Сельский врач

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В эту ночь Иринка не спала. Днем она узнала, что Василий Сергеевич выехал из Заречного к тяжелому больному, и хотя на улице бесилась вьюга, Иринка верила: он приедет, обязательно приедет, потому что он сильный, самый сильный. И он приехал на тракторе. Вот здорово! Утопая в снегу, Иринка пробралась к окну и заглянула в операционную. Василий Сергеевич оперировал. Потом она прибежала домой и вот уже, наверное, часа три подряд на шестке шипел примус: ужин должен быть горячим, чай тоже горячим…

Дома Иринка хозяйничала одна. Бабушка еще вчера уехала в Успенку, и, как видно, задержал ее буран. Ух, какой буран! Нравился он Иринке. Вот если бы и она вместе с Василием Сергеевичем пробиралась по дороге в такую погоду из Заречного. Здорово было бы! И он увидел бы, что она ничего не боится!

Иринка посматривала на часы и ждала, ждала. И вдруг — стук. Она птицей порхнула в сенцы и с замирающим сердцем спросила:

— Кто там?

Хотя знала — это он.

— Открой, Иринка!

Она впустила Василия Сергеевича в избу. Раньше перед зеркалом Иринка тренировалась, какое у нее должно быть лицо при встрече. Девушка не может проявлять бурно свою радость, чтобы никто и ничего не подумал. Но сейчас она забыла об этом и сияющими глазами смотрела на засыпанного снегом Василия Сергеевича.

Потом она угощала его горячим ужином, горячим чаем.

— Ты посмотри, что я привез, — он показал ей фотографию. Дочь профессора сняла их в кабинете — Василия и Казанского.

— Ой, какой симпатичный профессор, прямо как доктор Айболит, — рассмеялась Иринка. — А вы… — но она в смущении запнулась.

— Ну, ну, говори, а какой я? — улыбнулся он.

— У меня есть рамка, вложим карточку и поставим к вам на стол, — уклонилась девушка от ответа.

— Зачем?

— В комнате нет ни одной вашей фотографии, я закажу Юрию ваш портрет, и мы повесим его рядом с Пироговым.

— Не смеши, Иринка.

— И ничего нет смешного. Пирогов хирург, и вы тоже. Вот я читала книгу про Пирогова, так у него после операций много больных умирало, а ваши все живут.

Василий взглянул на портрет знаменитого хирурга и серьезно ответил:

— Он — гений. Больные умирали не по его вине, — наука была тогда несовершенной. Хирурги многого не знали, но все-таки для своего времени Пирогов чудеса творил.

— А может быть, и вас когда-нибудь гением назовут.

— Иди-ка ты лучше спать, поздно уже, — посоветовал ей Василий, а сам решил написать профессору.

Василий вздрогнул от резкого стука в окно и расслышал голос «Скорей в больницу». Он бросил недописанное письмо, схватил пальто, шапку и побежал на вызов.

Температура у Клыкова поднялась до сорока градусов. Лицо было бледным, страдальчески перекошенным, в глазах лихорадочный блеск и страх, живот твердый, как доска.

Василия бросало го в жар, то в холод. В первое мгновение он растерялся и не знал, что делать. Ничего подобного не доводилось ему видеть раньше. Обычно после операции люди жаловались на небольшую боль в ране, но состояние их с каждым часом улучшалось… А здесь? Признаки острого живота стали ярче и грознее…

— Пригласите Луговскую, — распорядился он и снова, не зная зачем, стал считать пульс у Клыкова.

«Перитонит… да, да у больного сейчас перитонит, но откуда… может быть, во время операции он неосторожно распорол кишку? Может быть, зашил в ране тампон или зажим?» — Василий мучительно бился над решением этой сложной задачи, а время шло, и Клыков стонал от мучительной боли.

Прибежала запыхавшаяся Клавдия Николаевна.

— Тампоны пересчитали? — с тревогой спросил он.

— Да, Василий Сергеевич, и тампоны, и инструментарий — все пересчитывала, — ответила она, не понимая, зачем понадобились такие сведения.

Василий снова расспрашивал Клыкова, как и когда началось заболевание. Тот отвечал с трудом. Одна его фраза, брошенная как бы невзначай, поразила Василия.

— Сразу… как… ножом… пырнули…

«Как ножом? Боль, как после кинжального удара. Кинжальная боль. Почему это не отмечено Лапиным? Почему Клыков перед операцией не сказал мне? Забыл. Кинжальная боль… Она чаще всего бывает при перфорации язвы… А вдруг вместе с заворотом у Клыкова и перфорация?» — быстро проносилось в голове Василия и сердце оледенело в груди. Он силился отогнать это грозное предположение, но мысль о кинжальной боли и состояние больного не давали ему покоя.

«Может быть, позвать Лапина и посоветоваться? Но пока он придет, сколько зря потеряю времени. Здесь дорога каждая минута».

— Адреналин!

За окном по-прежнему разбойничала вьюга. Стонал с завыванием ветер.

«Оперировать. Да, да, оперировать, другого пути нет. Ах, Кирилл Иванович, Кирилл Иванович», — внутренне вздыхал Василий. Он достал носовой платок и осушил им холодный потный лоб Клыкова.

Под пальцем робко, с перебоями, билась жилка артерии. Сердце сдавало.

«Кажется, свое отдал бы», — подумал Василий и вслух сказал:

— В операционную.

Ему казалось, что в операционной Клыкову станет лучше, воспрянет его сердце и можно приступать к операции.

«Операция неизбежна, иначе…», — но Василию не хотелось думать об этом «иначе», он верил: Клыков будет жить, он должен жить, не напрасно же он, доктор Донцов, пробирался к нему по бездорожью, не напрасно рисковал своей жизнью, да рисковал, потому что в степи, объятой диким бураном, все могло случиться… Клыков должен жить!

Василий решился на операцию. Он сосредоточенно обрабатывал нашатырным спиртом руки и в мыслях уже делал разрез, шел скальпелем к желудку, находил прорвавшуюся язву, зашивал ее. Он видел Клыкова здоровым. Они с братом Константином Ивановичем приглашают его в гости и говорят: «Поднимаем стаканы за ваши золотые руки…»

— Василий Сергеевич! — не своим голосом закричала Луговская.

Щетка выскользнула из рук. Василий подскочил к операционному столу и увидел Клыкова. Лицо у него было спокойно, губы плотно сжаты, глаза чуть-чуть полуоткрыты. Теперь он не был похож на больного человека.

— Умер, — прошептала Клавдия Николаевна.

Пол закачался под ногами у Василия и почудилось, будто вот-вот рухнет потолок. В глазах стало темно. Пошатываясь, как пьяный, он вышел из операционной и поплелся по коридору, ничего не видя перед собою, натыкаясь на стулья.

…Василий набросил на плечи пальто, кое-как нахлобучил шапку.

— Оденьтесь как следует, на улице холодно, — посоветовала Вера Богатырева.

— Холодно? А какая теперь разница?

— Нельзя так, Василий Сергеевич. Вы сделали все, что могли.

— И угробил человека, — с каким-то ожесточением процедил он.

— Не ваша вина…

Василий махнул рукою и вышел из больницы.

Пронизывающий ветер бесприютно метался вдоль улицы, уныло и надоедливо гудели провода, где-то сиротливо хлопала калитка. Василий не знал, куда и зачем идет, у него появилась необъяснимая потребность двигаться, двигаться, идти куда-то. Если бы его сейчас ругали, даже били, бросая в лицо самые страшные проклятья, ему, кажется, было бы легче, чем вот так одиноко плестись по темной улице, чувствуя жуткую тяжесть собственных мыслей и слушая похоронное завывание ветра. Пылало, как в огне, лицо. Василий наклонился, зачерпнул пригоршню снега и уткнулся в него лицом, но снег показался ему горячим.

Именно сейчас Василию вспомнился рассказ о выстреле известного петербургского профессора Коломнина. Однажды у него на операционном столе скончалась женщина. Профессор вернулся домой, заперся у себя в кабинете и застрелился…

«А у тебя тоже скончался человек на столе», — с упрямым ожесточением долбила мозг неотступная мысль.

Сколько прошло времени — час, два, три? — Василий не знал. Он плутал по улице в состоянии какого-то лунатического полузабытья, и вдруг увидел перед собой знакомую калитку и темные, как деготь, окна, Это был дом Тобольцевых. Ему показалось, что он осторожно, один-единственный раз стукнул по стеклу. В доме зажегся свет, потом хлопнула дверь.

— Кто там ломится? — послышался сердитый голос Тобольцева. — Доктор? Вы? — удивленно спросил он и, при скупом отсвете раннего утра увидев лицо нежданного гостя, гневно бросил: — Идите протрезвитесь, нечего стекла бить!

Протрезвиться? Да, да, его приняли за пьяного. Зачем он пришел сюда? Поделиться горем своим, а его гонят… Еле держась на ногах, Василий поплелся дальше.

Выбежала заспанная Татьяна.

— Папа, кто это? Василий? Что с ним?

— Пьян в стельку. Ни стыда, ни совести. Интеллигенция, — ядовито процедил Тобольцев.

— Не может быть! — Татьяна рванулась вслед за Василием, но отец ухватил ее за руку.

— Не смей? Слышишь? Не позорь себя, — строго предупредил он и повел ее, как маленькую, в избу.

…Дома Василию открыла дверь Иринка. Он молча прошел в свою комнату, зажег свет и на глаза попало недописанное письмо профессору Казанскому.

«…больной чувствует себя удовлетворительно», — прочел он и снова мучительно сжалось сердце. Он скомкал недописанный лист, зажал его в кулаке… и уронил голову на стол.

…Рано утром Борис Михайлович позвонил на квартиру Моргуну.

— Филипп Маркович, разрешите доложить, прошлой ночью у Донцова на операционном столе умер больной. — Вот видите, Филипп Маркович, у меня за все время не было ни одного смертельного случая. Я думаю передать это дело в прокуратуру. Пусть займутся следствием, — торопливо говорил он в трубку.

— Подождите вы с прокурором, — послышался сердитый голос в трубке.

— А как же, Филипп Маркович. Этот случай…

— Мне кажется, вы радуетесь этому случаю, — опять послышался сердитый голос Моргуна.

Борис Михайлович чуть было не выронил из рук трубку.

— Алло! Алло! Филипп Маркович! — с надрывом кричал он, но из Заречного ему не отвечали.

Грушко был в Заречном на трехдневном семинаре секретарей первичных парторганизаций. Перед самым отъездом в Федоровку его пригласил к себе секретарь райкома и, протянув распечатанный обкомовский пакет, грустно сказал:

— Вот познакомься, Тихон Иванович.

Это были копии жалоб и а врача Донцова. Многие строки подчеркнуты красным карандашом, на полях стояли восклицательные и вопросительные знаки. Видно, сам Шульга уже познакомился с присланными материалами.

Грушко читал длинные, полные уничтожающего осуждения, письма. В одних говорилось о грубости врача Донцова — грубит и персоналу и больным; в других сообщалось о вымогательстве — врач Донцов требует взятки с пациентов за лечение; в третьих указывалось — врач Донцов пристрастен к спиртному и в своем рабочем столе хранит алкогольные напитки, незаконно выписывает спирт из аптеки; в четвертых писалось, что врач Донцов наплевательски относится к своим обязанностям, опаздывает на работу, а то и вовсе не является. И все это подтверждалось фактами, указывались дни, месяцы, даже часы. Казалось, что кто-то специально следил за каждым шагом врача Донцова. Грушко врезались в память строки: «Может ли такой окончательно разложившийся тип лечить славных тружеников колхозного села?..» — «Не пора ли убрать Донцова из федоровской больницы?» — «Донцов позорит высокое звание советского врача…» — «К Донцову страшно идти на операцию, потому что он может зарезать, находясь под градусом…» И много, много подобных строк.

У Грушко мурашки ползли по коже. Он чувствовал себя так, будто вся эта мерзкая грязь выплеснута на его голову, будто все о нем писано.

— Ну, что ты скажешь? — угрюмо спросил секретарь райкома.

— Обвинения серьезные.

— Да, если даже половина, третья часть подтвердится, Донцова нужно исключить из партии и требовать снятия с работы.

— Я, Аркадий Александрович, смотрю так: анонимные письма — это не документы.

— Но есть письма колхозника Бродского, медицинской сестры Сухановой, продавщицы вашего магазина Куроедовой, колхозницы Кудряшевой. К ним ты как относишься? Не могли же эти разные люди сговориться и клеветать на врача Донцова? Обком требует расследования и принятия решительных мер. Что ответим обкому? — спрашивал секретарь райкома. — Недавно здесь, в этом кабинете, был у меня Донцов, и он показался мне человеком смелым, я даже, откровенно говоря, погордился немножко, что есть у нас такие врачи, а вон что получается. Плохо мы знаем людей. Работает человек, лечит, и ладно, а чем живет, что у него на душе — до этого не доходим.

На улице Грушко встретил Орловскую. Та была в полушубке, валенках, в пуховом платке.

— Не в Антарктику ли собрались, Галина Николаевна?

— К вам еду, в Федоровку.

— Совсем хорошо. Возьмите в попутчики.

В санях Орловская сказала:

— Беда случилась у вас в больнице. У Донцова скончался больной на операционном столе.

— Кто такой?

— Фамилии не сказали. Иду выяснять причину смерти и производить самую неприятную для врача операцию — вскрытие трупа.

— Да, операция печальная, — подтвердил Грушко.

К вечеру они уже были в кабинете Лапина. Борис Михайлович встретил гостей настороженно и, здороваясь за руки, с притворным вздохом говорил Орловской.

— Эх, Галина Николаевна, постигло нас горе великое — первый смертельный случай в больнице… Вам Донцова? Сейчас приглашу его сюда.

— Зачем же, — возразила она. — Я сама пройду к нему в ординаторскую.

— Пожалуйста, пожалуйста, — согласился Борис Михайлович. Он помог ей снять полушубок, предложил свой халат и провел гостью до двери.

Когда Орловская вышла, Грушко стал расспрашивать главврача, что произошло в больнице.

— Вскрытие, дорогой Тихон Иванович, покажет. В этом нужно разобраться…

«Да, разбираться теперь придется во многом», — огорченно подумал Грушко. Когда он сообщил, что в райком пришел из области пакет с жалобами на врача Донцова, сердце Бориса Михайловича радостно запело в груди, и если бы Грушко не был занят своими мыслями, а обратил внимание на собеседника и заглянул ему в глаза, он, конечно, увидел бы, как прыгают в них веселые чертики.

— Какие жалобы? — с притворным недоумением спросил Борис Михайлович.

— Письма кое от кого из ваших сотрудников, ну и прочих лиц.

— От моих сотрудников? Фамилии, вы мне фамилии назовите, я им покажу, как жаловаться и кляузничать на врача! — с возмущением воскликнул он.

— Скажите, Донцов действительно не являлся на работу, опаздывал, бывал в операционной в нетрезвом виде.

— Всяко бывало, Тихон Иванович, у каждого есть свои недостатки, у одного меньше, у другого больше…

— Знаете, Борис Михайлович, не нравятся мне ваши увертки, — грубо оборвал его Грушко. — У вас под носом врач делает, что ему вздумается, а вы и пальцем не повели!

— Виноват, — склонил голову Лапин.

Орловская разбирала историю болезни Клыкова, внимательно читала записи в операционном журнале, что-то отмечая в своем блокноте. Василий молча сидел перед ней, как подсудимый, и чувствовал себя скверно. Раньше, когда приезжала она в Федоровку, он был рад каждому ее слову и сам говорил много, делясь мыслями и планами, а сейчас он даже тяготился ее присутствием и тяжело вздыхал.

— Не убивайтесь, Василий Сергеевич, — успокоительно сказала она. — Мало ли бывает случаев…

— Не могу простить себе такой грубой ошибки, — признался он. — Кажется, я не в силах теперь взять в руки скальпель.

— Глупости говорите, — строго заметила она. — Теперь наоборот, нужно крепче держать его в руках и быть более вдумчивым. К сожалению, врачи порою учатся на роковых ошибках. Что поделаешь, мертвые учат живых.

После вскрытия трупа Орловская пришла к заключению, что смерть наступила от резкого падения сердечной деятельности на почве острого разлитого перитонита. Заболевание развивалось так бурно, а жизненные силы покойного были так ослаблены, что, пожалуй, операция не стала бы спасительной. Когда она высказала это предположение Лапину, тот с ухмылкой сказал:

— Я понимаю ваше положение, вы хотите облегчить участь хирурга, так сказать, подсластить пилюлю. Да, конечно, мы, врачи, должны по силе возможности выгораживать друг друга.

— Я никого не собираюсь выгораживать, — строго заявила Орловская. — Между прочим, история болезни заполнена вами и в ваших записях нет даже намека на прободную язву.

Борис Михайлович с тревогой взглянул на собеседницу.

— Мой диагноз «Острый живот», а дальнейшая дифференциация принадлежит хирургу. Донцов был в брюшной полости и странно, почему не заметил прободения.

— Заметил или не заметил — в данном случае это не имеет значения. Клыкову ничем нельзя было помочь.

Но Борис Михайлович был другого мнения. Он позвонил в облздрав знакомому доктору и рассказал ему о смерти Клыкова, надеясь, что все это дойдет до Шубина, и тот примет соответствующие меры.

Лапин уже чувствовал себя победителем. Он был весел, хорошо настроен и дома говорил супруге:

— Ну вот, Лариска, дождались мы с тобой. Скоро удалим опухоль и вздохнем спокойней.

Лариса Федоровна облегченно улыбнулась.

Настала, пожалуй, самая тяжелая для врача минута: за телом Клыкова приехали из Нижней Вязовки родственники, Василий находился в это время в ординаторской, но даже сюда вдруг донеслись безутешные, раздирающие сердце рыдания женщины. Она, невнятно и горько причитая, оплакивала родного человека. Василий сгорбился, сжался весь, нему казалось, что вот-вот распахнется дверь и та рыдающая женщина войдет сюда неумолимым судьей…

Невероятным усилием воли он заставил себя поднять голову и выглянуть в окно. На больничном дворе стояли розвальни с гробом, обитым красной материей. Возле саней толпились какие-то люди.

«А почему же ты, доктор Донцов, не выйдешь и не посмотришь им в глаза? Боишься?» — спросил кто-то невидимый.

Совсем не кстати Василию вспомнилась одна из лекций профессора Казанского. Тот любил порой поговорить о жизни и назначении врача, заглянуть в историю, сравнивая нынешнее с прошлым. «Бытовали когда-то глупейшие законы, — говорил профессор. — У вестготов, например, действовал такой закон: врач, у которого умер больной, немедленно выдавался родственникам умершего, и те могли с ним делать что угодно, и часто невинно погибали хорошие врачи от расправы. К счастью, друзья, мы живем в другое время».

«Да, да, Ефим Гаврилович, в другое время, но как страшно подходить к гробу», — в мыслях говорил профессору Василий, и ему почудилось, будто явственно прозвучал голос Казанского: не бойтесь.

Василий встал, одернул халат, пригладил рукою волосы и твердо шагнул из ординаторской. На больничном крыльце он столкнулся с братом покойного Константином Ивановичем Клыковым. Лицо у того было строгим и скорбным, в глазах поблескивали слезы.

— Здравствуйте, — неуверенно поздоровался Василий.

— Здравствуйте, Василий Сергеевич… увозим брата, — глухим, отчужденным голосом проговорил Клыков.

И вспомнился Василию тот день, когда выписывался из больницы сам Константин Иванович, и глаза его тогда сияли, и голос был заискивающе ласковым, и руку жал он крепко, а слова говорил какие: «Эх, Василий Сергеевич, и мастер же вы большой, ну прямо спасли меня и только, нога-то как новая стала, никакой тебе боли нету», — и он пристукнул каблуком для убедительности. — Век вас не забуду, Василий Сергеевич, гостем дорогим будете у меня, приезжайте…»

Теперь Клыков даже не смотрел в глаза врачу и тихо продолжал:

— Там Бродский может обратиться к вам за помощью… Морду я расквасил ему, потому как пусть не бегает собакой по хатам и не лает, что федоровский доктор, мол, Кирилла, как овцу, живьем зарезал, потому как понимаю, что смерть, она пока сильнее любого доктора, и зла у меня на вас нету, Василий Сергеевич. — Клыков поднял влажные, воспаленные глаза. — Нету зла, — повторил он и направился к розвальням, на которых продолжала рыдать женщина, обхватив руками гроб.

«Смерть, она пока сильнее любого доктора», — звучали в ушах слова Клыкова.

«Нет, Константин Иванович, здесь я мог бы оказаться сильней», — в мыслях возражал Василий.

Придя домой, он снова брался за книги, журналы, за старые студенческие конспекты. Им овладела какая-то непоборимая страсть — читать, читать. Он должен умножить свою силу, а сила его — знания, опыт. Он отбросил прочь «глупости», о которых говорила Орловская. Да, она права: именно теперь, после того рокового случая, он должен еще уверенней подходить к операционному столу.

За последние дни Василий похудел, осунулся.

Иринка порой поглядывала на него, и девичье сердце сжималось от острой жалости. Ей хотелось подойти к нему и сказать что-то очень хорошее, хотелось развеселить, поспорить с ним, как прежде, но Василий Сергеевич был теперь молчаливым и недоступным. Дымя папиросами, он по целым ночам что-то читал, писал.

Вид и поведение доктора не на шутку встревожили Корнея Лукича. Ему были понятны переживания хирурга после смерти больного на операционном столе, но нельзя же так убиваться, отрешившись от всего.

Однажды воскресным вечером старик-фельдшер завернул к доктору домой на огонек.

— Не помешал, Василий Сергеевич?

— Нет, нет, пожалуйста, я очень рад, — приветливо отозвался Василий.

— Морозец на улице отменный, — говорил Корней Лукич, разглаживая мокрые от растаявшего инея усы. — Берет свое зима-матушка…

Иринка разожгла примус. Уж если гость пожаловал, значит, нужен чай. Ей вообще хотелось, чтобы к Василию Сергеевичу почаще приходили гости и чтобы она как хозяйка угощала их.

За чаем Корней Лукич старался рассеять доктора непринужденной и далекой от больничных дел беседой. Он то рассказывал ему смешные истории, то вставлял в разговор веселый анекдотец, радуясь, что Василий Сергеевич впервые за все эти дни хохотал от души. Старик фельдшер уже совсем было уверился, что ему удалось отвлечь собеседника от тяжких дум, но тот неожиданно сказал:

— Снится мне по ночам Клыков, живой приходит и спрашивает: «А что, доктор, до сих пор оперируешь?».

— Да бросьте вы терзать себя, Василий Сергеевич. Всякая могила травой зарастает. От всего человека излечить можно, кроме смерти. О живых вам думать надобно, — наставительно говорил Корней Лукич. — Понимаю, нелегко вам. У меня тоже было однажды. Жена приболела. Лечил ее, отхаживал и вдруг приезжают за мной из Нижней Вязовки. Отказаться хотел я, а старуха моя: «Поезжай, Лукич, помоги человеку». Поехал, всю ноченьку провозился, а домой воротился — жена-то своя покойница уже. Поплакать не успел — опять бегут, опять вызывают. И подумалось мне тогда: живым я нужнее…

— Да, да, Корней Лукич, вы правы: живым мы нужнее, — подтвердил Василий.