Сельский врач

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вера Богатырева, та самая медсестра, которая приехала в Федоровку вместе с Василием, за эту неделю написала домой шесть писем. Она писала каждый день, даже на дежурстве, и, чтобы не расстраивать маму, сообщала ей о том, что встретили ее в Федоровке хорошо, что работа в сельской больнице легкая, что она уже полностью освоилась и чувствует себя в новой обстановке превосходно. А на самом деле все эти дни у девушки было такое настроение, что хотелось уткнуться лицом в подушку и реветь от досады. Ну разве о такой работе мечтала она, получая назначение в сельскую больницу? Вера, например, думала, что встретит самые невероятные трудности, с которыми нужно будет стойко бороться, и она готовила себя именно к такой борьбе. Но в Федоровке не оказалось этих трудностей, а была скука, от которой никуда не денешься, никуда не спрячешься.

Вот и сейчас. Отчитавшись на пятиминутке за суточное дежурство, она вернулась на квартиру и не знала, что делать, куда девать себя. А впереди еще двое суток отдыха! Двое суток придется ей сидеть в маленькой комнатке, как затворнице. Знакомых нет, и все вокруг казалось чужим и неприветливым.

В своем родном городе Вера любила быструю речку и летом по целым дням пропадала там на пляже. Однажды она даже пристрастилась к удочкам, но соседские ребятишки зло высмеяли ее, и удочки пришлось забросить. Оказалось — не девичье это дело рыбу удить. А почему не девичье, Вера так и не поняла. Там, в родном городе, у нее было много подруг, там была своя интересная жизнь, полная волнующих, близких и понятных сердцу событий.

Правда, здесь, в Федоровке, она уже успела подружиться с Юлией, но Юлия сейчас была на дежурстве…

Вчера после утреннего обхода доктор Донцов с дружеским участием спросил:

— Ну как, Вера Александровна, привыкаем понемножку?

— Привыкаем, — улыбнулась она и, немного помолчав, смущенно проговорила: — Василий Сергеевич, вы назначили больному хлористый кальций внутривенно, я боюсь вводить, а вдруг…

— Ладно, идемте, я введу, а вы будете смотреть. Главное, не бойтесь, смелей берите в руки шприц, — посоветовал он.

Вообще Василий Сергеевич оказался человеком добрым и отзывчивым. А вот главврача Вера побаивалась. Борис Михайлович даже в первое дежурство сделал ей серьезное замечание. Ночью она перевязала тракториста, но не записала его в какой-то журнал учета травматизма. Откуда ей было знать, что в больнице имеется подобный журнал? Никто не объяснил ей, никто не рассказал, что делать на дежурстве.

Когда Вера попыталась объяснить главврачу, почему не записала в журнал тракториста, тот вежливо, но твердо сказал:

— Возражать, товарищ Богатырева, не положено. Мои указания нужно выполнять.

Слышавшая этот разговор Юлия Галкина потом говорила:

— Ну зачем ты докладывала о трактористе. Перевязала и дело с концом.

— Я обязана была доложить. Нас так учили на практике.

— Эх ты, ученая, — покачала головой подруга. — Ну ничего, Верочка, поживешь, поработаешь и все поймешь. Иди отдыхай, а то ты на дежурстве, наверное, глаз не сомкнула.

— Ведь не положено спать на дежурстве.

— Ух, какая ты, — расхохоталась Юлия, — ну прямо, как с луны свалилась. Мало ли что не положено, а ты делай так, чтоб никто не заметил. Поняла?

Этого Вера не понимала и готова была осудить подругу, но промолчала.

У девушек с первого дня само собою повелось: кто свободен от дежурства, тот и готовит обед. Если они бывали дома вдвоем, готовили вместе. Продукты покупали в сельмаге, у соседей колхозников.

Сегодня стряпала Вера. Хотя она старалась растянуть это нехитрое занятие, чтобы как-то убить время, но обед уже был готов, а до прихода Юлии оставалось часа три. От нечего делать она выдвинула из-под кровати чемодан и, раскрыв его, стала перебирать наряды. Теперь, в минуты одиночества, это стало ее любимым занятием. Каждая вещь в чемодане имела свою небольшую, но милую девичьему сердцу историю. Вот — красное в белый горошек — мама получила премию на фабрике и о этот же день купила дочери на платье… Вот белая блузка. Эту блузку Вера надевала на выпускной вечер.

Выпускной вечер… Сколько речей было напутственных, сколько пожеланий… Преподаватели медицинского училища казались такими хорошими, такими милыми, что позабылись и слезы и огорчения из-за двоек, забылись прошлые обиды.

Но Вера, глядя на белую блузку, вспоминала сейчас другое.

— Познакомь меня вон с той, что в белой блузке, — услышала она за спиною.

Вера знала: это говорит молоденький курсант — курносый, белобрысый, стриженный под машинку. Он был приглашен девчатами вместе с другими курсантами артиллерийского училища на выпускной вечер.

Бывает же так: и некрасивый, и нос у него вздернутый, а понравился вот такой обыкновенный…

— Верочка, познакомься с моим братом, — сказала подруга, подходя к ней вместе с курсантом.

Вера вспыхнула вся, будто подожгли ее изнутри. Она протянула руку и тихо, почти шепотом, назвала свое имя, а он, прищелкнув каблуками великоватых сапог, назвал свое… Ваня.

Они танцевали под радиолу. Потом Ваня угощал ее вкусным мороженым, а после вечера проводил домой… И ей запомнилось, как шли они предутренней порой по пустынной улице города. Может быть, он забыл, а она помнит… Жаль, не обменялись адресами, она сейчас написала б ему письмо.

…Часам к двум прибежала из больницы Юлия. Она быстро заглянула в зеркальце, взбила свои каштановые кудряшки и, обнимая подругу, призналась:

— Ой, Верочка, есть хочу, как волк! Да, ты знаешь, нынче на амбулаторном приеме опять был Донцов. Умереть можно, как он медленно принимает! Целый час расспрашивает больного — что да как, да почему.

— И правильно. Врач должен…

— …Врач должен с лету все понимать, как Борис Михайлович, — бесцеремонно прервала подругу Юлия. — У Бориса Михайловича раз-два и получай рецепт. А Донцов до полвторого просидел и не всех принял. Остальные ждать-пождать и разошлись. Придем, говорят, на прием к Борису Михайловичу.

— Ну что же, Борис Михайлович давно здесь работает, его все знают.

Обычно во время обеда Юлия рассказывала подруге всякие больничные и сельские новости, и Вера порою диву давалась, как можно столько тараторить. Но слушала она с удовольствием и скучала, когда подруги не было дома.

Иногда в минуты откровенности Юлия рассказывала о себе. В Федоровку она приехала в прошлом году, а до этого работала сестрой в санатории на Волге. Там, по ее словам, она не сошлась характером с начальством и уволилась. Из санатория Галкина приехала сюда, в область, к тетке и надеялась устроиться в какую-нибудь городскую больницу, но вакантных мест не оказалось, и она согласилась поехать в район, чтобы временно поработать в сельской больнице.

— Да, да, временно, — без стеснения твердила Галкина, не задумываясь над тем, как отнесутся к ее словам.

Вера успела узнать и самое сокровенное желание подруги: та мечтала выйти замуж. Но не так, как, например, вышла Нина Суханова за сельского парня, колхозника. Нет, она грезила, что вдруг явится кто-то особенный, совсем не похожий на тех, кого доводится встречать ей каждый день, и она тут же, с первого взгляда, влюбится и увезет он ее куда-нибудь далеко, далеко, и неважно куда именно, лишь бы только далеко.

Втайне Вера осуждала подругу, считала мечты ее несбыточными и даже глупыми.

— Нет, Юлечка, так замуж не выходят. Нужно сначала узнать человека, полюбить по-настоящему, — пробовала убеждать Вера.

— А я выйду! Вот увидишь, выйду! — не сдавалась Юлия и приводила примеры из книг, из кинофильмов, а примеров у нее в запасе имелось множество.

Была у Галкиной непоборимая страсть — книги и кино. Читала она запоем все, что попадалось, и думала, если книга истрепана, значит непременно интересная. Любила Юлия романы без начала и без конца. В таких случаях начало и конец она придумывала, как ей хотелось и как нравилось.

Но сегодня Юлия забыла о книгах, о кино и даже ни разу не вспомнила о том долгожданном и особенном, а все время, пока обедала, говорила о новом докторе и ругала его на чем свет стоит: он и такой, он и сякой…

— Он думает, если сестра, значит ей все можно говорить, можно оскорблять ее. Ну нет, не дождется! Назначил он одному больному в нос капли кокаина. Я посадила больного на табуретку и вместо кокаина закапала ментол, потому что кокаина не оказалось. Ведь ментол тоже применяется от насморка. Другой врач не обратил бы внимания и даже похвалил бы сестру за то, что нашла заменитель. А Донцов проводил пациента и ко мне: «Я вас должен предупредить, товарищ Галкина, будьте внимательны при выполнении моих назначений». Голос у него злой-презлой, лицо раскраснелось, будто совершила я бог весть какое преступление. А если, говорю, кокаина нет. «Нужно было честно признаться и врачу и больному. Я теперь не могу доверить вам выполнение лечебных процедур без моего контроля». Подумаешь, он не может доверить! Борис Михайлович доверяет, а он не может!

— Юля, согласись, ведь ты не права, — осторожно сказала Вера.

— Почему не права? — удивилась та. — Ведь лекарства равноценные!

— Но врач назначил другое, он отвечает за свое назначение. Врач должен верить сестре и знать, что она даст больному именно то лекарство, которое назначено.

— Ох, Верочка, наплачешься ты со своими убеждениями, — грустно проговорила Галкина. — Ведь пойми одно: ты приехала в сельскую больницу, а здесь не то, что в городской, здесь то одного нет, то другого не найдешь. И ты напрасно защищаешь Донцова. Да, да, напрасно! Гонору у него много!

— А вспомни, Юля, что ты говорила о нем в первый день — и симпатичный и обходительный.

— Ошибалась. И вообще не нравится мне этот новый доктор.

Через неделю операционная преобразилась: в ней было теперь чисто и пахло свежей краской.

Оглядывая чуть синеватые крашеные стены, Борис Михайлович спрашивал у Василия:

— Ну как, дружище, доволен?

— Вполне! Отличная получилась операционная!

— Вот видишь, все к твоим услугам. Условия создаю тебе не хуже, чем в клинике профессора Казанского. Только работай, — с хозяйской непринужденностью продолжал Борис Михайлович.

Подойдя к операционному столу, Василий озабоченно сказал:

— Мало света, даже в солнечный день здесь темновато. Мешает дерево под окном.

— Тут уж, дружище, ничего не попишешь, — развел руками главврач.

— А если срубить…

— Дерево срубить?

— Конечно. И тогда света будет вдоволь.

Лапин почесал затылок и приблизился к окну. За окном, широко раскинув свои густые зеленые ветви, стоял красавец клен.

— Жаль губить такую роскошь…

— Мне тоже очень жаль, но что поделаешь, если он мешает.

— Ну хорошо, ради пользы дела срубим, — решительно заявил главврач. — Скажи завхозу.

Больничный завхоз, Петр Иванович Шматченко, — невысокий, плотно сколоченный и весь какой-то красный. На голове у него огненно-рыжая шевелюра, и по цвету и по жесткости напоминающая медную проволоку.

— Борис Михайлович приказал? Это мы сейчас. Пила у меня наготове. Раз-два и свалим. Дров-то сколько будет! — с готовностью исполнительного человека говорил завхоз. И эта готовность, не моргнув глазом, спилить клен покоробила Василия.

Узнав о том, что врачи решили сгубить клен, Корней Лукич запротестовал. Он подбежал к Василию, гневно прогудел:

— Это как же понимать, Василий Сергеевич? А? Кто сажал его? Кто вырастил? А? Нет, не дам, не дам пилить такое дерево!

Каждое утро Василий видел, как старик-фельдшер, любовно ухаживал за деревцами в больничном саду. Он ходил то с садовыми ножницами, то с лопатой, то с пульверизатором. Здесь каждое дерево, каждый кустик были им посажены и выращены.

— Сколько лет росло и никому не мешало, а теперь помехой стало, — с возмущением продолжал старый фельдшер.

Василий понимал, какие чувства бурлят в душе Корнея Лукича, он готов был отказаться от своей затеи, но дерево под окном заслоняло нужный хирургу солнечный свет.

— Корней Лукич, пойдите в операционную и сами убедитесь.

— Или не был я там, или не видел, — сердито отмахнулся фельдшер.

— Ну вот, Василий Сергеевич, и пила готова — огонь! — сказал подошедший Шматченко. — Сейчас я позову кого-нибудь из выздоравливающих…

— Постой ты звать! — прикрикнул на него Корней Лукич. — Прыткий какой нашелся. Как посадить — ума не хватает, а губить каждый горазд! Дай сюда!

Фельдшер отобрал у завхоза пилу и продолжал корить всех за бесхозяйственность.

Чувствуя себя виноватым, Василий молчал.

— Идем, — грубовато сказал Корней Лукич завхозу.

Он подошел к клену, погладил рукой по шершавой коре, и Василий увидел, как на глазах у старого фельдшера сверкнули слезы.

Юлия негодовала, вот, дескать, не успел новый доктор приехать, а уже пилит в саду деревья!

— Значит, так нужно, — вступилась за доктора Вера Богатырева.

— Подумаешь, нужно! Дерево ему помешало!

— Ты вот что, Юля, если не смыслишь, помолчи. Свет в операционной — это главное, — убежденно сказала Клавдия Николаевна.

Борис Михайлович расхаживал по операционной, восхищенно говоря:

— Теперь здесь море света! Красота!

— Меня снова беспокоит операционная сестра, — заявил Василий.

— И этот вопрос утрясу. На днях поеду в район к Моргуну и потребую.

— А может быть, все-таки доверим Луговской? Корней Лукич рассказывал, будто она долгое время работала операционной сестрой в военном госпитале, человек опытный.

— Да, работала. Но ты спроси, за что этого «опытного человека» вытурили из госпиталя? Спиртными напитками злоупотребляет. Вот она, закавыка. Здесь тоже частенько бывает… Я вообще подумываю, как избавиться от нее, а ты в операционные сестры. Не советую, дружище, она человек потерянный.

— И все-таки я попробую, — стоял на своем Василий.

— Ну что с тобой поделаешь… Ладно уж, попробуй, — в знак согласия махнул рукою Лапин и тут же предупредил: — Ты с ней построже, любит она переливать из пустого в порожнее.

Все эти дни Василий присматривался к Луговской, но она оставалась для него загадкой. Он делал попытки заговорить с ней откровенно и всякий раз натыкался на ее какую-то непонятную отчужденность. Она была с ним подчеркнуто официальной, и в ее поведении постоянно сквозило недоверие, будто за каждым словом доктора виделся ей подвох. Вот и сейчас. Когда Василий попросил зарядить автоклав, старшая сестра хмуро ответила:

— Нет керосина.

— А что же делать?

— Не знаю. Вам видней. Есть завхоз, к нему и обращайтесь.

— Керосин? А я, Василий Сергеевич, намедни лампы заправил, — ответил на просьбу доктора Шматченко.

— Для примуса нужен.

— И для примуса пол-литра выдал. Много ли им нужно?

— Много, Петр Иванович, понимаете, с десяток литров.

Шматченко поскреб красной пятерней затылок.

— На прошлой неделе был керосин в магазине, а теперь весь вышел.

— Может быть, где-нибудь взаимообразно. Из-за керосина все дело стоит, — убеждал. Василий.

— Ну, коли дело стоит, тогда разговор другой, — заулыбался Шматченко, обнажив крепкие желтоватые зубы. — Мне Борис Михайлович только моргнет, мол, Петр Иванович, нужно, и я мигом. — Завхоз оценивающим взглядом окинул доктора, будто хотел убедиться, можно ли с ним вести откровенный разговор, а потом шепотком продолжал: — Я знаю, у кого есть керосинчик, только там, шельмецы, народ такой — подавай им за горючее горючее, — Шматченко щелкнул себя по горлу. — Вот они какие, подлецы.

— Кто это «они»?

— Да эмтээсовские ребята. Кто ж еще богат на горючее.

— А без этого они не могут?

— Ни-ни. Там народ принципиальный и характерный.

Василий достал из кармана двадцатипятирублевку и протянул ее завхозу.

— Ну что ж, раз уж народ «принципиальный», купите им бутылку.

— Водку? Что вы, что вы, — замахал руками Шматченко. — Они, черти лысые, вкус понимают, им подай чистенький ректификатик… Спиртик им нужен…

— Ну этого у меня нет, — сердито отвернулся Василий.

— Как нет! — с удивлением воскликнул Шматченко. — А зачем аптека? Да вы черкните мне рецептик граммов на двести… Хватит, нечего их, подлецов, баловать. Я вам приволоку за это целую канистру первосортнейшего керосинчику. — Завхоз немного помолчал, внимательно наблюдая за доктором, потом вкрадчиво пояснил: — Мы тут так и живем: они нам, а мы им. И мы ничего не теряем, и они проигрыша не имеют. Коли на дело нужно, аптекарша наша, Антонина Петровна, никогда не откажет. Она женщина добрая и с понятием. Ей только рецептик по всей форме.

Шматченко, видимо, догадывался, что новый доктор колеблется, и потому для убедительности добавил:

— Не для себя ведь лично, а для общего дела, для больницы стараемся.

Василий хотел решительно отвергнуть такой негодный путь приобретения горючего, но вдруг понял, что другого пути у него нет. Конечно, можно повременить, можно подождать, пока в сельмаге появится керосин, но что, если сейчас привезут больного, которому потребуется срочная спасительная операция? Что тогда сможет сделать хирург?

— Хорошо, идемте в аптеку, — согласился наконец Василий и тут же дал себе слово: «Первый и последний раз напишу такой рецепт».

Высокий мужчина внес в амбулаторию завернутую в одеяло женщину, потом, бережно положив больную на кушетку, дрожащим голосом проговорил:

— Милые, спасите, умирает.

— Что с ней? — быстро спросила Нина Суханова.

Мужчина виновато опустил глаза, но в дверях появилась голова старушки в черном платке.

— Кровью исходит. По-женски у нее, — скрипуче протянула старуха.

Нина и Юлия переглянулись. Они сразу поняли, в чем дело, и Нина крикнула в полуоткрытую дверь санитарке, чтобы та немедленно бежала за акушеркой.

— Вы уйдите, — сказала Юлия мужчине. — А вы, бабуся, поможете нам.

Старуха понятливо кивнула головою, а мужчина покорно удалился.

— Как ваша фамилия? — спросила Нина у больной.

— Игнатовы мы, Игнатовы, — вызвалась старуха, всхлипывая и вытирая кончиком платка заплаканные глаза.

— Бабушка, вас не спрашивают, — строго заметила Юлия.

Молодая женщина с бледным бескровным лицом молча лежала на кушетке. Полуоткрытые глаза ее помутнели, нос заострился, губы растрескались и потемнели.

— Давно это у вас началось? — продолжала спрашивать Нина.

— С ночи-и-и, — чуть слышно протянула больная.

— Аж с ночи! И вы до сих пор тянули? — Нина покосилась на старуху, та, виновато моргая, зашамкала беззубым ртом:

— Так ить кто знал… Думали, бог даст пройдет.

— Ну темнота! — с возмущением проговорила Юлия. — И книжки раздавали и лекции читали — ничего не понимают!

— Надень халат, Юля, и вскипяти шприцы, — попросила Нина.

Минут через десять в амбулатории появилась акушерка Мария Максимовна и деловито приступила к своим обязанностям. Она на ходу расспрашивала больную, обменялась несколькими фразами со старухой и, уяснив в чем дело, попросила сестер помочь ей перенести Игнатову в соседнюю комнату.

После осмотра больной она распорядилась, чтобы пригласили врача — или Бориса Михайловича или Василия Сергеевича.

Врачей санитарка не нашла и потому привела в больницу Корнея Лукича.

— Когда нужно, никого не найдешь, — ворчала акушерка.

Юлия случайно выглянула в окно и, увидев на аптечном крыльце доктора Донцова, сказала санитарке, чтобы та позвала Василия Сергеевича.

Мария Максимовна доложила врачу о больной и сообщила свое решение.

— Вы правы. Игнатову нужно немедленно отправить в райбольницу, — согласился Василий, а про себя подумал: «Можно было бы не отправлять, если бы у тебя в операционной было все готово». — На чем привезли больную? — спросил он.

— Известное дело, та лошадке, — ответил Корней Лукич.

— Но нам нужна срочно машина.

— Опять придется идти к председателю с поклоном.

Василий хотел было послать кого-нибудь в правление колхоза, а потом решил пойти сам.

— Прямо, Василий Сергеевич, к председателю, к Тобольцеву. Так, мол, и так, Семен Яковлевич, человек при смерти, — напутствовал Корней Лукич.

Василий застал Тобольцева в кабинете. Тот говорил чумазому парню:

— Отвези в четвертую бригаду полотно для сенокосилки. Поломка у них. Заодно прихвати соль-лизунец и подбрось на пастбище. Минуты не медли.

— Понятно, Семен Яковлевич, только выпишу путевку и поеду.

Когда шофер вышел, Тобольцев дружелюбно поздоровался с доктором и предложил ему сесть.

— Простите, Семен Яковлевич, некогда, — ответил Василий.

— И вам некогда! А я думал, только председатели колхозов не имеют свободной минутки. Доктора, оказывается, тоже, — заулыбался Тобольцев.

— По делу я к вам.

— Пожалуйста, выкладывайте. Всегда рад помочь, — с готовностью отозвался председатель.

— В больнице тяжелая больная. Нам срочно нужна машина.

Смуглое, исхлестанное степными ветрами лицо Тобольцева сразу помрачнело. Он поворошил загорелой рукой темные, тронутые сединой волосы на крупной голове и сокрушенно сказал:

— И рад бы, дорогой доктор, но сейчас все машины в разгоне.

— Вы должны понять, что…

— Понимаю, дорогой доктор, — живо перебил Тобольцев, — отлично понимаю. Повремените малость, может, подвернется машина, тогда направлю.

— Семен Яковлевич, мы не можем ждать. В больнице умирает женщина. Машина нужна срочно, — настойчиво упрашивал Василий и был поражен равнодушием председателя: его слова не оказывали никакого действия. — Женщина умирает, — повторил он.

— Опять «умирает». Что-то они у вас уж больно часто мрут. Чирий, наверное, вскочил…

— Товарищ Тобольцев, я врач и отвечаю за свои слова! — повысил голос Василий.

— Ну что вы, ей-богу, ведь русским языком сказал — подождите. Будет машина — сам пришлю.

— Машина у вас есть. Под окном стоит. Сенокосилка может подождать. Женщину привезли из Успенки.

— Ах, из Успенки! — обрадовался Тобольцев. — Вы бы так сразу и говорили. Из Успенки — это дело другое. Обратитесь к соседу нашему — председателю «Степного маяка», женщина из его колхоза, пусть он и обеспечит вас транспортом. У него машин много. Это я точно знаю.

— Вы что, смеетесь? — разозлился Василий. — Я требую!

Тобольцев удивленно взглянул на разгоряченного собеседника и, не повышая голоса, спросил:

— Как вы сказали, доктор? «Требую»?

— Да требую. Мне срочно нужна машина!

Тобольцев почувствовал, что доктор не шутит и что в больнице действительно стряслось что-то серьезное. Правда, бывали случаи, когда медики, по его твердому убеждению, требовали машины зря. Прибежит какая-нибудь сестра, особенно Клавдия Николаевна, и, чтобы побыстрее выклянчить машину, поднимает такой шум, что хоть уши затыкай — умирает! кровью истекает! Он, председатель, попадается на крючок, выделит машину утром, а только в полдень, глядишь, больного везут в райбольницу. Тобольцев вскоре раскусил эти уловки федоровских медиков. Потому и сейчас с холодком отнесся к словам Донцова.

— Вот вам телефон. Звоните в «Степной маяк». Мы с ним на одном проводе. Три звонка.

Василий быстро покрутил ручкой аппарата, сорвал трубку.

— МТС? Дайте Заречное. Заречное? Секретаря райкома.

Широкая с узловатыми пальцами ладонь Тобольцева властно опустилась на рычаг аппарата.

— Шутить изволите, товарищ доктор?

— Дайте мне позвонить! — решительно требовал Василий, чувствуя, как все в нем закипает. Там, в больнице, женщина в тяжелейшем состоянии, каждая минута промедления грозит гибелью, а председателю и горя нет.

— Хотите заручиться поддержкой райкома? — усмехнулся Тобольцев. — Ну что ж, ябедничайте…

Бросив трубку, Василий пригрозил.

— Без вашего разрешения возьму машину, сам за руль сяду, а больную отвезу!

В кабинет вошел Грушко. Он в недоумении смотрел то на доктора, то на Тобольцева.

— Что у вас такое? Кричите на всю Федоровку.

— Женщина умирает. Нужно срочно вести в райбольницу, а председатель не дает машину. Ему сенокосилка дороже! — не унимался Василий.

— Сами лечите, нечего на чужого дядю надеяться, — уколол Тобольцев доктора.

— Ты не шуми, Семен Яковлевич, врачу видней, где лечить. Если такой случай, нужно дать машину, — сказал Грушко. Открыв окно, он крикнул: — Никон, погоди-ка, не заводи. — Потом Тобольцеву: — Нужно выручить нашего доктора.

— Не доктора выручать, а человека спасти, — понизил голос Василий и пулей выскочил из кабинета.

— Видал? За телефон да в райком. Сам грозился за руль сесть.

— А что? И сел бы. Машиной он управляет отлично. Это я знаю, — улыбнулся Грушко.

— Тебе смешно? А сенокосилка стоит! Тут каждый час дорог. Корм нужен. Сейчас день год кормит. Ведь могли же подождать в больнице!

— Хороший ты хозяин, любят тебя колхозники, а вот чуткости к человеку у тебя мало.

— Брось мораль читать. План косовицы к черту летит!

— Вот теперь и давай подумаем, что делать…

Юлия Галкина была назначена сопровождающей. Муж Игнатовой тоже попросил разрешения поехать с женой в Заречное.

— Хорошо, садитесь в машину, — согласился Василий и предупредил сестру, чтобы она не забыла стерильный шприц, сердечные и кровеостанавливающие средства: быть может, в дороге придется делать уколы.

Когда машина скрылась за по вором улицы, Корней Лукич с удовлетворением говорил:

— Хорошо, что Тобольцев сразу нашу просьбу выполнил. Тут, конечно, такой случай, что грех отказать. А то иногда пойдешь за машиной, и начинается канитель: ты председателю одно, а он тебе другое, ты ему пареное, а он тебе жареное…

Подошел Шматченко. По его лицу и глазам было заметно, что часть спирта, полученного из аптеки, перепала и ему: щеки еще больше разрумянились, глаза поблескивали, но держался он на ногах крепко.

— Так что, Василий Сергеевич, все в полном порядке. Керосинчик есть. Я уже примус заправил.

Василий сдержанно поблагодарил завхоза и тут же попросил санитарку сходить на квартиру за старшей сестрой.

В больнице появился Лапин.

— В чем дело? — спросил он у Василия. — За мной прибегали на квартиру?

Василий подробно рассказал об Игнатовой.

— Ага, отправили в Заречное. Очень хорошо, — похвалил Борис Михайлович.

— Могли бы не отправлять.

— Больная не нашего профиля. В Заречном есть специалисты. Пусть трудятся.

…Старшая сестра пришла минут через двадцать. По ее лицу было заметно, что она недовольна вызовом, и когда Василий объяснил, что нужно делать, резко ответила:

— Покоя нет, хоть сутками сиди, всегда что-нибудь да выдумают. Не могли завтра этим заняться.

— Товарищ Луговская, я прошу вас только зарядить автоклав и можете уходить, сам послежу за стерилизацией. Работа эта мне знакома, — сдержанно сказал Василий.

— А я что же, по-вашему, безответственная или не с меня потом спросите, — надтреснутым голосом проворчала Клавдия Николаевна, не глядя на доктора.

Под автоклавом весело шипел большой трехгорелочный примус.

Присев на табуретку, Клавдия Николаевна сосредоточенно листала свежий номер «Огонька». Порою она задерживала взор на каком-нибудь снимке или рисунке, то посматривала на стрелку манометра.

Луговской далеко за тридцать. Она была женщиной неприветливой и ершистой, вечно кого-то поругивала, всем была недовольна. За эту неделю, например, Василий ни разу не видел улыбки на ее худом остроносом лице.

Сестры иногда втихомолку жаловались друг дружке, что из амбулатории пропадает спирт, и единственной виновницей считали, конечно, Луговскую, но говорить об этом на пятиминутках не решались.

И предупреждение Бориса Михайловича, и разговор сестер о поведении Луговской серьезно беспокоили Василия, потому что операционная сестра — первая помощница, которой он, хирург, должен безраздельно верить, без которой не может встать к операционному столу.

— Смотри, дружище, будет она у тебя в операционной кренделя писать, — пошучивал Борис Михайлович.

Корней Лукич говорил о старшей сестре другое:

— Сами знаете, на ножах мы с ней, друг другу «здравствуй» как следует не скажем, а только не всему верьте, Василий Сергеевич. Ежели, к примеру, человеку все время повторять: «Ты — свинья, свинья», он, говорят, хрюкать станет. Вот так и с Клавдией Николаевной — увидели однажды, как выпила, а потом пробрал ее Борис Михайлович на пятиминутке и пошло: пьяница, пьяница… Доверия ей нету, а без доверия человек — не человек.

Василий снова подошел к автоклаву и взглянул на манометр. Стрелка еле-еле отползла от нуля.

— Медленно повышается давление пара, придется долго ждать, — сказал от, присаживаясь на другую табуретку рядом с Луговской.

— А вам чего ждать? Ваше дело — отдал распоряжение и крышка, — деревянным голосом проговорила она, а после непродолжительной паузы не без ехидства спросила: — Или не доверяете мне, товарищ доктор? Тогда что ж, сидите, контролируйте.

— Нет, что вы! Я вам вполне доверяю, — в замешательстве ответил он.

— Да уж чувствую ваше доверие, — усмехнулась она.

— Не понимаю, Клавдия Николаевна, откуда это у вас…

— Что именно?

— Ну как бы вам сказать…

— Говорите, может, пойму: не круглая дура.

— Вы чем-то озлоблены.

— Вот еще новости в галошах, кто вам сказал?

— Никто не говорил. Сам вижу.

— Плохо смотрите, доктор.

Клавдия Николаевна достала из кармана халата пачку папирос и протянула ее Василию.

— Курите.

— Спасибо. Имею свои.

— Было бы предложено.

Клавдия Николаевна закурила, и кончик мундштука папиросы стал кроваво-красным от губной помады.

— Я слышал, вы когда-то подавали инструменты Александру Александровичу Вишневскому — сыну знаменитого хирурга Александра Васильевича Вишневского, — осторожно поинтересовался Василий.

Клавдия Николаевна взглянула на доктора, и лицо ее сразу как-то преобразилось, глаза потеплели. Выло заметно, что ей приятно вспоминать о тех далеких и грозных днях войны, когда в одном из полевых госпиталей она действительно подавала инструменты Вишневскому.

— Расскажите о нем, — тихо, почти шепотом, попросил Василий.

— Что ж вам рассказать… Настоящий хирург… таких мало встретишь. И оперировал хорошо, и помощников уважал. После каждой операции сестре руку подавал и благодарил за помощь.

Василий слушал с интересом, потом осторожно сказал:

— У нас в клинике есть операционная сестра, с которой профессор не расстается вот уже двадцать лет и без нее ни шагу.

— Счастливая… Значит, ценят человека, — вздохнула она.

— А что, если бы я вам предложил быть операционной сестрой?

— Вы? Предлагаете мне? — Клавдия Николаевна растерянно смотрела на доктора, и ей вдруг показалось, что он зло шутит, потому что, видимо, уже наслышался о ней всякой всячины.

— Вы человек опытный, вы поможете мне…

Он говорил искренне, и это подкупало Клавдию Николаевну. Еще не веря, что доктор предлагает ей всерьез, она тихо спросила:

— А как же главврач?

— Да ведь не ему работать с вами.

Смяв потухшую папиросу, Клавдия Николаевна щелкнула по стеклу манометра, точно хотела подбодрить ленивую стрелку, потом, не глядя на собеседника, с прежней угрюмостью проговорила:

— Руки у меня отвыкли от стерильного столика. Поищите другую сестру.

Василий встал и молча отошел от автоклава. Он сперва думал, что нашел путь к сердцу Луговской и ему легко удастся убедить ее встать к операционному столу, но вдруг — отказ…

У запасливой Ивановны все лето хранился в погребе заготовленный зимою лед, и она потчевала квартиранта доктора отличной холодной окрошкой из хлебного кваса. Василию полюбилось это блюдо с кусочками скользких льдинок, с рубиновыми половинками редиса и хрустящей зеленью лука. Обедали обычно втроем, по-семейному, — Ивановна, внучка Иринка и он, Василий. Иринка сперва стеснялась квартиранта, но потом осмелела и теперь за стол без него не садилась. Василий тоже привык к заботливым хозяйкам и чувствовал себя у них, как в родной семье.

Сегодня, подавая на стол окрошку, Ивановна как бы между прочим сообщила доктору:

— Прудникова намедни прибегала. Узелок вам принесла какой-то. Да вот он. — Ивановна достала из-под лавки узел и положила его на стол.

— Интересно! — воскликнула Иринка. — Я развяжу, Василий Сергеевич. Можно?

Василий в недоумении следил, ка-к девушка развязывала узел и вдруг увидел чуть тронутый желтизной кусок свиного сала, с десяток яиц и что-то завернутое в промасленную тряпицу.

— Передать вам велела, — сказала Ивановна.

Василию стало не по себе. Краснея, он сидел за столом, точно на горячих углях, и растерянно поглядывал то на Иринку, то на Ивановну, как бы спрашивая: «Что это значит? Зачем это?»

Перед отъездом в район кое-кто из сотрудников шутя говорил Василию, что в селе простые нравы, что там в знак благодарности за лечение будут носить доктору и курочек, и уточек… Посмеиваясь, Василий тогда принимал слова коллег за безобидную шутку и совсем не думал, что ему самому придется столкнуться с этим, и вдруг на тебе — ему принесли подачку… Он готов был сквозь землю провалиться от стыда и неловкости, будто совершил что-то недостойное.

— Зачем же вы брали, — с болью проговорил Василий.

— Да ведь не знала я, — оправдывалась хозяйка.

— Вот нахалы! — возмутилась Иринка, торопливо завязывая узел. — Я им сейчас отнесу…

— А ты потише, потише, молода еще людей корить, — прервала внучку Ивановна. — Человек, может, от чистого сердца.

— Я вас прошу, очень прошу — никогда и ничего не берите, — сказал расстроенный Василий.

Окрошка показалась ему невкусной. От холодного кваса ныли зубы.

В тот же день Иринка все-таки отнесла злополучный узел Прудниковым, а потом с возмущением рассказывала Василию, что им нужна была врачебная справка, чтобы вызвать из воинской части сына сержанта в Федоровку на свадьбу.

За всякими законными и незаконными справками частенько обращаются к врачу люди, и неприятностей из-за этих справок бывает много, а обид еще больше. Вот и сейчас, уронив на колени большие узловатые руки, у стола, на краешке табуретки, сидела пожилая колхозница.

— Сын ко мне на денек с целины заехал, два годочка не видела. Коровка у меня отелилась, молочком попоила б сынка, да ехать ему надобно. Ты уж, голубчик доктор, пропиши, будто захворал он — пусть поживет денек-другой у матери, — простодушно просила женщина.

— Может быть, он действительно болен?

— Что ты, что ты, голубчик доктор, — быстро возразила мать, — здоровехонек, с версту вымахали На целине, рассказывает, в палатках зимой жил, промерзал, а от болезней бот миловал. Сроду не хворал он у меня ни корью, ни шкарлатиной. Ты уж, голубчик доктор, войди в мое материнское положение. За день-то и не нагляделась на сынка своего. Поживет лишний денек, а потом пусть едет…

Василий и рад бы «войти в материнское положение», и жаль ему было отказывать пожилой женщине, но голос врача предупредительно твердил: «Ты не имеешь права, ты не должен писать ложные справки, не оступись…»

— Извините, не могу выдать справку о болезни вашему здоровому сыну, — смущенно проронил он.

Женщина тяжело вздохнула и горестно поджала губы.

«А что, если бы вот так же пришла к доктору твоя старая мать и получила отказ? Что подумал бы ты о докторе?» — пронеслось в голове у Василия. Он потянулся за больничным бланком, но тут же отдернул руку.

В приемной появился Борис Михайлович. На нем аккуратно отглаженный двубортный халат, на голове белая шапочка, шею обвивали красные резиновые трубки фонендоскопа.

— Что, Арина Петровна, приболела? — спросил он у женщины.

— Ох, нет, голубчик Борис Михайлыч, сынок приехал, за него просить пришла, — и женщина все тем же умоляющим голосом поведала о своей просьбе. Глаза ее увлажнились и по морщинистому лицу текли слезы.

— Ну что ты, что ты, Арина Петровна, горю твоему легко помочь, — с доброй уверенностью успокоил ее Борис Михайлович. — Вот тебе справочка на денек, пусть погостит герой-целинник.

Женщина и плакала и улыбалась, благодаря доброго доктора. Прижав к груди дорогую бумажку с больничным штампом, она торопливо покинула кабинет.

Будто отвечая мыслям Василия, главврач сказал:

— Ну как тут откажешь матери…

«А я отказал. В самом деле, что стоило написать эту справку. Сухарь ты бесчувственный», — упрекнул себя Василий.

Чаще всего амбулаторный прием они проводили вместе — за одним столом сидел Василий, за другим Борис Михайлович. Василий чувствовал себя неуверенно, особенно, если к нему обращались люди с нехирургическими заболеваниями. Он по-студенчески долго, очень долго расспрашивал каждого о заболевании, потом выстукивал, выслушивал, порой чувствуя, что пациенты теряют терпение и с надеждой посматривают на Бориса Михайловича.

Однажды Василий даже услышал неприятный разговор в коридоре:

— Нынче опять новый принимает?

— Он самый. В час по чайной ложке.

— Приду завтра к Борису Михайловичу.

Василий видел — многие стараются попасть на прием к Лапину и, подавив обиду, он всегда с затаенной завистью посматривал на главврача. Тот вел прием легко и быстро и вид у него был человека всезнающего, не обремененного сомнениями. Такие врачи пациентам нравятся, к таким врачам люди идут охотней. Борис Михайлович был врачом опытным: он задаст два-три точных вопроса, и человек подробно расскажет о своем заболевании — все ясно, все понятно, остается только назначить лечение. Он был на приемах весел, хорошо настроен и пациенты уходили от него повеселевшими, чуть ли не здоровыми.

«Если больному после беседы с врачом не становится лучше, то это не врач», — говорил когда-то знаменитый русский медик. Василий знал эти слова и с огорчением отмечал, что пациентам после беседы с ним не становилось лучше.

— Ты, дружище, не учитываешь психологию людей, — пояснял Борис Михайлович. — У тебя только что был человек с ушибом плеча. Все ясно, как день, а ты давай копаться в его легких, в сердце, живот мять и вдобавок спрашиваешь — не бывает ли одышки при быстрой ходьбе, не темнеет ли в глазах при наклоне. Человек слушает, отвечает, а в душе посмеивается над тобой — вот, мол доктор чудаковатый: плечо болит, а он пяткой интересуется…

— Но я хочу лечить не болезнь, а больного, — возразил Василий.

— И лечи себе на здоровье, а зачем же ворошить старые болячки? А потом, дружище, ты забываешь о другом. Знаешь, что такое ятрогенные заболевания? Заболевания, навеянные врачом. Ты между прочим спросил об одышке, а человек станет думать и думать о ней, а потом и явится к тебе же с жалобой на одышку. Врач должен быть осторожным и помнить главную заповедь: не вреди!