Сельский врач

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В четверг, кроме всех прочих дел, Вера должна была обойти свою десятидворку. Первое время, заходя в дома колхозников, она терялась, не зная, что делать, с чего начинать, но вскоре освоилась, привыкла, и теперь, без стеснения появляясь в знакомых избах, она беседовала с хозяйками о санитарии, о гигиене и прочих медицинских премудростях.

Женщины-хозяйки с покорной вежливостью выслушивали «маленького доктора», как они прозвали сестру, а потом силком сажали ее за стол, предлагая отведать то малосольных огурчиков, то ватрушечек, то свежей сметанки. Девушка, конечно, пробовала отказываться, но хозяйки были не только хлебосольными, но и настойчивыми людьми.

Сегодня Вера не могла нарадоваться: в избах ее десятидворки стало теперь и культурней и чище. В этом она видела, пусть небольшую, но все-таки свою победу. Привыкшие к четвергам хозяйки, будто специально поджидали «маленького доктора» и к ее приходу приводили дома в порядок, словом, готовились к четвергам, точно к праздникам.

Сейчас она отправилась в другой конец села на десятидворку Юлии (та дежурила в больнице). У калитки одного дома Веру встретила неприветливая, сердитая старуха.

— Шляются тут от нечего делать, — недовольно ворчала она, когда сестра предупредила, что высыпать мусор на улицу запрещено.

— А теперь давайте пройдем в избу, — не обращая внимания на брюзжание хозяйки, предложила девушка.

— Чего в избе делать-то? Аль забыла что?

— Проверим санитарное состояние.

— Какое тебе еще состояние? Никакого состояния нету. Некогда мне лясы точить, да попусту время тратить, — не переставала бурчать хозяйка, намереваясь повесить замок на дверь.

— Я выполняю распоряжение главврача! — настойчиво заявила девушка. Но, заметив, что эти слова не оказывают действия, для солидности добавила: — Есть распоряжение сельского Совета.

— Только на огород собралась, и на́ тебе, — сбавила тон хозяйка, с опаской поглядывая на незнакомую гостью и пряча замок в карман грязного передника.

Вера храбро шагнула в избу, и до слуха донесся какой-то странный гул, словно где-то рядом находился потревоженный пчелиный улей, а когда глаза привыкли к темноте (окна были завешены), она вдруг увидела такое множество мух, что ужаснулась.

— Послушайте, хозяйка, разве вы не знаете, что мухи переносят заразу — холеру, тиф, дизентерию?

— Чего? Чего?

— Мух у вас много! Болезни от них!

— Слава богу, шестьдесят лет живу и ничего, — усмехнулась хозяйка.

Вера сдержанно пробовала объяснить несговорчивой собеседнице, что мухи являются переносчиками инфекционных заболеваний, а потом, обозлясь на равнодушие старухи, с гневом бросила:

— Мухи бывают только у некультурных людей!

— Ты вот что, культурная, иди-ка да мать свою поучи, а мне указывать нечего! — повысила голос хозяйка.

— Как ваша фамилия? — спросила Вера. Она решила не ожидать завтрашней пятиминутки, а немедленно доложить главврачу о возмутительном факте. И куда смотрела Юлия? Разве она никогда не заглядывала в этот дом?

— Чего тебе еще фамилия понадобилась?

— Чтобы оштрафовать вас! — храбро заявила девушка.

— Кого оштрафовать? Меня? Руки коротки! — не на шутку разъярилась хозяйка.

Вере даже показалось, что старуха готова вытолкнуть ее, непрошеную гостью, вон, и все-таки не испугалась.

— О ваших мухах будет известно в сельсовете, — строго сказала она.

— А ты Советом не грози, не из пужливых, — не сдавалась хозяйка.

— Фамилию узнаю у соседей, — заявила Вера, а потом достала блокнот, что-то написала и протянула бумажку собеседнице. — Вот вам, сходите в аптеку, там есть хорошее средство от мух.

— Еще чего не хватало! Буду я деньги тратить на ваши средства, — отказалась несговорчивая хозяйка.

В больнице Вера повздорила с Юлией. В самом деле, Юлия какая-то безответственная, для нее все трын-трава. Да заходит ли она вообще в избы своей десятидворки?

— Захожу, если не лень, — холодно ответила Юлия, удивляясь поведению подруги.

— Это ж нечестно! Совсем нечестно! — вспылила Вера. — Ты пишешь донесение главврачу и обманываешь его. В домах твоей десятидворки мухи!

— А я тебе что, мухобойка? — отмахнулась Юлия. Она, как и все, отправлялась в четверг по избам колхозников, но чаще всего засиживалась у старенькой учительницы, у которой шкафы были забиты книгами и журналами. Юлия готова была сутки напролет листать пожелтевшие страницы, пристально рассматривать фотографии и картинки далекой, незнакомой жизни. А утром на пятиминутке она докладывала главврачу о посещении десятидворки: всюду чистота, порядок… Вера даже завидовала подружке, но сейчас возмущалась:

— Я не понимаю тебя, как ты можешь обманывать главврача!

— А если ему это нравится, — ухмыльнулась Юлия.

— Нет, ложь никому не может понравиться. Борис Михайлович просто не знает, что ты обманываешь. Сейчас пойду и скажу ему: медицинская сестра Галкина…

— И чего ты расшумелась, Верочка, — перебила Юлия. — Ну, хорошо, скажешь, я разве тебе от этого легче будет?

Вера гневно посмотрела на подругу.

— Как ты можешь говорить такое? Ведь ты комсомолка…

Уходя из больницы, Вера заявила:

— Я сегодня же отнесу той старухе пачку мухомора.

Юлия задержала подругу.

— Не нужно, Верочка. Я сама вечерком отнесу. Честное слово, отнесу.

Сегодня Василий собирался поехать на самый отдаленный фельдшерский пункт в Нижнюю Вязовку. Завхоз Шматченко любезно предложил было запрячь больничную лошадку, но он отказался, зная, что в дни уборочной не так уж трудно поймать попутную машину.

И действительно, не успел он выйти на большак, как подвернулась полуторка.

Нижняя Вязовка отличалась от всех прочих степных селений, которые уже видел Василий, своей живописностью. Дома здесь добротные, рубленые, крытые черепицей или тесом, они были окружены палисадниками, высокими серебристыми тополями, зелеными кленами. То там, то здесь виднелись отяжеленные плодами развесистые яблони, заросли малинника. Улицы были прямые, чистые, будто подмели их для какого-то празднества.

Василий любил бывать в Нижней Вязовке. Здешняя фельдшерица потчевала его сперва малиной, а потом вкусными душистыми яблоками из собственного сада.

Нижневязовский фельдшерский пункт размещался в небольшом недавно отстроенном доме с голубыми ставнями.

«Когда это они успели покрасить ставни», — удивился Василий.

На крыльце его встретила высокая, сероглазая блондинка в опрятном слегка подсиненном халате — фельдшерица Максакова.

— Здравствуйте, Людмила Анатольевна, прибыл в ваше распоряжение на целый день, — сказал Василий.

— А мне одного дня мало, — улыбнулась та. — Я ждала вас в прошлый четверг, подготовила больных для консультации…

— Не взыщите, был занят. Сегодня всех ваших больных посмотрим.

— Хочу вам показать одного. Только он не может прийти…

— Давайте сходим к нему.

— Я вас должна предупредить, Василий Сергеевич, больной этот особенный, не верит он никаким врачам.

— Идемте, — предложил, доктор.

…Фельдшерица постучала в дверь и первой перешагнула порог.

— Здравствуйте, Константин Иванович, — поздоровалась она.

— Здравствуй, коли не шутишь, — хмуро ответил мужчина, сидевший в самодельном, грубоватой работы, кресле.

— Доктора вам привела.

— А я разве просил, — насупился Константин Иванович, недружелюбным взглядом окидывая гостя.

— Доктор иногда может зайти без просьб, если узнает, что человек болен, — мягко проговорил Василий.

— Не нужен мне доктор, — отчужденно ответил Константин Иванович. — Не верю я докторам.

— Как? Сразу всем докторам не верите?

— Всем или не всем — это мое дело.

Василий понял, что говорить с таким человеком нелегко. По всей вероятности, в сердце Константина Ивановича глубоко засела обида на какого-нибудь врача и вытравить эту обиду подчас труднее, чем завоевать расположение пациента.

— Расскажите, что болит, что беспокоит? — с сердечной теплотой в голосе попросил Василий, не обращая внимания на резкий тон собеседника.

— Вы доктор, вот и определите, что человека беспокоит…

— К таким определениям я не привык.

— Не привыкли? Оно и понятно, не каждый умеет, — с нарочитым сочувствием покачал головою Константин Иванович. — А я вот служил когда-то в кавалерии и знал ветеринара, тот умел определять болезнь по виду. Приведешь к нему, бывало, лошадку, а ведь она не скажет, она ведь, бедняжка, не пожалуется. А он только посмотрит и сразу болезнь узнает…

— И назначит самое действенное лечение — пристрелить, — в тон ему сказал Василий.

— Шутить изволите…

— Иногда шутка тоже помогает.

— Да, помогает, — горько усмехнулся пациент. — Со мной уже один врач пошутил. Ты, говорит, Клыков, не беспокойся, у тебя, говорит, все прошло, забудь про свою болезнь. Поверил я, а через месяц все опять повторилось. Вот они, шутки какие.

— Не долечили вас.

— А зачем же говорить было, что все прошло? Зачем обманывать? — озлобленно спрашивал он. — Обманул потому, что из больницы хотел поскорее вытурить. Ладно, вытурил — не обижаюсь, лежать в ней тошно. А зачем обманывать человека? Ты скажи ему какую ни на есть правду, потому что правда, она и больному нужна и здоровому. — Было заметно, что Клыков высказал свое наболевшее и теперь, тяготясь присутствием нежданных гостей, хотел, чтобы его оставили в покое.

— Константин Иванович, а что Бродский вам правду говорит? — осторожно поинтересовалась фельдшерица.

Клыков оживленно ответил:

— Это настоящий человек, он хоть и не врач, а лечит получше любого доктора.

Василий недоуменно посмотрел сперва на Клыкова, потом на Максакову, как бы спрашивая: о каком Бродском идет речь?

— Есть у нас тут один знахарь, — ответила фельдшерица на вопросительный взгляд врача.

— Знахарь? В наше время? Не может быть, — усомнился Василий, но в тот же день ему самому довелось увидеть этого знахаря.

Бродский неожиданно появился в доме Клыкова и, не замечая медиков, с порога начал:

— Ну, Константин Иванович, приготовил я тебе… — и вдруг осекся, растерянно глядя то на доктора, то на фельдшерицу, не зная, куда девать бутылку, наполненную какой-то зеленовато-мутной жидкостью. — Э, вижу, гости у тебя, не буду мешать, не буду мешать, — он хотел ретироваться, но Клыков удержал его.

— Вот, Семен Львович, доктор пришел ко мне. Растолкуй ты ему, пожалуйста, про мою тяжкую болезнь, да расскажи, как меня врачи лечили, что они со мною сделали…

— Что ты, Константин Иванович, — испуганно замахал рукою Бродский. — Вон Людмила Анатольевна, она расскажет, а я так… на минутку… по-соседски забежал.

Василий с любопытством смотрел на Бродского. Он слышал, читал, что где-то существуют разные бабки-колдуньи, костоправы, занимающиеся «лечением». Он представлял себе знахарей крючконосыми, сгорбленными, с распущенными волосами (подобное он видел однажды в кино). Однако нижневязовский знахарь имел обычный человеческий облик. Одет он был в белую вышитую косоворотку, подпоясанную узким ремешком, лицо у него полное, гладко выбритое, пышущее здоровьем. На верхней губе седая щеточка усов, на голове внушительная лысина, обрамленная седеющими волосами. Телом он полноват, с заметным брюшком. Глаза водянисто-серые, быстрые, они так и бегали, будто постоянно что-то высматривали, выискивали.

Василий попросил фельдшерицу размотать больную ногу Клыкова, и наметанный глаз врача без труда определил запущенный остеомиелит — гнойное воспаление кости и костного мозга.

— Вы лечили? — гневно спросил Василий у Бродского.

— Нет, что вы, доктор, — любезно улыбнулся тот. — Я только по-соседски, попросил он меня, вот я и принес лекарство из травки. Для себя я это лекарство готовил… Все хочу к вам в больницу прийти, часто хвораю…

— Сами и принимайте это пойло! — грубовато оборвал его Василий. — Но другим предлагать не смейте!

— Не во всякой туче гром, — ухмыльнулся Бродский.

— Гром, не гром, а гроза будет. Убирайтесь прочь! — строго приказал Василий.

— Прошу не распоряжаться в чужом доме, — вступился за Бродского Клыков.

— И не стыдно вам, Константин Иванович, отдавать судьбу своего здоровья в руки неуча, — с упреком покачал головою Василий. — Ведь без ноги можно остаться от такого, с позволения сказать, «лечения». Вам нужно немедленно лечь в больницу. Вот вам направление.

— Видали мы этаких, — вполголоса огрызнулся Бродский, пятясь к двери. Он, видимо, сразу понял, что с этим доктором шутки плохи.

— Нечего мне в больнице делать, — отказывался Клыков.

— Лечиться нужно, Константин Иванович, и как следует. Не упрямьтесь, берите направление и ложитесь в больницу, — убеждал Василий.

— Не отказывайтесь, Константин Иванович, сами видите — с каждым днем все хуже и хуже с ногой, — поддержала доктора фельдшерица Максакова.

Клыков продолжал упрямиться, а потом осторожно поинтересовался:

— А долго лежать у вас?

— Там видно будет, за выздоровление ручаюсь, — уверенно сказал доктор.

Вместе с Максаковой Василий провел амбулаторный прием на фельдшерском пункте, а потом предложил ей сходить к председателю местного колхоза.

— Мы должны открыть глаза на Бродского. Это наш долг.

— Лучше не трогать его, — тихо проронила Максакова.

— Как «не трогать»? — удивился Василий. — Значит, вы смирились?

Фельдшерица промолчала, и это молчание показалось Василию подозрительным.

Доктора председатель встретил радушно и тут же пожаловался на свою печень, которая нет-нет да и уложит его в постель.

— Обратитесь к Бродскому, он у вас, говорят, мастер по всем болезням, — с усмешкой посоветовал Василий.

— Э, да что там Бродский. У нас теперь настоящий доктор имеется, Людмила Анатольевна, — ответил председатель и как-то по-особому ласково посмотрел на фельдшерицу.

— Но Бродский все-таки преуспевает, — продолжал свою линию Василий, желая выяснить, как сам председатель относится к деятельности знахаря.

— Да, обращаются к нему несознательные элементы.

— А вам не кажется, что лавочку Бродского пора прикрыть?

— Так ведь как ее прикроешь, — развел руками собеседник. — Народная медицина… Она, слышал я, никому не возбраняется.

— Бродский так же далек от народной медицины, как мы с вами от Марса, — заявил Василий.

— И я так думаю, далек он, а сказал однажды об этом Борису Михайловичу, так он мне целую лекцию закатил про эту самую народную медицину. Мы, говорит, не имеем юридического права запретить кому бы то ни было собирать лекарственные растения. Есть и другая статья: Бродский член колхоза, а работать по состоянию здоровья не может и не работает.

— Такой здоровяк и вдруг не может?

— Всякому видно — здоров, как боров, но… инвалид Отечественной войны, что ты с ним поделаешь. Справок у него целая куча о ранениях, о контузиях, хотя, по всей видимости, ни того, ни другого не было. Справки есть, значит, и вера ему. У меня, видите, шрам на лице? Каждому ясно — осколком щека пропахана, а вот справку потерял на фронте и ничем не докажешь, что ранен был. — Председатель достал трубку и, набивая ее махоркой, заключил: — Целиком согласен, Василий Сергеевич, лавочку Бродского нужно прикрыть, а какими путями?

…Обедать Василий отправился к фельдшерице. Дома она познакомила его с мужем Прохором, колхозным кузнецом. Пока Максакова собирала на стол, мужчины покуривали, ведя обычную беседу о погоде, об урожае. Когда Василий возобновил разговор о Бродском и упрекнул фельдшерицу в примиренчестве, Прохор неожиданно заявил:

— А знаете, Василий Сергеевич, побаивается она его.

— Проша, — попыталась остановить его Максакова.

— Да не век же тебе под страхом ходить, — отмахнулся муж и продолжал, обращаясь к доктору. — Дело, конечно, прошлое. Недели через две после нашей свадьбы заболела соседка. Ухаживал я за ней когда-то, в невесты мне ее прочили. Людмила и днем, и ночью бегала к ней, уколы делала, а потом отправила ее в районную больницу. Там соседка померла. И вот однажды встречает Бродский Людмилу и говорит ей: «Ну что, душенька, отравила соседушку, на тот свет отправила, чтобы счастью твоему не мешала. Я все знаю, я, — говорит, — уже кое-куда письмецо написал и придется тебе, душенька, от молодого мужа да за решеточку». Людмила в слезы. А мне ничего не говорит. Я и так и сяк. Не угодил, думаю, из-за меня убивается. Может не люб я ей, думаю, может оплакивает ошибку свою, что замуж за простого кузнеца вышла. Первое время чего только не придумаешь. А потом открылась она мне: Бродский изводит. Если ты, говорит, душенька, забудешь о моем существовании да перестанешь капать на меня людям, будто я ничего не смыслю в лечении, письмецо приготовленное никуда не стану посылать… Как сказала она мне это, хотел было я по-простецки морду ему набить, а жена опять в слезы и отсоветовала, не тронь, говорит, спокойней будет. Так вот и живем теперь — мы его не трогаем, а он нас, — с неловкой улыбкой заключил Прохор.

— И напрасно, — возразил Василий. — Вы бы, Людмила Анатольевна, Лапину доложили.

— Да что там Лапин, — откликнулась фельдшерица. — Разве мало перевозил ему Бродский и уточек и курочек. От них-то и пошла народная медицина.

Под окном послышался голос почтальона:

— Людмила Анатольевна, газеты получите!

Фельдшерица вышла на улицу и вскоре вернулась с развернутой газетой в руках.

— Посмотрите, Василий Сергеевич, большая-пребольшая статья в «Медицинском вестнике» о нашей больнице, и портрет Лапина.

Со страницы газеты смотрел на Василия моложавый, с ежиком волос, Борис Михайлович. У него было такое выражение лица, что казалось, он вот-вот скажет: вы обо мне можете говорить что угодно, а я удостоен чести и попал в центральную газету, все врачи Советского Союза узнают обо мне.

«Передовой врач…», «отзывчивый врач…», «под его руководством неузнаваемо изменилась сельская больница…», «Б. М. Лапин может служить примером…», — мелькали выражения в газете. И Василию вдруг стало неловко за автора этого очерка.

В этот же день Василий думал еще побывать в Успенке у фельдшера Соломки. Он пригласил туда Максакову.

— Не могу, Василий Сергеевич, — отказалась она. — Сегодня в клубе перед началом кинофильма у меня лекция. Нужно подготовиться.

— А что если я заменю вас и, сам прочту лекцию, — вызвался он.

— Вы меня просто выручите, — обрадовалась фельдшерица. — Я, наверное, уже надоела колхозникам, а вас они будут слушать с удовольствием.

— Значит, договорились?

— В таком случае поеду с вами к Соломке. Мотоцикл Прохора к нашим услугам. К вечеру мы вернемся…

После той памятной встречи с Донцовым Соломку словно подманили. Прежде он вечно мастерил что-то у себя дома, постоянно копался в огороде, возился с живностью, и вдруг все это ему опостылело, глаза не глядели б…

— Гаврюша, сходил бы ты к председателю да выписал корма поросятам, — упрашивала жена.

— Подождут твои поросята, — сердито отмахивался фельдшер.

— Подождут? Да что ты говоришь, такое?

— Знаю, что говорю.

Встречаясь теперь с Донцовым, Соломка никак не мот побороть жгучего чувства неловкости за первое знакомство. Хотя доктор ни разу не напомнил о первом посещении Успенки и был дружески расположен к нему, Соломка понимал: работал он скверно. Несколько вечеров подряд фельдшер усердно трудился в колхозной столярной мастерской, а потом однажды ночью приволок на фельдшерский пункт удобную кушетку и был доволен, когда Василий Сергеевич похвалил его за это приобретение.

Однажды Соломка удивил санитарку — женщину молчаливую и неповоротливую. Она отличалась тем, что могла в задумчивости просидеть где-нибудь в уголке на лавке целый день, палец о палец не ударив.

— Ты, Марфа, давно была в больнице? — сурово спросил фельдшер. — Видно, что давно. Так вот, сходи и посмотри, какие там халаты. Если еще подашь такой, — он бросил ей на руки неглаженый халат, — пиши заявление и на все четыре стороны! Безобразие! Опять рукомойник пуст! Да ты о чем думаешь, Марфа!

Как-то после приема Соломка отправился в Федоровку за стерильным материалом. Василий Сергеевич и старшая сестра были заняты какой-то операцией. Соломка попросил у дежурной халат, маску и хотел было пройти в операционную, как вдруг его окликнул Борис Михайлович.

— Что мимо проходишь, старина? — спросил он, протягивая руку. — Ну-ка, заходи, заходи. — Борис Михайлович ввел фельдшера в кабинет, усадил на диван и продолжал для порядка интересоваться: — Как дома? Как дети? Все ли здоровы?

— Благодарствую, Борис Михайлович, здоровы.

— Что-то давненько не заглядывал ко мне, — с упреком сказал Борис Михайлович. Он знал, что Соломка теперь чаще обычного бывает в больнице, но по какой-то непонятной причине обращается со всеми вопросами только к Донцову, будто его, главврача, не существует.

— Слышал я, — осторожно продолжал Борис Михайлович, — будто у тебя Донцов на фельдшерском пункте ругань устроил.

— За дело оно и поругать не грешно.

— За какое дело, Гаврило Евгеньевич? Ты у меня на хорошем счету, ты у меня, можно сказать, самый лучший участковый фельдшер.

Соломка грустно улыбнулся.

— А ты знаешь, друг мой, что говорил о тебе Донцов? Снять, говорит, с работы такого фельдшера. Видал, куда загибает?

— Да пора бы и снять меня с должности, — с обреченной покорностью проговорил Соломка. — Там нужен человек знающий…

Лапин остолбенел от неожиданности. Он был уверен, что фельдшер, как клещ, держится за тепленькое местечко в Успенке, и вдруг такое заявление.

— Да в своем ли ты уме, Гаврило Евгеньевич? Опомнись! — артистически воскликнул Борис Михайлович. — У тебя дети. Подумай, ну куда ты с ними.

— Я, Борис Михайлович, до седых волос дожил, все понимаю, — с душевной болью возразил Соломка. — У нас когда-то на фронте врача ранило, так я замещал его целый месяц, с работой справлялся, орден за это получил. А здесь я кто? Поросят кормлю, сам хуже свиньи стал. Лучше уж в колхоз пойти рядовым колхозником…

— Колхозником! Уморил, — расхохотался Борис Михайлович, хотя ему было совсем ие смешно и не весело. — Ты вот что, Гаврило Евгеньевич, не дури, — серьезным тоном посоветовал он фельдшеру. — Я не дам тебя в обиду. Так и знай, не дам!

Вспоминая потом этот разговор, Соломка в недоумении пожимал плечами: о какой обиде говорил главврач? Если он тогда намекал на доктора Донцова, то намек этот казался ему по крайней мере странным. Соломка, наоборот, был признателен Василию Сергеевичу за строгую правду, сказанную в глаза, и всегда ожидал доктора как старшего товарища, как друга. Вчера, например, едва прослышав, что Василий Сергеевич собирается приехать в Успенку, Соломка вечером обошел всех пациентов, которых думал показать врачу, договорился с колхозным бригадиром, чтобы тот далеко не посылал их на работы.

Борис Михайлович никак не мог оторваться от газеты, словно ее заветная страница была намагничена. Он читал и перечитывал долгожданный очерк, любовался портретом своим и чувствовал себя в этот радостный день настоящим именинником. Еще бы! Ведь его имя прозвучало сейчас по всей стране. Все медики читают о нем, главвраче сельской больницы, и, конечно, завидуют. Да, завидуют, потому что иной врач проживет на свете век свой и ни строчки о себе не прочитает. А вот о нем, Лапине, районная газета писала, областная писала, а теперь пишет центральная… И как пишет! Галина Николаевна Орловская сообщит, конечно, об очерке мужу, первому секретарю райкома; прочтет заведующий облздравотделом и, быть может, поведет речь с инспектором по кадрам, чтобы подыскали для него, Лапина, другую ответственную работу в большой городской больнице…

Впрочем, Борис Михайлович не торопится покидать Федоровку: время терпит… А потом умница Лариска права: они должны выехать из Федоровки с триумфом…

Когда-то в студенческие годы трудновато жилось Борису Лапину: стипендии не хватало, старики-родители почти ничем не могли помочь сыну, а идти работать дежурным фельдшером, как это делали некоторые студенты старших курсов, ему не хотелось. Он искал более выгодный путь улучшения своих материальных дел, и вдруг, как говорится, капризная фортуна улыбнулась Борису Лапину: понравилась ему хорошенькая заведующая магазином. Он познакомился с ней, пригласил раз-другой в кино, в театр, а потом, не долго думая, предложил пойти в загс, и она согласилась. У молодой жены была небольшая, метров около двенадцати, комнатка, были кое-какие сбережения и небольшая ежедневная прибыль от «усушки», «утечки» и прочих торговых премудростей. После женитьбы Лапин воспрянул духом: приоделся, повеселел, и занятия пошли успешней.

Но вскоре молодых супругов подстерег неожиданный удар: Лариса Федоровна попала под сокращение штатов. И сколько она потом ни хлопотала, сколько ни билась, вынуждена была заняться невыгодной канцелярской работой. Борис Михайлович был обескуражен таким оборотом дела, но у Ларисы Федоровны были свои расчеты: муж скоро станет доктором, и тогда осуществится ее заветная мечта — приобретут они хороший дом с палисадником, с уютным двориком и заживут припеваючи.

После окончания института Борис Михайлович опять-таки с помощью разбитной супруги остался работать в терапевтическом отделении городской больницы. Однако ставка ординатора мало устраивала и Ларису Федоровну и самого доктора Лапина. Он завистливо посматривал на главврача больницы — старую убеленную сединой женщину, понимая, что в ее руках находится все, вплоть до богатого подсобного хозяйства, расположенного где-то в пойме реки за городом. Борису Михайловичу не давала покоя выгодная должность главного врача. Лариса Федоровна тоже подогревала эту мысль, ей тоже хотелось быть женой «главного»… Она посоветовала мужу подать заявление в партию. «Человек партийный заметнее, и доверия больше», — убеждала молодая супруга.

Лапин поработал в больнице год, другой, а эта заманчивая должность главврача не приближалась, и мечта о доме с палисадником и уютным двориком была по-прежнему почти недосягаемой. Лариса Федоровна думала, рассчитывала, и вдруг у нее, по мнению мужа, возник гениальный план: они должны рискнуть и чем-то пожертвовать ради достижения цели. Она посоветовала мужу обратиться в облздрав с заявлением.

«Учитывая, что сейчас идет покорение целинных земель, — писал доктор Лапин, — и колхозные села остро нуждаются в хороших врачах-специалистах, я хочу быть там, на переднем крае, чтобы отдать все силы и знания…». Это заявление имело успех, о докторе Лапине даже в газете написали.

А у Ларисы Федоровны был свой план, и она не скрывала его от мужа: за три-четыре года в селе они, при ее способностях, сумеют сколотить кругленькую сумму, а потом возвратятся в город, и сбудется все, что задумано. Отъезд в сельскую больницу она окрестила «походом за будущим особняком». Этому теперь было подчинено все.

С первого дня приезда сюда Лариса Федоровна стала заводить выгодные знакомства, она умела нравиться, входить в доверие. От природы умная и хитрая, она действовала осторожно и постоянно заботилась, чтобы репутация мужа-доктора была непорочной. Если, например, кто-нибудь из пациентов приносил на квартиру доктору скромный подарочек, Лариса Федоровна, делая вид, будто ей неловко принимать его, всегда говорила:

— Ради бога, чтобы об этом не узнал Борис Михайлович, сами знаете, какой он щепетильный, не любит этого, да и я тоже не люблю, но чтобы не обидеть вас…

А потом она хвалилась мужу подарками, а потом эти подарки какими-то известными только ей, Ларисе Федоровне, путями превращались в деньги, а деньги шли в сберегательную кассу.

Сегодня Борис Михайлович пришел домой сияющим и веселым. Развернув перед женой газету, он восклицал:

— Ну, полюбуйся, Лариска!

Она оперлась на плечо мужа и, глядя на газету, говорила:

— Ты здесь представительный, как министр здравоохранения.

— Министр, он тоже врач, — отвечал Борис Михайлович, поблескивая золотым зубом.

Рассеянно слушая доклады подчиненных о вчерашнем четверге, Борис Михайлович думал:

«И когда закончится все это: бригады… миски… ложки… вагончики… поварихи… доярки… мухи… Какая скука».

— Разрешите, Борис Михайлович, мне докладывать? — послышался голос Донцова.

Борис Михайлович встрепенулся и с удивлением посмотрел на доктора, как бы спрашивая: «О чем докладывать?».

«Ах, да, о вчерашней поездке в Нижнюю Вязовку», — смекнул он.

— Да, да, Василий Сергеевич, что там в Нижней Вязовке?

— Там, Борис Михайлович, вопиющее безобразие, — начал Василий, но вдруг дверь распахнулась, и в кабинете появился мужчина с растрепанной шевелюрой, с бледным, испуганным лицом.

— Человека привез, еле жив, — дрожащим голосом сообщил он.

Все бросились из кабинета на улицу, к машине. Василий вскочил в кузов. Там лежал окровавленный человек в черном комбинезоне. Волосы у него на голове слиплись от крови, из углов рта текла алая струйка, из груди вырывался стон.

Василий схватил холодную руку — пульс еще прощупывался.

Вслед за доктором в кузове появились Корней Лукич, Луговская и мужчина, сообщивший о несчастье.

— Василий Сергеевич, у него перелом бедра, — шепотом сказал Корней Лукич.

— Вижу.

— В голову ранен, — тихо добавила Клавдия Николаевна.

— Помяло парня, — вздохнул Корней Лукич.

— Носилки! — крикнул Василий, но тетя Даша и без того уже бежала к маните с носилками. — Укладываем. Осторожно. Осторожно. Ноги придерживайте. Тихонько, тихонько, — просил Василий.

Раненый скрипнул зубами, громче застонал. Василий взглянул на него и встретился с помутневшими глазами. Он увидел в них мучительную боль, и страх, и мольбу.

Раненого положили в амбулатории на кушетку.

— Разрежьте комбинезон, — приказал Василий Луговской и приступил к осмотру. А тем временем Борис Михайлович расспрашивал мужчину, что случилось на дороге.

— Вместе мы приехали на вывозку хлеба. Миша Кузнецов шофер хороший. Хотел обогнать машину. Впритирку любил он обгон делать. Машина впереди шла груженая. Шофер тот, наверное, чуть влево дал, и Миша на четвертой врезался в кузов. Скажите, товарищ доктор, будет жив?

Травмы были угрожающими. Кровяное давление упало.

Выслушав диагноз Донцова, Борис Михайлович принял решение: оказать первую помощь Кузнецову и самолетом отправить в областную больницу.

— Действуй, Василий Сергеевич. Только не забудь подробно записать все, что сделаешь. Это в данном случае для нас очень важно, — сказал Борис Михайлович и отправился в кабинет, чтобы срочно доложить Моргуну по телефону о тяжелой травме.

— Пожалуй, решение ваше приемлемо, — слышался в трубке голос Моргуна. — Только что от нас поднялся самолет, привозивший антибиотики. Немедленно свяжусь с областной санавиацией. Самолет вернется к вам. Ждите моего звонка.

Борис Михайлович положил трубку.

«Вот еще напасть с этой травмой… Хотя бы живым отправить», — в тревоге думал. Борис Михайлович, нетерпеливо посматривая на телефонный аппарат.

Медленно тянулось время. Прошло десять, пятнадцать, двадцать минут, а звонка не было.

«Да что он там возится… тут каждая минута дорога», — беспокоился Лапин.

Затрещал телефон, Борис Михайлович быстро сорвал трубку.

— Самолету по радио приказано изменить курс. Он идет к вам. Как только прилетит — позвоните. Больного не задерживайте. В областной больнице уже готовы принять его, — сообщил Моргун.

— Понятно. Филипп Маркович, все будет выполнено, — бодро ответил Борис Михайлович и, бережно положив трубку, направился в амбулаторию, чтобы взглянуть, что делают раненому.

В амбулатории было пусто. Лапин в недоумении пожал плечами, вышел в коридор. Его чуть было не сшибла с ног бежавшая Юлия Галкина.

— Куда?

— В аптеку.

— Где раненый?

— В операционной! — на бегу крикнула Юлия и хлопнула дверью.

Борис Михайлович вздрогнул.

«Зачем они его потащили в операционную», — с возмущением подумал он.

У Кузнецова был шок. Василий впрыснул ему лобелин, ввел глюкозу и снова, как когда-то Коле Брагину, пострадавшему нужна была кровь. Коля тогда мог подождать, а раненому шоферу кровь требовалась срочно.

— Группа крови первая, — доложила Луговская.

— Первая группа… что делать? Опять звонить в Заречное и посылать на мотоцикле Юрия, но сейчас дорога каждая минута. Да, да, каждая минута, — вслух рассуждал Василий.

— Василий Сергеевич, у меня первая группа, и я вполне здорова, возьмите кровь у меня, — тихо сказала Вера Богатырева.

Василий взглянул на нее, маленькую, покрасневшую от волнения. Вера всегда краснела, если волновалась.

«Милая ты девочка, у тебя у самой крови-то немного», — растроганно подумал он. Но другого выхода не было — нужно брать кровь у нее.

Борис Михайлович появился в операционной, когда переливание крови было закончено.

— Кровь перелили. Очень хорошо. Какое давление?

— Девяносто на сорок.

— Сносное. Теперь наложи шины, введи морфий. Вот-вот придет самолет. Отправим Кузнецова в область, — говорил Борис Михайлович, выводя Василия в предоперационную, чтобы их разговора не слышал больной.

— Рискованно отправлять. Попробую здесь.

— Что ты, что ты, здесь тоже рискованно.

— У нас имеется все для спасения.

— Не фантазируй… Отправлять нужно. Слышишь, дружище, отправить. Я докладывал Моргуну, он согласен.

— Но Моргун не видел больного.

— Это не имеет значения. Слышишь? Самолет гудит. Давай, давай, не медли.

— Нет, Борис Михайлович, мы не имеем права отправлять такого тяжелого больного, каждый лишний толчок вреден ему. Буду оперировать.

— Ты… Ты уверен в успехе?

— Не совсем. Травма тяжелая. Локализация повреждений в разных органах.

— Так вот что, Донцов, дискуссию разводить не будем. Отправь Кузнецова немедленно. Это мой приказ!

— Твой приказ выполнить не могу.

— Ради спасения жизни человека — я требую! — повысил голос Лапин.

— Именно ради спасения и не могу, — решительно заявил Василий.

Борис Михайлович снова сорвал телефонную трубку. Незнакомый женский голос ответил ему, что Моргун куда-то вышел.

— Найдите, и пусть он немедленно позвонит в Федоровку! — крикнул в трубку Лапин.

Возмущенный поведением Донцова, он бегал по кабинету, натыкаясь на стулья.

«Донцов осмелился не выполнить мой приказ… Хорошо… Я этого так не оставлю… Он узнает… Я его поставлю на свое место… Ну что он думает, этот Донцов? Ведь куда проще отправить больного в областную больницу! Самолет есть, санкция начальства есть, в области знают и ждут больного, так нет же — себе и людям ищет работу и главное — сам не уверен…».

Мысли Бориса Михайловича были прерваны телефонным звонком.

— Филипп Маркович, — взволнованно докладывал он, — Донцов плюет на мой приказ. Да, да, плюет. Он нарушил инструкцию Минздрава о переливании крови. Перелил больному кровь необследованного донора. Это же категорически запрещается! Он погубит человека. Готовится произвести операцию, а сам не уверен!

— Позовите к телефону Донцова, — распорядился Моргун.

— Слушаюсь. — Борис Михайлович бережно положил трубку рядом с телефонным аппаратом, отворил дверь и выглянул в коридор, но там не было никого, кто мог бы позвать к телефону Донцова.

Борис Михайлович забежал в предоперационную и остолбенел от увиденной картины: Луговская завязывала на Донцове порыжевший стерильный халат, а сам Донцов стоял с разведенными руками в смотрел в развернутый анатомический атлас, который держала Юлия Галкина.

— Переверни еще страницу, — попросил хирург.

— Донцов, тебя вызывает к телефону Моргун, срочно, — сказал главврач.

— Извинись перед Филиппом Марковичем, подойти к телефону не имею возможности, — ответил Василий.

— Но он требует!

— Борис Михайлович, нельзя Василия Сергеевича трогать, он, как святой, он чистый, — со слезами в голосе проговорила тетя Даша.

— Маску, — попросил Василий у операционной сестры. Клавдия Николаевна закрыла лицо хирурга широкой марлевой маской. Теперь были видны только его голубые глаза да озабоченно сдвинутые брови. Он твердым шагом направился к операционному столу.

И снова Лапин держал в руках телефонную трубку. Выслушав его, Моргун пообещал немедленно примчаться в Федоровку.

«Мчись и разбирайся, а я умываю руки и отвечать за действия других не намерен», — Борис Михайлович швырнул трубку на рычаг аппарата.

В больницу пришел Грушко, встревоженный нынешним печальным происшествием.

— Ну как он? Что с ним? — расспрашивал он главврача.

— В операционной. Донцов руку набивает. Практикует…

— Как практикует?

— А вот так. В книжечку смотрит и оперирует. Но попробуйте доказать Донцову, что он неправ, что он идет на преступление. Никакой дисциплины! Мой приказ для него ничто, приказ главного врача района тоже ничто, он сам себе хозяин. Анархист!

Из стационара вышла с книгой под мышкой Юлия. Обрадовавшись ее появлению, Борис Михайлович продолжал:

— У нее спросите, она читала ему «Оперативную хирургию» и листала перед ним атлас. Ну что, научила доктора, как операции делать? — обратился он к Юлии.

Сестра молча прошла мимо.

Грушко трудно было разобраться, что происходило сейчас в больнице, и он не мог понять, кто прав — Донцов или Лапин. Действия Донцова, как их осветил главврач, показались ему опасными, но он хорошо знал Донцова и верил в его рассудительность.

— Борис Михайлович, а может быть, в самом крайнем случае хирург имеет право обращаться за помощью к книге, если другого советчика нет и нет другого выхода? — осторожно поинтересовался Грушко.

— В том-то и дело, что есть выход и советчик есть. Видите, на лугу стоит самолет, в областной больнице хирурги уже готовы к операции и ждут нашего больного! Я, Тихон Иванович, докладываю вам как секретарю партийной организации, в случае чего вы должны знать — мной были приняты все меры. Я, Тихон Иванович, о больном человеке беспокоюсь, о его жизни…

…По всей вероятности, никогда с такой скоростью не мчалась легковая машина по степной дороге, как сейчас. Моргун, следя за спидометром, нетерпеливо говорил:

— Нельзя ли еще прибавить.

— Смотри, Филипп Маркович, попадем мы с тобой на операционный стол к Василию Сергеевичу, — улыбнулась Орловская.

— Не знаю, как мы, а Василию Сергеевичу попадет сегодня.

— Ты что-то уж очень быстро изменил к нему отношение, то нахвалиться не мог, а теперь угрожаешь. А мне всегда нравилась смелость Донцова. Без смелости человеку в хирургии делать нечего.

— Но на одной смелости тоже далеко не уедешь, — возразил Моргун. — Кроме смелости, хирург должен иметь светлую голову, твердую руку и мягкое сердце истинного врача.

Борис Михайлович обрадовался приезду районных врачей. Он пригласил их к себе в кабинет, но Орловская отказалась от приглашения и отправилась в операционную. Лапин подробно рассказывал Моргуну о сегодняшнем происшествии.

— Да, случай сложный и теперь уже поздно вмешиваться.

— К сожалению, Донцов, наверное, уже распорол живот, — с гневом согласился Лапин.

— Ну что ж, идемте посмотрим, что он там делает, — предложил Моргун.

Пока они обсуждали поведение Донцова, Орловская успела вымыть руки, облачиться в стерильный халат, чтобы помочь хирургу.

В два часа дня Кузнецова вывезли на коляске из операционной. Руки и ноги у него были в гипсе, голова в бинтах. На фоне белой марли и белою гипса было отчетливо заметно, как порозовели щеки у раненого шофера.

Вслед за коляской шел усталый и чем-то озабоченный доктор Донцов.

«Ну, какой он все-таки молодец», — подумала Юлия, и ей было неловко оттого, что она всегда считала доктора Донцова придирой, которому больше всех нужно. Юлия помогала тете Даше укладывать Кузнецова в постель, потом она с ложечки кормила его обедом. Ей хотелось, чтобы Василий Сергеевич увидел ее старание и чтобы он сказал, как говорил нынче Вере Богатыревой: «Спасибо, Верочка, вы спасли человека…» Да, да, и Вера, и Василий Сергеевич, и Клавдия Николаевна, и примчавшаяся из Заречного Орловская — все они вместе спасли Кузнецова, все они — молодцы. А что сделала она, Юлия? Бегала в аптеку за лекарствами, листала книгу и атлас перед Василием Сергеевичем… Конечно, она тоже помогала, но не так, как Вера.

«Ну почему, почему я не догадалась дать свою кровь», — упрекала себя Юлия.

Веру освободили от дежурства в больнице.

Уложив и покормив Кузнецова, Юлия побежала на колхозный огород за морковью. Морковь сейчас очень нужна Вере…

…Ночь. Ярким светом фар раздвигая темень, по дороге быстро катилась легковая машина.

— Ну, куда ты так гонишь, машину побереги, не на пожар спешим, — говорил шоферу Моргун.

Орловская рассмеялась.

— Не угодишь на тебя.

— Эх, Галина Николаевна, не знаешь ты, какая мысль терзает мою грешную душу.

— Не можешь придумать, как наказать Донцова.

— Дело не в Донцове. Только вчера ездил я в Березовскую больницу и сам вслух читал всему персоналу из газеты «Медицинский вестник» очерк о докторе Лапине, читал и говорил, вот, мол, у кого нужно вам поучиться, вот с кого пример брать. Парадокс? Да парадокс. А ведь Лапин хотел с рук сбыть такого больного. И главное — он прав, он сделал все, он доложил, он потребовал, он добился и если бы Кузнецов скончался на операционном столе в областной больнице или даже в самолете, все равно Лапин выглядел бы самым отличным образом как заботливый и настойчивый человек…

— Да, Филипп Маркович, к сожалению, есть еще врачи-диспетчеры, им бы только сплавить больного, — согласилась Орловская. Немного помолчав, она продолжила: — Порой мы судим о врачах так: умеет ставить диагнозы, своевременно эвакуирует — и хорошо. А ведь пора думать о самостоятельности врача-лечебника. Вот за это стремление быть самостоятельным и нравится мне Донцов.

Радостно повизгивая, «Тарзан» подбежал к хозяину, но Борис Михайлович в сердцах наградил его пинком в бок и устало опустился на ступеньку крыльца. В ушах еще продолжали звучать жесткие слова Моргуна: «Вместо того, чтобы телефонные провода обрывать, вы бы лучше помогли Донцову…».

Борис Михайлович порывисто встал, толкнул ногою дверь.

В доме он увидел Бродского. Тот сидел за столом и что-то рассказывал Ларисе Федоровне. Лица у них были серьезны и злы. В углу стояла знакомая Борису Михайловичу вместительная корзинка. Если Бродский по вечерам являлся к доктору, корзинка бывала всегда чем-нибудь наполнена.

— Убили меня, Борис Михайлович, зарезали, — гнусаво протянул Бродский. — За помощью я к вам приехал, за мудрым советом. Ваш доктор вчера перед всеми колхозниками опозорил меня окончательно.

— Можно подумать, что здесь главврач не ты, а Донцов, — процедила сквозь зубы Лариса Федоровна, обращаясь к мужу.

— Прихожу я в кино, — продолжал Бродский. — Вдруг перед началом, когда народ собрался, председатель говорит: «Сейчас, товарищи, доктор Донцов Василий Сергеевич проведет с вами маленькую беседу». По клубу пошел шепот: «Наш новый доктор, наш новый доктор…». Я тоже собрался послушать, о чем он говорить станет. А доктор сразу и понес: «Есть среди вас люди, которые по ошибке или по какой другой причине обращаются за медицинской помощью к невежественному знахарю, каким является Бродский…». И пошел, и пошел. Да что же это такое, Борис Михайлович, у кого искать, защиты?

Борис Михайлович молчал. Этот Донцов встал ему поперек горла, и он готов был хоть сейчас вытурить его из больницы.

— Или ты хочешь, чтобы я одна уехала и навсегда? — спросила Лариса Федоровна.

— Нет, Лариска, нет, мы что-нибудь придумаем… К своему председателю обращался?

— Да что председатель, — скорбно вздохнул Бродский. — Председатель тоже за доктора руку тянет. Если ты, говорит, не бросишь свое лечение и не станешь работать в колхозе, как все честные люди, исключим, говорит, из колхоза и дело передадим в суд… А ведь я инвалид — и раненый, и контуженый. Вы сами, Борис Михайлович, справки смотрели, и печати там и подписи — все по форме. А про вас что говорил Донцов — уму непостижимо. Врач, говорит, который поддерживает знахаря или относится к нему примиренчески, уже теряет звание советского врача.

В груди у Бориса Михайловича клокотал гнев. Он знал, что Бродский действительно ничего не смыслит в лечении, что в годы войны он работал в каком-то военном госпитале санитаром, потом санитарным инструктором и нахватался кое-каких медицинских терминов, запомнил названия кое-каких лекарств. И справки о ранениях и контузиях у него сомнительного происхождения. Все это хорошо было известно Борису Михайловичу, и он сперва хотел было прикрыть лавочку Бродского, но вмешалась Лариса Федоровна и не дала мужу совершить, как она выражалась, «вопиющую глупость».

Когда Бродский ушел, докторша продолжала атаку:

— Нынче в магазин приезжала жена Соломки, встретила она меня и говорит, чтобы мы забрали своего поросенка, потому что Гаврило Евгеньевич ругается. И от Бродского ничего не получишь. И продавщица Маша косится… И все это из-за Донцова. Да, да, из-за Донцова. В конце концов мы лишимся всего, ради чего приехали в эту дыру. Неужели ты ничего не можешь сделать, чтобы выгнать Донцова. Один работал, спокойней было, и совсем не нужен тебе второй врач.