Сельский врач

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В последнее время Борис Михайлович вел себя необычно. Он редко теперь ходил по больнице, почти никому не делал замечании, не грозил выговорами, как будто все подчиненные стали вдруг безупречными. На пятиминутках он с отсутствующим видом слушал доклады дежурных сестер и стремился поскорее закончить это скучное занятие и выдворить всех из кабинета. Можно было подумать, что главврач дорожит уединением и больничной тишиной.

Но тишина в Федоровской больнице была обманчивой, как подточенный вешними водами лед на реке; на первый взгляд кажется крепок еще, а ступи на него и провалишься…

Сегодня Бориса Михайловича снова взорвало. Дней пять тому назад в районной газете был напечатан фельетон Донцова «Колдун из Нижней Вязовки». Прочитав докторское сочинение, Борис Михайлович позеленел от негодования, скомкал в кулаке газету, точно хотел выжать из нее содержание фельетона, но никому ничего не сказал, как будто никакой газеты не было и знать он ничего не знает. Но вдруг «Колдуна из Нижней Вязовки» перепечатала областная газета и даже снабдила фельетон карикатурой.

В глазах у Бориса Михайловича потемнело.

«Позволительно спросить, а чем и как благодарит этот невежественный колдун кое-кого из образованных медиков за их невмешательства в его темные дела…». Такой была концовка у фельетона, и Борис Михайлович понимал, кто подразумевается под «образованным медиком» и на какую благодарность намекает автор.

«В облздраве тоже прочтут этот пасквиль…» — ужаснулся Лапин. И вспомнилось ему, как он, добровольно согласившись поехать на периферию, вошел к Шубину — заведующему облздравотделом. Даже секретарша, и та посмотрела на Бориса Михайловича с нескрываемым уважением, а Шубин вообще не знал, куда посадить врача и дружелюбно говорил: «Очень рад, очень рад, опытные врачи до зарезу нужны в колхозах и совхозах». — Он подвел Бориса Михайловича к карте области. — «Видите, какой просторище! А сколько новых совхозов создано, и всюду нужны врачи»… В новый совхоз, на голое место, Лапину ехать не хотелось. Впрочем, Шубин и не настаивал на этом, предоставив доктору-добровольцу широкое право выбора. С деловитой осторожностью выбирал Борис Михайлович, куда направить стопы свои. Лариса Федоровна, конечно, принимала самое живое участие в этом выборе и ультимативно советовала ехать только в богатый район.

«А что подумает Шубин теперь, когда прочтет этот фельетон?» — с горечью размышлял Борис Михайлович.

В кабинет без стука вбежала чем-то расстроенная молодая колхозница и, даже не поздоровавшись, с порога начала:

— Что же это такое получается… врача не докличешься… Еще утром вызывали, а его все нет и нет… Где же совесть?.. Донцов говорил «приду» и не идет, а у меня дочурка при смерти.

К главврачу приходили порой люди с жалобами то на аптекаршу, то на акушерку или дежурную сестру, и он, внимательный и обходительный, всегда успокаивал жалобщика, разбирался, в чем дело, и человек тут же получал, что требовалось. А сейчас, услышав имя Донцова, Борис Михайлович с возмущением сказал:

— Вызывали, говорите, Донцова и он не пришел? Безобразие! Вот вам «Книга жалоб и предложений». Напишите здесь!

Женщина в недоумении смотрела на главврача заплаканными глазами.

— Садитесь к столу и пишите. Я этого так не оставлю, я накажу. Подумать только — ребенок при смерти, а он!.. — Борис Михайлович видел, как от слез, упавших на страницу «Книги», расплывались чернила…

«Эх, неаккуратная какая», — осуждающе подумал он и бережно, как драгоценность, спрятал «Книгу» с записью в ящик стола.

— Не убивайтесь, дорогая, доктор сейчас у вас будет.

Успокоенная женщина вышла. Борис Михайлович распахнул дверь и сказал санитарке, чтобы та пригласила к нему Корнея Лукича.

Когда старый фельдшер появился в кабинете, Борис Михайлович с предупредительной вежливостью попросил:

— Будьте любезны, Корней Лукич, сходите к Григорьевым, девочка у них заболела.

— Может, врача туда нужно.

— Вы, дорогой мой, любого врача за пояс заткнете, — заулыбался Борис Михайлович. — Некоторые врачи по два года около профессоров трутся, а какой толк? Вон Донцов к вам ведь за советом бегает? Да, да, бегает, а всюду трезвонит: Глыбин — профан, Глыбин, кроме ихтиолки, ничего не знает. — Говоря это, Лапин внимательно присматривался к фельдшеру, силясь разгадать, какое впечатление производят его слова.

— Может, и точно профан, не ровня я Василию Сергеевичу, — ответил Корней Лукич.

— Вы, дорогой мой, практик, а практика в нашем лечебном деле — основа основ. Прошу вас, Корней Лукич, сходите к Григорьевым.

Корней Лукич был подкуплен и, вместе с тем, удивлен дружелюбным тоном главврача. Обычно доктор Лапин разговаривал с ним чуть высокомерно, кичась дипломом врача и давая понять, что, как гласит пословица, гусь свинье не товарищ… Еще в первые дни жизни в Федоровке Борис Михайлович каким-то чутьем разгадал, что старый фельдшер никогда не будет его единомышленником, и он постарался отгородиться от него врачебным званием. Главврач не обращался к фельдшеру ни за советом, ни за помощью, твердо зная, что тот обязан исправно выполнять его указания и назначения.

Корней Лукич не навязывал свою дружбу новому главврачу и вел себя с прежней независимостью. Нередко он замечал, как доктор Лапин прислушивается к его опросам больных на амбулаторных приемах, присматривается, как он исследовал пациентов. Порою, будто с целью контроля, Борис Михайлович просматривал его записи в амбулаторных карточках…

Поглаживая седые усы, Корней Лукич понятливо усмехался и думал:

«Ничего не скажешь — гордячок… И поучиться хочется и к фельдшеру обращаться вроде не с руки… Ну да ничего, мы народ не гордый, хочешь учиться, так учись, главное, чтобы на пользу шло».

На амбулаторных приемах в присутствии главврача Корней Лукич старался поподробней опрашивать больных и, как бы между прочим, вводить горделивого доктора в курс хлопотной сельской медицины.

Борис Михайлович быстро схватывал все нужное для сельского врача и через каких-нибудь полгода уже не нуждался в объяснениях старика-фельдшера.

— Ну что ж, очень хорошо, — не раз говорил себе Корней Лукич.

А когда Лапин однажды попытался вмешаться в поведение старого фельдшера, дескать, не вы хозяин больницы, Корней Лукич строго предупредил:

— Здесь вся моя жизнь… Здесь все мне дорого…

Но сейчас Борис Михайлович вел себя по-другому. Поблескивая золотым зубом, он улыбался старику-фельдшеру и дружески говорил:

— Если что серьезное у Григорьевых, мы потом вместе посмотрим, посоветуемся. Да я верю: совет вам не нужен…

…Сегодня Василий выписывал из больницы эмтээсовского слесаря и ему нужно было оформить больничный лист, а печать находилась у главврача (тот никому не доверял ее).

Лапин придирчиво проверял правильность заполнения больничного листа, он даже на свет разглядывал его, будто искал какой-то подлог, но лист был заполнен четко и правильно, и это обозлило Бориса Михайловича. Вообще с некоторых пор его стала бесить аккуратность хирурга: придраться не к чему, а придираться хотелось. С каким удовольствием, например, он вернул бы сейчас больничный лист Донцову — дескать, перепиши, переделай…

Он пришлепнул печать и как бы между прочим сказал:

— Ну что, в писатели полез, доктор Донцов, промышлять фельетончиками начал.

— Силы попробовал, — в тон ему ответил Василий.

— На мелочи расходуешь свои силы, по воробьям из пушки стреляешь.

— Если воробьи вредят, можно пушечного выстрела не пожалеть, порох потом окупится.

— Уж не думаешь ли ты, что совершил героический подвиг, написав статейку в газету, — въедливо продолжал Борис Михайлович.

— Представь себе — не думаю, я выполнил долг врача, и только.

— Долг врача? Интересно, очень даже интересно… А мне, по наивности, казалось, что долг врача — лечить.

— Одно другому не мешает. Между прочим, ты мог бы опередить меня и раньше пресечь незавидную деятельность Бродского. Но по какой-то непонятной причине ты этого не сделал.

— Не кляузник я — вот причина!

— А меня ты, значит, считаешь кляузником? — Василий достал папиросу, нервно помял ее пальцами, папироса лопнула, и табак высыпался на ковровую дорожку. Василий почувствовал себя незаслуженно оскорбленным и не мог удержаться, чтобы сгоряча не сказать сейчас: — Я не продаю врачебную совесть за курочек и не в пример тебе, доктор Лапин, дорожу, как святыней, дипломом врача.

— Тише на поворотах, споткнешься! — каким-то повизгивающим фальцетом крикнул Борис Михайлович. Глаза его сразу потемнели, толстая шея и полные щеки налились кровью (казалось, прикоснись головкой спички к его багровой щеке, и спичка тут же вспыхнет). Даже рыжеватый ежик волос и тот грозно щетинился, точно был готов защищать голову хозяина. Вскипев, Борис Михайлович уже не мог остановиться, и то, что копилось все это время по каплям, теперь забурлило в нем, заклокотало.

— Ты ответишь партийному бюро за клевету! — не унимался Борис Михайлович, а потом выразил свое сокровенное: — Как видно, Донцов, нам с тобой не сработаться. Советую съездить к Моргуну и попроситься в другое место!

— С какой стати? — удивился Василий. — Мне здесь нравится, здесь и буду работать!

— Нет, не будешь!

Неизвестно, чем бы закончился этот разговор, если бы в кабинет не вошла с рецептами старшая сестра. Взглянув на врачей, она сразу поняла, что между ними пробежала черная кошка.

«И чего не хватает людям, и когда они только утихомирятся», — с грустью подумала Клавдия Николаевна, кладя на стол тетрадь с рецептами.

Как только Василий вышел из кабинета, Борис Михайлович процедил сквозь зубы:

— Тоже мне, дева непорочная. Видали такого? — обратился он к старшей сестре.

— Да уж вижу, зря вы придираетесь к Василию Сергеевичу. Ну, работает человек, и пусть себе работает, другого такого хирурга не скоро найдешь.

— Помолчите, Луговская! В ваших речах никто не нуждается, — грубо оборвал ее Борис Михайлович и уткнулся в рецепты. — Ага, опять напутали! — обрадовался он. — Все рецепты переписать!

— Зачем же все? В одном только ошиблась.

— Сказано переписать — переписывайте!

— Да что вы, Борис Михайлович, кричите. Переписать рецепты — перепишу, а кричать на себя не позволю, так и знайте!

Лапин уже давно подумывал о замене Луговской, которая в последнее время вела себя уж слишком самостоятельно и почти всегда поддерживала Донцова. Такая старшая сестра не устраивала Бориса Михайловича, но он никак не мог решить, кем заменить ее. Галкина на должность старшей сестры не годилась: непостоянна, всяких фантазий и ветра в голову много; о Богатыревой и речи быть не могло. Оставалась одна Суханова… Правда, Нина Суханова была уж слишком тихой, незаметной, но, кроме нее, других более подходящих кандидатур не было. Борис Михайлович стал присматриваться к ней, всегда защищал ее, если Донцов делал какие-нибудь замечания. Потом попросил жену, чтобы та навела некоторые справки о медсестре, и Лариса Федоровна обнаружила благоприятные факты. Оказалось, что старики-родители Сухановой живут где-то в Пензенской области и она ежемесячно помогает им деньгами, что младший брат мужа учится в сельскохозяйственном институте и тоже нуждается в помощи, а ко всему вдобавок ее муж этим летом серьезно приболел (открылась фронтовая рана) и вынужден был целый месяц лечиться на курорте. Словом, материальное положение Сухановой оказалось неважным, и Борис Михайлович решил воспользоваться этим.

— Смотрю я, Нина Викторовна, хорошая вы работница, а вот окладишко у вас, прямо сказать, невысокий, — заметил однажды Лапин.

— Что поделаешь, если такие ставки установлены медицинским сестрам.

— Да, да, несправедливо. Однако кое-что можно было бы сделать, — продолжал он. — Все думаю, Нина Викторовна, как выкроить вам еще полставочки. Ведь нелегко живется вам? А?

— Нелегко, Борис Михайлович, — созналась та.

Лапин обещал подумать и через несколько дней предложил ей должность старшей сестры.

— А как же Клавдия Николаевна? — растерянно спросила Суханова.

— Луговская нам не указ, — отмахнулся Лапин. — Принимайте дела, и точка.

— Нет, Борис Михайлович, я так не могу, я поговорю с ней, — упрямилась медсестра.

— О чем говорить? Она сама просила. А потом старшая сестра должна показывать пример честности и грамотности. Сами знаете: грамотешка у Луговской прихрамывает, спирт испаряется. А вам, Нина Викторовна, я верю и хочу материально помочь вам, — воркующим голоском убеждал Борис Михайлович.

Когда Суханова заговорила с Клавдией Николаевной о предложении главврача, та с искренней радостью заявила:

— Вот и хорошо, Ниночка, теперь ты поработай старшей. Я действительно сама хотела просить. Надоели мне крики и придирки…

Вера Богатырева не понимала, почему Лапин и Василий Сергеевич не живут в мире и дружбе. Ей, например, казалось, что у врачей вообще не может быть серьезных причин для ссор… Другое дело они с Юлией, но ведь они девчонки! У них разные взгляды, разные характеры. Разве могла Вера спокойно слушать, когда Юлия однажды сказала, что Донцов зря ухаживает за учительницей Тобольцевой, что он не имеет права отбивать любимую у Антонова. Отбивать любимую? Веру возмутили эти слова. Ей, наоборот, почему-то нравилась дружба доктора с учительницей, и она резко возразила Юлии, что если человек любит, никто и никогда не сможет «отбить». Тобольцева встречается с Василием Сергеевичем? Ну и что же? Значит, не любит она Антонова, значит, нравится ей доктор!

Вчера Юлия возмутила Веру, обвинив ее в непостоянстве. Раньше Вера часто говорила о курсанте, даже отослала письмо подруге и просила сообщить ей адрес брата. А теперь она забыла о нем и часами просиживала у койки Миши Кузнецова — книги ему читала, газеты… Да, Вера порой вспоминала курсанта и тот выпускной вечер… А что касается Миши Кузнецова — он тяжелый больной, и все должны помогать ему. Это их долг. Разве сама Юлия не встревожилась, когда на ее дежурстве Кузнецов затемпературил? И не она ли посылала вечером санитарку за Василием Сергеевичем?

— Ведь я знаю, Верочка, втюрилась ты в Мишу Кузнецова, — заключила Юлия.

Вера вспыхнула и горячо стала доказывать, что ничего подобного, что Юлия ошибается…

И все-таки Юлия не ошиблась. Вера почему-то все время думала о Кузнецове и всегда спешила в больницу. Она подолгу копалась в сельской библиотеке, выбирая самые интересные книги для Кузнецова, а как только узнала, что он любит рассказы с приключениями, притащила в палату толстую подшивку журналов «Вокруг света».

Однажды Вера три вечера подряд читала большую книгу о солдате. Солдата ранило в бою на фронте. Раны были тяжелые, и врачи после всех попыток облегчить участь воина пришли к заключению, что в данном случае медицина бессильна и солдат не жилец на этом свете. В госпиталь приходила девушка Галя — ткачиха с шелкокомбината. Она помогала сестрам и санитаркам ухаживать за ранеными, иногда веселила бойцов своими песнями. Понравились песни Гали тому тяжелораненому солдату. Слушая девушку, солдат забывал о ранах и просил, чтобы она продолжала свои песни. И Галя не скупилась. Солдат всем сердцем полюбил девушку. Узнав об этом, Галя каждый день приходила в палату. Она с ложечки кормила солдата, вполголоса напевая ему чудесные песни, она без стеснения говорила парню о своей любви, говорила и пела о том, что она никогда в жизни не оставит его. И вопреки прогнозам врачей произошло чудо: парень выздоровел. Вскоре он выписался из госпиталя и снова ушел на войну. Галя долго долго ждала его с фронта и дождалась…

Когда книга была дочитана, Кузнецов тихо сказал:

— Это любовь помогла солдату. Любовь, Верочка, большое дело… А мне тоже… помогла ваша кровь, она течет в моих жилах, и я никогда, никогда не забуду этого. — Немного помолчав, он тихо спросил: — Завтра придете?

— Да, да, Миша, конечно. И принесу новую книгу.

Весь тот вечер Вера думала о солдате, о хорошей девушке Гале, о Мише Кузнецове и очень сожалела, что не умеет петь. Она тоже спела бы Мише чудесную-расчудесную песню о весне, о любви… Вера хотела рассказать обо всем Юлии, но побоялась. Юлия порой была просто невозможной, ей ничего не стоило высмеять… Она вообще любила посмеяться над другими, а сама? Грезит о каком-то «необыкновенном» и «особенном» и все ждет его, ждет… А Вере наплевать на этих «особенных», ей теперь нравился самый обыкновенный Миша Кузнецов, и она, наверное, тоже чуточку нравилась, и это помогало ему бороться с болезнью, с тяжелыми травмами.

Порой Миша просил девушку написать письмо в Курскую область. Вера уже знала, что Кузнецов года три тому назад приехал в этот край по комсомольской путевке на целину. Хотя в Зареченском районе целины было мало, но его направили сюда в автоколонну шофером. Доводилось ему бывать и на настоящей целине: возил прошлым летом зерно из целинных совхозов.

Вскоре пришло ответное письмо от матери из Курской области.

«Дорогой и разлюбезный мой сыночек Мишенька, — читала Вера, — да как прочла я твое письмо да облилось мое сердце горючими слезами, потому что не твоей ручкой написано оно. Да некому там за тобой, сыночек мой, просмотреть, поухаживать, да были бы у меня крылышки сизые, полетела б к тебе, кровинушка моя ненаглядная. Да пропиши ты, сыночек, про свое здоровье все поподробней…» — Вера даже всплакнула, читая слова материнского сердца, а Кузнецов посмеивался:

— Мама у меня такая, все ей видится в мрачных тонах. Давайте напишем ей, Верочка, что скоро снова сяду за баранку, что болезнь пошла на убыль…

Вера написала под диктовку большое веселое письмо, а дома еще от себя добавила, чтобы мать Кузнецова не тревожилась о сыне: и присмотреть, и поухаживать за ним есть кому в больнице…

Сегодня на пятиминутке Вера по всем правилам докладывала о суточном дежурстве, и вдруг Лапин перебил ее:

— Товарищ Богатырева, почему не выполнили мое назначение?

Только теперь Вера вспомнила, как вчера, уходя из больницы, Борис Михайлович сказал, чтобы она дала на ночь таблетку одной больной. В суматохе Вера забыла о назначении главврача.

— Простите, Борис Михайлович, забыла, — тихо проронила Вера.

— Так, так. Забыли… А чем, позвольте узнать, вы были заняты? И почему, разрешите полюбопытствовать, вы часами просиживаете в палате Кузнецова, оставив на произвол судьбы других больных? Значит, есть у вас любимчики? — спрашивал, усмехаясь, Лапин.

— Борис Михайлович, назначение в истории болезни не отмечено, и сестра была вправе не выполнять его, — заметил Василий.

Лапин озлобленно покосился на доктора.

— Это не имеет значения.

— Да как же так, Борис Михайлович? — вмешался Корней Лукич. — Сестра раздает лекарства согласно историям болезней. Везде так принято.

— Пятиминутка окончена, — торопливо распорядился главврач. — А вы, товарищ Богатырева, останьтесь.

В кабинете вместе с Верой-осталась Юлия Галкина.

— У вас что-то есть ко мне? Потом, потом, товарищ Галкина, видите, я занят.

Юлия не двинулась с места.

— Ну что же вы стоите? Я занят. У вас есть ко мне вопросы?

— Есть. На каком основании вы решили вмешиваться в личную жизнь медицинских сестер? Вера любит Кузнецова, любит, и вы не запретите ей! — с неожиданной горячностью выпалила Юлия.

— Ах, вот оно что, — ухмыльнулся Лапин. — Вы захотели быть адвокатом. Незавидную избрали роль, товарищ Галкина, не по-комсомольски поступаете. Вместо критики, вы берете под защиту нарушительницу дисциплины. Хорошо, мы разберем это, товарищ Галкина, на комсомольском собрании.

— Не пугайте собраниями, товарищ Лапин! За невыполнение назначения вы можете наказать медсестру, но ее светлое чувство не троньте! Вам никто на это не дал права! Не бойся, Вера, — обратилась к подруге Юлия и, пожав ей руку, вышла из кабинета.

Вот тебе и Галкина! Борис Михайлович оторопело смотрел на дверь, за которой скрылась Юлия.

«Распускаться начинают… Нужно в руки взять их, пока не поздно. Да, да, в крепкие руки», — с гневом думал он.

На перевязочном столе Клыков говорил:

— Правильно, Василий Сергеевич, раздраконили вы этого Бродского в газете, очень даже правильно, потому как паразит он форменный. А я, дурак набитый, верил ему. Придет он, бывало, и причитает надо мной, как над покойником. Вот, мол, до чего довели тебя врачи, вот, мол, какая у тебя болезнь тяжелая. Да не слушай ты, говорит, врачей, потому что все они обманщики.

— А может, и правда обманщики? — с лукавой улыбкой спросил Василий, снимая пинцетом салфетку с больной голени Клыкова.

— Да что вы такое говорите, Василий Сергеевич, — смутился тот. — Ну погорячился, когда зашли вы ко мне первый раз. А потом Бродский сбивал с толку. Ты, говорит, врачам не верь, а на меня не обижайся, если я тебе правду-матку резать буду. Болезнь у тебя, говорит, сурьезная, и лечить ее нужно долго. Если хочешь, могу, говорит, излечить. А кому ж не охота вылечиться. Ну и пошел он поить меня всякой дрянью несусветной да вонючие пластыри к ноге прикладывать. А я ему за такое лечение вредительское да за «правду-матку» пару овец, годовалую телку, а денег сколько передавал — не сосчитать, пожалуй. Теперь понял, брехал он, что цепной кобель на луну…

Некоторое время Клыков молча наблюдал, как Луговская ловко бинтовала его ногу, а потом осторожно спросил:

— А что, Василий Сергеевич, скоро уже заживет у меня? Вы только правду мне скажите…

Вот тебе и раз! Каждый день Василий толковал ему, что все идет нормально, что положение улучшается, и ему казалось, что пациент твердо верит и слова доктора не берет под сомнение. И вдруг опять это «только правду скажите…». Василий уже замечал, что больные зачастую с вежливой внимательностью, даже с некоторой долей любезного снисхождения слушают пояснения врача, как что-то неизбежное, без чего, к сожалению, не обойтись, а в глазах у них можно прочесть: «Вы очень хорошо говорили, доктор, ваши слова понравились, а теперь скажите правду…». Больному человеку почему-то часто кажется: врач не договаривает, скрывает что-то, и это «что-то» не дает ему покоя.

Вот и Клыков тоже… К доктору Донцову он относился с благодарной доверчивостью и всегда говорил соседям по койке: «Вот это настоящий доктор и человек душевный».

Константин Иванович безропотно, с готовностью исполнял все, что приписывалось врачом, но все-таки думал, будто Василий Сергеевич что-то скрывает от него, что-то не договаривает.

Василий это чувствовал и действительно кое-что скрывал. Если он начинал разговор с больным, ему всегда вспоминался печальный случай, который произошел года полтора назад в клинике профессора Казанского. Работал там ассистентом доктор Лазарев, человек трудолюбивый, безотказный, горячо влюбленный в хирургию. Был он хорошим хирургом-практиком, сердечным товарищем и любимцем студентов. Василий часто ассистировал ему на операциях и многому научился у доктора Лазарева.

Однажды поступил в клинику давнишний приятель доктора Лазарева — журналист, ревностный собиратель фольклора. Профессор заподозрил у него раковую опухоль. Больного стали энергично обследовать.

Как-то вечером приятель завернул в ординаторскую к дежурному врачу Лазареву и сказал ему:

— Слушай, как тебе не стыдно, мы с тобой вместе росли, вместе голубей гоняли, за девчатами ухаживали, а ты не можешь сказать мне, что установил профессор.

— Да ничего особенного, друг мой, все в порядке, болезнь твоя вполне излечима, — успокоил приятеля доктор.

— Неправду говоришь, по глазам вижу, неправду. Да ты пойми, я не какая-нибудь кисейная барышня, я бывший фронтовик. Ты скажи мне, друг, правду, — умолял приятель. — Сборник записанных мною песен готовлю, если у меня что-нибудь такое, если жить осталось немного — поднажму на сборник, чтобы в долгу не оставаться…

И доктор Лазарев сплоховал. То ли жаль ему стало приятеля, то ли подкуплен он был искренностью его просьбы — только открыл он всю правду: профессор установил рак, и он, доктор Лазарев, к великому прискорбию, тоже так думает…

Приятель угрюмо поблагодарил и в ту же ночь повесился в вестибюле под лестницей…

А на вскрытии оказалось: профессор ошибся, у журналиста, собирателя песен, была доброкачественная опухоль и прожил бы он, по всей видимости, долго…

На всю жизнь запомнился Василию тот печальный случай, и сейчас, разговаривая в перевязочной с Клыковым, не хотел он признаваться, что упорный хронический остеомиелит туго поддается лечению, что он, Василий, посылал письма профессору и просил совета, что он уже подумывал направить Константина Ивановича в клинику, но медлил, надеясь еще побороть упрямую болезнь.

— Плясать скоро будем, да, да, плясать, — весело сказал он, дружески похлопывая по плечу Клыкова.

— Будем, Василий Сергеевич, а как же. Я плясуном был на всю Вязовку, — радостно отозвался пациент, и лицо его было озарено доверчивой улыбкой.

«Попробую еще средство, о котором пишет профессор, и Клыков должен пойти на поправку», — раздумывал Василий.

За все время своего существования кабинет главврача не видел такого скопления начальства: сегодня пришли сюда недавно выписавшийся из больницы Вялых, Тобольцев, Грушко, Антонов, и в кабинете сразу стало шумно и тесно.

— Так вот, Борис Михайлович, — деловым тоном начал Вялых, — подсчитали мы, как говорится, свои возможности и решили сообща обеспечить больницу электричеством. Давайте-ка займемся математикой да подсчитаем, чего и сколько нужно…

Весть о том, что в больницу будут проводить электричество, обрадовала всех. Нина Суханова сразу же побежала в аптеку. Она уже давно приметила там электростерилизатор, долгое время без пользы лежавший в ящике. Теперь этому удобному прибору хватит работы, и стихнет надоедливый шум примуса, который изрядно-таки действовал всем на нервы.

Но больше всех радовался Василий. Электричество сулило ему большие удобства для работы и в операционной, и в перевязочной, и даже в амбулатории.

— И правду говорят: под лежачий камень вода не течет, а вот стали требовать, и зашевелилось начальство, — с удовлетворением гудел в амбулатории Корней Лукич, отмечая карандашом на стенке место для розетки.

…На следующий день Василий с главным инженером МТС размечали рулеткой, где копать ямы под столбы. И не успели они разметить, как появились с лопатами колхозники. Желающих копать ямы оказалось так много, что Антонову пришлось вмешаться в это дело и часть людей отправить по домам, чтобы не мешали друг другу.

— Елена Григорьевна, оставь лопату, тебе и на ферме достается, — сказал он Брагиной.

— Аль забыл, Дмитрий, как мы с тобой в войну ямы под силос копали.

— Э, вспомнила. То была война, а сейчас без тебя обойдемся.

— Нет, Дмитрий, как хочешь, а я первой должна постараться для больницы. В долгу я за спасенного сына.

В это время к ним подошел Василий, и Брагина сразу к нему с жалобой: вот, мол, сельский председатель не дает поработать для больницы.

— А знаете что, Елена Григорьевна, давайте-ка мы за вас вместе с Дмитрием Дмитриевичем покопаем, — ответил Василий.

И снова, увидев доктора, Антонов нахмурился. Он всеми правдами и неправдами избегал встреч, а встречаться приходилось часто — то на партийных собраниях, то в клубе или просто на улице. Антонов старался ничем не выдавать своей неприязни к Донцову. Но разве можно целиком скрыть гнетущее чувство ревности, если оно, как ржавчина, разъедало сердце, туманило душу?

— Да, да, Елена Григорьевна, мы с Василием Сергеевичем поработаем вместо тебя, — тихо проговорил сейчас Антонов, не глядя на того, с кем собирался работать.

— Василию Сергеевичу уступлю, а тебе, Дмитрий, так и знай, не уступила б, — согласилась Брагина, передавая Василию лопату.

Работа у мужчин спорилась. Они напеременку копали одной лопатой, и пока Василий выбрасывал из ямки рыжеватую землю, напарник нетерпеливо поглядывал на часы (они договорились работать по десять минут).

— А знаете, Василий Сергеевич, с дорогой-то вопрос уже почти решен, относим ее на триста метров от больницы, — сообщил Антонов.

— Что вы говорите! — с радостным удивлением воскликнул Василий и, с благодарной улыбкой глядя на собеседника, думал:

«А все-таки молодец Антонов, повздорили мы с ним тогда и, кажется, не напрасно».

Будто разгадав мысли доктора, председатель тихо проговорил:

— Только не подумайте, что это моя заслуга, я на исполкоме только намекнул о дороге, а все остальное сделал Моргун.

За разговором они не заметили, как подошла к ним Татьяна.

— Хороши работнички! Люди копают индивидуально, даже женщины, а вы вдвоем, — сказала она.

«И копаем вдвоем, и любим тебя тоже вдвоем», — чуть было не сорвалось с языка у Антонова.

— К сожалению, у нас лопата одна. Может быть, одолжишь свою? — спросил у Татьяны Василий.

«Они уже на «ты», — с горечью подумал Антонов, а вслух сказал:

— Чтобы не было нареканий, ухожу в сельсовет.

— Дмитрий Дмитриевич, конец — всему делу венец, а у нас осталось не больше двух штыков, — попытался задержать его Василий.

— Простите, в сельсовете у меня дела.

Татьяна была не в духе, это Василий заметил сразу. Он видел, как она, опершись на лопату, стояла и смотрела вслед удалявшемуся Антонову. Какие думы бередили ее сердце, какие мысли терзали мозг, Василий, конечно, не знал, но во взгляде ее уловил что-то незнакомое и странное.

— Я хочу поговорить с тобой, Василий, — сказала она.

— Сейчас?

— Если у тебя есть время, могу сейчас.

— Одну минутку, только подчищу ямку.

Тобольцева молча отгребала выбрасываемую из ямки землю, и это молчание удивляло Василия. Обычно она была с ним разговорчивой и веселой, а сейчас лицо у нее строгое, глаза грустные.

«Наверное, десятиклассники плохо написали сочинения, Таня поставила много двоек и теперь убивается», — решил Василий, знавший, что двойки всегда действовали на нее удручающе, и он порой посмеивался: «Необъяснимый парадокс, Танюша, сама двойки ставишь и сама переживаешь. Не ставь их, и настроение будет лучше…»

— Ну вот, теперь можно начинать наши дипломатические переговоры, — пошутил он, силясь шуткой вызвать улыбку на ее лице.

Вместо ответа она сунула ему в руку измятый клочок бумаги. — Что это?

— Прочтешь, узнаешь, — угрюмо обронила она. — Только не читай вслух.

Он скомкал в кулаке бумажку, даже не дочитав ее до конца, Василий был не в силах поднять глаза и взглянуть на Татьяну. Веки вдруг стали тяжелыми, точно глыбы свинца. Он чувствовал, как горячая краска стыда обожгла, ударила в лицо. Сердце на мгновение замерло в груди, спазма перехватила дыхание.

И снова въедливо хохотнул внутри знакомый Василию голос:

«Ты хвалился когда-то во всем сознаться… Ну, что ж, теперь есть возможность — признавайся, Татьяна ждет…».

«Нет, нет, что угодно, только не это, только не это». — с болью твердил в мыслях Василий.

Татьяна вскинула на плечи лопату и пошла вдоль улицы. Василий догнал ее и сдавленным шепотом спросил:

— Ты веришь?

Она молча ускорила шаги.

По каким-то делам Василий Сергеевич уехал в Заречное, и Иринка решила, наконец, осуществить свой давно задуманный план. Она пробралась в комнату квартиранта, отыскала на этажерке объемистый том Пирогова «Севастопольские письма и воспоминания» и, бережно завернув книгу в газету, отправилась в школу. Встретив Юрия, она отвела его в сторону и заговорщическим шепотком стала упрашивать, чтобы тот срисовал из книги портрет знаменитого хирурга (о том, что Пирогов знаменитый хирург, она знала из недавно увиденного кинофильма).

— Да зачем он тебе? — удивленно пожимал плечами юноша.

— Раз прошу, значит нужно, — уклонилась от прямого ответа Иринка и, чтобы поскорее добиться согласия, с нарочитым равнодушием добавила: — Если не хочешь, я обращусь к кому-нибудь другому.

— Что за вопрос. Конечно, нарисую.

— Только учти, портрет нужен сегодня.

— Постараюсь. Это мне ничего не стоит, — прихвастнул Юрий, радуясь возможности угодить девушке.

В тот же вечер Иринка стояла посреди комнаты Василия Сергеевича с портретом в руках, не зная, куда прикрепить его. Ей хотелось, чтобы портрет висел на самом видном месте, чтобы Василий Сергеевич сразу заметил этот маленький подарок.

— Иринушка, да сколько тебя можно звать! — раздался недовольный голос бабушки. Приоткрыв дверь, она заглянула в комнату, с досадой продолжая: — Что ты тут делаешь? Ужин остынет.

— Подождем Василия Сергеевича.

— А может, не приедет он сегодня.

— Приедет, бабушка, обязательно приедет, — с уверенностью заявила девушка, и ее глаза в ту минуту как бы говорили: разве он может не приехать, если его так ждут…

— До ночи ждать будешь, что ли?

Иринке хотелось сказать, что она готова ждать хоть до самого утра, но промолчала.

— Ну прямо, как маленькие, друг без друга за стол не сядут, — ворчала Ивановна, а сама любила, когда за стол садились все вместе.

Василий Сергеевич в тот вечер не приехал. На следующее утро Иринке не хотелось одной бежать к реке умываться, но, чтобы бабушка не подумала ничего плохого, она быстро вскочила с постели, набросила халат, взяла полотенце, мыло, зубную щетку и медленно поплелась к реке.

Иринка остановилась, подумала немножко, а потом, улыбнувшись, проговорила:

— Догоняйте, Василий Сергеевич, — и бросилась бежать по утоптанной тропинке. Ей чудилось, будто он бежит вслед, она даже явственно слышала его голос…

Река была какой-то неприветливой, грустной. Позванивали пожелтевшей листвою прибрежные кусты, а прежде они ласково шумели.

Вода оказалась холодной, как лед. Василий Сергеевич уверял, что именно такая вода хорошо укрепляет нервы…

На уроке Иринка задумчиво сидела за партой и не слышала голоса Татьяны Семеновны, которая что-то рассказывала. Мысли путались, тревожило какое-то предчувствие — а вдруг с Василием Сергеевичем что случилось… Машинально она выводила на чистом листе две буквы В и С… И вдруг ей вспомнились пушкинские строки из «Евгения Онегина»:

Иринка никак не могла разобраться, что творится с нею? А творилось что-то еще незнакомое, волнующе-прекрасное. Последнее время она жила, как во сне: все казалось ей новым и необычным. Новыми были подружки-десятиклассницы, которые то беззаботно хохотали на переменах, то вдруг начинали делиться девичьими новостями. Она с любопытством прислушивалась, но свои грезы ревниво скрывала, а если начинала говорить, то рассказывала об операциях, о больнице.

— Понятно! Иринка готовится в медицинский! — хором заявляли подружки.

Из школы Иринка по-прежнему возвращалась вместе с Юрием. Раньше всю дорогу они до хрипоты спорили, а теперь она больше молчала и с покровительственной улыбкой слушала его разглагольствования. Юрий, например, доказывал, что на Луну удобней всего лететь ночью, когда планета хорошо видна, то вдруг ни с того, ни с сего заводил речь о каких-то чудо-полупроводниках, о малютках-радиоприемниках, которые можно носить в нагрудных карманчиках. Иринка знала, что Юрий увлекается научно-фантастической литературой, и думала:

«Ну какой он еще ребенок», — сама она теперь полюбила другие книги.

Василий Сергеевич приехал через два дня. Оказывается, он задержался в районной больнице и там оперировал тоже.

— Вы, наверное, без операций жить не можете, — сказала ему в тот вечер повеселевшая и сразу преобразившаяся Иринка.

— По всей вероятности, не могу, — с улыбкой согласился он.

— А вдруг все в Федоровке станут здоровыми, что будет с вами? — с озорством спросила она.

— Это было бы чудесно! — откликнулся он и, немного помолчав, с грустью добавил: — Но, к сожалению, чудес на свете не бывает.

— Должны быть чудеса! Должно наступить такое время, когда люди забудут о болезнях.

— Эге, Иринка, я вижу ты начинаешь увлекаться медициной.

— Нет, ни капельки!

— Помню, помню: мечтаешь быть агрономом.

— Тоже нет!

— Позволь, а кем же?

— А вот угадайте! И ни за что не угадаете, нет, нет, всю жизнь будете думать и не отгадаете!

Он перечислял специальности, а она, смеясь и хлопая в ладоши, отвечала коротко «нет».

— Я хочу быть колхозницей. Да, да. Самой обыкновенной колхозницей. Окончу десятилетку и останусь в родном колхозе.

— Но ты же мечтала…

— Я и теперь мечтаю! Вы читали обращение выпускников Нижневязовской средней школы? Нет? Василий Сергеевич, — с упреком покачала головою девушка, — вы просто отстали от жизни. В прошлом году выпускники из Нижней Вязовки все как один остались работать в своем колхозе и обратились ко всем выпускникам области с призывом следовать их примеру.

— И ты решила последовать?

— Конечно!

— Сперва нужно выучиться, а потом возвращаться в родное село, пользы больше.

— Если все пойдут учиться, кому же работать в колхозе?

— Между прочим, так рассуждают только те, кто боится вступительных экзаменов.

— И я боюсь?

— Выходит, боишься.

Иринка вспыхнула. Да почему он считает ее трусихой, неспособной выдержать вступительные экзамены? Кто ему дал право думать так о ней, говорить такое?

Хлопнув дверью, она вбежала в горенку и уткнулась лицом в подушку.

«Противный… Противный… Вот возьму и уеду следующим летом в Московский университет на Ленинские горы и назло ему сдам все на пятерки… Пусть потом скажет», — вихрем проносилось в голове девушки.

— Иринка, откуда взялся портрет Пирогова? — спросил он через перегородку.

«Напрасно портрет подарила… Завтра сниму и отдам Юрию… Или нет, в школу отнесу и повешу рядом с Дарвином…».

— Очень хороший портрет. Кто рисовал?

«Какое, вам дело, кто рисовал».

— Спасибо, Иринка.

«Не нужна мне ваша благодарность… Нечего благодарить, раз вы думаете, что я трусиха… Смотреть на вас не хочу, разговаривать с вами не буду», — мысленно отвечала девушка и вдруг услышала голос бабушки:

— Василий Сергеевич, Иринушка, где вы? Слышали, наши какой-то спутник запустили. Я газету принесла.

Иринка сразу ничего не поняла, о каком спутнике говорит бабушка, но в следующую минуту расслышала восклицания Василия Сергеевича:

— Вот это здорово! Вот это чудо из чудес! Иди сюда, Иринка! Наши запустили искусственный спутник Земли! Он уже летает в космосе!

Иринка прибежала на кухню. Выхватив из рук доктора газету, она быстро прочла вслух правительственное сообщение о спутнике. Ее голос звенел от радости.

— Бабушка! Василий Сергеевич! Мы! Мы — первые! — не помня себя, она схватила Василия Сергеевича за руку и потащила на улицу. — Идемте, скорей идемте. Сейчас он будет пролетать над нашей Федоровкой!

Солнце только-только скрылось, и запад был обагрен пожаром заката. В синем, чуть розоватом небе — ни звездочки.

— Сейчас, сейчас мы увидим его, — шепотом, будто боясь спугнуть кого-то, говорила Иринка и неотрывно смотрела в небо.

Темнело. Иринка видела, как зажигались звезды. Неожиданно вынырнув из темноты, они сияли голубоватым светом.

— Сейчас, сейчас, — продолжала шептать Иринка.

Василий стоял рядом и тоже смотрел в безбрежную высь, где уже густо мерцали светлячки звезд, и где-то среди них плыла сейчас, поблескивая, новая звезда, зажженная руками советских людей.

— Ну где же он, Василий Сергеевич? Вы не видите?

— Нет, пока не вижу. Он сейчас, наверно, летит над Америкой или над Африкой. Но мы его обязательно увидим. Он наш.

— Да, да, Василий Сергеевич, наш спутник! И до чего ж здорово!

— Идем, Иринка, уже поздно.

— Нет, нет, еще постоим… Так хорошо! Быть может, пролетит над нами спутник…