Сельский врач

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Ну вот и здесь беспорядки! Да сколько надобно указывать! Или сами не видите? — сердито гудел в амбулатории Корней Лукич Глыбин. Осуждающе качая головою и хмуря седые кустистые брови, он со вздохом продолжал: — Право, хоть кол на голове теши — никакого сладу…

Неотступно следовавшие за старым фельдшером сестры и санитарка виновато молчали, не решаясь перечить ему, и только старшая сестра, Клавдия Николаевна Луговская, не выдержала напрасных, по ее мнению, придирок и недовольным тоном спросила:

— Вы хоть толком объясните, что случилось?

Корней Лукич для важности помедлил с ответом, а потом сообщил новость: сегодня приезжает новый доктор.

— Только и всего? — разочарованно протянула Клавдия Николаевна. — Стоило из-за этого трам-тарарам поднимать.

— Стоило, голубушка, не «трам-тарарам», а всыпать всем по строгому выговору и в первую голову старшей сестре, чтобы порядок блюла. Так-то вот! — с возмущением отчеканил старый фельдшер.

Если называл он кого-нибудь из персонала не по имени и отчеству, а «голубушкой», значит, Корней Лукич расстроен чем-то, что-то не понравилось ему в больнице.

— Важность большая — новый доктор, а я уж думала комиссия какая-нибудь приезжает, — усмехнулась Клавдия Николаевна.

— А вы что? Только ради комиссий привыкли стараться? — напустился на нее Корней Лукич. — Без комиссии в грязи потонуть готовы!

— Где вы грязь увидели? Где? — вспылила в свою очередь старшая сестра. В самом деле, этот Глыбин переходит все границы: чисто вокруг, а он какую-то грязь нашел.

Когда между Луговской и фельдшером вспыхивал подобный шумный разговор, все остальные не вмешивались, а только с любопытством ожидали, на чьей стороне окажется победа и кто, хлопнув дверью, уйдет прочь. Корнею Лукичу нередко доводилось отступать, потому что переговорить Луговскую было невозможно: она сыпала скороговоркой и не давала противнику рта раскрыть, а если чувствовала непрочность своих позиций, пускала в ход самое испытанное оружие — слезы. Корней Лукич в таких случаях беспомощно разводил руками, дескать, что с ней поделаешь, и оставлял старшую сестру в покое. Но на этот раз он сдаваться не думал. Клавдия Николаевна сразу поняла это и слезы придерживала.

— Чем встретим нового человека? Вот этой простыней? — наступал фельдшер.

Он сдернул с кушетки простыню и повелительно распорядился:

— Возьмите, голубушка, да немедля потрудитесь постелить чистую!

Клавдия Николаевна отступила на шаг и, не взяв из рук фельдшера простыню, заговорила быстро-быстро о том, что у нее голова кру́гом идет, что в таких условиях она вообще работать не может и не желает и завтра же поедет к главврачу района Моргуну с заявлением, что она готова работать где угодно и с кем угодно, только не здесь и не с фельдшером Глыбиным, который цепляется, как репей, и часто придирается без толку.

К Луговской подошла дежурная сестра Нина Суханова.

— Да хватит уж, Клавдия Николаевна, — успокоительно сказала она. — Постелем чистую.

— Простыня-то чистая! Совсем чистая! — не унималась старшая сестра. — Завхоз другую не даст.

— Потребуйте, а чтобы порядок всюду был, — строго приказал Корней Лукич. В отсутствие главврача он считался больничным начальством.

…Юлия Галкина сегодня в больнице не дежурила. Но узнав, что должен приехать новый врач, она надела свое лучшее платье, достала из чемодана косынку, лаковые босоножки и пришла в амбулаторию. Выбрав удобный момент, сестра как бы между прочим поинтересовалась у Корнея Лукича:

— А вы, случайно, не узнали, кого к нам врачом назначили?

— Известное дело — специалиста, хирурга. Давно просили.

— Ах, Корней Лукич, я совсем не об этом…

— О чем же?

— Ну, я… вообще…

— Юлии хочется получить сведения о возрасте и семейном положении нового доктора, — с иронической улыбкой пояснила Суханова.

— Вот чего не знаю, того не знаю, — развел руками старший фельдшер. — Не интересовался!

— А Юлечка, наоборот, очень интересуется…

— Точно! Интересуюсь! А тебе какая забота? Твоя песенка спета, мужем своим интересуйся! — запальчиво отпарировала Юлия.

— Хватит вам, сороки, — вмешался Корней Лукич. — Подумали б, как встретить нового человека, чтобы понравилось ему у нас.

— Не беспокойтесь, Корней Лукич, ему обязательно понравится, — убежденно откликнулась Юлия, украдкой заглядывая в карманное зеркальце. Глаза ее в эту минуту как бы говорили: ну разве может не понравиться новому доктору, если его так ждут…

…В полдень к больнице подкатила грузовая машина. Первой заметила ее Суханова и тут же крикнула фельдшеру:

— Приехал!

Корней Лукич придирчивым взором окинул амбулаторию, точно лишний раз хотел убедиться, можно ли приглашать сюда нового доктора, и заторопился к выходу.

— Шуму-то, шуму сколько, будто сам министр здравоохранения пожаловал, — ворчала Клавдия Николаевна.

В окно Юлия видела, как с машины легко спрыгнул высокий молодой человек в белой соломенной шляпе, в сером костюме. Вот из калитки вышел Корней Лукич. Он остановился шагах в двух от машины и что-то сказал. Молодой человек снял шляпу, кивнул светло-русой головой, улыбнулся и протянул руку фельдшеру.

Юлия не могла как следует рассмотреть нового доктора, но сразу почему-то решила, что у него ясные и непременно голубые глаза — добрые и умные (именно такие глаза с давних пор нравились ей).

Заглянув через плечо Юлии, Суханова с напускным сокрушением молвила:

— Ох, ты посмотри, Юлечка, а новый доктор-то не один, с ним, должно быть, молодая жена приехала. Видишь?

Только теперь Юлия заметила возле машины маленькую, похожую на школьницу-подростка женщину, и, быстро задернув занавеску, отошла от окна. У нее вообще пропал всякий интерес к этому новому доктору…

Корней Лукич познакомился с врачом, Василием Сергеевичем Донцовым, и его спутницей медсестрой, Верой Александровной Богатыревой. Он заботливо расспросил, все ли благополучно обошлось в дороге, помог им сгрузить вещи с машины. Подозвав завхоза, Корней Лукич распорядился, чтобы тот снес пока чемоданы в кладовую, а потом гостеприимно пригласил:

— Добро пожаловать, Василий Сергеевич и Вера Александровна, в нашу больницу, теперь она станет и вашей…

Федоровская участковая больница располагалась на окраине большого села. Когда-то она, видимо, вообще стояла на отшибе, но со временем сельская улица, разрастаясь, вплотную приблизилась новыми избами к больничным строениям. Больница занимала длинный одноэтажный дом, крытый железом и обшитый потемневшим от времени тесом. В глубине двора виднелись подсобные больничные постройки: кухня, прачечная, амбар, сараи, и все это было обнесено плотным дощатым забором и утопало в зелени. Между аккуратно подстриженными кустами акации от калитки бежала к больничному крыльцу неширокая дорожка, посыпанная свежим песком.

«А здесь совсем неплохо», — мелькнуло в голове Василия.

Корней Лукич ввел гостей в просторный коридор амбулатории. В коридоре вдоль стены — скамейки без спинок, продолговатый стол с газетами и брошюрами, на стенах висели красочные плакаты — «Личная гигиена», «Уход за зубами».

— Здесь у нас ожидалка, здесь регистратура, та дверь ведет в стационар, — пояснил Корней Лукич. — А вот приемная, кабинет врача. Пожалуйста, проходите, я вас познакомлю с нашим персоналом. — Он поочередно представил Клавдию Николаевну, санитарку тетю Дашу, медсестер Нину Суханову и Юлию Галкину.

Юлия протянула руку доктору и бесцеремонно заглянула ему в глаза. Глаза у него действительно были голубые, но они показались ей какими-то холодными и грустными. На маленькую и щупленькую спутницу доктора Юлия посмотрела свысока и никак не могла понять, ну что хорошего нашел в ней этот Василий Сергеевич?-Сам человек видный: статен, высок ростом, лицо у него худощавое, чистое, нос прямой, лоб высокий, подбородок разделен едва заметной ямочкой.

«Мужественное и симпатичное лицо», — отметила про себя Юлия. А Вера Александровна? Ее как-то даже неловко называть по имени и отчеству — девчурка и только. Странные бывают мужчины, не поймешь, не разгадаешь их, выбирают иногда подруг жизни, да таких, что смотреть не на что…

После осмотра амбулатории Василию захотелось обойти всю больницу и непременно побывать в операционной. Когда он сказал об этом Корнею Лукичу, тот с готовностью согласился и вежливо попросил Нину Суханову и старшую сестру сопровождать его.

— А вы пока отдыхайте, Вера Александровна, — посоветовал доктор Богатыревой.

Услышав такое обращение Василия Сергеевича к своей спутнице, Юлия улыбнулась и победоносно взглянула на Суханову. «Ну что? И никакая она ему не жена, а просто приехали вместе работать в нашу больницу», — говорили ее озорные, смеющиеся глаза.

Как только все ушли из амбулатории, Юлия подбежала к Вере Богатыревой и, сразу же перейдя на «ты», радушно затараторила:

— Да ты присаживайся, Верочка, и чувствуй себя, как дома.

Она усадила новую знакомую на кушетку и стала расспрашивать, откуда Вера приехала, где работала раньше. Богатырева доверчиво рассказала: в этом году она окончила медицинское училище и получила назначение в Зареченский район, из района ее направили сюда, в больницу. О новом докторе, как ни добивалась Юлия, Вера ничего не могла рассказать, потому что они только сегодня познакомились перед самым отъездом в Федоровку. За все сорок километров пути доктор Донцов даже словом не обмолвился о себе, зато ее, Веру, расспросил обо всем подробно: и как училась, и что умеет делать, и нравится ли ей медицина.

— А ты бы тоже спросила у него: и как учился, и что умеет делать, и нравится ли ему медицина, — с улыбкой сказала Юлия.

— Постеснялась. Он такой серьезный и, наверное, сердитый…

— Серьезных боишься? Ну идем, Верочка, жить будешь вместе со мной и не возражай, с квартирами здесь трудно. Комнатка у меня хоть и маленькая, но хватит на двоих, нам не танцевать в ней. На танцы будем ходить в колхозный клуб.

В свое время Василий наслушался всякой всячины о сельских больницах: дескать, грязь там, колченогая мебель и медики похожи на трубочистов, но сейчас он был приятно удивлен и обрадован, увидев не то, чего побаивался. Федоровская больница поразила его чистотой и опрятностью. В амбулатории столы и кушетки были покрыты белоснежными простынями, стулья, медицинские весы, спирометр в белых чехлах, на окнах свежие, накрахмаленные занавески. В коридоре стационара, светлом и просторном, было тоже чисто и уютно. На крашеном полу — длинная ковровая дорожка, на тумбочках — белые салфетки и цветы.

Василий одобрительно посматривал на медицинских сестер и пожилую санитарку, зная, что их руками поддерживается чистота и порядок в больнице. Суханова и Луговская, в белых косынках с красными крестиками, в чистых отутюженных халатах, опрятностью своей не отличались от сестер городских клиник, а сам Корней Лукич, в белой шапочке, видом напоминал профессора.

Василий побывал в каждой палате, там светло, чисто, стулья и спинки кроватей тоже в белых чехлах, незанятые койки аккуратно заправлены.

Стационарных больных было немного. Корней Лукич знакомил доктора с каждым, и Василия удивляла осведомленность фельдшера: тот, не заглядывая в истории болезней, называл диагнозы, подробно докладывал о результатах лечения.

— А вот наша операционная, — с нескрываемой гордостью проговорил старый фельдшер, отворяя дверь, и вдруг нахмурился, сердито дернул седыми усами, увидев на полу какой-то фанерный ящик и стопку выстиранного белья на операционном столе. — Это что еще за фокусы такие? — с гневом обратился он к Луговской.

Нина Суханова бросилась убирать белье, а Корней Лукич сверлил старшую сестру колкими серыми глазами и осуждающим тоном продолжал:

— Вот ведь народ какой! Сказано было, чтобы в операционную ничего постороннего не заносили! Так нет же, кладовую устроили!..

Корнею Лукичу было неловко перед новым доктором, перед хирургом.

— Уж сколько времени комната пустует, — огрызнулась Луговская.

— Пустовала. Теперь не будет, — убежденно возразил старый фельдшер и посмотрел на доктора, словно адресовался к нему за поддержкой.

Еще будучи студентом, Василий каждый раз входил в операционную с чувством благоговения и всегда восхищался какой-то сказочной чистотой, обилием света, ослепительной белизной стен. Клиническая операционная — высокий просторный зал — казалась ему местом нерукотворного колдовства, и не напрасно называли это место святыней. Он даже не в силах был представить, что «святыня» может выглядеть как-то иначе, но сейчас увидел небольшую угловую комнату с запыленными окнами, с потускневшими стенами, на которых чернели шрамы трещин, и у него было такое чувство, будто вместо оригинала чудесной картины ему показали неумело намалеванную копию…

— Давно операционная бездействует? — угрюмо поинтересовался он.

— Давно, Василий Сергеевич, — со вздохом ответил Корней Лукич. — Перед войной работал у нас отличный хирург. Он своими руками операционную оборудовал, инструментарий подбирал. С фронта обещал опять сюда вернуться, да вот не вернулся, головушку сложил в сорок пятом в Берлине…

— Неужели после него никто не занимался хирургией?

— Приезжал один хлюст, недели две поработал и был таков. Условия, говорит, не подходящие для творческого роста. А какие еще условия нужны? Главное, чтобы душа к работе лежала. Операционную подновим, подкрасим. Она у нас когда-то лучшей в районе была, из райцентра больных сюда направляли. Все, Василий Сергеевич, от человека зависит. Всякий дом хозяином красен. А вам здесь теперь и быть хозяином.

«Быть хозяином… — в мыслях повторил Василий. — Хозяином чего? Вот этой комнатушки? Незавидное хозяйство», — с огорчением думал он и вдруг уловил изучающе цепкий взгляд Корнея Лукича. Глаза старого фельдшера как бы говорили: «А не окажешься ли и ты, молодой человек, таким же хлюстом, как твой предшественник, походишь недельку-другую, а потом шапку в охапку и поминай как звали…»

Василий попросил показать ему все: инструментарий, халаты, простыни, перчатки. Он проверял каждый пинцет, каждый зажим, и по выражению лица доктора Клавдия Николаевна безошибочно угадывала: многое не нравилось ему. А тут еще Корней Лукич подливал масла в огонь своими репликами о том, что за инструментарием нет надлежащего ухода, что за такое хранение инструментов следовало бы высечь кого надо. Кого именно высечь, он не говорил, но Клавдия Николаевна понимала — речь идет о ней. Ее так и подмывало ответить ябеде фельдшеру какой-нибудь колкостью, но она стеснялась нового доктора.

С инструментарием обошлось более или менее благополучно, а когда стали проверять остальное — не оказалось резиновых перчаток, масок, халатов, не оказалось того, что так необходимо при любой операции.

— А ведь все было, было, — с болью проговорил Корней Лукич и снова бросил на старшую сестру возмущенный взгляд, как бы продолжая: «Куда ж ты смотрела, голубушка, почему допустила такое…»

— Не знаю, что и когда было, а сейчас, как видите, ничего нет, — сухо заметил Василий и вежливо обратился к Луговской: — Будьте добры, Клавдия Николаевна, поторопитесь, все у нас должно быть и как можно скорее.

Клавдия Николаевна и сама не могла понять, почему не нравился ей новый доктор. Как будто ничего плохого не сказал, но ее раздражало в нем все: негромкий голос, неторопливая уверенная походка и даже его вежливость. Уж лучше отругал бы, как это умеет делать Корней Лукич, а то «будьте добры»…

— Сегодня, Василий Сергеевич, и начнем приводить операционную в божеский вид. Коль появился хирург, значит, должна быть операционная, рабочее место, — говорил Корней Лукич, прикидывая, с чего начинать.

«Хирург, — ухмыльнулась Клавдия Николаевна, — посмотрим, на что он способен, этот хирург…»

Солнце клонилось к закату, и если взглянуть на избы, обращенные окнами на запад, можно было подумать, что в каждой бушует пламя пожара. Небо, как и стекла окон, казалось до красна раскаленным, и в вышине, будто плавясь на мощном огне, ослепительно ярко пылали рваные хлопья облаков.

Корней Лукич бодро для своих шестидесяти пяти лет шагал по широкой и бесконечно длинной федоровской улице. Василий, шедший рядом, замечал, с какой почтительностью приветствовали старого фельдшера встречные колхозники. Одни снимали картузы, другие останавливались, заботливо спрашивая:

— Здорово ли живешь, Корней Лукич?

Даже ребятишки, прекратив свои шумные игры и радостно поблескивая шустрыми глазенками, разноголосо кричали:

— Здравствуйте, дедушка доктор!

— Здравствуйте, внучата, здравствуйте, озорники, — ласково отзывался он и, повернув к спутнику помолодевшее, озаренное светлой улыбкой лицо, продолжал: — Ишь выросли как, а давно ли я им пуповины перевязывал.

Василий с интересом посматривал на старого фельдшера, и ему вдруг захотелось, чтобы и его вот так же встречали все от мала до велика в Федоровке, чтобы и ему кричала разноголосая детвора: «Здравствуйте, дяденька доктор», — но он шел сейчас по незнакомой сельской улице чужой и никому неизвестный.

По дороге Корней Лукич не забывал знакомить спутника с сельскими достопримечательностями. Ему, по всей видимости, хотелось, чтобы доктору сразу понравилась Федоровка.

Указывая на белое здание под шифером, старый фельдшер не без гордости говорил:

— Полюбуйтесь, Василий Сергеевич, экий красавец стоит — наш колхозный Дом культуры. Первого мая открытие было. Между прочим, лучший сельский клуб в районе!

По словам фельдшера выходило, что и школа в Федоровке, и радиоузел, и библиотека, и даже здание правления колхоза — лучшие в районе.

— Вот мы и подошли к вашей будущей квартире.

В доме, куда привел фельдшер Василия, гостей встретила невысокая сухонькая старушка с морщинистым лицом, с добрыми молочно-голубыми глазами. Она, видимо, сразу догадалась, с кем пришел Корней Лукич, и приветливо молвила:

— Милости просим.

— Квартиранта, Ивановна, принимай, нашего нового доктора Василия Сергеевича, прошу, как говорится, любить и жаловать, — сказал фельдшер.

— Да уж, Корней Лукич, голубчик, чем богаты, тем и рады, — с церемонным поклоном ответила старушка. — Комнатка уже готова, только понравится ли, не ведаю. Проходите.

В небольшой горенке стояла кровать, покрытая стеганым лоскутным одеялом, на ней, по сельскому обычаю, возвышалась пирамида белых подушек с острыми, как пики, углами, посреди комнаты — стол, а на нем в стеклянной банке — букет полевых цветов, в углу — пустая этажерка. Неказистую обстановку дополняли два полумягких новых стула.

— На первое время сойдет, — заключил Корней Лукич, оглядывая знакомую горенку. — А цветы Иринка принесла, что ли?

— Она, а то кто же, — подтвердила Ивановна и обратилась к доктору, поясняя: — Внучка у меня, Иринушка, девятый класс нынче кончает.

Пожелав доктору спокойного отдыха, фельдшер и хозяйка ушли.

Василий присел с папиросой к открытому окну, перебирая в памяти события нынешнего беспокойного, дня. Ему вспомнилась райбольница и ее главный врач Моргун, который, вручая доктору предписание, уверял, что «товарищу Донцову повезло: именно в Федоровке может во всю развернуться настоящий хирург, условия там отличные, коллектив дружный».

Еще в студенческие годы Василий увлекся хирургией, и однажды на четвертом курсе профессор Казанский, зная об этом увлечении, разрешил ему произвести первую самостоятельную операцию — грыжесечение. Студенту ассистировал опытный хирург, а сам профессор стоял рядом, зорко следя за действиями начинающего оператора и подбадривал его короткими замечаниями.

Операция прошла удачно, и профессор поощрительно говорил студенту:

— У вас, товарищ Донцов, правильная постановка руки, это много значит для хирурга. Будем надеяться, что ваше увлечение перерастет в пылкую любовь.

Так оно и случилось. Василий стал частым гостем в хирургической клинике. Иногда он ассистировал хирургам, но чаще только присутствовал на операциях, цепко присматриваясь к тому, как оперируют другие Он, конечно, не пропускал ни одной операции самого профессора, добровольно напрашивался на ночные дежурства и нередко бывал нужным помощником дежурному хирургу.

На государственном экзамене профессор Казанский по-стариковски расчувствовался, горячо пожал Василию руку за отличный ответ по хирургии и тут же снова повторил:

— Советую поступать в ординатуру. Да, да, товарищ Донцов, настоятельно советую. Я уже говорил с директором…

Василий не замедлил воспользоваться советом и поддержкой профессора.

Два года он продолжал постигать в клинике тайны искусства хирурга, два года не отрывался от книг, от конспектов и мечтал о кандидатской диссертации. Профессор Казанский подогревал мечту прилежного ученика, подобрал ему интересную тему для первой научной работы, обещал свою помощь. Василий уже стал собирать понемногу материал для кандидатской, но вдруг планы старого профессора и молодого хирурга рухнули: несколько дней тому назад Василия вызвал заведующий облздравотделом Шубин и предложил ему поехать в район.

Василий отказался: он не может ехать, он собирается посвятить себя хирургии!

— Вот, вот, — подхватил Шубин, — я как раз и хочу направить вас хирургом в сельскую больницу.

Василий побежал к профессору, дескать, Ефим Гаврилович, спасите, не дайте похоронить мечты в сельской глуши. Профессор позвонил Шубину: просил не трогать Донцова, но заведующий облздравотделом оказался человеком несговорчивым и упрямо твердил: — Приказ подписан. Поезжайте.

А Василий втайне вынашивал мысль — навсегда остаться в клинике. Он уже потихоньку хлопотал о коммунальной квартире и вдруг этот шубинский приказ…

— Василий Сергеевич, еще не спите? — послышался голос хозяйки.

— Нет, нет, пожалуйста, входите.

Ивановна приоткрыла дверь, и в комнату ворвалась неяркая полоска света.

— Я уж тороплюсь с ужином.

— Благодарю, я сыт.

— Ох, что-то не верится, — усомнилась хозяйка. — Проехали вон сколько, а в селе у нас не то, что в городе — тут тебе ни чайных, ни столовых. Идемте, Василий Сергеевич, к столу, да вы не стесняйтесь.

За ужином он подумал, что ему, пожалуй, следует поговорить с хозяйкой насчет стола. Когда он заикнулся об этом, Ивановна с готовностью ответила:

— Мне Корней Лукич давеча говорил. Уж покормлю вас, как умею.

«Значит, Корней Лукич уже побеспокоился… Видимо, хороший он человек», — подумал о нем Василий.

Рано утром во дворе без стеснения загорланил петух. Он так громко и любовно выводил свое «кукареку», будто хотел, чтобы его голос был услышан где-то на краю земли.

Василий проснулся и взглянул на часы — было половина пятого. Поругивая беспардонного певуна, он силился заснуть, и вдруг соседскому петуху тоже захотелось подать голос и, видимо, не без умысла перекричать собрата. Не успели петухи обменяться утренними приветствиями, как под самым окном послышалось густое, басовитое коровье мычание…

Василий ворочался в постели с боку на бок, но сон пропал. Потом он привыкнет и будет спать, не обращая внимания на обычные утренние сельские звуки, а сейчас они мешали ему, даже раздражали с непривычки. По всей вероятности, коренной сельский житель вот так же мучается в постели, прислушиваясь в городе к автомобильным гудкам и грохоту раннего трамвая.

В седьмом часу утра Василий отправился в больницу и встретил там Корнея Лукича. Одетый в синий, забрызганный известью халат, старик-фельдшер старательно подбеливал деревья. За поясом у него торчали большие садовые ножницы.

— Доброе утро, Василий Сергеевич, — радушно поприветствовал он доктора. — Что-то раненько вы…

— Не раньше вас, — ответил, поздоровавшись, Василий.

— Да вот боюсь, как бы гусеница не одолела, — озабоченно сказал фельдшер.

Весь день Василий провел с Корнеем Лукичом. Вместе они были в стационаре на утреннем обходе, в амбулатории на приеме, и день промелькнул как-то незаметно. А вечером, возвратясь к себе на квартиру, Василий одиноко сидел в комнатке и на душе у него было муторно. В мыслях он поругивал Шубина, который так неожиданно выхватил его из привычной обстановки, оторвал от родного коллектива хирургической клиники и бросил его, горожанина, в незнакомое степное село. В городе Василий мог бы пойти сейчас и в кино, и в парк, и на концерт или просто побродить по шумным улицам. А как скоротать вечер здесь? И сколько еще будет таких вечеров?

Василий разложил на этажерке привезенные с собой книги, пробовал читать — не читалось; он взялся было за письмо, — тоже ничего не получилось.

«Напрасно согласился я поехать в эту Федоровку», — с грустью раздумывал он.

После амбулаторного приема Василий хотел было снова заняться операционной, но дежурная сестра, Юлия Галкина, сообщила, что звонили по телефону из Каменки и просили врача срочно приехать к больному.

— Поеду и я с вами, — вызвался Корней Лукич, — а то дорога вам незнакома, люди тоже.

Василий согласился. Вдвоем они отправились на бричке в самое отдаленное селение, вместе осмотрели больного, назначили лечение и теперь возвращались в Федоровку. Старая больничная лошадка с много обещающей кличкой Молния неторопливой рысцой бежала по укатанной, как асфальт, степной дороге. Время от времени Корней Лукич дергал вожжами, ободряюще посвистывая, но Молния, за свой долгий век, видимо, привыкшая к такому обращению, не ускоряла бега.

— Эх, и транспорт, будь он неладный, — сокрушался старый фельдшер. — Скоро, говорят, автомобили с атомными двигателями появятся, а мы все по старинке ездим.

— До атомных автомобилей еще далеко, — возразил сидевший рядом Василий.

— Ну бог с ними, с атомными, путь дадут нам самую обыкновенную санитарную машину. Ведь не дают же!

— Не хватает у нас машин.

— Оно, конечно, где машин, а где распорядительности не хватает, — грустно заметил Корней Лукич. — Вы посмотрите: у директора МТС — легковая, у главного агронома — тоже, председатель колхоза на «Победе» по полям носится. Слов нет, транспорт им нужен. А врачам? Да, может быть, вам, доктору, в тысячу раз машина нужнее, чем тому же председателю или, скажем, директору. Вот, к примеру, вызвали нас к больному — двадцать километров туда и столько же обратно, пока съездили — и день прошел. А может быть, за это время другой человек нуждался в вашей помощи!

— Потерпите, Корней Лукич, будет и у нас машина.

— Эх, Василий Сергеевич, я уж более тридцати годов терплю. Не привыкать мне. И в двадцать пятом на лошадях ездили, и в тридцать пятом, и в сорок пятом, и сейчас, как видите, тоже. Дело знакомое. Вы только начинаете, а я уж сколько исходил по этим дорогам, сколько изъездил — сосчитать невозможно. Бывало, приедут за мной, пригласят к какому-нибудь тяжелому больному, а по темноте своей и попа прихватят на всякий случай, чтобы дважды лошадь не гонять. И вот едем: на одном конце брички я сижу с санитарной сумкой, а на другом — поп Макарий с крестом. Едем, значит, и про себя гадаем, кто скорей понадобится: то ли я с лекарствами, то ли отец Макарий с молитвами. Нужно вам сказать, попик был старикашкой задиристым, всю дорогу, бывало, грызет меня. Ты, говорит, племя антихристово, супротив бога идешь со своими лекарствиями, ты, говорит, о спасении грешных душ не печешься. И так порою доймет меня своими словесами да святыми писаниями, что хоть слазь и пешком иди. Слушаю, слушаю, бывало, и не вытерплю — волостью пригрожу или с подковырочкой посоветую: «Батюшка, насколько я разбираюсь в медицине, ваш Иисус Христос транспортом никогда не пользовался, не последовать ли вам его примеру, да не размять ли вам пешочком свои косточки». Богохульник, кричит поп Макарий, фарисей! Иногда я опаздывал к больному или не помогали мои лекарства, тогда поп Макарий, проговорив «На все милость божья», гнусавил над умирающим, а я сидел где-нибудь в сторонке, вздыхая да проклиная свое бессилие, и ждал, когда поп закончит свои молитвы, чтобы вместе возвращаться домой. Но чаще все-таки бывало наоборот: поп Макарий ждал, покуда я отхаживал больного уколами, микстурами, порошками. После моей удачи поп всю дорогу молчал, наверное, в мыслях поругивая меня, что хлеб у него отбил. Словом, незавидный у меня был спутник. А когда поп Макарий на пасху подвыпил изрядно, да ночь проспал у себя под крыльцом, да подхватил крупозное воспаление леших, сразу попадью свою пригнал за мной. Пришел я к нему, прослушал как следует, установил болезнь и говорю: «На все милость господня, лечить бы вас нужно, батюшка, да боюсь грех на душу брать и супротив бога идти со своими лекарствами». — «Что вы, что вы, Корней Лукич, — взмолился поп Макарий, — мы люди свои, не помните зла, окажите медицинскую помощь болящему телу». Вылечил я его, и с тех пор поп Макарий не ворчал, если ехать вдвоем доводилось. Да, Василий Сергеевич, на веку, как на долгой ниве, всего было вдосталь: и в полыньях тонул, и под дикие бураны попадал, и от волчьих свадеб отбивался. Собаки всей округи меня узнавали по голосу. А уж грязи помесил — прореву…

Когда-то, в первые годы Советской власти, Корней Лукич был в этом крае чуть ли не единственным медицинским работником. Приехал он в Федоровку после гражданской войны, занял пустовавший дом и жил в нем и больных принимал. Днем и ночью тянулись к фельдшеру люди; приходили пешком, приезжали на лошадях из дальних селений. На десятки верст вокруг, кажется, не было ни одной хаты, в которой не лечил бы кого-нибудь. Всюду он был желанным гостем, и все уважительно величали его доктором.

Свернув с пыльного большака на узкую проселочную дорогу, бежавшую между лесозащитной полоской и пшеничным полем, Корней Лукич неожиданно остановил Молнию, по-молодецки бодро спрыгнул с брички. Сорвав зеленый колосок, он стал внимательно рассматривать его.

— Какой налив! Посмотрите, Василий Сергеевич.

Он выдавил на ноготь белое с голубоватым оттенком молоко зерна.

— Хорошо! Зерно обещает быть ядреным!

Заметив кого-то на дороге, Корней Лукич помахал рукой и сказал Василию:

— Не сидится нашему бригадиру, обходит свои владения Тихон Иванович.

— Грушко? — обрадовался Василий. — Он-то мне как раз и нужен.

— Ну что, Корней Лукич, хороша пшеничка? — спросил бригадир, подходя к ним.

— На редкость! — похвалил фельдшер.

Тихон Иванович Грушко был человеком приметным — высокий, плечистый, до черноты загорелый. У него широкий выпуклый лоб, тяжелый подбородок, юлнота губ скрадывалась темными пышными усами. На нем сиреневая безрукавка, заправленная в серые, отглаженные брюки.

«Богатырь мужчина», — подумал о нем Василий.

Когда старик-фельдшер представил Тихону Ивановичу нового доктора, тот приветливо улыбнулся и протянул мускулистую, как у молотобойца, руку.

— Вы, говорят, искали меня вчера. Извините, Василий Сергеевич, в райкоме был, — сказал Грушко. Голос у него негромкий, чистый.

— Садись, Тихон, подвезем, — пригласил было Корней Лукич, но тут же, спохватившись, добавил с улыбкой. — Хотя что это я приглашаю тебя, знаю ведь не сядешь, не любишь транспортом пользоваться.

— Что верно, то верно, не люблю, отцовский понадежней будет, — в тон фельдшеру ответил Грушко и обратился к доктору. — Мне говорили о вас в райкоме. Приходите завтра вечерком часам к пяти, возьму вас на учет.

Василий снова сидел на бричке рядом с фельдшером.

Почуяв близость дома, Молния бодрой рысцой бежала по мягкой луговой дороге.

— Ну вот, Василий Сергеевич, еще с одним жителем Федоровки познакомились нынче. Обратили внимание на ноги Тихона?

— Ноги, как ноги, шагает крепко.

— То-то и есть — крепко. А ведь я, грешным делом, думал — инвалидом человек останется, с костылями век ходить будет. Ранен был на фронте. Вернулся он из госпиталя уже после войны. Вижу, хромает человек, а в больницу глаз не кажет. Я к нему, как полагается, домой, что такое, мол, Тихон, зайди, покажись. Еле затянул в больницу. Смотрю, с ногами-то дело — швах. Я ему парафин и костыли в руки. Вот тебе, говорю, помощники. От парафина не отказался, а костыли не взял. Ты что, говорю, в своем уме? В своем, отвечает, мне, говорит, один умный человек сказал — только в ходьбе спасение. И стал он ходить. Встречу его, бывало, взгляну — губы до крови искусаны, а ходит, ходит, и что же вы думаете! Добился своего, теперь никаких признаков хромоты. Упорный человек!

В больнице Василия ожидала новость: приехал из командировки главврач и просил доктора зайти к нему на квартиру.

Главврач, Борис Михайлович Лапин, жил неподалеку от больницы в большом рубленом доме. Дом был похож на другие больничные постройки и, видимо, строился одновременно с ними, он только отличался бьющей в глаза яркой синей окраской ставен. Василий толкнул плечом тяжелую скрипучую калитку и вдруг откуда-то из глубины двора послышался хриплый собачий лай, а потом, грозно гремя цепью, выскочил огромный лохматый пес. Василий попятился от неожиданности, но в следующее мгновение из сеней раздался по-хозяйски властный мужской голос: «Тарзан, молчать». Пес тут же затих, словно подавился чем-то, и, скаля острые редкие зубы, косился на пришельца злыми, налитыми кровью глазами.

На крыльцо вышел в полосатом домашнем халате Лапин.

— Донцов? Здорово, дружище! — воскликнул Борис Михайлович. — Очень рад, очень рад, что именно ты приехал ко мне в больницу!

Лохматый пес поглядывал на гостя, но, по всей вероятности, убедившись, что верная служба его здесь ни к чему, медленно поплелся в свою конуру.

Лапин подхватил Василию под руку и повел в дом.

В комнате гостя встретила жена главврача Лариса Федоровна. Когда муж представил ей доктора, она улыбнулась, протянула узкую ладонь и с воодушевлением проговорила:

— Мы очень рады вашему приезду, Василий Сергеевич, давно ждем вас.

— Как с квартирой? Хорошо ли устроился? — поинтересовался Борис Михайлович.

— А как с питанием? — в свою очередь полюбопытствовала хозяйка. — В сельских условиях эта проблема решается не так-то просто.

— Именно, именно, дружище, могут быть всякие осложнения! — подхватил Борис Михайлович.

Василий был растроган такими заботливыми расспросами и успокоил радушных хозяев дома: и с квартирой и с питанием благополучно.

— Вот и хорошо! — искренне обрадовался Лапин. — А теперь, дружище, отметим нашу встречу под сельским небом скромным ужином. Лариска, приглашай!

Василий был рад, что главврачом оказался человек, знакомый по институту. Хотя Борис Михайлович шел тремя курсами впереди, но им доводилось нередко встречаться в комитете комсомола, в профкоме, на институтских вечерах. За эти пять лет, пока Василий кончал институт, а потом ординатуру, доктор Лапин заметно располнел. Он был коренаст, невысок ростом, лицо у него широкое, несколько даже скуластое с румянцем во всю щеку, круглая с рыжеватым ежиком голова плотно сидела на широких плечах. При каждой улыбке во рту Лапина огоньком поблескивал золотой зуб.

Лариса Федоровна была полной противоположностью мужу — тонкая, по-девичьи стройная. Лицо у нее смуглое с маленьким, будто выточенным подбородком. Нос тонкий с чуть-чуть заметной горбинкой. Глаза карие с каким-то холодным блеском. Одета она была просто, но со вкусом и всем своим видом как бы подчеркивала: не смотрите, мол, что живу в сельской глуши, следить за собой умею не хуже любой горожанки.

Василий обратил внимание на обстановку комнат, мебель в них была больничная: шкафы, табуретки, тумбочки — все было окрашено в неуютный белый цвет.

Борис Михайлович откупорил принесенную Ларисой Федоровной бутылку. Наполнив небольшие стаканчики темно-розовой тягучей жидкостью — наливкой домашнего производства, — он торжественно произнес:

— Выпьем, Василий Сергеевич, за нашу встречу, за нашу дружную работу, а в том, что мы будем работать дружно, я не сомневаюсь. Мы воспитанники одного института! Главное в нашем деле — согласие, или, как принято теперь говорить, коллегиальность! — Говоря это, главврач с аппетитом закусывал. — Не увлекаешься ли охотой? — спросил он после второго стаканчика.

Василий отрицательно покачал головою — нет, охотой никогда не увлекался.

— Ничего, дружище, приобретем тебе ружьишко и как-нибудь махнем на Красноярские озера. Чудесные там, доложу я тебе, места. Помню, прошлой осенью забрались мы туда с первым секретарем райкома Аркадием Александровичем, целую «Победу» уток привезли.

Борис Михайлович снова наполнил стаканчики, продолжая нахваливать охотничьи богатства здешнего края, а потом философски заметил:

— В наших условиях надобно чем-то увлекаться, иначе заплесневеешь, как хлебная корка в кухонном столе.

— Не только в наших условиях, а вообще у человека должно быть свое увлечение, — с доверительной откровенностью согласился Василий. — Я, например, увлекаюсь хирургией и люблю ее.

— А как же не любить то, что дает хлеб насущный! — воскликнул Борис Михайлович. — Но пойми, дружище, не единым хлебом жив человек. Человеку дано больше, чем его специальность. Я, например, знаю врачей, которые увлекаются музыкой, живописью. Занимаются, конечно, любительски, однако находят в этом какой-то отдых, какое-то, если можно так выразиться, эстетическое наслаждение. Знаменитый академик Филатов даже на склоне лет ходил на этюды, и его картины до сих пор висят в каждой палате Одесской глазной клиники. Но все-таки у каждого человека есть главное. Я, дружище, тоже обожаю свою специальность, но условия, чтоб им пусто было, не дают развернуться. Ведь что нужно для успешной работы современного врача? Все достижения сегодняшней медицинской науки. Да, да, Василий, не смотри так иронически, — именно все достижения! Помнишь, как говорил добрейший профессор Казанский: «Без рентгеновского обследования врач слеп, без лабораторных данных — безоружен». А сколько сейчас изобретено новейших аппаратов! Мы видим их в сельских больницах? Нет, не видим. Возьмем для сравнения какого-нибудь среднего врача московской клиники: в его распоряжении и лаборатории, и диагностические кабинеты, и новейшая аппаратура, к его услугам консультации медицинских светил. А у нас, в сельской больнице, что? Какими средствами распознавать болезни? Наше оружие, к сожалению, допотопная трубочка стетоскоп…

Василий горячо возразил словоохотливому собеседнику:

— Между прочим, Сергей Петрович Боткин прекрасно распознавал болезни при помощи одного только стетоскопа.

— Значит, долой все новое и да здравствует деревянная трубочка?

— Нет, да здравствует все новое: и новая аппаратура, и новые методы исследования больного, но если их нет, врач обязан хорошо владеть старыми методами диагностики.

— Эге, друг мой, вижу, чувствую, узнаю — зерна профессора Казанского дают всходы в твоей головушке, — рассмеялся Борис Михайлович, а потом серьезным тоном добавил: — Можешь быть уверен, этим всходам будут здесь созданы самые благоприятные условия, операционная в твоем распоряжении и можешь резать, сколько твоей душеньке захочется.

— Спасибо. Но знаешь, как говорили старые врачи: «Благодеяния хирурга могут создаваться не только теми операциями, которые он делает, но и теми, от которых он отказывается», — ответил Василий.

— Да, да, умно говорили старики, — согласился Борис Михайлович и после небольшой паузы продолжал:

— Все-таки тебе, Василий, чертовски повезло — два года пробыл в ординатуре, а мне пришлось со студенческой скамьи да в больничное пекло.

— Но ты, насколько мне известно, первое время работал в городской больнице и почему-то ушел оттуда.

— Вот, вот, Василий Сергеевич, спросите, почему ушел и меня увез в деревенскую глушь, — вмешалась Лариса Федоровна.

— Видишь ли, друг мой, — отвечал Василию Борис Михайлович, — не мот я остаться в стороне, когда на укрепление сельского звена двинулась тридцатитысячная армия рабочих, инженеров, партийных работников, когда молодежь штурмовала целину. Не мог усидеть в городе, когда сельским больницам нужны были врачи. Совесть не позволила.

— Вот и попробуйте, Василий Сергеевич, после этого доказать ему, что жене скучно здесь, — улыбаясь, говорила Лариса Федоровна. — И у вас, наверное, такое же объяснение отъезда в село? — поинтересовалась она.

— Нет, меня вызвали и направили, — ответил Донцов.

Провожая гостя до калитки, Лариса Федоровна говорила:

— Мы всегда будем рады встретить вас. Не забывайте наш дом.

Проходя мимо больницы, Василий заметил свет в окнах амбулатории и решил заглянуть туда.

Дежурная сестра Юлия Галкина, поджав ноги, сидела на кушетке и читала какую-то книгу. Увидев доктора, сестра быстро встала, поправила сбившуюся косынку на голове и выжидательно смотрела на Василия Сергеевича.

«Зачем он пришел? Может быть, просто решил навестить меня», — подумала она, и от этой мысли сердце неожиданно вздрогнуло в груди.

— Как дела, Юля? — спросил доктор, впервые назвав Галкину по имени.

— Все в порядке, Василий Сергеевич, — бойко ответила сестра, незаметно прикрывая газетой книгу. Кто знает, как отнесется этот новый доктор к ее чтению во время дежурства.

Василий, конечно, заметил, как медсестра неумело прятала книгу, но промолчал. В институтской клинике, бывало, профессор Казанский за подобное времяпрепровождение строго взыскивал. Василий понимал: клиника одно дело, а сельская больница — другое, здесь стационарных больных раз, два и обчелся, и поневоле дежурным сестрам ничего не остается, как почитывать романчики…

— Вызовы были?

— Нет, Василий Сергеевич, — быстро отвечала Юлия, и вдруг стушевалась, тихо добавила: — То есть, простите, приходил мальчик от Кудряшевых. У бабки был приступ.

— Приступ? Какой именно? — встревожился доктор.

— Не знаю.

— Как? Был приступ, и вы не знаете, какого характера? — удивленно спросил он. — Когда приходил мальчик?

— Приблизительно в семь вечера.

— И вы не удосужились вызвать врача! — Василий строго смотрел на Галкину. Та опустила голову, неловко переминалась с ноги на ногу и молчала. — Я спрашиваю, товарищ Галкина, почему не вызвали врача?

— Я… Я послала к Корнею Лукичу.

— Зачем же к нему, если, знали, где находятся врачи?

— Не хотела беспокоить, с Кудряшихой это часто бывает.

— Тем более! — сердито подхватил Василий. — Корней Лукич был у больной? Мальчик нашел его?

— Наверное, нашел. Больше он сюда не приходил.

— Вот что, товарищ Галкина, договоримся раз и навсегда: при всех подобных случаях вызывать врача, — предупредил Василий.

— Понятно, — покорно отозвалась девушка и, окинув доктора недоумевающим взглядом, тихо заметила: — А мы всегда вызывали Корнея Лукича. Так распорядился Борис Михайлович. Как он прикажет, так и будет…

В глазах осмелевшей Юлии можно было прочесть: «Сколько вы ни шумите, сколько ни придирайтесь, а я подчиняюсь главврачу».

Проводив доктора, она прислушалась: вот шаги его простучали по ступенькам крыльца, потом зашуршали в саду на дорожке, усыпанной песком, и наконец стихли, будто растворились в темени вечера. Девушка снова уткнулась в книгу, но читать, как прежде, не могла. Из головы не выходил тревожный вопрос — что привело сюда доктора? Может быть, он хотел проверить, как она несет дежурство, чтобы завтра доложить на пятиминутке Борису Михайловичу?

«Ну, и путь докладывает. Подумаешь, важность большая», — расхрабрилась Юлия и снова увлеклась книгой.

…Василию не давала покоя мысль — о каком неизвестном приступе сообщила Юлия?

«Нужно было узнать у нее, где живут Кудряшевы, и немедленно пойти к ним. Может быть, нужны срочные меры, вплоть до немедленной операции. Операция? А сможешь ли ты приступить к ней сейчас? Готов ли ты встать к операционному столу?» — от этой мысли по спине Василия пробежал неприятный холодок. Нет, к операции он еще не готов, операционная только окрашена и вымыта, но не развернута. Он даже еще не подобрал операционную сестру, не было готового стерильного материала.

«Хорошо было бранить Юлию Галкину, а сам ты много сделал? — упрекнул себя Василий. — Нужно немедленно развернуть операционную и быть готовым ко всему», — решил он. Неотвязчивые мысли снова перебросились на больную Кудряшеву с неизвестным приступом…

«Надо пойти к Корнею Лукичу и в конце концов узнать, что с ней».

Василий осторожно постучал в темное окно.

— Сейчас иду, — послышался басовитый голос фельдшера. Через две-три минуты Корней Лукич вышел на улицу, в руках у него был уже знакомый Василию небольшой чемоданчик.

— Ну вот и я готов. Идемте, — проговорил Корней Лукич и вдруг, удивленный неожиданной встречей с доктором, тревожно спросил: — Василий Сергеевич, вы? Что-нибудь случилось?

— Вы были у Кудряшевой? Что с ней?

— Ах, вот вы о чем, — облегченно вздохнул старый фельдшер. — Был. Ничего особенного. Старое дело — опять с печенью. Как только допустит погрешность в диете, так сразу боли… Впрыснул ей атропин. Успокоилась, заснула…

У Василия будто гора с плеч свалилась. А он уж думал бог знает что.

— А я слышу, стучит кто-то. Ну, думаю, опять вызывают. Взял чемоданчик и готов, — продолжал фельдшер.

— И вы даже не спросили, кто стучит и зачем?

— А для чего спрашивать? Я уж, Василий Сергеевич, привык. Ежели стучат, значит к больному идти. Кроме кто ж постучит ко мне? И чуток я к каждому стуку в окно. В доме по хозяйству сноха может греметь сколько угодно, не проснусь. Вчера, например, тарелки у нее вывалились из шкафа. Звон, говорит, такой стоял, что соседский кобель с цепи сорвался. А я, представьте себе, не услышал. Но вот в окошко кто стукнет, сразу сон пропадает. Это у меня вроде рефлекса выработалось, — рассмеялся Корней Лукич. — Да что же это мы стоим? В ногах, как говорится, правды нету. Присядемте, Василий Сергеевич, на лавочку да подышим свежим воздухом. Ночь-то нынче какая!

Они сели на скамейку. Василий достал папиросу и закурил.

— Значит, познакомились с нашим главврачом? — негромко спросил Корней Лукич.

— А мы с ним давно знакомы. Один институт кончали.

— Вот оно как! Ну что ж, это даже хорошо. Старый друг, как говорится, лучше новых двух…