Сельский врач

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Поезд прибыл в десятом часу вечера. Василий вышел из вагона еще твердо не зная, куда отправиться на ночлег. Он приехал на два дня раньше открытия съезда и был почему-то уверен, что сейчас делегатов никто не встречает. А что делать? Не ночевать же на вокзале. Впрочем, была не была: разве о нем забыли в хирургической клинике? Разве не найдется там дивана? В крайнем случае пристроит чемодан, а сам, облачившись в халат, просидит в ординаторской до утра, может быть, даже поработает в операционной, помогая дежурному хирургу. А утром все прояснится, утро вечера мудренее…

Василий взял такси. Машина бежала по широкому проспекту, мелькали белые от инея деревья, бесконечным потоком неслись встречные машины, промчался громадина троллейбус. Вечерняя улица еще жила, бурлила.

«А в Федоровке сейчас на улице пусто», — подумалось Василию.

Машина выскочила на площадь, и перед взором встало величественное здание Дома Советов. Сюда, на площадь, Василий приходил на праздничные демонстрации с шумными и неугомонными друзьями-студентами…

Сколько воспоминаний навевает город, в котором ты жил, учился. Если ты приехал сюда после долгой разлуки, тебе все кажется необычным, но близким и знакомым; ты смотришь на дома, на деревья, на электрические фонари, всматриваешься в лица людей, воскрешая в памяти незабытые картины прошлого. Ты готов остановить каждого и без стеснения закричать: «Здорово, друг! Ну как? Что нового?» И ты был бы крайне удивлен, если бы тот сказал: «Позвольте, гражданин, я вас впервые вижу». Ты не поверил бы ему.

Машина подкатила к знакомому зданию хирургической клиники. Василий расплатился, поблагодарил водителя и торопливо зашагал по каменным ступеням, запорошенным снежной крупой. Он привычно тронул пальцем кнопку электрического звонка, уверенный в том, что сейчас откроется дверь и перед ним предстанет знакомое лицо нянечки, ахнет она, увидев его, бывшего врача клиники.

— Вам кого? — холодно спросила пожилая женщина в белом халате, выглядывая в полуотворенную дверь.

— Мне… Я в клинику… Вы, наверное, недавно здесь работаете, — растерянно пробормотал он.

— Сколько работаю, это неважно, а в клинику приходите завтра утром, — невозмутимо ответила та и хотела захлопнуть дверь.

— Постойте. Позовите дежурного врача, — попросил Василий.

— Занят дежурный.

— Я подожду.

— Вот что, молодой человек, уходите от греха подальше, а то здесь сам профессор, и мне попадет и вам несладко будет.

— Ефим Гаврилович в клинике! — воскликнул Василий и, отстранив женщину, вошел с чемоданом в знакомый вестибюль.

— Гражданин, гражданин, — поспешила за ним нянечка. — Здесь вам не вокзал, а клиника, не нарушайте порядка.

— Мне к профессору нужно, понимаете, к профессору!

— Профессор по ночам не принимает, имейте сознательность!

— Что случилось? — спросила вышедшая на шум дежурная сестра, но в следующее мгновение, воскликнув «Василий Сергеевич», бросилась к гостю.

— Василий Сергеевич! Ну как это вы вздумали зайти! И так поздно! Скорее раздевайтесь. Вот вам халат, маска, я проведу вас в операционную, профессор только что начал операцию. Несчастный случай, — скороговоркой высыпала дежурная сестра.

Она осторожно отворила дверь, и Василий снова увидел клиническую операционную — высокий, просторный зал с огромными, чуть ли не во всю стену, окнами. Здесь было все знакомо ему и дорого: и этот массивный операционный стол, собственно говоря, даже не стол в обычном понимании этого слова, а станок замысловатой конструкции; и огромный гриб бестеневой лампы, висевшей над столом. Чуть поодаль, на паркетном полу, он заметил какую-то аппаратуру в виде приземистых, сверкавших никелем тумбочек. Прежде этой аппаратуры не было, значит, что-то новое…

Здесь, в операционной, залитой ярким электрическим светом, Василий впервые взял в руки скальпель и произвел первую в своей жизни операцию; здесь профессор Казанский сказал ему когда-то о правильной постановке руки; здесь Василий стал хирургом. Сейчас он с каким-то благоговением, почти не дыша, осматривался вокруг.

Профессор, в белой шапочке, в широкой марлевой маске, склонился над больным. Василий видел его руки, красивые, большие, умные руки хирурга, видел озабоченно сдвинутые совершенно белые брови, слышал знакомое щелканье инструментов.

Профессор Казанский, видимо, скорей почувствовал, чем заметил, что в операционной есть кто-то посторонний. Он поднял глаза, и в них сперва отразилось недоумение, потом они засветились теплой отеческой улыбкой.

— Василий Сергеевич, вы?

— Здравствуйте, Ефим Гаврилович, на съезд приехал, — тихо ответил Василий.

— Можно сказать, с корабля да на бал. Случай очень интересный.

Из короткого объяснения профессора он понял, в чем дело, и, мысленно опережая действия старого хирурга, во все глаза следил за его работой. Операция продолжалась два часа, но это время показалось Василию мгновением, так он был увлечен.

После операции профессор ввел гостя в свой кабинет и, крепко пожимая руки, возбужденно говорил:

— Ну, теперь здравствуйте, сельский эскулап. Каков стал? А? Садитесь, Василий Сергеевич, рассказывайте, как вы, что там у вас.

— Долго рассказывать.

— Да, да, у хирурга за год может накопиться столько всякой всячины, что на целый роман хватит. Подождите минуточку. — Профессор взял телефонную трубку, назвал номер. — Галочка? Ага, хорошо, что ты подошла к телефону. Ужин готов? Отлично. Приезжаю с гостем. С каким? Ах, любопытная какая. Сама увидишь. О, да, да, и молодой, и красивый, — говорил в трубку профессор, лукаво поглядывая на Василия. — Через полчаса мы будем. Какая ты недогадливая, разве без этого гостей встречают. Жди. — Он бережно положил трубку и продолжал, обращаясь к гостю: — Ужин заказан. Ночевать вы будете у меня. Вот вам телефон, позвоните в гостиницу, чтобы там не волновались…

— Звонить некуда, я только что с вокзала.

— Совсем отлично.

И здесь, в профессорском кабинете, все было знакомо Василию: и широкий письменный стол, и мягкие кожаные кресла, и диван в белом чехле, и висевшие на стенах портреты великих деятелей отечественной медицины, и вешалка — ветвистые оленьи рога. Все оставалось здесь прежним и неизменным, будто только вчера Василий входил сюда на врачебную конференцию. И сам профессор на первый взгляд остался прежним, разве только еще больше посеребрилась его голова.

— Читал, читал о вашей больнице в «Медицинском вестнике». Молодцы! Да, Василий Сергеевич, а как у вас с научной работой?

Василий виновато опустил глаза. О научной работе он совершенно забыл в Федоровке, да и некогда было думать о ней.

— Понимаю, — грустно молвил профессор, — заели больничные будни. Так ведь?

— Времени совсем не оставалось.

— Всему виной, следовательно, фактор времени? — Казанский помолчал немного, потом с укором добавил: — К сожалению, любят некоторые козырнуть этим фактором, чтобы прикрыть свою леность.

— Да неужели каждому врачу обязательно нужно думать о научной работе, о диссертации, — с обидой возразил Василий. — Мне, например, кажется, что можно быть хорошим, даже очень хорошим хирургом без всяких научных степеней. Я видел таких…

Профессор одобрительно улыбнулся.

«Нет, не ошибся я в Донцове, — думал он. — Не напрасно ратовал за него. Такой не полезет нахрапом в науку, а уж если придет, то с пользой для медицины».

На столе затрещал телефон.

— Галочка? Разве уже прошло полчаса? Извини, заговорились. Едем, сейчас же едем.

Василий не напрасно приехал на два дня раньше открытия съезда. За эти дни ему хотелось сделать многое: и побывать в клинике на обходе профессора, и поассистировать на операции опытному хирургу; и посмотреть книжные новинки в областной медицинской библиотеке, и кое-что купить в книжном магазине, а вечером, конечно, побывать в театре.

Ему повезло: на следующее утро в клинике была врачебная конференция. Василий увидел всех знакомых врачей и почувствовал себя в их среде, как в родной семье, ему даже стало жаль, что придется покинуть эту дружную, умную семью и снова отправиться в далекую, занесенную снегом Федоровку. Врачи наперебой расспрашивали его о сельской больнице, но он рассказывал о ней с неохотой, потому что самому хотелось слушать, видеть, узнавать.

Съезд врачей открывался в колонном зале Дома Советов. Василий развернул программу работы съезда и не поверил своим глазам: его фамилия в программе была вычеркнута жирной фиолетовой линией. Сперва ему показалось, что это случайность, что в других программах он значится докладчиком, но вдруг подошел мрачный, как туча, Моргун.

— Вы отказались от доклада? — сердито спросил он.

— Нет, не отказывался.

Подбежала расстроенная Орловская.

— Филипп Маркович, объясни, в чем дело, почему Василий Сергеевич вычеркнут?

— А черт их знает, — быстро и зло сказал Моргун. — Придется выяснить у Шубина, что-то они смудрили.

Но выяснить ему не удалось: раздался звонок, и съезд начал работу.

С краткой вступительной речью к делегатам обратился заведующий облздравотделом Шубин. Он рассказал о достижениях области в сельском хозяйстве, промышленности, сообщил о новых больницах, амбулаториях, открытых за последнее пятилетие, назвал имена лучших сельских врачей и среди них Бориса Михайловича Лапина.

— Врач, представитель трудовой народной интеллигенции, должен быть человеком чутким, внимательным, он обязан высоко держать честь своего звания и дорожить доверием Родины, — говорил Шубин. — Но, к сожалению, товарищи, у нас еще есть врачи, которые своим поведением, своим отношением к труду пятнают почетное звание советского медицинского работника!

Василий, конечно, даже подумать не мог, что последние слова брошены в его адрес. Он рассеянно слушал областное начальство, а из головы не выходила докучливая мысль: «Что случилось? Почему кто-то решил вычеркнуть меня из числа докладчиков?». Ему было обидно и не потому, что хотелось блеснуть красноречием или удивить врачей докладом, нет, было неловко перед профессором, который столько говорил о его будущем выступлении, и, наконец, было жаль времени, затраченного на подготовку к докладу.

«И чего это я мучаюсь из-за какого-то выступления. Куда полезней послушать других, — успокаивал себя Василий. — По всей вероятности, начальство экономит время, докладчиков и без меня хватает…»

Во время перерыва он увидел, как Моргун подошел к Шубину. По их жестам нетрудно было догадаться, что они о чем-то горячо спорят. Моргун, тыча пальцем в программу, что-то требовал, а Шубин отмахивался и, видимо, твердо стоял на своем.

— Хотя Шубин не согласился, но вы обязательно выступите, — решительно заявил Моргун, подходя к Василию.

— Да в конце концов, что там стряслось? — спросила Орловская.

— Не посмотрят в святцы, и в колокол бух, — осуждающе бросил Филипп Маркович. — Не разобрались, не проверили, а принимают решение!

— В чем не разобрались? Чего не проверили? Ты говоришь загадками, — волновалась Орловская.

— Загадку мы решим потом.

Василия как-то не встревожила эта «загадка», и он даже не понимал, почему вдруг Моргун и Орловская так близко принимают к сердцу это неожиданное событие? Останется непрочитанным доклад? Ну и что же?

На съезде Василий встретил много знакомых врачей, с которыми учился когда-то, и на перерывах разговорам не было конца. Бывшие однокурсники горячо рассказывали о своих делах, Василий не оставлял в тайне свои, и часто можно было слышать:

— А помнишь Вовку Кутина? Диссертацию защитил!

— А помнишь Женьку Щербину? Психиатром стал!

— А помнишь Галку Смоленскую? На Сахалине!

И это «а помнишь» повторялось без счета, потому что знакомых однокурсников было много, разъехались они по всей стране, и у каждого — своя судьба…

В последний день работы съезда Василию сообщили: к пяти вечера его вызывает заведующий облздравотделом.

Какая-то смутная тревога бередила душу: зачем? Для какой цели вызывает его областное начальство? Не чувствуя за собой никаких тяжких грехов, он с легким сердцем появился в назначенный час в приемной.

Молоденькая миловидная секретарша предупредила доктора, что заведующий пока занят, и предложила подождать минуточку.

Василий взял со стола секретарши свежий номер «Крокодила», но листал журнал без интереса, даже остроумные подписи под карикатурами, которые в другое время вызывали смех, сейчас почему-то почти не веселили его.

Василий нетерпеливо поглядывал на коричневую клеенчатую дверь, за которой слышался приглушенный голос Шубина. Шубин, видимо, с кем-то говорил по телефону.

В приемной раздался мелодичный негромкий звонок. Секретарша встрепенулась.

— Заходите, — сказала она и почему-то сочувственно посмотрела на молодого симпатичного доктора.

Василий вошел в знакомый просторный кабинет.

Шубин — человек по натуре хмурый и неприветливый — ответил на приветствие сельского врача едва заметным кивком головы. Он молча раздавил в пустой пепельнице недокуренную папиросу и положил на стол крепко сжатый увесистый кулак, будто напоминал подчиненному о своей власти и силе.

— Садитесь, товарищ Донцов. Расскажите, как живется, как работается в Федоровке, — холодно попросил он.

Тон заведующего не предвещал ничего утешительного, это Василий понял сразу и только не мог разгадать, чем вызвана такая холодность.

«Неужели Шубин еще помнит, как в этом кабинете я отказывался ехать в район», — подумал Василий и вслух ответил:

— Живу и работаю, как все…

— А если поточнее выразиться.

— Я не знаю, что вас интересует.

— Все, решительно все: и ваши операции, и ваше поведение, и даже то, почему в амбулатории в вашем рабочем столе находят вино…

— Простите, я не понимаю, о чем идет речь? — искренне удивился Василий.

— Вот и плохо, товарищ Донцов, плохо, что вы не понимаете. Представьте себе, я тоже не понимаю, с каких это пор стол врача, его рабочее место, превратился в хранилище для спиртного. Я тоже не понимаю, откуда у вас, у молодого врача, появилась эта червоточинка — наплевательское отношение к долгу врача? Разве этому вас учили в институте, в ординатуре? — Шубин говорил в обычной для него манере — медленно растягивая слова, не повышая голоса. А Василию казалось, будто слышит он оскорбительный крик, будто в сердце забивают ржавые гвозди — один… второй… третий… Сразу пересохло во рту, и язык вдруг сделался шершавым, неповоротливым, словно чужим.

«Так вот она, эта «загадка», о которой говорил Моргун, которая всполошила Орловскую, вот почему я был вычеркнут из списка докладчиков», — лихорадочно пронеслось в голове Василия.

Он потянулся за графином с водой, чувствуя, что сейчас может наговорить заведующему ворох несусветных дерзостей, потому что все в нем восставало против нелепых, но серьезных обвинений. Речь шла о том, чем так дорожил Василий, — о чести врача.

А Шубин все тем же тоном продолжал:

— В области работают сотни врачей и, представьте себе, ни на кого из них нет жалоб, только на врача Донцова пишут и мне, и в обком, и в «Правду». Вот полюбуйтесь, — он выдвинул ящик стола и достал оттуда пачку бумаг. — Чем вы это объясните? Я вас, Донцов, спрашиваю. Почему вы, не успев приехать в село, решили вырубить больничный сад? Люди берегут каждое деревце, а вы губите зеленые насаждения.

— Это неправда! Вы приезжайте, товарищ Шубин, и посмотрите сами — больничный сад на месте, зеленые насаждения живы и здоровы! — горячо возразил Василий.

— Я помню, с каким нежеланием вы ехали в сельскую больницу и как бежали к профессору Казанскому за поддержкой, — продолжал Шубин, не слушая доктора. — Теперь любыми путями хотите удрать? Не выйдет, Донцов. Не хотите работать? Другого найдем, более честного. Но едва ли кто в области согласится потом принять вас на работу. — Шубин вышел из-за стола, взял с тумбочки пухлую подшивку «Медицинского вестника», положил ее перед Василием и, листая, говорил: — Полюбуйтесь, что писали о федоровской больнице. Вам знаком этот очерк?

С газетной страницы на Василия смотрел моложавый Борис Михайлович, глаза его с насмешливым прищуром спрашивали: «Ну, что, Донцов, понравилась ли беседа? Погоди, еще не то будет…».

— С него пример берите, — посоветовал Шубин, указывая на портрет Лапина. Он был уверен, что исполнил долг воспитателя медицинских кадров и, как положено, «проработал» федоровского хирурга.

— Учтите, товарищ Донцов, мы не намерены с вами нянчиться, чуть только что, одним росчерком пера я могу убрать вас из Федоровки, — предупредил Шубин.

Василий вскочил с места.

— И убирайте! Плакать не буду, — разгоряченно сказал он. — В этих письмах сплошная и неумная выдумка. Все ваши обвинения я отвергаю!

— Вот как?

— Вот так. Приезжайте и сами посмотрите, прежде чем верить этим кляузам!

Мрачный, окончательно расстроенный, Василий покинул шубинский кабинет и неожиданно столкнулся в приемной с Моргуном.

— Зачем вызывал вас Шубин? — с тревогой спросил тот.

Василий махнул рукой, дескать не спрашивайте, сорвал с вешалки пальто, нахлобучил на голову шапку и молча вышел из приемной. Он бесцельно бродил по городу, никого не видя и ничего не замечая. Он чувствовал себя незаслуженно оскорбленным и сейчас, жадно глотая сухой морозный воздух, мысленно продолжал горячий спор с Шубиным.

«Нет, меня письмами не запугаете! Я повторяю — все это ложь и клевета! Да, да, клевета! Вы не верите мне? Но почему, в таком случае, у вас появилось доверие к грязным письмам? Ага, понятно! Бумажки в ваших глазах имеют больший вес, чем живое слово, слово к делу не подошьешь! Ну, а слову коммуниста вы верите?..».

— Гражданин, вы что слепой или нализались до бесчувствия, — услышал Василий чей-то сердитый голос. Он очнулся, поднял глаза и увидел перед собой женщину с санками. На санках сидел закутанный в голубое одеяльце розовощекий серьезный малыш. Его черные глазенки как бы говорили: «Что это вы, дядя, или не видите: меня мама на санках катает по улице».

— Извините, — виновато пробормотал Василий, обходя суровую родительницу, и снова поток неприятных и тревожных мыслей захлестнул его. Теперь кое-что начинало проясняться. Василий, например, вспомнил, когда прошлый раз Моргун приезжал в Федоровку: он проявил подозрительное любопытство к житью-бытью доктора, интересуясь его отношениями с больничным персоналом, с пациентами, колхозным начальством. Вчера профессор Казанский, видимо, тоже не спроста расспрашивал, как она, жизнь в Федоровке, и убеждал Василия, что за врачом всегда следят десятки любопытных глаз…

Василию тогда казалось, что Моргун и Казанский проявляют вполне законный интерес к нему: Моргун как начальник, профессор как бывший учитель. Но сейчас он вдруг понял, что им тоже известны какие-то обвинительные письма. Но почему же они не познакомили его с ядовитыми бумажками?

Как отнесется теперь профессор Казанский к его просьбе? В первый же вечер Василий попросил у него рекомендацию в партию. Ефим Гаврилович с радостью пообещал, но до сих пор не выполнил своего обещания. По всей вероятности, узнав о письмах, старик засомневался в порядочности молодого коллеги… Что касалось партийных дел, профессор был человеком принципиальным и не мог покривить душою. Это было хорошо известно Василию. Он вспомнил сейчас первое в его жизни партийное собрание, на котором был принят в кандидаты. Профессор Казанский в тот вечер задал ему, Василию, кучу вопросов по текущей политике, и когда Василий очень сбивчиво рассказывал о решениях недавнего Пленума ЦК КПСС, профессор строго предупредил:

— Просто врачу неловко не знать решения Пленума, а врачу — будущему коммунисту — непростительно!

Сейчас Василий нерешительно остановился перед большим домом, в котором жил профессор. Окна его кабинета были освещены чуть голубоватым светом — значит, профессор дома и работает при настольной лампе. Если бы не чемодан, Василий не стал бы заходить к Ефиму Гавриловичу, а ушел бы сейчас на вокзал и с первым попавшимся поездом уехал в Заречное…

«А трус ты все-таки порядочный, как я посмотрю», — упрекнул себя доктор и тяжело, будто с принуждением, зашагал на третий этаж по гулким каменным ступеням.

— Ага, наконец-то явился беглец. Где вы пропадали, Василий Сергеевич, я уж в клинику названивал, думал, туда вы забрели, — говорил профессор, сопровождая гостя в столовую.

Василий удачно отговорился: навещал старых знакомых, и это прозвучало правдой, потому что знакомых у него в городе было много.

Ужинали вдвоем. Раньше Василий никогда не чувствовал себя с профессором так стесненно, как сейчас. Ему все чудилось, что разговорчивый собеседник что-то не договаривает, в его голосе он улавливал какие-то холодноватые нотки, на которые прежде, наверное, не обращал внимания, и он решил: о рекомендации ни слова. Может быть, остаться на денек-другой в городе и обратиться за рекомендациями к другим знакомым коммунистам? Но тем, другим, он должен будет откровенно сообщить о нынешней беседе с Шубиным, и как они, те другие, отнесутся к ней?

После ужина Ефим Гаврилович пригласил Василия к себе в кабинет и неожиданно вручил ему две рекомендации, заверенные райкомом.

— Извините, Василий Сергеевич, немного задержал. Это моя, а эту вы просили у медсестры Шороховой. Она велела передать вам.

От радости Василий сперва даже растерялся, не зная, что сказать, потом ухватил сильную, холеную руку профессора и стал горячо благодарить.

— Спасибо, Ефим Гаврилович, только… — Василий замялся.

— Ну, ну, что «только», — подтолкнул его профессор.

— Откровенно признаюсь вам: меня вызывал Шубин…

— А, знаю. Он и со мной говорил. Там жалобы на вас… Читал я эти жалобы и не поверил. — Серые, умные глаза профессора с отеческой теплотой смотрели на молодого доктора. — Я всегда верил и теперь верю вам, — по-домашнему просто сказал Казанский.

В этот вечер они долго не ложились спать. Профессор показывал присланные сегодня из Москвы гранки своей новой книги об операциях на легких, познакомил с интересным содержанием болгарского медицинского журнала, в котором сам вот уже десяток лет сотрудничал, а потом снова заговорил о научной работе Василия.

— Я внимательно прочел ваш доклад «Хирургическая помощь в условиях сельской больницы», и мне кажется, что именно он может стать основой для хорошей и очень полезной книги, — продолжал профессор. — Понимаю, ничего нового вы не откроете, но иногда очень полезно повторить хорошо знакомое старое. Если вы расскажете о ваших больных — о Коле Брагине, о Клыкове, Кузнецове — вы сотворите большое дело…

Василий с удивлением посмотрел на профессора, а тот, улыбнувшись, добавил:

— Примечаю, не уловили мою мысль. А мысль у меня, Василий Сергеевич, такая: к сожалению, среди некоторых периферийных врачей появился неприятный симптом, который ваша Орловская очень удачно назвала д и с п е т ч е р с т в о м. Чуть только что, сразу раздается звонок из сельской больницы — требуется немедленно самолет, есть тяжелый больной, ему нужна срочная операция, и обязательно эта «срочная» — сложная! Ничего не поделаешь, высылаем самолет, привозим больного и поручаем операцию студенту пятого курса, потому что заболевание оказалось не настолько уж серьезным, как говорил сельский доктор. Вся беда в том, что самому сельскому доктору возиться с больным не хочется: и ответственно, и беспокойно, куда удобней воспользоваться современной техникой и понадеяться на опыт областных специалистов. Слов нет, санитарная авиация работает у нас отлично, в любое время дня и ночи самолет взмывает в воздух и мчится на вызов. Это хорошо, это наше достижение. Но некоторые сельские врачи действительно превращаются в диспетчеров и забывают главное правило: врач должен лечить. Вот вы и покажете своей книжицей, что нужно и можно не бояться сложных случаев, что в любой маленькой больнице возможна большая медицина, я это подчеркиваю, Василий Сергеевич, б о л ь ш а я м е д и ц и н а! Обещаю написать предисловие к вашей книге и уж, конечно, помочь издать ее незамедлительно.

Василий прежде как-то не задумывался над этим, он даже не предполагал, что его обычная и будничная работа в сельской больнице может дать материал, как выразился профессор, «для хорошей и полезной книги».

«А что если попробовать?» — вспыхнула мысль, но тут же погасла, как гаснет зажженная на ветру спичка. Василий вспомнил нынешний поход к Шубину, и сердце сжалось от боли. Шубин может исполнить свою угрозу и действительно «одним росчерком пера» убрать его, Василия, из Федоровской больницы…

Утром, провожая гостя на вокзал, профессор Казанский вдруг спохватился:

— Постойте, Василий Сергеевич, приберег я вам подарочек…

— Нет, нет, Ефим Гаврилович, — смутился Василий.

— Подарочек особенный, — загадочно молвил профессор. Он достал из ящика стола голубую в коленкоровом переплете папку, извлек оттуда пожелтевший от времени лист, на котором Василий увидел каллиграфически написанный текст «Факультетского обещания». На лекциях профессор часто говорил об этом «обещании», но с его текстом Василий не был знаком.

— В день получения дипломов мы, молодые лекари, в торжественной обстановке повторяли вслед за вектором текст «обещания». Нуте-ка, прочтите вслух.

Василий читал:

— «Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукой права врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я даю обещание в течение всей своей жизни ничем не помрачить чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим, свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами ее процветанию, сообщая ученому совету все, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажей тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам — врачам и не оскорблять их личности; однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду и прямо в глаза и без лицемерия. В важных случаях обещаю прибегать к советам, врачей, более меня сведущих и опытных; когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям…».

Василий умолк. Текст «Факультетского обещания» произвел на него какое-то двойственное впечатление. С одной стороны, он был поражен мудростью клятвы врачей, но вместе с тем от текста веяло далекой и непонятной ему стариной.

Будто разгадав мысли молодого доктора, профессор Казанский спросил:

— А вам не кажется, что это «обещание» и до сегодняшнего дня не утратило своего значения? Его можно было бы ввести в наших медицинских институтах, изменив только текст, соответственно тем высоким требованиям, какие стоят теперь перед нами, советскими врачами. Возьмите, Василий Сергеевич, на память от старого врача. Надеюсь и верю: когда-нибудь профессор Донцов вручит это обещание своему молодому коллеге…

Василий был растроган подарком, его тронули слова профессора, который всегда подогревал в нем уверенность и относился к нему с учительской заботливостью. Василий порою даже не мог понять, чем заслужил такое отношение к себе. Разве только тем, что был влюблен в хирургию?

— Чуть что — пишите, звоните. Как-нибудь нагряну к вам в больницу, непременно нагряну, — говорил на прощание Казанский.

Вместе с Моргуном и Орловской Василий возвращался в Заречное. Почти всю дорогу Филипп Маркович молчал. Было заметно, что поездка в область расстроила его и доставила много хлопот и неприятностей.

Моргуну сейчас припоминался шумный разговор в облздраве. Шубин без стеснения обвинил его в неблаговидном покровительстве Донцову.

— А вам не кажется, что чьи-то грязные руки тянутся к незапятнанной чести хорошего врача, — упрямо возражал Филипп Маркович Шубину.

— Дыма без огня не бывает, — отмахнулся Шубин и наставительно продолжал: — Если поступают сигналы, значит нужно прислушиваться к ним, а вы, товарищ Моргун, защищать вздумали. Такое поведение руководителя к хорошему не приводит!

— Какие сигналы? — вскипел Моргун. — Вот эти грязные анонимки, за которыми прячется чья-то подленькая душонка? Это не сигналы! Это подлость!

— О поведении Донцова известно в обкоме партии, — прервал Шубин и для большей убедительности добавил: — Меня перед съездом вызывал секретарь обкома.

«И Шубин струхнул и, видимо, ничего не сделал, чтобы вступиться за подчиненного врача, — огорченно раздумывал сейчас Филипп Маркович. — Заварилась каша… А кто заварил ее? Кто? — И опять он вспомнил сельского председателя Антонова. — Неужели он способен на такое? Антонову нужно убрать с дороги удачливого соперника? Да, да, так оно и есть. Порою даже умный человек может из-за ревности натворить таких дел, что ахнешь…».