Сельский врач

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Весна сперва нерешительно пробовала свои силы и великодушно уступала зиме, как бы давая возможность ей, прежде чем уйти на покой, вдоволь нагуляться по степным просторам. Куражливый март еще грозил ядреными морозами, и порою налетали порывистые непроглядные вьюги, будто небо торопилось выбросить на землю неизрасходованную залежь снега. В такие дни по-сиротски тоскливо голосил в печных трубах ветер, хлестала обледенелыми крыльями пурга, заметая следы смельчаков-трактористов, дерзнувших пробить путь от Федоровки в Заречное.

И вдруг, словно по мановению волшебника (так бывает, видимо, только в здешнем степном крае), — стих ветер, присмирела пурга и сразу горячо запылало солнце. Не таял, а плавился белый снег, обнажая плешины пригорков и плача веселыми слезами извилистых ручейков.

Степь дохнула острыми запахами прели и могучим пробуждением земли.

В один из таких дней, когда кругом неудержимо бушевала весна, Иринка захлопнула учебник алгебры и крикнула:

— Василий Сергеевич, хотите пробежаться на лыжах?

— Сейчас не лыжи, а лодка нужна, — откликнулся из-за перегородки доктор.

— А вот и нет! А вот и нет! — она отворила дверь в его комнату и встала на пороге. Весеннее солнце светилось в ее глазах.

— На речке сколько угодно снега! Не хотите, одна помчусь!

Но мчаться одной не хотелось, и она продолжала стоять в дверях.

— Ну, хорошо, поплетемся, — улыбнулся он.

— Почему «поплетемся»? Нет, помчимся, помчимся!

Василий любовался девушкой, и ему казалось, что она, легкая, разведет сейчас руки в стороны, оторвется от земли и невесомо поплывет, как птица, в хмельном весеннем воздухе.

На реке действительно снег лежал еще уверенно, а под ним да под голубым льдом, как в бочке брага, силы набирались вешние воды. Скоро, скоро напористо забурлят они, взламывая хрупкий лед, вырвутся на простор из холодного плена.

И все-таки даже здесь, на реке, снег уже был не тот, что в морозные зимние дни: лыжи скользили с трудом.

— Ну что, Иринка, тяжеловато?

— Ничего, — откликнулась девушка, отталкиваясь палками.

— Знаешь, как говорят украинцы: «Не трать, куме, силы».

Иринка не сдавалась.

— Взойду сейчас на самый крутой берег и увидите…

— Иринка, оставь глупости, упадешь, — предупредил Василий.

— Упаду? Да что же я, с гор не спускалась.

— То было зимой, а теперь.

— И теперь спущусь!

Она елочкой ловко взобралась на крутой берег, помахала с горделивой улыбкой доктору и оттолкнулась палками. Иринка была искусной лыжницей. По-мальчишески смелая, она с детства привыкла не бояться крутых спусков, но сейчас, не удержав равновесия, с разбегу уткнулась лицом в рыхлый мокрый снег.

Василий заливисто расхохотался, но тут же подавил смех: девушка не вставала. Сбросив лыжи, он побежал к ней.

— Иринка, что случилось? — с тревогой спросил доктор. Он подхватил ее под мышки и помог встать на ноги.

Опираясь на его плечо, она стояла, чувствуя рядом, совсем рядом Василия Сергеевича. И теплота его рук, и голубизна глаз, и тревога на его лице, и даже ямочка на подбородке волновали девичье сердце.

— Иринка, ушиблась? — беспокоясь спросил он.

Она вырвалась из его объятий и радостно захохотала. В каплях растаявшего снега на лице золотыми искорками дробилось горячее солнце.

— Ага, испугались, испугались! — шаловливо восклицала она, и ей было хорошо и весело от того, что доктор не на шутку всполошился.

— Шалунья ты, — улыбнулся Василий.

У моста они встретили Грушко и Тобольцева. Те в санях на добром рысаке, видимо, объезжали еще заснеженные колхозные поля.

— Садитесь, лыжники, подвезем, — пригласил Грушко.

— Ой, что вы, Тихон Иванович, только сядем и вдруг — слезай, приехали, — засмеялась Иринка.

— Можно прокатить с ветерком из конца в конец по селу, только брызги полетят.

— Правда?

— Правда. Садись. Вот тебе вожжи, поезжай на конюшню, а лыжи мы заберем.

Иринка вскочила на санки, улыбнулась Василию и хлестнула рысака.

— Бой девка, в отца, — поощрительно сказал Грушко.

Утопая в месиве талого снега, втроем они шли по зимней дороге.

— Василий Сергеевич, положили бы вы директора МТС на недельку в больницу, что ли, а то совсем похудел человек от скупости. Все боится продешевить и торгуется, как заправская базарная тетка, — шутливо говорил Тобольцев. — Прихрамывает он опять, наверно, радикулит разыгрался.

— С радикулитом разберусь, а вот в ваших делах никак не могу разобраться. Какую, например, выгоду получит колхоз от приобретения техники? — спрашивал Василий.

— Прямую и даже в этом году! — горячо начал Тобольцев и, загибая сильные пальцы, доказывал доктору все выгоды от реорганизации МТС. На прощание он сказал:

— Заходите к нам вечерком, я вам с карандашом в руках докажу все выгоды. Чайку попьем, — пригласил Тобольцев.

— Спасибо. Непременно зайду, — с радостью пообещал Василий.

Однажды Лапин сунул Василию в руки трубку и со злостью сказал:

— Твой высокий покровитель звонит.

Василий обрадовался: неужели профессор Казанский? На днях он получил от него письмо. Профессор возмущался приказом Шубина, лапинским шельмованием и в конце поздравлял Василия с победой. «К сожалению, хирургу порой приходится вести бои не только у операционного стола, есть и другие поля битв. И здесь и там добивайтесь победы», — советовал учитель.

Звонил Моргун. В трубке слышался его радостный голос:

— Василий Сергеевич, здравствуйте, есть новость: Лапин отстранен от работы. Через недельку-другую приедет к вам новый главврач. Ясно? Принимайте пока больницу, да смотрите, чтобы Лапин, часом, не надул вас, это он может. Да, еще новость: вашей больнице выделена санитарная машина. Довольны? Я бы сейчас приехал на ней, но сами видите, развезло дороги. По чернотропью обязательно примчусь.

Борис Михайлович выбрасывал из стола какие-то скомканные бумаги. Он был подавлен сообщением Моргуна и зло посматривал на доктора Донцова, уверенный в том, что тот без памяти рад его, Лапина, изгнанию.

— Вот видишь, дружище, как может получиться в жизни. Учились вместе, работали вместе, а теперь расстаемся врагами, — тихо сказал Борис Михайлович.

— Зачем ты говоришь так, — быстро возразил Василий. — Мы не враги. Если хочешь, мы вместе попросим, чтобы тебя оставили в больнице… Забудем все, что было. Помнить зло — самое скверное дело.

— Работать здесь? После строгача? Нет, благодарю покорно, у меня еще не потеряно чувство собственного достоинства, — вяло говорил Борис Михайлович, и Василию показалось, будто во рту у бывшего главврача потух золотой зуб…

Корней Лукич ходил по больнице с таким видом, будто сам был назначен главным врачом. Он больше всех радовался и думал, что теперь дела пойдут лучше и никто не станет гнать его, старого фельдшера, на пенсию. Он еще чувствовал в себе силу и бодрость, он еще думал поездить на вызовы и поспорить с Василием Сергеевичем о диагнозах. Хотя спорить ему было все трудней и трудней, потому что молодой доктор не терял даром времени, и он, Корней Лукич, все чаще говорил: вы правы, Василий Сергеевич… И про себя удовлетворенно раздумывал: «Вот что значит сельская практика, пойди-ка потягайся теперь знаниями с Василием Сергеевичем. Молодчина он…»

Еще не совсем просохла дорога, а Борис Михайлович заторопился уезжать. Василий попросил Шматченко и сестер помочь Лапину грузить вещи, но тот отказался, дескать, без помощников обойдусь, и сам в поте лица таскал узлы, чемоданы.

Закутанная в пуховый платок, одиноко сидела в кабине убитая горем Лариса Федоровна.

— Поехали! — с остервенением крикнул Борис Михайлович.

Машина тронулась. Из-под колес брызнула, жидкая грязь.

Федоровские медики молча стояли у больничной калитки.

— Да что это мы, как на похоронах! — воскликнула Юлия. — Уехал, ну и шут с ним. Василий Сергеевич, занимайте дом!

— А что мне делать в нем одному?

— Что делать? Жениться нужно, вот что!

— А пойдешь за меня?

— Юля, скорей соглашайся, пока есть свидетели, — с улыбкой подтолкнула девушку Клавдия Николаевна.

Юлия смеялась.

— О, нет! Мой час не настал.

— Все ждешь своего особенного?

— Жду и обязательно дождусь!

К Василию подошла Нина Суханова.

— А мне кому должность свою передавать? — тихо спросила она.

— Вы разве не хотите работать старшей сестрой? — удивился Василий.

— Хочу, но…

— Пожалуйста, работайте.

Сегодня у Иринки праздник — в школе выпускной вечер.

Всю эту неделю Василий слышал неутомимое стрекотание швейной машины за перегородкой: Иринка шила праздничное платье. Порою она упрямо спорила с бабушкой, доказывая, что никакая портниха ей не нужна, что платье она сошьет сама и не хуже любой федоровской модистки. Иногда в дом забегали подружки-десятиклассницы и о чем-то горячо шептались.

И вот сейчас Иринка стояла перед Василием Сергеевичем счастливая и взволнованная, и глаза ее как бы допытывались: вам нравится это новое платье?

— А ты молодец, даже нельзя подумать, что сама шила, — похвалил Василий.

Девушка сияла и вдруг хлопотливо заговорила:

— Ой, Василий Сергеевич, скорей, скорей идемте, а то опоздаем!

— Одну минутку. Закрой глаза.

— Зачем?

— Потом узнаешь.

Иринка зажмурилась и сквозь густые черные ресницы следила за доктором.

— Иринка, без мошенничества, или завяжу глаза.

Стоявшая рядом бабушка, улыбаясь, покачивала головою: ну дети, ни дать ни взять шаловливые дети, но в сердце бабушки вдруг шевельнулась смутная тревога: ох, не напрасно, не напрасно внучка так весела с Василием Сергеевичем, видно, есть что-то в девичьем сердечке… Вот и выросла незаметно, школу окончила, а некому посмотреть да полюбоваться, были бы живы отец и мать… Глаза Ивановны затуманила слеза, и к горлу подкатила полынная горечь.

Иринка не видела слез бабушки. Сгорая от любопытства, она стояла с закрытыми глазами, нетерпеливо спрашивая:

— Можно смотреть? Можно?

— Теперь можно.

На столе Иринка увидела большую голубую коробку, перевязанную розовой лентой.

— Что это?

— Подарок.

Она торопливо развязала ленту, открыла коробку и ахнула: перед ней в синих шелковых гнездышках уютно лежали красивые коробочки, флаконы с духами и одеколоном «Сказка». Такого богатства Иринка никогда не имела, и она сейчас, по-детски радуясь, благодарила Василия Сергеевича за дорогой подарок.

— А теперь можем идти на выпускной вечер, — сказал он.

Над Федоровкой опускались теплые сумерки.

Не чувствуя земли под ногами, Иринка шла рядом с принарядившимся доктором счастливая и гордая. Девушке хотелось, чтобы спутник взял ее под руку, и тогда пусть видели б все, что она совсем, совсем взрослая.

— Здравствуйте, Василий Сергеевич, — приветствовали врача встречные колхозники.

— Здравствуйте, дяденька доктор, — кричали ему ребятишки.

— Смотрите, вся Федоровка знает вас, — с улыбкой проговорила Иринка.

В актовом зале сельской школы гремела радиола. Официальная часть выпускного вечера еще не началась, и вчерашние десятиклассники, по-праздничному разодетые — девушки в белых платьях, юноши в костюмах и галстуках, — танцевали. Не слышалось обычного школьного шума и гама, как будто школьники вдруг утратили способность, беззаботно толкаясь, перекликаться друг с другом, бегать из угла в угол. И те, кто когда-то дергал девочек за косички, сейчас были предупредительно вежливыми кавалерами.

Не успела Иринка войти с доктором в зал, как подошел к ним Юрий, тот самый Юрий, который когда-то ездил в райбольницу за кровью для Коли Брагина, который портрет Пирогова рисовал.

— Разрешите, — с легким поклоном пригласил он девушку на вальс.

Иринка упорхнула.

Василию припомнился его школьный выпускной вечер. Так же гремела радиола, так же танцевали по-праздничному разодетые девушки и юноши, и он танцевал тоже. В те дни сердце Василия было переполнено самыми чудесными мечтами и надеждами. Он уже избрал свой путь и думал только об одном: скорей, скорей получить аттестат зрелости и завтра же отправить его в медицинский. Да, да, в медицинский, и никуда больше! А сколько было волнений потом, когда он ждал ответа из института, сколько довелось пережить и перетревожиться на вступительных экзаменах. В тот час, когда вывесили списки принятых в институт, у Василия подкосились ноги. Он боязливо подошел к спискам, и вдруг все в нем запело: принят! Принят! Обгоняя троллейбус, он бросился на вокзал, он уехал домой товарняком, но на следующей станции его чуть было не оштрафовали за проезд на площадке товарного вагона.

А теперь он — доктор, хирург сельской больницы.

«А у них все впереди», — подумал Василий, глядя на танцующих выпускников.

Подошел Тобольцев и крепко, точно железными клещами, стиснул руку доктора.

— Веселится молодежь.

— Да. А что им.

— Вот именно, что им — разлетятся, разъедутся. Э-эх, Василий Сергеевич, да ежели собрать всех, кто родился и вырос в Федоровке, любом специальности нашлись бы люди и не нужно было бы искать механиков, трактористов, шоферов, агрономов, даже академик один есть из нашей Федоровки. Да вот беда — не едут назад, а колхозу люди нужны, — с доверительной откровенностью признавался Тобольцев.

— Василий Сергеевич, а вы почему не танцуете? — укоризненно спросила подошедшая Жанна Мазур. — Семен Яковлевич, разрешите оставить вас без собеседника?

— Извиняюсь, хорошему человеку всегда найдется хороший собеседник, — вывернулся откуда-то учитель математики. — Можете танцевать, — посоветовал он.

Во время танца Жанна Мазур без умолку щебетала, а когда Василий спросил, о каких проблемах они теперь спорят с математикам, она вдруг посерьезнела, жалуясь:

— Скоро каникулы, а мы никак не можем решить, куда поехать. Он зовет к своим родителям в Сибирь, а меня мама засыпала письмами из Белоруссии, просит приехать хоть на недельку. Сибирь и Белоруссия — такие расстояния…

«Вот, кажется, и кончен спор у Жанны Сидоровны с математиком», — подумал Василий и вдруг увидел Татьяну. Она стояла у стола, покрытого красным сатином и о чем-то говорила с директором школы и Антоновым. Видимо, школьное начальство и сельский председатель собрались открывать официальную часть выпускного вечера.

Умолкла радиола. Настороженно притихли выпускники, они смотрели на сцену, полные ожидания чего-то необычного.

…Смущенная и взволнованная, Иринка подошла к столу, на котором заметно уменьшилась стопка аттестатов. Василий знал, что Иринка готовилась произнести большую речь, он слышал, как она репетировала у себя за перегородкой.

Иринка молчала.

«Ну, говори же, говори, не стесняйся», — мысленно подбадривал ее Василий.

— Дорогие друзья и подружки, дорогие и милые наши учителя, — звонким голосом начала девушка, — сегодня мы расстаемся с любимой школой. В этот день от всей души хочется сказать одно русское слово — спасибо, за все, за все спасибо. Здесь много говорили о тех дорогах, которые открыла перед нами родная школа, у меня тоже есть дорога, светлая дорога. Завтра же я пойду с аттестатом в правление колхоза и скажу: дорогой Семен Яковлевич, дайте мне любую работу…

— Ай да молодец! — не удержался Тобольцев. — Приходи, Иринка, жду! Всех жду! Работы хватит!

Гремели в зале аплодисменты.

— Василий Сергеевич, — послышался сзади сдавленный шепот.

Он обернулся и увидел тетю Дашу.

— Больного привезли, — сказала она, и в голосе звучали нотки извинения, дескать, простите, не даю вам повеселиться…

…Загорался восток.

Из открытых настежь окон школы неудержимым потоком плескался веселый гомон юности.

— Друзья, на речку! — предложил кто-то, и в следующую минуту, взявшись за руки, юноши и девушки шли по широкой сельской улице.

Над тихой Федоровкой, объятой предутренней дремой, звенела дружная песня:

Проходя мимо больницы, Татьяна увидела яркий свет в окнах операционной и невольно остановилась. Она знала, что Василия срочно вызвали с вечера к больному, и вот сейчас ей даже показалось, будто на окне отчетливо заметна тень хирурга — озабоченный, он склонился над операционным столом.

Неслышно приблизилась Иринка и остановилась рядом с Татьяной Семеновной.

Не смолкала над Федоровкой песня.

— Как странно, здесь песня, а там у Василия Сергеевича кровь. Песня и кровь, — тихо произнесла Иринка.

Татьяна посмотрела на нее долгим, понимающим взглядом.

«И она остановилась… Ну что ж, она тоже имеет право остановиться», — подумала Татьяна и вслух сказала:

— Он работает.

— Пожелаем ему удачи.

— Пожелаем. Его удача — удача того, кто лежит сейчас на операционном столе.

— Ой, Татьяна Семеновна, как далеко ушли наши. Я побегу догонять. А вы приходите с Василием Сергеевичем на речку. Мы будем ждать вас…

— Хорошо, придем. Беги.

Иринка побежала к речке, окутанной белесым облаком тумана.

Оренбург,

1959 г.