Сельский врач

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Моргун тоже получил выписку из приказа. Возмущенный неожиданным решением облздрава, он тут же заказал телефонный разговор с Шубиным. Он хотел выразить протест и предупредить областное медицинское начальство, что выполнять приказ пока не собирается.

— Правильно! — горячо поддержала его Орловская.

Теперь нужно было заручиться поддержкой райкома, потому что дело могло принять самый серьезный оборот, и Шульга должен быть поставлен в известность. Как на беду, секретаря райкома на месте не оказалось: тот уехал по колхозам.

Требовательно затрещал телефон. Моргун сорвал трубку и услышал голос Шубина. Филипп Маркович подтвердил получение выписки из приказа и сказал, что его крайне удивляет поспешное решение облздрава.

— Врача Донцова откомандировывать из Федоровки не намерен! — с упрямой решительностью заявил он.

Несколько мгновений телефонная трубка молчала, в ней только слышалось легкое потрескивание да еле различимая песня: «Не брани меня, родная, что я так его люблю». А потом, видимо, осмыслив заявление районного главврача, Шубин пришел в себя, и трубка наполнилась его сердитым, угрожающим голосом:

— Товарищ Моргун, вам надоело служить в Заречном?

— «Служить бы рад, прислуживаться тошно!» — без всякой связи выпалил Моргун.

— Ваше поведение нетерпимо, ему нет оправдания. Приказ есть приказ, вы обязаны его выполнить.

— Согласен объяснить свое поведение где угодно, — с бесстрашием ответил он. — Донцов пока останется работать в Федоровке!

— Посмотрим! — с угрозой крикнул Шубин.

В трубке что-то щелкнуло. Шубин прервал разговор.

— Ну, что ж, посмотрим, — сказал в немую трубку Филипп Маркович и вскоре отправился в Федоровку.

Санитарная машина основательно-таки засела в знаменитой Прокуроновской балке, прозванной шоферами-выдумщиками «проскочил — доехал». Действительно, если бы выбраться из этой проклятой балки — до Федоровки рукой подать, не больше десяти километров, и дорога дальше нормальная: без снежных заносов.

Шофер с лопатой в руках бестолково топтался вокруг машины, боясь попадаться на глаза рассерженному начальнику.

Моргун был по-настоящему сердит.

Нетерпеливо поглядывая на часы, он допекал водителя, припоминая ему все случаи, когда они примерно так же «кукарекали» в какой-нибудь ложбине или сугробе.

Ездить им доводилось много, а значит, случаев было хоть отбавляй. Филиппу Марковичу хотелось поскорей попасть в Федоровку, чтобы перед началом партийного собрания кое с кем встретиться, поговорить, кое-что выяснить.

— Ну что, пешком идти? — зло спрашивал он.

— Подождите, Филипп Маркович, может, попутка подвернется или трактор выплывет, — виновато отвечал водитель.

— А как же, жди, «выплывет», — ворчал Моргун, а сам оглядывал горизонт, надеясь увидеть помощь.

— Я говорю, куда смотрят конструкторы санитарных машин, совсем не берут во внимание наши условия и наши требования к санитарному транспорту, ну сделали бы обе ведущими, так нет же, на асфальт рассчитывают, — поругивал шофер автомобилестроителей. — Это хорошо, что у нас нет больного, а вдруг оказался бы срочный…

«Есть больной и даже очень срочный», — про себя ответил ему Филипп Маркович. Срочным больным он считал Донцова. Моргун позвонил перед отъездом в Федоровку, разговаривал по телефону с Тобольцевым.

Сообщив о нынешнем партийном собрании, Тобольцев не без основания намекнул, что собрание скажет свое слово о докторе Донцове и, по всей вероятности, исключит его из кандидатов…

«Вполне возможно… С работы уволили, из партии исключат, а потом попробуй восстанови свою репутацию. Сколько трудов, сколько нервов придется потратить. А вдруг Донцов махнет на все рукой и покатится по наклонной — пропал хороший хирург», — огорченно раздумывал Моргун.

Он всем сердцем рвался в Федоровку, чтобы помочь молодому врачу, и вот засел с машиной в этой проклятой балке «проскочишь — доедешь». Не проскочил, не доехал.

— Не знаю, чья молитва дошла до бога, а только вон трактор показался, — весело сообщил водитель.

В предвечерней полумгле на горизонте показалась темная точка. Она так медленно росла, что Моргуну хотелось побежать навстречу и подтолкнуть спасительный трактор.

«Скорей, скорей», — взглядом просил он.

Ване Кудряшеву не сиделось на месте. Он слишком долго пролежал в гипсе и теперь, осторожно ступая да весело поглядывая по сторонам, мальчик обходил все палаты, заглянул в ординаторскую, даже в операционную, и сияющие глазенки его как бы говорили: «Смотрите, смотрите, я хожу, а скоро буду бегать, я и сейчас могу побежать, но Василий Сергеевич не велит…».

Василий украдкой следил за Ваней и радовался его успехам. Он, сельский врач, все-таки переделал «богово творение» и чувствовал себя сейчас самым сильным, самым счастливым человеком на земле…

Счастье… Как часто люди говорят о нем, ждут его, борются за него, а счастье врача вот оно: голубоглазый здоровый мальчик…

— Взгляни, он ходит, — радостно прошептал Василий подошедшему Лапину.

— Ты не забыл? Сегодня партийное собрание, — грубовато сказал Борис Михайлович.

Откровенно говоря, на какое-то время Василий забыл о собрании, он был слишком счастлив, чтобы думать о тех жестоких минутах, когда его будут судить. Да, да, судить… Лапин будто солью посыпал растревоженную жгучую рану сердца.

Счастье и горе… Василию показалось невероятным это соседство, но он видел их, счастье и горе, почти неразлучными.

«Василий Сергеевич, нужно бороться!» — послышался голос Веры Богатыревой.

Да, он готов бороться, он будет бороться за честь коммуниста и не свернет с дороги. Поверят ему или не поверят, это другой вопрос, но в душе он останется по-партийному честным, и совесть — самый неумолимый судья — оправдает его.

А как защитить честь врача? Как доказать, что ты с работой справлялся? Ведь его будут слушать те врачи, им не покажешь операционный журнал, перед ними не раскроешь истории болезней и амбулаторные карточки, не пригласишь их в палату, чтобы показать Ваню Кудряшева. О нем, о враче, сказал свое слово врач Шубин…

Василий вдруг почувствовал себя уставшим и разбитым после нынешнего суматошного дня. Ему захотелось побыть одному, чтобы собраться с мыслями, хорошенько обдумать все то, что произошло сегодня.

В амбулатории он сбросил халат и только собрался уходить, как неожиданно в дверях появилась Татьяна. Даже забыв поздороваться, она спросила:

— Что с Ваней? Он ходит? Правда?

— Правда, — ответил Василий и вдруг вспомнил: вот так же они познакомились когда-то. Татьяна пришла в больницу справиться о здоровье Коли Брагина. Он, Василий, тогда пошучивал с хорошенькой учительницей, а теперь было не до шуток, потому что это, быть может, их последняя встреча… Но как доказать сейчас Татьяне, что без нее уезжать из Федоровки немыслимо, что он готов на все, лишь бы она была рядом, всегда рядом.

«Поеду к Шубину, докажу ему и снова сюда вернусь», — решил он.

— Я… рада поздравить тебя с победой… Спасибо за Ваню Кудряшева от всей школы и… от меня. Ты уже дважды не приходил на занятие драмкружка…

— Теперь долго не приду или совсем перестану ходить…

— Почему? — вырвалось у нее.

— Ты разве ничего не знаешь? Я вынужден уехать из Федоровки, — с горечью признался он.

— Уехать? — Она отступила на шаг и круглыми от недоумения глазами смотрела на доктора. Эта новость показалась ей невероятной.

— Получен приказ облздрава, — тихо проронил он.

Татьяна почувствовала, как что-то оборвалось внутри и сердце на мгновение остановилось. Твердый, горький комок подкатил к горлу. Мозг сверлила страшная мысль: «Уезжает, он уезжает…».

Она отвернулась, чтобы не выдать своего состояния. Василий не должен знать, как больно, как невыразимо тяжко ей.

Еще недавно Татьяна с горячей убежденностью говорила отцу, что доктор приехал сюда навсегда! И вдруг такая новость… Значит, кончилась его «федоровская ссылка», и доктор удирает к городской невесте, которую она, Татьяна, уже ненавидела ярой ненавистью.

— Ну что ж, она будет очень рада, — вслух выразила свою мысль Татьяна.

— Кто «она»?

Тобольцева резко повернулась. Ее лицо, гневное и бледное, было так же прекрасно, как в те минуты, когда она шутила и смеялась.

— Зачем ты и сейчас лицемеришь, Василий? — грубовато бросила она. — Неужели ты хочешь, чтобы у меня осталось о тебе самое гадкое мнение? Я все знаю, ты удираешь отсюда к своей возлюбленной, к своей городской невесте!

Василий потом никак не мог объяснить, почему от, услышав эти слова, неудержимо расхохотался. Ведь не до смеха ему было, но он от души хохотал, не в силах вымолвить слова.

Татьяна растерянно смотрела на него, не понимая, в чем дело.

— К городской невесте, говоришь? Уморила… Может быть, ты скажешь, кто она такая, как ее зовут эту не-вес-ту, — сквозь смех говорил он.

Чуть успокоившись, Василий подошел к Татьяне и глянул ей в глаза.

— Прости, Танюша, я дурак, да, да, не возражай, набитый дурак. Я не мог сообразить, почему ты дуешься на меня. Никакой возлюбленной у меня в городе нет. Понимаешь? Никакой невесты тоже нет. Веришь? Нет и не было.

Татьяна улыбнулась. Она что-то говорила, но смысл ее слов не доходил до сознания Василия, он смотрел в глубокие Танины глаза.

— Почему ты решил уехать? — спросила она.

Когда Василий рассказал о приказе, Татьяна вспыхнула:

— Это же возмутительно! Это дикая ложь, и я на твоем месте не подчинилась бы такому глупому приказу. Как относится к этому Лапин? Видимо, тоже возмущается!

— Теперь, Танечка, это меня почти не волнует. Идем, я покажу тебе Ваню Кудряшева.

Забыв о своем учительском звании, Татьяна, как когда-то в детстве, вприпрыжку бежала по улице. Ей хотелось поскорей сообщить учителям в школе о том, что старания доктора не пропали даром: Ваня здоров!

Пробегая мимо сельсовета, Татьяна остановилась. Антонову тоже интересно узнать о Ване, и она первому расскажет ему, расскажет обо всем, но утаит одно — самое дорогое, самое сокровенное. Впрочем, нет. Она готова сейчас крикнуть на всю Федоровку о своем счастье, о том, что с Василием помирилась навсегда!

«И как я могла поверить в эту «городскую невесту», — удивлялась Татьяна.

Антонов, как всегда, встретил Татьяну улыбкой и обрадовался ее сообщению.

— А ты слышала новость? — в свою очередь, обратился он к Тане. — Донцов уезжает! — Это было сказано таким тоном, что безошибочно можно было отгадать: Антонова больше всего радует именно эта долгожданная новость.

— Да, слышала.

— А не я ли говорил тебе — он человек временный, для Донцова наша Федоровка — населенный пункт, а мы с тобою родились здесь…

Антонов теперь не сомневался: скоро свадьба. Он уже заказал в зареченской мастерской свадебный темный костюм, составил список гостей на свадьбу.

«Свадьбу закатим на весь район», — с радостью соглашался Тобольцев.

Сейчас Антонов подхватил Татьяну под руку и подвел к сейфу.

— Я покажу тебе, Танюша, что-то необыкновенное, — заговорщическим шепотом сказал он.

Татьяна заинтересовалась.

Антонов открыл тяжелую дверцу сейфа.

— Видишь, новые бланки «Брачных свидетельств»… Только вчера получили. Один из них наш…

Татьяна отошла от сейфа, прижалась горячим лбом к холодному оконному стеклу.

— Ты знаешь, Дмитрий, — не поворачиваясь, начала она, — я люблю тебя, очень, очень люблю как хорошего друга, как отличного товарища, и я всегда буду любить тебя. Но, чтобы выйти замуж, нужна другая любовь, совсем, совсем другая…

Антонов хлопнул дверцей сейфа.

— Таня, что ты говоришь! — с отчаянием крикнул он. — Ведь Донцов уезжает!

— Да, уезжает, но он вернется сюда, обязательно вернется.

— Глупости говоришь, Танюша. Одумайся, я не могу без тебя…

— Нет, Дмитрий, нужна другая любовь…

Антонов понимал: эта «другая любовь» у Татьяны к доктору, и пусть разлука суждена ей сегодня, Татьяна будет ждать, и пусть даже Донцов уедет на край света она, не задумываясь, помчится за ним…

На партийное собрание Моргун опоздал. В просторном кабинете Антонова уже шло оживленное обсуждение первого вопроса повестки дня: «Прием врача Донцова в члены КПСС». Филипп Маркович отыскал глазами свободный стул.

Выступал главврач Лапин.

— Я хочу поставить в известность коммунистов нашей партийной организации, что приказом областного отдела народного здравоохранения врач Донцов, к сожалению, отстранен, от работы.

В ответ на эти слова послышались возгласы удивления.

— Не может быть.

— За что?

— Я вижу, — воинственно продолжал Борис Михайлович, — некоторые товарищи удивлены. Откровенно говоря, я тоже до некоторой степени удивлен приказом, однако понимаю — начальству сверху видней, в облздраве свои расчеты.

Лапин чувствовал, что говорит убедительно и неопровержимо. Он скосил глаза на доктора Донцова, сидевшего в первом ряду, и внутренне ухмыльнулся: «Вот, вот, послушай, Донцов, что я скажу о тебе… Ты не хотел жить в мире, фельетончики пописывал, думал быть самым честным и непорочным, но забыл, что рядом с тобою люди… И оказался белой вороной, которую клюют свои же птахи… И тебя заклюют. Вот сейчас стоит мне только внести предложение — воздержаться от приема в партию или даже исключить из кандидатов, и люди поддержат меня, потому что ты в их глазах снятый с работы, а кто осмелится поднять руку за снятого? Но я зла не таю, и так все ясно», — приблизительно такие мысли пронеслись в голове Бориса Михайловича, а вслух он продолжал:

— Я не хочу от вас, товарищи, скрывать мотивировку приказа облздрава. Товарищ Донцов отстранен как несправившийся с работой в больнице.

— Как же так не справлялся? — воскликнула Брагина. — Живой сын у меня свидетель.

Борис Михайлович снисходительно усмехнулся.

— Товарищ Брагина призывает в свидетели своего сына, а почему бы не призвать в такие же свидетели покойного Клыкова, который умер на операционном столе? Не в свидетелях дело, товарищи. Мы, коммунисты, должны смотреть правде в глаза, партия учит нас быть всегда поборниками деловой критики недостатков и в любом деле проявлять чувство партийной ответственности. Что касается доктора Донцова, то коллектив больницы и я, как главный врач, старались по мере сил и возможностей помочь товарищу Донцову. Но, видимо, помощь наша оказалась недостаточной, и мы это признаем. Товарищ Донцов — молодой врач, у него еще мало опыта для самостоятельной хирургической работы. Сегодня товарищ Донцов не справился, а через годик-другой, поработав под руководством опытных хирургов, он, безусловно, встанет к операционному столу и будет трудиться на благо народа. Человек он способный.

— Товарищ Лапин, а какое ваше конкретное предложение о приеме товарища Донцова в члены партии? — спросил Грушко.

— Я думаю, наше собрание правильно решит этот вопрос, — с легким поклоном ответил Борис Михайлович.

Моргун еле сдерживал себя. Ему хотелось вскочить с места и дать отповедь Лапину.

«Ну и демагог, ну и далеко же метит этот интриган», — со злостью думал Филипп Маркович.

Слова попросил заведующий колхозным складом — юркий, щуплый мужичонка с пустым рукавом. С доктором Донцовым у заведующего складом были свои счеты, и он до сих пор не мог простить штрафа на пятьдесят трудодней за беспорядки на складе, обнаруженные доктором.

— Мы, товарищи, сегодня решаем — принимать товарища Донцова в наши ряды или не принимать. И вот я ставлю вопрос ребром. Товарищи, можем ли мы принять товарища Донцова? Мы принимаем в партию, а его с работы уволили. Это факт. А мы в партию должны принимать лучших из лучших, которые достойны по своей работе и так далее. Если снят с работы, значит, дело ясное, то есть наше собрание должно воздержаться. А как же иначе?

Выступили завфермой и колхозный бухгалтер, которые тоже говорили о том, что партийное собрание должно воздержаться от приема врача Донцова в партию, и Моргун понял: дела у доктора плохи.

— Можно мне, товарищи, — попросил Филька Шпагин. — Я прошу извинения, состою в другой партийной организации. Тихон меня привел сюда по старой комсомольской дружбе.

— И чего ты нам доказываешь, говори.

— Я вашего доктора совсем не знаю, впервые увидел сегодня, увидел и поклонился ему. Да, товарищи, по-русски поклонился и сейчас готов поклониться. Спасибо тебе, Василий Сергеевич, голова у тебя светлая, рука у тебя мастеровая, а душа у тебя партийная. За сына спасибо, за старика-отца спасибо. Вот и все.

Это короткое выступление было до того неожиданным, что в антоновском кабинете воцарилась тишина. Каждый будто обдумывал слова Шпагина.

«Какой молодец, какой молодец», — растроганно думала Татьяна и вдруг услышала голос Антонова.

— Разрешите и мне сказать пару слов.

«Давайте, давайте, Дмитрий Дмитриевич», — оживился доктор Лапин, окидывая сельского председателя взглядом, полным надежды и уверенности.

А Татьяна испуганно смотрела на Антонова.

«Дмитрий, Дмитрий, неужели ты пришел с камнем за пазухой? Неужели ты воспользуешься своим правом оратора и выплеснешь здесь неприязнь к Донцову?..».

Татьяна боялась этого. Антонов, конечно, был бы несказанно рад, если бы доктор навсегда покинул Федоровку.

«Но ты не знаешь, Дмитрий, что я теперь на все готова… Если уедет Василий, разве смогу я остаться здесь? — говорил ее взгляд. — Мы — коммунисты, да разве нам позволено изливать свою неприязнь, сводить личные счеты, как это неуклюже сделали главврач и кладовщик», — возмущалась Татьяна, и ей хотелось подбежать к Василию, протянуть руку.

Татьяна боялась взглянуть на Василия. Она не хотела видеть его сгорбившимся, подавленным и растерянным. А когда краешком глаза все-таки взглянула, удивилась: чуть откинув голову назад, он сидел прямой и гордый. И плотно сжатые губы, и чуть сдвинутые брови, и строгий взгляд говорили о мужественной решительности.

«Вот ты какой, вот ты какой! — задыхаясь от радости, в мыслях повторяла Татьяна. — Верю, таким ты подходишь к своему операционному столу, таким ты пройдешь по жизни…».

— Меня, товарищи, очень удивило выступление товарища Лапина, — продолжал Антонов. — Вместо того чтобы поддержать Василия Сергеевича, горой встать на защиту подчиненного, главврач Лапин, видите ли, начал объяснять нам, чем мотивирован приказ облздрава. Мы люди вполне дисциплинированные и приказы не хаем. Понятно, что начальству порой сверху видней. Но чьими глазами смотрит это начальство? Вот вопрос. Коммунист Лапин призывает всех нас в действиях своих руководствоваться партийной совестью и партийным долгом. Хороший призыв. Но позволительно спросить, почему сам товарищ Лапин не прислушивается к этим своим хорошим призывам? Товарищ Лапин ворошит прах покойного Клыкова и выставляет его свидетелем, чтобы доказать — вот какой нехороший хирург Донцов. Мы в хирургии разбираемся мало. Вы, товарищ Лапин, обвиняете врача Донцова, а хирург Орловская, наоборот, считает, что наш врач сделал все для спасения жизни человека. Кому верить — главврачу Лапину или хирургу Орловской? Я лично с большим доверием отношусь к хирургу Орловской.

Татьяна слушала Антонова и в голове проносилась радостная мысль: «Какой же ты хороший, Дмитрий, я готова расцеловать тебя тысячу раз. Ревность не затмила твоих честных и чистых глаз».

— Я предлагаю, товарищи, принять врача Донцова в члены партии, — продолжал он. — А что касается увольнения из больницы, считаю этот приказ ошибочным. О работе врача судит не только начальство, но и люди, которые обращаются за помощью к нашему доктору.

— Правильно! — радостно крикнула Татьяна.

— Разреши-ка мне, — попросил Тобольцев.

И снова Татьяна насторожилась, как будто ожидала удара. Она вспомнила, сколько раз в их доме вспыхивал неприятный разговор о Донцове, и всегда отец с каким-то ожесточением костерил доктора — он и такой, и этакий, и теперь не пощадит, конечно…

Тобольцев говорил:

— Одно дело, когда мы откровенно и прямо укажем товарищу Донцову на его ошибки, когда мы по-партийному спросим. Но совсем другая сторона медали увольнение доктора из больницы. Это как же понимать? Приказы мы уважаем, ценим, но, товарищи, все-таки у народа нужно спросить, справляется ли наш доктор с работой. Мы в рецептах не разбираемся, а то, что Василий Сергеевич душой за здоровье человека болеет — это всем видно, против этого, как говорится, не попрешь. И вот мне хотелось бы спросить у товарища Моргуна — как же так получается, уважаемый Филипп Маркович, — народу врач нравится, народ скопом идет к нему лечиться, а начальство снимает с работы. Вы его направили к нам и уж позвольте нам судить, как он лечит!

Моргун облегченно заулыбался.

— Я отвечу потом, Семен Яковлевич, непременно отвечу, — весело проговорил он.

Борис Михайлович вздрогнул, будто услышал не голос Моргуна, а страшный взрыв бомбы. Он злобно покосился на главного врача района, и в мозгу лихорадочно стучала мысль: «Зачем он приехал? Кто его пригласил?». Он понимал, что Моргун, как член бюро райкома, сейчас может испортить все дело.

— Ну ругались мы с Василием Сергеевичем. Так на работе кто ж не ругается. Ругаться ругайся, а коли дело дошло до партийной чести, тут уж прямо говори и обиды свои забудь, — продолжал Тобольцев. — Я поддерживаю предложение Антонова — принять товарища Донцова в члены партии. Правильно сказал Шпагин, душа у нашего доктора партийная и, отпускать из Федоровки мы его не собираемся. Разве только министром здравоохранения назначат, тогда ничего не поделаешь, придется отпускать.

Татьяна с восхищением смотрела на крупную, седеющую голову отца.

— Разрешите уж и мне высказаться, — попросил муж Нины Сухановой. — Мне, товарищи, нужно было бы давно обратиться в партийную организацию с заявлением. Побоялся. Наказание готов понести. А только не могу терпеть, камень лежит на душе, давит. Сами знаете, жена моя старшей сестрой в больнице работает. Так вот. Главврач Лапин заставлял ее письма ябедные писать на доктора Донцова и ко мне тоже приходил он. Донцов, говорит, не дает ходу твоей жене, ты, говорит, черкни письмецо в ЦК.

— И ты черкнул? — послышался гневный голос Брагиной.

— Отказался. А жена одно письмо под диктовку главврача написала, про спиртные напитки, что будто в столе доктора хранятся… Нынче сама призналась, когда узнала, что Василий Сергеевич с работы уволен, — сообщил Суханов.

— Это ложь! Клевета! — вскипел Борис Михайлович, понимая, что все может обернуться против него. Обжигая Суханова уничтожающим взглядом, он визгливо спросил: — А свидетели у вас есть?

— Пожалуй, можно поискать и свидетелей, хотя не в свидетелях дело, — заговорил Грушко. — Уж если всплыли на поверхность эти письма, я хочу доложить партийному собранию о том, что и в райком, и в обком, и в облздрав, и даже в ЦК сыпались письма, в которых врач Донцов обвинялся в пьянстве, во взяточничестве и прочих тяжких грехах. Как выяснилось, эти письма сочинялись или самим Лапиным или его супругой, а подписывались эти кляузы людьми, которые в той или иной мере были обижены доктором Донцовым. Так появились письма Бродского, продавщицы Куроедовой, медицинской сестры Сухановой.

— Возмутительно!

— Это преступление!

Моргун облегченно улыбался. Значит, его тревога была напрасной: коммунисты сами разобрались во всем. Молодцы! И все-таки Филипп Маркович решил выступить. Он говорил:

— Товарищ Лапин любит свидетелей. Пожалуйста, вот вам еще свидетели. Сегодня мне вручили письмо, подписанное сотрудниками федоровской больницы Глыбиным, Луговской, Галкиной, Богатыревой, Зерновой, Шматченко. Письмо адресовано в райком партии. Не знаю, как ваша парторганизация, а бюро райкома займется деятельностью Лапина, которому захотелось оклеветать хорошего врача.

…На улице Василия ожидала делегация федоровских медиков.

— Можно поздравить, Василий Сергеевич? — настороженно спросил Корней Лукич.

— Можно. Спасибо, товарищи.

— А вы говорили коллектив не поможет. Коллектив — сила, Василий Сергеевич, — сказал Корней Лукич.