Сельский врач

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Над головой доктора Донцова сгущались тучи.

Ничего не подозревая, он, как прежде, спешил по утрам в больницу, ходил и ездил на вызовы, оперировал, и в работе как-то забылись былые неприятности. Единственное, что не могло забыться, — разрыв с Татьяной.

Василий пытался увидеть ее, но всякий раз, подходя к дому Тобольцевых, он встречал у калитки самого Тобольцева. Можно было подумать, что Семен Яковлевич специально подкарауливал доктора, чтобы на его вопрос, дома ли Татьяна, угрюмо пробурчать: «Нету».

Василию вспомнились Татьянины слова: «Теперь ты можешь заходить к нам домой, отец не будет сердиться…». Он тогда с радостью поверил ей, и сейчас не мог понять, что произошло? Не могла же она обмануть его! Быть может, они, Тобольцевы, узнали о кляузных письмах и поверили им?

Татьяна по-прежнему навещала Ваню Кудряшева, но появлялась в больнице именно в то время, когда его, Василия, там не было.

На днях Василий ходил на занятия драмкружка. Выбирали новую подходящую пьесу для постановки, но Татьяна впервые не пришла на занятие.

— Примечаю, охладела Татьяна Семеновна к самодеятельности, — заметил учитель математики.

— Ничего подобного, — как всегда, возразила Жанна Мазур. — Она просто не в настроении. Василий Сергеевич, вы не знаете, почему у Тобольцевой плохое настроение? — с лукавой ухмылочкой поинтересовалась она.

— Откуда Василию Сергеевичу знать? — вмешался математик.

— Он же доктор и все должен знать.

— А ты завтра сама спроси ее на педсовете…

«Завтра у них педсовет, значит, она поздно будет возвращаться из школы и можно встретить ее на улице… Хотя бы ничего не случилось в больнице и никуда не вызвали», — подумал Василий, возвращаясь домой из клуба.

Сегодня вечером он поджидал Татьяну неподалеку от школы в тени колхозного амбара. Было холодно. Василий поднял воротник, топтался на месте, чтобы хоть немного согреться, и неотрывно следил за ярко освещенными окнами учительской. Время от времени он поглядывал на свой дом. С Иринкой у него был договор: если придут за ним из больницы, она должна зажечь огонь в его комнате — это сигнал вызова…

— Ой, Василий Сергеевич, у нас с вами, как в приключенческой книжке, — смеялась Иринка. — Мы с вами конспираторы. Правда?

«Да, да, конспираторы», — в мыслях соглашался Василий.

Ждать пришлось долго. По всей вероятности, у педагогов разгорелись страсти. Порой Татьяна рассказывала ему о педсоветах, которые почти никогда не проходили мирно.

Василий покуривал в рукав и вдруг в лунном сиянии увидел Антонова. Бодро скрипя снегом, тот быстро шагал в сторону школы.

«Тоже идет встречать Татьяну, — вспыхнула горькая мысль у Василия. — Вот, доктор, и нашлась разгадка всех тайн… Ворвался ты в чужую любовь и совсем забыл, что ворованное не приносит счастья…». Он взглянул на темные окна своей квартиры и медленно поплелся в больницу. Сейчас ему хотелось, чтобы привезли больного, чтобы всю ночь стоять у операционного стола…

Сегодня в больнице дежурила Вера Богатырева. Она сидела за столом и что-то писала. Василий краешком глаза увидел — письмо…

Сестра доложила врачу вечернюю температуру. У всех, кто лежал в стационаре, температура оказалась нормальной, никто сейчас не нуждался в его помощи, все чувствовали себя хорошо. Все, кроме самого доктора. На сердце у него пудовым камнем лежала тоска, и он не знал, что делать, куда податься.

— Передайте, Верочка, привет от меня Кузнецову.

Девушка вскинула на доктора удивленные глаза, которые как бы спрашивали: а откуда вы знаете, что я пишу ему?

— Мне кажется, он хороший парень, — продолжал Василий, думая о другом.

Вера улыбнулась, и щеки ее подернулись румянцем смущения.

— Не знаю, какой он, — тихо проронила она. — Совета просит. Хочет приехать сюда в колхоз и работать шофером. А какая я ему советчица.

— Посоветуйте, пусть приезжает. Колхозу механизаторы нужны.

— Я ему так и написала, — живо откликнулась девушка и, вдруг спохватившись, вполголоса предупредила: — Только не подумайте, что он приезжает ради меня.

— Нет, нет, что вы, я далек от этой мысли, — с нарочитой серьезностью ответил Василий. Да, Вера Богатырева осталась все той же наивно-доверчивой, хотя подросла, похорошела за время их работы в Федоровке. Она теперь отлично справлялась с хлопотливыми обязанностями дежурной сестры, бойко докладывала на пятиминутках и не встречала испугом каждое замечание главврача, как это было раньше.

— Если что случится, я дома буду, — предупредил на прощание Василий.

Холодным светом сияли в вышине крупные звезды. Продрогшая луна доверчиво ныряла в быстро бежавшие темные клочья облаков. Жгучий степной ветер гнал по улице языки поземки. Вокруг было пустынно и тихо, о существовании человеческого жилья напоминали только теплые огоньки в окнах изб да ритмичное постукивание эмтээсовской электростанции.

Не кланяясь колкому ветру, Василий ускорил шаги. Сейчас ему хотелось поскорей добраться до своей теплой уютной комнатки и забыться над книгами, которые всегда приносили успокоение. Теперь все чаще и чаще он ловил себя на мысли, что ему, пожалуй, следует воспользоваться добрым советом профессора Казанского и попробовать рассказать в небольшой книжке о думах и чаяниях сельского врача-хирурга. Думая о будущей книге, Василию порой все представлялось слишком простым и понятным: он поведает о своих операциях, не утаит, конечно, и тот роковой случай смерти Клыкова, чтобы предостеречь других врачей от возможной ошибки. Он уже видел перед глазами страницы и даже целые главы будущего произведения и рассчитывал, что эта работа займет не так уж много времени. Но стоило ему только присесть к столу и положить перед собой чистый лист бумаги, как мысли разлетелись, точно вспугнутые воробьи, и он не знал, с чего начинать.

Иногда он отчаивался, и в голову закрадывалась мысль, что это не его дело, что книги должны писать другие, но в ушах явственно слышались слова профессора Казанского: «Если вы расскажете о ваших больных, вы сотворите большое дело…». Но это «большое дело» пока не клеилось.

Василий остановился у дома продавщицы Маши. В окнах сиял свет. На какое-то мгновение им овладело желание пойти к ней. Однажды в магазине она тихонько сказала ему: «Хоть я ужасно злопамятная и не прощаю обид, но приходите…». Он не шел. А сейчас? Кто мешает ему? Маша, конечно, встретит как положено…

«Нет, нет, даже одна эта мысль оскорбляет мое чувство к Татьяне».

«К Татьяне? Но к ней ходит Антонов».

«И все равно нет!» — скрипя снегом, Василий так быстро шел по улице, точно кто-то гнался за ним.

Дома Иринка встретила Василия Сергеевича радостным возгласом:

— Вот хорошо, что вы пришли! Я хотела обратиться к вам за советом!

— Иринушка, да ты хоть дай человеку-то пальто снять, — с укором сказала бабушка.

Девушка отмахнулась: и что ты, дескать, понимаешь.

— Иринка, принеси-ка спички, — попросил Василий.

Иринка вбежала к нему в темную комнату.

— На столе рядом с лампой лежат. Это я положила, чтобы долго не искать и сразу подать сигнал, если придут за вами из больницы. Но никто не приходил, — говорила девушка, зажигая лампу.

Сняв пальто, Василий присел к столу и без особой заинтересованности спросил:

— Какой же тебе нужен совет?

— Ой, Василий Сергеевич, просто не знаю, что делать. Нам Татьяна Семеновна дала домашнее задание — написать сочинение на тему: «Моя любимая книга из новинок советской литературы».

— Сложная штука: книг-то вышло много.

— Вот я и говорю много! И никак не могу придумать, о чем писать. Наша Татьяна Семеновна любит давать очень трудные домашние задания, — пожаловалась девушка.

Василий грустно улыбнулся: да, да, Иринка права… Вот и он тоже получил нелегкое домашнее задание — думать о Татьяне, тосковать о ней и теряться в догадках: что произошло? Почему вдруг она стала избегать встреч с ним?

— О какой бы, например, вы книжке написали? — допытывалась Иринка, не зная, что творится на душе у доктора. — Я сперва думала о «Журбиных», но об этой книге собираются многие писать, да и вышла она давно, а мне хочется что-то очень новое, оригинальное.

Занятый своими думами, Василий не слушал. Иринка заметила это и капризно бросила:

— Вы меня совсем не слушаете и не хотите помочь…

Василий встрепенулся.

— Нет, нет, я слушаю и… думаю… Книжку, говоришь… Я бы на твоем месте написал о «Судьбе человека» Шолохова. — Такая мысль пришла ему неожиданно и теперь он ухватился за нее, доказывая: — Это небольшое по размеру произведение — самое большое событие в современной литературе. Судьба сильного, настоящего человека, которого ничто не сломило, здорово показана Шолоховым.

— Ой, и правда! — обрадовалась Иринка. — Ну как я сама не могла догадаться. Ведь недавно читала и плакала над этим рассказом…

— Татьяне Семеновне обязательно понравится твое сочинение.

— Да, конечно! Я постараюсь! — воскликнула Иринка и вдруг шепотом осторожно спросила: — Василий Сергеевич, а вы очень любите ее?

Не дожидаясь ответа, она с непонятным Василию вздохом сказала:

— Я вижу, я знаю — очень, — и выбежала из комнаты…

Раскрытая книга на столе ждала хозяина, а он, заложив руки за спину, торопливо шагал из угла в угол по комнате, чувствуя себя одиноким и забытым. У других людей все проще и понятней, другие более удачливы, а у него какая-то неразбериха…

Иногда Василий получал письма от бывших однокурсников, таких же молодых врачей, которые писали о том, что дела у них идут нормально… А что может написать он?

Иринка только что спрашивала, любит ли он Татьяну Семеновну? Да, любит! Ну и что же? Он любит, он готов сейчас бежать к ней, чтобы спросить, чтобы потребовать, наконец, объяснения. Василий и в самом деле хотел было сорвать с вешалки пальто, но тут же отбросил эту вздорную мысль… Ведь стоит ему только постучаться в знакомое окно, как снова на улицу выйдет хмурый Тобольцев и холодно скажет: «Спит» или «Занята», или «Дома нету»… Все это уже слышал Василий.

Да, слышал. Но он хочет слушать не Тобольцева, а Татьяну. Что скажет ему она?

Дня два назад Борис Михайлович говорил на пятиминутке, что в следующий четверг кому-то следует побывать в школе и проверить санитарное состояние, провести беседы с учениками о простудных заболеваниях. Кто именно отправится в школу, главврач не сказал, но сейчас Василий решил — пойдет он.

Василий бывал частым гостем в школе. Он вместе с Верой Богатыревой и Юлией Галкиной проводил медицинский осмотр, потом приходил на родительское собрание с лекцией о гигиене школьника (такую лекцию он читал как-то учителям).

Федоровские учителя относились к доктору по-приятельски просто и нередко тут же в учительской без стеснения обращались к нему за врачебными советами. А с тех пор, как в больницу положили Ваню Кудряшева и учителя ходили к нему заниматься, доктор для них стал вообще своим человеком. Они даже его поругивали, если Ваня по какой-то причине не выполнял задания.

Сегодня, увидев доктора в учительской, математик воскликнул:

— Внимание, товарищи, признайтесь, кто болен!

Учителя радушно здоровались с доктором, и только Татьяна, казалось, не обратила на него внимания и продолжала писать что-то за столом.

«Даже не взглянула», — отметил про себя Василий.

Математик завел речь о хоккеистах, уверяя доктора, что «Спартаковцы» непременно поколотят англичан, но в разговор вмешалась Жанна Мазур, и старое возобновилось: они горячо заспорили.

Звонок. Учителя заторопились на уроки.

— Татьяна Семеновна, в моем классе нет урока химии. Может быть, попросим Василия Сергеевича, чтобы он провел беседу, — обратился к завучу математик.

— Пожалуйста, — согласилась она.

— Отлично. Идем, Василий Сергеевич, — сказал математик и, не дав доктору опомниться, поволок его в класс — Ты знаешь, — говорил он, идя по коридору, — тебя детвора любит слушать. Уже половина класса мечтает быть хирургами…

Василий слушал рассеянно и думал о Татьяне. А вдруг она уйдет домой? Значит, приход его напрасен… И откуда навязался этот математик, но отказываться от беседы было неловко.

…Татьяна домой не ушла. Хотя уроки у нее кончились, в школе для завуча работа всегда найдется. И вот сейчас в опустевшей учительской она занялась было проверкой классных журналов первой смены, но записи учителей, их цифры-отметки расплывались и виделись ей как сквозь туман. Татьяна тряхнула головой, хотела сосредоточиться и — не могла. Растревоженным роем гудела голова от нахлынувших мыслей… Она думала о Василии, о том, что произошло. А произошло самое ужасное и непоправимое: тот, кого полюбила, кому верила, — обманул ее, оказался всего-навсего скучающим горожанином…

Когда-то, в детстве, Таня любила возиться на берегу реки в песочке. Она строила песочные домики, и вдруг кто-нибудь из мальчишек брызнет водой на ее строения, и они разваливаются… Что-то похожее было у Татьяны и теперь. Она строила свое радостное счастье, думала, что встретила того, единственного… Она не послушала увещеваний отца. Ее чувства были сильней родительских упреков. А что оказалось? Тот же песочный домик…

Мысли перебросились на Антонова. С детства тот был ее верным другом и защитником. Драчуны-мальчишки (Татьяне раньше казалось, что эти противные мальчишки специально созданы для того, чтобы обижать девочек: в школе — дергать за косички, на улице — колотить, на речке — не давать спокойно выкупаться) не смели тронуть Таню Тобольцеву. Не смели потому, что тут же, как из-под земли, вырастал Дмитрий. Правда, других девочек он тоже обижал, но то были другие девочки…

«И Василий, наверное, был драчуном, — подумала Татьяна, и тут же загасила мысль о нем. — Не думать, забыть навсегда, навсегда», — твердила она.

Отец в гневе говорил: «Доктор Донцов только о том и мечтает, как бы поскорее отбыть федоровскую ссылку и укатить в город к своей возлюбленной. Твое родное село он считает ссылкой! Теперь ты понимаешь, что это за фрукт?».

Теперь Татьяна понимала…

На днях ее встретила возле магазина Лариса Федоровна. На лице докторши блуждала добродушная улыбочка. «Ах, Татьяна Семеновна, давненько, давненько не видела я вас, хорошеете, вы, моя милая, на зависть хорошеете, — медовым голоском говорила она. — Даже мой Борис Михайлович и тот неравнодушен к вам, а уж о докторе Донцове и речи быть не может — увлечен вами. Только… дорого нам порой обходятся мужские увлечения, — притворно вздохнула докторша и вкрадчиво добавила: — Будьте поосторожней с Донцовым, а то к вам похаживает, а невесте в город письма шлет, к ней уехать собирается». — «И пусть уезжает, мне какое дело», — со злостью бросила Татьяна.

Все будто сговорились. Даже мать и та однажды горестно заметила: «Не печалься, доченька, видно, так на роду написано. Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Не осуждай Василия Сергеевича. У него своя дорога».

Да, у него своя дорога, а у нее — своя. Разошлись пути…

Урок тянулся бесконечно долго. Время от времени Татьяна с нетерпением посматривала на часы и вдруг ужаснулась, поймав себя на мысли, что ждет встречи с Василием.

«Зачем? Зачем? — с болью спрашивала она. — Уходи домой, немедленно уходи…».

«Но пришел врач, он поинтересуется санитарным состоянием школы, а ты здесь хозяйка, пока директор не вернулся из района», — Татьяна обрадовалась этой спасительной подсказке. Она должна выслушать замечания врача Донцова…

После звонка в учительской опять было шумно и суматошно. Учителя уходили домой. Вот уже простились с ней математик и Жанна Мазур. Татьяна снова осталась одна в учительской.

«Почему же не идет Василий? Неужели провел с классом беседу и ушел, даже не попрощавшись, даже не заглянув сюда?» — кольнула в сердце тревожная мысль. Татьяна готова была расплакаться от обиды, но вдруг заметила докторское пальто на вешалке.

«Дурочка, дурочка», — подумала она, улыбаясь и краснея.

Татьяна подбежала к двери и, чуть приоткрыв ее, увидела Василия. Окруженный школьниками, он стоял в коридоре и, видимо, продолжал интересную беседу.

Татьяна отскочила от двери и села за свой стол. Сердце билось громко и часто. Она думала, что Василий войдет сейчас и скажет: милая, все, что говорили тебе, — вранье. Ты для меня единственная в целом мире.

Он вошел озабоченный и хмурый.

— Я проверил несколько классных комнат, температура ниже нормы. Девятиклассники, например, два урока сидели одетыми, — официальным тоном сказал доктор.

— Ну что ж, пиши акт.

— Зачем же сразу акт. Актом печей не натопишь.

— Хорошо, доктор, я сегодня же пойду к Антонову…

— К Антонову можно не ходить, — быстро перебил он. — Лучше поинтересуйся, как топит печи истопница.

— Благодарю за совет, — сердито бросила Татьяна. — Какие, товарищ доктор, еще замечания?

Василий смотрел на нее и думал: «Что произошло с ней? Почему она такая сердитая, официальная, не улыбнется, не пошутит…».

— Таня, объясни, что случилось?

— Где?

— У нас с тобой. Ты избегаешь меня. Я это чувствую, знаю. Скажи, почему мы не можем встречаться, как прежде. Я места себе не нахожу, я скучаю…

Вот это «скучаю» хлыстом стегануло по сердцу, и Татьяна с едва подавляемой яростью ответила:

— У меня совсем нет желания веселить скучающего горожанина. — Голос ее звучал жестко и неумолимо.

— Я не понимаю тебя.

— Хоть в этом сходимся. Я тоже тебя не понимаю…

Неизвестно, как и откуда Лариса Федоровна узнавала деревенские новости, но вскоре она сообщила мужу приятную весть: учительница Тобольцева прогнала Донцова и видеть его не желает. На радостях Борис Михайлович потирал руками — очень хорошо, очень! Если уж Татьяна Семеновна не желает видеть, что же тогда говорить о самом Тобольцеве? Словом, круг замыкался, и Борис Михайлович уже чуял приближение желанной победы.

В последние дни доктор Лапин чувствовал себя отлично. Чисто выбритый, надушенный, он появлялся утром в больнице и по-хозяйски окидывал свои владения. На пятиминутках он царственно восседал за широким письменным столом и, поблескивая золотым зубом, с добродушной снисходительностью слушал доклады сестер. К доктору Донцову он относился с прежним вниманием и, заметив, что тот чем-то расстроен, сочувственно говорил:

— Не убивайся, дружище. Что поделаешь — на тернистом пути врача много всяких неожиданностей и случайностей. Судьба у нас такая…

Однажды в больницу пришел Грушко. Ему нужна была служебная характеристика на Донцова. Тяжко вздыхая, Борис Михайлович жаловался:

— Вот положение, вместе учились, вместе работали, а теперь я должен собственноручно приговор подписывать однокашнику. Сами, Тихон Иванович, понимаете, нелегко это… Я вам потом принесу характеристику.

— Зачем же откладывать? Я подожду, пишите.

Борис Михайлович помедлил с ответом, будто раздумывал над просьбой собеседника, а потом, решительно выдвинув ящик стола, достал оттуда аккуратно свернутый лист бумаги.

— Вот, пожалуйста, я знал, что характеристика пригодится.

«Доктор, оказывается, человек предусмотрительный», — с удивлением подумал Грушко. Пробежав глазами ровные, почти каллиграфически написанные строчки, недовольно проговорил:

— Не слишком ли резко, все-таки Донцов трудился, людей спасал…

Лапин приложил руку к груди:

— Если бы вы знали, сколько мне стоило трудов писать правду! Но от правды никуда не уйдешь!

— Правда — вещь хорошая, но все-таки нужно быть объективным, — возразил Грушко.

Лапин хотел было встать на дыбы, дескать, я отвечаю за то, что написано, однако вовремя смекнул: ссориться ему с секретарем парторганизации нет резона.

— Подумаю, Тихон Иванович, посоветуюсь с коллективом.

— Это дело другое, — согласился Грушко.

Борис Михайлович был полон ожидания еще одного события, которое окончательно закрепит его победу. Он знал, он верил, что поздно или рано, а придет приказ облздрава об увольнении Донцова из больницы…

Получая больничную корреспонденцию, Лапин тут же нетерпеливо разрывал конверты, надеясь увидеть долгожданный приказ Шубина. Это ожидание превратилось у Бориса Михайловича в неумолимо докучливую болезнь, он не знал покоя, не находил себе места. Порою в голове мелькала мысль: немедленно помчаться в область и подтолкнуть чересчур медлительное начальство.

И вот сегодня он получил облздравский пакет. Вздох облегчения вырвался из докторской груди — наконец-то!

Пригласив Донцова, он усадил его на мягкий диван, расспросил о самочувствии больного, который на днях был прооперирован, а потом как бы между прочим сказал:

— Тут одна бумажонка поступила, будь добр, познакомься.

В «бумажонке» было сказано:

Василию сперва показалось, что Лапин пошутил, что сам он отпечатал где-то на машинке текст приказа, но в углу розовой бумажки стоял штамп облздрава, а внизу размашистая подпись самого Шубина.

— Что это? — в недоумении спросил Василий.

— Как видишь, приказ. Мне очень жаль, дружище, но что поделаешь, начальству сверху видней, видимо, похлопотал за тебя профессор… А мне теперь опять самому придется работать. Твое увольнение для меня…

Не дослушав Лапина, Василий толкнул плечом дверь и вышел из кабинета. Им сейчас овладело какое-то странное безразличие к тому, что произошло. Уволен? Ну и что же? Разве не найдется работа в другой больнице? И вдруг вспомнился профессор Казанский, который возлагал столько светлых надежд на молодого доктора. Вручая рекомендацию в партию, профессор говорил Василию: «Я всегда верил вам и сейчас верю». А что скажет добрейший Ефим Гаврилович, когда узнает, что его, хирурга Донцова, уволили «как несправившегося с работой»…

Вошла санитарка тетя Даша.

— Василий Сергеевич, уж очень просит вас Калинкина зайти в палату. Плачет она, бедная, и плачет.

Калинкина? А кто такая Калинкина? Ах, да — молодая женщина с воспалением молочной железы, с маститом. Она до того стеснительна, что в первый день никак не хотела показывать больную грудь молодому доктору.

— Да что ты, Аннушка, ведь это же доктор, — уговаривала ее тетя Даша. — А доктор, какой же он мужчина, он просто доктор. Ты уж не стыдись, моя милая.

— Пусть меня Мария Максимовна лечит, — краснея, упрямилась Калинкина, и только потом она разрешила доктору осмотреть себя, и каждый раз, когда он входил в палату, смущенно отводила глаза.

Сейчас Василий присел на табуретку рядом с кроватью больной.

— О чем, Аннушка, слезы горькие льете? — тихо спросил он, поглаживая ее руку.

Всхлипывая, Калинкина ответила:

— Мама приходила… молоко, говорит, у меня порченое. Маечку думает забрать и сделать искусственницей…

Маечка — двухнедельная дочурка — безмятежно спала в детской коляске.

— Напрасно беспокоитесь, Аннушка, — ласково успокоил ее доктор. — Молоко у вас хорошее, кормить Маечку можно. А грудь ваша скоро поправится.

А скоро ли? Калинкиной было назначено лечение — пенициллин с новокаином, мазевые повязки, но воспаление не затухало. Василий рассчитывал подождать еще два-три дня, а потом, в крайнем случае, пойти на разрез.

«Но теперь Калинкина чужая больная, завтра ты не придешь к ней в палату», — промелькнуло в голове доктора.

— Значит, молоко не порченое? — сквозь слезы переспросила молодая мать.

— Нет, нет. Кормите ребенка.

Калинкина повеселела. Она вытерла простыней слезы и улыбнулась.

— Операции не будет?

— Посмотрим, посмотрим. Наверное, не будет, — ответил Василий.

В коридоре амбулатории дежурная сестра Вера Богатырева с кем-то спорила. Василий вышел на шум и увидел старуху Прудникову с каким-то большим узлом в руках.

— Уморить хотите внучку! Жизни лишить! — наступала Прудникова.

— Без доктора не пущу, — не сдавалась медсестра.

— В чем дело? — вмешался Василий.

— А в том дело, что внучку хочу забрать, дитя хочу спасти. У Аннушки, у дочери моей, молоко порченое, а я внучку мою сама выкормлю!

— Какое порченое! Кормит она Маечку и будет кормить?! — горячо возразила Вера.

— Ты, девка, сперва своих нарожай, а потом указывай, я, слава богу, троих выходила да выкормила, — не унималась Прудникова.

— Послушайте, товарищ Прудникова, — с вежливой убежденностью пояснял Василий. — Ваша дочь в состоянии кормить ребенка грудью.

— Мама, если доктор говорит… — вмешался было до этого молчавший мужчина, отец Маечки.

Но Прудникова, бросив ему на руки узел, сердито перебила:

— Ты их только слушай, много они говорят, да мало делают. Я к Борису Михалычу пойду, а только не дам дитю погибнуть.

Прудникова решительно шагнула в кабинет главврача.

«Ну и пусть идет, мне какое дело», — равнодушно подумал Василий.

«Но ведь Лапин может разрешить отнять у матери дочурку».

«И пусть разрешает».

«Но разговоры о порченом молоке беспочвенны».

«Это меня теперь не касается».

«Ага, не касается! Хорош доктор! Обиду свою выше здоровья человека ставишь», — с беспощадной суровостью обвинял все тот же голос.

Василий подошел к мужчине.

— Товарищ Калинкин, вы отец ребенка, усмирите сердобольную бабушку, ее сердоболие может навредить дочурке. Жена ваша в состоянии кормить дочь, и вы никого не слушайте.

Василий любил утренние обходы. В палаты он обычно входил с улыбкой и шуткой, понимая, что это поднимает настроение у пациентов, а пациенты народ такой — они все видят, все примечают, они прислушиваются к интонациям голоса врача, следят за выражением его лица. Больной человек — мнителен, и порой хмурость врача он понимает по-своему, как недобрый знак. Василий знал это, но сегодняшнее событие до того ошеломило, что ему было не до шуток.

Войдя в палату, он сдержанно поздоровался и молча стал осматривать больного, лежавшего на первой койке.

— Как самочувствие, Кузьма Илларионович? — тихо спросил он.

— Да ведь что вам сказать, Василий Сергеевич, вроде маленько полегче стало, а скукота одолевает, — словоохотливо отвечал тот. — Ведь оно, как говорится: больной человек и золотой кровати не рад.

— Это верно, — чуть улыбнулся Василий, услышав незнакомую поговорку, и подошел к Ване Кудряшеву. Голубые глазенки мальчика были почему-то озабоченно грустными.

— Как наши дела, Ваня?

Мальчик промолчал.

— Я не узнаю тебя, Ваня, — удивился Василий, привыкший видеть его жизнерадостным и веселым.

— А правда, что у меня теперь всегда будут вот такие тяжелые белые сапожки, — с опаской спросил Ваня, поглаживая рукою гипс.

— Кто тебе сказал такую чепуху?

Больные в палате прыснули от смеха, Василий с удивлением посмотрел на одного, на другого, будто спрашивал: в чем дело?

— Пошутили мы, Василий Сергеевич, — вызвался Кузьма Илларионович. — Мальчик он умненький, хороший и необидчивый, а мы так от скукоты пошутили. Теперь, говорим, будешь ты, Ваня, всю жизнь ходить в этаких сапожках. Крепенькие, только грязи боятся, мыть часто придется. А он и поверил. Ты уж извини нас, друг Ванюша, за шутку.

Василий попросил у Веры Богатыревой историю болезни Вани. Он долго листал ее, что-то подсчитывая. Да, сегодня можно снимать гипс. Можно…

— Принесите ножницы. Снимем гипс, — распорядился он.

Вера вышла из палаты.

Василий волновался. Он даже забыл о приказе Шубина, сейчас было не до приказа, сейчас он увидит, убедится, прав ли был, помогло ли Ване его лечение. А вдруг нет? А вдруг стопы останутся такими же, как и были, — косолапыми? Значит, напрасно Ваня столько времени пролежал в больнице…

«Ничего, доктор, завтра ты уедешь из Федоровки и никогда больше не войдешь в эту палату, никогда не увидишь Ваню и краснеть тебе не перед кем. Позлословят здесь люди — был, дескать, такой доктор, пытался он исправить «богово творение», да ничего не вышло… А потом забудут, очень скоро забудут…

— Василий Сергеевич, вот ножницы, — послышался голос Веры.

Василий встрепенулся, отогнал прочь докучливые мысли.

— Ну, Ваня, снимем твои сапожки и побежишь…

Умные глазенки мальчика вспыхнули голубыми огоньками. Он с надеждой и глубокой верой следил за руками доктора. Докторские руки умело разрезали большими ножницами чуть смоченный гипс. Белое крошево сыпалось на докторский халат.

Василием владело нетерпение. Ему поскорей хотелось видеть стопы Вани. Какими стали они, эти детские ступни? Сможет ли он бегать?

Разрезанный гипсовый сапожок отвалился, и Василий увидел стопу. Сердце его так быстро и напористо колотилось в груди, что, казалось, оно вот-вот прорвет белое полотно халата.

Ванина стопа была нормальной, как у всех…

«А вторая, как вторая?» — и снова колотилось в груди сердце, готовое прорвать полотно халата, снова сыпалось белое крошево гипса и хрустели ножницы.

И вторая стопа теперь была нормальной, как у всех!

«А сможет ли он ходить?» — Василий поглаживал бледные, теплые ступни Вани и боялся сказать ему — вставай.

— Вставай, Ваня, — шепотом попросил он.

Но мальчик не двинулся с места.

— Вставай, не бойся, — опять шепотом попросил Василий.

— Вставай, дурачок, вставай, — послышался голос Кузьмы Илларионовича.

— Ну, ну, смелее, — подбадривали товарищи по палате, и Василий вдруг заметил, что все больные, видимо, и раньше следили за ним, а теперь встали и окружили койку.

— Не бойся, Ванюша, не бойся, миленький, — ласково умолял Кузьма Илларионович.

Ваня недоверчиво смотрел по сторонам, потом взглянул на свои ноги. Не привык он видеть их такими.

Василий обнял Ваню, приподнял и хотел было поставить на пол, но мальчик ухватился за его шею и повис.

— Разве мы так договаривались? А помнишь, говорил, я сразу побегу.

Ваня осторожно встал, осторожно шагнул раз, другой. Ноги крепко держали его, и вдруг ему захотелось шмыгнуть в открытую дверь и впервые в жизни припуститься бегом по больничному коридору. Василий вовремя ухватил его за длинную рубашку.

— Рано, Ванюша, бегать, рано, — взволнованно сказал он, а самому хотелось помчаться наперегонки с мальчиком.

— Здоров! Ей-богу, здоров! Вот что значит наука! — восхищенно воскликнул один из больных.

— Человек, а не наука, — убежденно возразил соседу Кузьма Илларионович. — Эх, Василий Сергеевич, не руки у вас — золото! Ноги у парня, как новые. Ты, Ванюша, всю жизнь благодарить должен Василия Сергеевича.

— Какая там благодарность, — отмахнулся Василий, и сердце его было до краев переполнено светлой радостью.

В палату вошли трое — Корней Лукич, Шпагин и незнакомый Василию мужчина в наброшенном на плечи халате.

Увидев Шпагина, Ваня без стеснения закричал на всю палату:

— Дедушка!

— Ну, здравствуй, вну́чек, здравствуй, милый. Вот и приехал я и прямо к тебе в больницу.

— Ты уже совсем выздоровел? — спросил Ваня.

— Совсем, вну́чек, а как же, совсем…

— И я тоже, дедушка, и я! — воскликнул мальчик и сбросил с ног одеяло. — Вот, посмотри, какие у меня ноги. Я теперь бегать могу!

Шпагин гладил шершавыми пальцами ноги внука. Усы и жидкая бороденка его были в слезах.

— Вот отец твой, папа, — Шпагин указал рукой на незнакомого Ване мужчину. Мальчик никогда не видел своего отца. Бабушка Марфа всегда говорила ему: «Отец твой в гиене огненной в смоле кипит, бесы его за грехи наказывают». Ваня сперва верил бабушкиным сказкам, а когда подрос, узнал от дедушки правду: отец его работает в городе на заводе токарем.

Ваня представлял отца совершенно не таким, как этот незнакомый дядя.

— Здравствуй, сынок, — сказал Филька Шпагин.

— Ну, поздоровайся, поздоровайся с папой, — ласково подтолкнул внука Шпагин.

— Здравствуйте, — чуть слышно произнес Ваня.

Василий стоял в сторонке и слышал, как Ваня все доверчивей и доверчивей говорил с отцом, видел, как радовались голубые глазенки мальчика, и гнев на старую Кудряшиху сдавил сердце Василия. Вот такие Кудряшихи разлучают любимых с любимыми, отцов с сыновьями. Но, быть может, все уладится в семье Кудряшевых. Он верил в это…

— Видите, Василий Сергеевич, кровь-то одна, потянулись они друг к другу, полюбил Ваня Фильку-то, полюбил, — растроганно говорил старик Шпагин.

— Ну вот, старина, есть у тебя предлог должок с меня получить, — весело проговорил Корней Лукич.

— Эх, Корней Лукич, — вздохнул тот, — категорически врачи запретили после операции, отпился, значит, не должник ты мой больше. Теперь вроде как я сам должником стал у Василия Сергеевича за внука…

Василий вывел Шпагиных в коридор амбулатории, и здесь они столкнулись с Феклой Кудряшевой. Увидев Фильку, она застыла от неожиданности и широко раскрытыми глазами смотрела на гостя, как смотрят на чудо.

— Здравствуй, Феклуша, — тихо сказал он.

— Филька… Филька… — повторяла она, не меняя позы, и в голосе слышались и боль, и любовь, и женская тоска.

— Сын Ваня совсем здоров. Хочу забрать его, чтоб не погубила старуха умницу…

— Нет, нет! — в страхе крикнула Фекла. — У тебя свои дети…

— Да, Феклуша, двое уже, две девочки, — тихо ответил Филька.

— Филька, Филька, а я-то о тебе думаю, о тебе одном, — Фекла повалилась грудью на подоконник и разрыдалась.

Василий тяжело вздохнул. Быть может, и он когда-то вот так же скажет: «Таня, черноглазая моя Таня, а я-то о тебе думаю, о тебе одной». И сердце защемило от того, что близка разлука с Таней…

В полдень Борис Михайлович вызвал Шматченко и спросил, какие больничные вещи есть на квартире у Донцова.

— Всего-навсего одна тумбочка, — ответил завхоз.

— Сегодня тумбочку забрать! — распорядился Лапин и таким тоном, будто приказывал взять неприступную крепость.

— Зачем же, Борис Михайлович? В кладовой места мало, а тумбочка пока больнице не нужна.

— Она и Донцову теперь не нужна. Понял? Донцов уезжает.

— Как уезжает? Куда уезжает? — удивленно спрашивал Шматченко.

— Уволен из больницы. Ясно? Иди за тумбочкой.

— Съели, живьем съели человека, — процедил сквозь зубы завхоз.

— Ты о чем это?

— Да о том, Борис Михайлович, что все видел я, видел, как вы яму копали хорошему человеку.

— Ты что, пьян? — Борис Михайлович грозно подступил к Шматченко. — Или не в своем уме?

— Вы меня не поили и не колите глаза. А только не по-человечески вы делаете.

— Вот. Видишь? Бумага. Пиши заявление на расчет.

— Напишу. Не бойтесь. Надоело мне вашей барыне угождать, — зло бросил Шматченко и с силой хлопнул дверью.

В первое мгновение Борис Михайлович не на шутку всполошился: этот завхоз слишком много знает… Но тут же успокоил себя: кто поверит какому-то завхозу, пристрастному к выпивке…

Весть об увольнении Василия поразила всех и казалась невероятной. Корней Лукич вошел в приемную и, нервно теребя седой ус, спрашивал:

— Как же это понимать, Василий Сергеевич?

— А так, дорогой Корней Лукич, начальство пока сильней коллектива, — ответил Василий, перебирая в столе книги.

— Ну нет, — решительно загудел старик-фельдшер. — Такого быть не может. Я понимаю, перевести человека для пользы дела, а уволить за здорово живешь — это не по закону, это своеволием называется…

Вбежала Клавдия Николаевна.

— Василий Сергеевич, что же это? — растерянно спросила она. — Выходит, и мне расчет брать, потому как не хочу оставаться здесь.

Прибежали тетя Даша с Верой Богатыревой. Вера молча глядела на доктора влажными от слез глазами, не в силах произнести слова, а тетя Даша запричитала:

— Да за какие грехи, Василий Сергеевич, да у кого ж это рука поднялась подписать такое?

В дверях появилась Юлия Галкина.

— Скажите, это правда? Это правда? — взволнованно допытывалась она.

Василия окружили все, наперебой возмущаясь приказом, желая хоть чем-то помочь ему. Но доктор считал, что облздравская машинка сработала точно, и тут уж ничего не поделаешь, хочешь не хочешь, а уезжать из Федоровки придется. В его трудовой книжке доктор Лапин, конечно, с превеликим удовольствием сделает первую отметку: «Уволен как не-справившийся с работой…».

Нечего сказать, хорошее начало врачебной деятельности…

Будто разгадав невеселые мысли доктора, Вера воскликнула:

— Василий Сергеевич, нужно бороться! — и сама покраснела, смущенная этим громким призывом.

Василий улыбнулся девушке. «Спасибо за совет», — говорили его глаза. Конечно, он будет бороться, он поедет к Шубину и докажет ему всю несостоятельность приказа, но что станет он говорить сегодня на партийном собрании, когда его будут принимать в партию? Да и примут ли оплеванного и уволенного?

По мнению Василия, в партию человек должен приходить с чистой совестью, с великой мечтой и несокрушимой верой в прекрасное завтра. В партию человек приносит свои самые светлые помыслы и всего себя, готового к грозной битве за счастье народа. А что принесет он, доктор Донцов? Правда, совесть у него чиста, как весеннее небо. Но это надо доказать на партийном собрании, где о человеке судят не по словам, а по делам. Деловые качества? Какие могут быть «качества» у человека, снятого с работы?

— Василий Сергеевич, я сейчас же побегу к Марии Максимовне. Она председатель месткома и должна вмешаться, мы все вмешаемся! — с жаром выпалила Юлия Галкина.

— Нужно звонить Моргуну, — предложил Корней Лукич.