дежурной сестре, где искать его в случае острой надобности. Василию хотелось побыть на току среди людей и — что греха таить — хотелось переброситься словечком с Татьяной.

Человек городской, почти не бывавший раньше страдной порою в степи, он сейчас с любопытством ко всему присматривался, и все было для него ново и необычно.

Василию вспомнился тот день, когда они, возвращаясь с Корнеем Лукичом из Каменки, остановились вон там, у недалекой лесной полоски, и любовались неоглядным полем пшеницы, радовались богатырскому наливу колосьев. Теперь степь была не той: она лежала отяжеленная, золотая, по-матерински щедрая, а то густое, чуть голубоватое молоко зерна, которое показывал Василию Корней Лукич, теперь затвердело, зарумянилось под солнцем и стало полновесным зерном.

Нежась в лучах солнца, на току лежали, похожие на сказочные караваи, вороха пшеницы. Двое девушек подтащили к вороху небольшой, почти игрушечный зернопульт, включили мотор, и высоко вверх брызнула струя зерна. Василию показалось, будто радуга повисла над током.

— Красиво, правда? — спросила Татьяна, заметив, что доктор любуется работой зернопульта.

— Необыкновенно красиво, я никогда ничего подобного не видел, — с восхищением отозвался он.

Подхватывая лопатой сыпучее зерно, Василий бросал его на ленту транспортера. Кто-то из школьниц вооружил Татьяну Семеновну лопатой, и она встала рядом с доктором. Тут же, подзадоривая друг друга, шумно и весело работали школьники. Иринка вдруг заявила, что Василию Сергеевичу не угнаться за ней, что она вообще неутомима.

— А ну-ка, посмотрим. — Василий поплевал на руки. Иринка тоже поплевала. А когда минут через пятнадцать Татьяна Семеновна объявила результат — ничья, девушка вспылила, упрямо доказывая, что победила она.

— Василий Сергеевич, да неужели вы не можете быть объективным? — взволнованно спросила Иринка, и в глазах ее можно было прочесть: ну признайте, признайте за мной победу!

Василия забавляло поведение девушки, и чтобы подзадорить ее, он сказал, что состязание оценено объективно.

Иринка с досадой топнула ногой и убежала к другой группе школьников, занятых погрузкой зерна.

— А дома вы с ней ладите? — полюбопытствовала Тобольцева, хорошо знавшая строптивый характер своей ученицы.

— Ни мира, ни войны, всегда спорим, — ответил Василий и вдруг заметил, как мимо вороха зерна прошла, опираясь на палку и прихрамывая, незнакомая девушка. Он воткнул в зерно лопату, подхватил чемоданчик с медикаментами и, догнав девушку, спросил:

— Что с вами? Почему хромаете?

— Маленько ушибла, — с неохотой ответила та, присаживаясь на солому.

— Травма? И перевязана тряпкой?

— Это совсем не тряпка, а новый перевязочный материал, предложенный местными медиками, — усмехнулась девушка.

Василию стало не по себе от этих слов и этой усмешки. Ему даже показалось, что девушка смотрит на него с укором: бездельник ты, бездельник, мечтаешь о высоких материях, о больших операциях, а чем перевязывают люди на токах случайные ушибы, не знаешь…

Он попросил девушку развязать ногу.

— С какой стати, — вспыхнула она, отодвигаясь от незнакомца, а потом, присмотревшись к нему, конфузливо сказала: — Простите, я не узнала вас, вы наш новый доктор.

Когда она сняла тряпичную повязку, Василий увидел вспухшую, с резкой краснотой, стопу и без труда определил начинающуюся флегмону. Он открыл чемоданчик, достал оттуда бинт, вату, флакон спирта, чтобы наложить согревающий компресс.

— Вон сколько у вас всего в чемоданчике, а на току ничего нет, ушибла ногу и помазать нечем, — говорила девушка, даже не подозревая, что каждое ее слово иголкой вонзается в сердце доктора.

— Вам придется лечь в больницу.

— Зачем же, товарищ доктор.

— Надо лечиться.

Он выписал направление и с попутной машиной отправил девушку в Федоровку. В ушах еще продолжали звучать ее слова: «Ушибла ногу, а помазать нечем…». Да неужели на току нет аптечки? Ведь если бы вовремя перевязали как положено ушибленную ногу, никакой флегмоны не было бы».

Аптечки на току Василий не нашел. Зав. током, лысый, шустрый старичок, одетый, несмотря на жаркий день, в стеганку, выслушав доктора, скороговоркой советовал:

— Земелькой, земелькой присыпать нужно, ежели что, земелька, она лучшее лекарство.

Василий махнул рукой, зная, что с ним толковать об аптечках бесполезно.

К току подкатила председательская «Победа». Василий было направился к ней, но остановился, увидев Тобольцева и директора МТС Вялых, вышедших из машины. Они, видимо, продолжали давно начатый спор, и по их сердитым голосам чувствовалось, что начальники не в духе.

— Ты посмотри, посмотри! — горячился Тобольцев. Он зачерпнул горсть пшеницы и поднес ее к лицу директора. — На элеватор готова! А ты пустил два подборщика и успокоился, думаешь, сама пшеничка в закрома пойдет! Обещал четыре, где они?

— Поезжай в «Красный маяк», может, увидишь их, — угрюмо ответил Вялых.

— Триста гектаров сваленной пшеницы — вот что я вижу на своих полях! А в «Маяк» ты меня не посылай, мне до них дела нет!

— Это я знаю, у других пусть гниет, лишь бы у тебя процветало, — упрекнул директор.

— Мы с тобой на бюро райкома поговорим! — не унимался председатель.

— И поговорим, не первый раз. К вечеру подборщик выйдет из ремонта — пришлю.

— У тебя, как у того Еремы, что с концов зубами затянул, а в середке лопнуло. Люди хлебушко убирают, а в МТС техника ремонтируется. Ничего себе организация, — не утихал Тобольцев.

Обнажив лысеющую голову, директор осушил платком широкий бугристый лоб. Было заметно, что он чертовски устал от шумного разговора с напористым Тобольцевым. Подобные схватки у них бывали часто, и Вялых даже заикнулся однажды в райкоме, что федоровский председатель доведет его до инфаркта.

Как только Вялых уехал куда-то с попутной машиной, Василий направился к Тобольцеву. Тот недружелюбно взглянул на подошедшего доктора, хмуро ответил на его приветствие, и когда Василий заговорил об аптечках, председатель поморщился, и в его глазах можно было прочесть: и что вы, доктор, толкуете мне о каких-то аптечках, если у меня сотни тонн хлеба под открытым небом, если более важных дел по самое горло, вздохнуть некогда.

— А вы, товарищ Донцов, не попытались у себя спросить, почему на токах нет аптечек? — не выдержал председатель. — Или вы ждете, когда они с неба упадут или когда сам председатель займется этим, а вы со спокойным сердцем будете расписываться в ведомостях о получении жалования. Потрудитесь, доктор, выполнять свои прямые обязанности, — отрезал Тобольцев и по-хозяйски широко зашагал к зернопульту.

Василий стоял с чемоданчиком в руках, и вид у него был растерянный, точно у пассажира, перед носом которого прогрохотал последний вагон нужного поезда. Он, врач, намеревался выразить свои претензии председателю колхоза, а потом решительно потребовать, но получилось наоборот: председатель отхлестал его за милую душу и даже обвинил в бездеятельности, попрекнув жалованием. Чувствуя себя все-таки виноватым, Василий поспешил в Федоровку. Он думал сообщить обо всем Борису Михайловичу, они должны принять самые срочные меры, чтобы на току было все для оказания первой помощи. Мало ли что может случиться!

На улице Василий встретил аптекаршу.

— Аптечки? Конечно, есть и в неограниченном количестве, — сообщила она и сразу пожаловалась: — Только плохо покупают их. Я как-то сама предлагала Тобольцеву. Дороговато, говорит, денег нет…

Вот тебе и раз! Только что на току Тобольцев на чем свет стоит разносил федоровских медиков за эти аптечки, а в действительности сам виноват: поскупился…

«Для людей пожалел какую-то сотню-другую», — с негодованием подумал Василий.

Назло Тобольцеву он купил аптечку и, остановив на дороге машину, снова помчался в поле. Им овладело неукротимое желание сейчас же повстречать Тобольцева и без стеснения высказать ему в глаза свое возмущение, а потом передать аптечку, возьмите, мол, товарищ председатель, не настолько уж она дорога…

«Да, придется скрестить шпаги с Тобольцевым», — воинственно раздумывал Василий и вдруг услышал голос осторожного благоразумия:

«А стоит ли шум поднимать из-за каких-то аптечек? Есть главврач, пусть он шумит, а ты хирург, твое дело операционная».

«Нет, не только операционная», — упрямо приглушил этот голос Василий.

Голос помолчал смиренно, а потом сызнова прозвучал где-то у самого сердца.

«Хочешь скрестить шпаги с Тобольцевым… А как отнесется к этому его дочь, Татьяна? Ты подумал, доктор? Воинственность — дело хорошее, а понравится ли она той, чье имя так бережно хранишь в душе…».

Василий опять хотел было упрямо приглушить этот голос и вдруг почувствовал, что сам прислушивается к нему и уже готов оставить в покое отца Татьяны…

По всей вероятности, вид у доктора был необычным, потому что Грушко, поздоровавшись на току, осторожно поинтересовался:

— Что с вами, Василий Сергеевич?

Василий виновато взглянул на него.

— Думаю вручить Тобольцеву вот этот подарок, — сказал он, взвешивая на руках картонную коробку «Колхозной аптечки».

— Зачем? Он человек здоровый.

— Я бы этого не сказал. Тобольцева нужно лечить и как следует.

— Вы говорите загадками.

— Загадки эти решаются просто, — живо ответил Василий. — Я, Тихон Иванович, не понимаю, как можно так наплевательски относиться к людям, которые в поле работают, которые сил не жалеют?

— Ну, это вы слишком, — чуть улыбнулся в усы Грушко.

— Слишком мягко. Согласен. Вы мне как-то показывали план работы партийной организации на второе полугодие. Все там есть: и уборочная, и заготовка кормов, и подъем зяби. Но нет, по-моему, самого главного — заботы о человеке.

Грушко нахмурился. Этот план был составлен вдумчиво, с учетом всех сторон жизни колхозного села, и приезжавший на днях секретарь райкома похвально отозвался о нем.

— Вы не точно выражаетесь, Василий Сергеевич. И уборочная, и заготовка кормов, и подъем зяби — все это в конце концов не для Ильи-пророка, а для человека, — убежденно отвечал Грушко.

— Может быть. Может быть, я не умею смотреть вперед, но если сегодня отправил девушку в больницу с осложненной травмой, если на току, где гудят машины, нет метра бинта, клочка ваты, капли йода, пузырька с нашатырным спиртом, то мне, врачу, кажется, что колхоз плохо подготовился к уборочной, что председатель колхоза, секретарь партийной организации и мы, коммунисты, отнеслись к этому делу не по-партийному, бюрократически!

Всегда спокойный и рассудительный Грушко сейчас вспылил:

— Что же вы раньше молчали? Почему не выступили на партийном собрании?

— А вспомните повестки дня наших собраний: отчет агронома, готовность техники, надои молока. А почему не поставить отчет врача? Вы, Тихон Иванович, десять лет секретарем. Но хоть единожды за это время докладывал коммунистам врач о своей работе, о своих нуждах? Я с уверенностью говорю — не было такого случая! А почему?

Их дальнейшему разговору помешали подошедшие Тобольцев и Антонов. Увидев в руках доктора картонную коробку аптечки, Тобольцев улыбнулся и с удовлетворением проговорил:

— А вы, доктор, оказывается, человек оперативный. Аптечка появилась. Очень хорошо.

— Представьте себе, неплохо, — сдержанно ответил Василий. — Оберегаю колхозную кассу от лишних затрат, потому что, как говорит пословица, скупой богач беднее нищего. Получите аптечку. Не беспокойтесь, платить не придется. На свое жалованье купил.

Тобольцев сурово сдвинул густые темные брови, исподлобья взглянул на доктора.

— Я подачек не принимаю, — с достоинством сказал он.

— Не вам лично даю, а для тех, чье здоровье в грош не цените.

— А вы попробуйте у них спросить, они вам ответят, — кивнул Тобольцев головою в сторону работавших на току.

— Я в этом сам успел убедиться! — вспылил Василий, позабыв прислушаться к тому осторожному голосу благоразумия. Сейчас ему было не до осторожности. Он понимал, что не имеет права сдаваться, не имеет права даже на вершок отступить.

— Вы слишком заносчивы, доктор, — вмешался Антонов. — Это же нахальство обвинять председателя колхоза в несуществующих грехах.

— Не груби, Дмитрий, — остановил его Грушко.

— Не я, доктор грубит.

— Доктор требует и правильно делает, — ответил Грушко и обратился к Тобольцеву. — Неужели правда? Неужели ты действительно пожалел денег на аптечки?

Тобольцев отмахнулся.

— Доктор наговорит семь верст до небес и все лесом.

— Я сегодня скажу на партийном собрании, пусть решат коммунисты, — заявил Василий и пошел искать удобное место для аптечки.

…Перед вечером Тобольцев сказал дочери, чтобы она собиралась ехать домой: сегодня партийное собрание.

— Поедемте с нами, — предложила она Василию. Когда они вместе подошли к председательской машине, где уже сидел Антонов, Тобольцев нахмурился, неодобрительно покосился на дочь и резко хлопнул дверцей.

— Поезжайте сами!

— А ты, папа? — удивленно спросила Татьяна.

— Я потом с Грушко приеду.

Василий хотел было отказаться от машины и пешком уйти в Федоровку. Нынешняя неожиданная ссора с Тобольцевым омрачила его, и он уже в который раз в мыслях нещадно бранил себя за горячность, за то, что не умеет ладить с людьми.

— Дмитрий, ты все-таки начальство, садись рядом с шофером, — весело предложила Татьяна.

— Уступаю тебе начальственное место, — сердито пробормотал Антонов. Он был зол на Татьяну зато, что она пригласила доктора в машину, что она все чаще и чаще говорила о нем, восхищаясь его какими-то способностями, даже врачебный талант успела обнаружить…

За то короткое время, пока они ехали от тока до села, Татьяна говорила только с доктором, будто его, Антонова, и не было в машине.

— А теперь, Василий Сергеевич, посмотрите — облако похоже на льва с косматой гривой.

— Да, да, очень похоже, — подтверждал доктор. — А вы обратите внимание на солнце, оно тучкой скрыто, и какой чудесный веер лучей…

— Веер? Нет, Василий Сергеевич. Мне кажется, будто со всех сторон кто-то воткнул в тучку огромные кинжалы…

Антонов слушал, и по интонациям голоса Татьяны угадывал, что в этот пустой разговор о тучках она вкладывала тот едва уловимый смысл, который понятен только любящей душе, и ему вдруг показалось, что не в тучку вонзились кинжалы, а в его, Антонова, сердце…

Ивановна уже в который раз приглашала внучку ужинать, но та делала вид, будто очень занята книгой и приглашения не слышит.

— Вставать завтра тебе рано, Иринушка, себя побереги, здоровье побереги, — ворчала заботливая бабушка.

— И что ты о здоровье моем беспокоишься, у нас теперь свой доктор, полечит, — отшучивалась Иринка.

— Доктор-то сам себя не бережет, как с ночи уехал, так до сих пор не возвращается.

Иринка взглянула на часы. Был уже поздний вечер, а Василий Сергеевич снова где-то задерживался. Она специально медлила с ужином, потому что нравилось ей садиться за стол вместе с Василием Сергеевичем, нравилось спорить с ним и слушать его. Даже самые, казалось бы, обыденные вещи он рассказывал так интересно, что она готова была часами не выходить из-за стола и слушать, слушать…

Под окнами останавливались девчата, стучали в стекла, приглашая Иринку на улицу, к колхозным амбарам, где летними вечерами собиралась молодежь с гармошкой. Нынче Иринка отказывалась.

— Уж не прихворнула ли ты, — встревожилась бабушка.

— Да нет же, бабушка, нет, здорова, — с раздражением отвечала она, прислушиваясь к каждому шороху за окном, и вдруг послышался тихий скрип калитки, потом знакомые шаги по ступенькам крыльца.

«Идет», — радостно промелькнуло в голове Иринки. Она снова уткнулась в книжку.

— Наконец-то, — вздохнула Ивановна, когда квартирант переступил порог. — А то Иринушка совсем заждалась, не ужинала.

— Кто? Я? И вовсе не ждала я, — вспыхнула девушка. — Я просто книгу интересную читала.

— И так долго? А детское время уже давно кончилось, — с улыбкой проговорил Василий.

— И что это вы с детским временем! — разозлилась Иринка. В самом деле — возмутительно! Почему он считает ее ребенком? Какое он имеет право? Ей уже восемнадцатый год, она работает на току вместе со всеми и трудодней у нее, например, столько же, сколько у Татьяны Семеновны… И вообще она может не разговаривать с ним и даже за стол вместе не сядет…

Но утром, как только за стенкой послышался его голос: «Иринка, подъем! Пора на реку умываться!» — она позабыла вчерашние обиды и, быстро вскочив с постели, свежая и радостная, побежала с ним к реке.

Ивановна сперва неодобрительно ворчала на квартиранта и внучку, вот, дескать, взрослые люди, а бегают по утрам, ровно маленькие, дома им воды не хватает… А потом она стала замечать, что после утренних проминок внучка и ест лучше и похорошела она.

«Значит, на пользу», — думали хозяйка. Вот только беда с Василием Сергеевичем — он то поздно возвращался из больницы, то долго засиживался над книгами, а иногда по ночам вызывали. Ему поспать бы утречком, а он вскакивает, как заводной, и на речку.

— Василий Сергеевич, догоняйте! — задорно крикнула Иринка и припустилась через огород по тропинке, сбивая серебристые капельки росы с картофельной ботвы.

Заметив как-то подобное состязание в беге, Борис Михайлович осуждающе покачал головою и подумал:

«Эх, Донцов, Донцов, мальчишка ты, и только… Твое ли дело бегать на виду у народа, авторитет врача теряешь…».

Он по-дружески хотел было пожурить Донцова, дескать, не забывай, что ты представитель сельской интеллигенции, что за тобой следят внимательно глаза людей, которые все видят и все примечают.

Узнав о намерении мужа, Лариса Федоровна резонно посоветовала:

— А ты не очень-то заботься об авторитете Донцова, больше на себя поглядывай.

И Борис Михайлович смекнул; в словах жены, как всегда, была доля полезной правды.

В это утро Василий встретил на берегу Антонова. Несмотря на заметную свежесть, тот уже успел выкупаться и сейчас вытирал мохнатым полотенцем упругое мускулистое тело.

«Здоровяк», — восхищался им Василий.

— Доброе утро, Дмитрий Дмитриевич! — радостно приветствовал он сельского председателя.

— Здравствуйте, доктор, — угрюмо отозвался тот.

— Как водичка сегодня?

— Мокрая.

— А температура?

— Попробуйте.

Иринка с берега бросилась в реку.

— Ой, холоднющая какая! — закричала она.

— Смотрите, как бы ваша молодая хозяйка не утонула, — сквозь зубы процедил Антонов.

Василий перебросил полотенце с одного плеча на второе и тихо спросил:

— Дмитрий Дмитриевич, вы чем-то расстроены?

Антонов пристально посмотрел в глаза доктору и туго, будто навечно, затягивая брючной ремень, хмуро ответил:

— Вы, доктор, ничего не знаете. Я с детства люблю Таню, понимаете — с детства. Да что там говорить, разве поймете вы, — он безнадежно махнул рукой, шагнул от реки, но остановился и через плечо добавил уверенно: — Между прочим, напрасно стараетесь, доктор, она вашей никогда не будет, — и зашагал прочь.

— Василий Сергеевич, да скорей же, скорей! — звала Иринка. — Вода теперь теплая…

А он стоял на берегу, не слыша девичьего зова, и в ушах еще продолжали звучать слова Антонова: «Я с детства люблю Таню, понимаете, с детства…». Василию стало не по себе. Как нескладно все получается, нескладно и скверно. В самом деле, имеет ли он право так грубо вмешиваться в чужую жизнь, в чужую любовь? Не лучше ли отойти, заглушив навсегда свое разгорающееся чувство?

Иринка диву давалась: что такое стряслось нынче с Василием Сергеевичем? Обычно, подбежав к реке, они вместе бросались в воду и наперегонки плыли до другого берега. Она почти всегда выходила победительницей и любила слушать, когда он с похвалой говаривал, что ей суждено когда-нибудь побить мировой рекорд по плаванию… Сегодня он почему-то помрачнел и стал до неузнаваемости невнимательным. «Наверное, опять о каком-нибудь больном тревожится», — решила девушка, зная, что Василий Сергеевич всегда бывал молчаливым и задумчивым, если в палате у него лежал тяжелый больной.