Сельский врач

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

«Для врача все больные одинаковы, кроме тяжелых», — любил повторять профессор Казанский, и теперь эти умные слова приобрели глубокий, понятный Василию смысл. По целым дням он почти не отходил от постели оперированного мальчика. Часто сам брал в руки шприц и вводил больному лекарства, порой сам кормил его с ложечки.

Коля Брагин властно завладел всеми чувствами и мыслями Василия, он был ему теперь дороже и роднее всех на свете, как неотъемлемая частица самого себя. Подчас, когда мальчик жаловался на какую-нибудь боль, Василий чувствовал, будто и у него в том же самом месте начинало добеливать…

Из-за Коли ему плохо спалось по ночам, из-за Коли он не знал покоя…

Вот и сейчас. Он захлопнул объемистый учебник «Частной хирургии», потушил на столе лампу, осторожно, чтобы не разбудить хозяек, прикрыл за собой дверь и направился в больницу.

В больничном коридоре, возле тумбочки, на которой стояла приспущенная керосиновая лампа, сидели дежурная сестра Юлия Галкина, Клавдия Николаевна и санитарка тетя Даша. Женщины о чем-то тихо переговаривались. Увидев доктора, дежурная сестра встала и привычно доложила о состоянии мальчика.

Василий заглянул в палату. Коля спал, раскинув руки и бормоча во сне что-то непонятное. Василий взял его легкую влажную руку. Под пальцем ровно билась живая жилка артерии.

— Пошел на поправку, — тихо сказала Клавдия Николаевна. — За эти три часа он ни разу не проснулся, не то что в первую ночь.

Только сейчас Василий сообразил, что Луговская не должна в такой поздний час находиться в больнице: никто не вызывал ее и вызвать не мог. Когда он сказал об этом, Клавдия Николаевна пояснила:

— Не спится, Василий Сергеевич, пришла проведать. Сердце ведь не камень. А вы что полуночничаете?

— Пришел проведать, сердце ведь не камень, — с улыбкой ответил он. Клавдия Николаевна тоже улыбнулась, и от этой улыбки на душе у Василия потеплело, он теперь был уверен, что в операционной они будут понимать друг друга с полуслова.

Когда Луговская собралась уходить, Василий остановил ее:

— Простите, Клавдия Николаевна, я тогда забыл поблагодарить вас после операции, забыл пожать вам руку.

— Ну что вы, что вы, — смутилась она, а потом, взглянув на доктора, с каким-то не свойственным ей озорством добавила: — В следующий раз не забывайте, — и быстро направилась к выходу.

— Василий Сергеевич, а вы не ухо́дите? — с тревогой спросила Юлия.

— Я вздремну здесь, в ординаторской. Тетя Даша, будьте добры, принесите мне постель.

— Так это пожалуйста, это сейчас, Василий Сергеевич, — с готовностью откликнулась санитарка.

Юлии показалось, что доктора Донцова привело сюда в этот поздний час не беспокойство о судьбе Коли Брагина, а совсем другое: пришел потому, что не доверяет ей после того злополучного случая, когда она, вместо раствора кокаина, закапала больному в нос ментол. Доктор Донцов, наверное, думает, что она дежурство над книгой просидит. И ночевать он специально остался… Вчера, когда дежурила Вера Богатырева, он тоже приходил ночью — расспросил ее, осмотрел больного и ушел домой, а нынче до утра остался. Утром будет стоять над душою и следить, как она станет выполнять его назначения.

— В случае чего, разбудите, — попросил доктор.

— Хорошо, разбужу, — согласилась Юлия и вдруг ни с того, ни с сего проговорила: — Жениться вам надо, Василий Сергеевич.

— Почему же непременно жениться? — весело спросил он. — А, понимаю, от молодой жены не бегал бы по ночам в больницу? Так?

— Может быть, и так.

— Нет, Юля, едва ли удержит жена, если в палате будет лежать такой больной, как наш Коля, — сказал Василий и направился в ординаторскую.

— Отдыхайте, Василий Сергеевич, а то рассвет скоро, — посоветовала санитарка, взбивая подушку. — Ох, и почему это нет вам покою, — со вздохом продолжала она.

— Ничего, тетя Даша, поставим на ноги нашего Колю, и спокойней будет.

— Так-то оно так, Василий Сергеевич, а только одного тяжелого поставим на ноги, а там, глядишь, другой появится… Работа у нас такая… Мы и Колюшку выходим, и другому поможем… Чужая боль — это наша боль…

Василий с первого дня заметил тетю Дашу — Дарью Сидоровну Зернову. Стоило ей только появиться в больнице, наметанный глаз ее видел, что делать и за что браться. Непоседливая, она ловко орудовала веником, шваброй, мокрой тряпкой и с не меньшей ловкостью помогала сестрам при внутривенных вливаниях и перевязках. Она всегда куда-то спешила и минуты не могла прожить без какой-нибудь работы. Она по-матерински нежно любила больных. Чуть-чуть грубоватая с персоналом, тетя Даша как бы перерождалась в палате — была на редкость внимательной и ласковой.

— А что не ешь, касатик? Ну-ка, давай-ка твою ложечку. Вот так, вот так. Поешь все, и здоровьица прибавится, и доктору лечить сподручней, — слышался в палатах ее воркующий голос.

Тетя Даша обожала всех врачей, считая их людьми особенными. В больницу она пришла девчуркой еще в те давние дни, когда молодой Корней Лукич — безусый и представительный — только начинал строить больничное здание. С тех пор минуло более тридцати лет, и все эти годы тетя Даша бессменно трудилась простой санитаркой. Она знала признаки многих болезней, названия медикаментов и при случае могла посоветовать человеку, чем и как лечиться.

Василия всегда восхищали простые санитарки, связавшие судьбы с больницами и бескорыстно преданные своей хлопотной работе. Таких он встречал в институтских клиниках, а теперь увидел здесь, в Федоровке. В самом деле, и оклад у тети Даши невелик и почету немного, но она, казалось, жить не могла без больницы. Даже в дни отдыха, будто не доверяя сменщице, тетя Даша забегала в стационар, чтобы взглянуть на «касатиков». Однако труд санитарки почему-то ценится мало. Если тяжелый больной вставал на ноги и выписывался из больницы, лавры, конечно, доставались врачу, потому что, дескать, он выиграл сражение за человеческую жизнь. А санитарка? Вон та женщина с загорелым лицом, с шершавой кожей на руках, та женщина, которая кормила, купала больного, укладывала спать, убирала за ним, о ней часто несправедливо забывают, хотя без нее немыслимо настоящее лечение.

— Вы уж не беспокойтесь, Василий Сергеевич, отдыхайте, а я присмотрю за Колюшкой, — сказала тетя Даша, уходя из ординаторской.

Из школы Иринка бежала домой, не чувствуя земли под ногами. Ей хотелось петь, смеяться и вообще делать что-нибудь такое, чтобы люди видели и знали о ее радости, а радость у Иринки немаленькая! Нынче Татьяна Семеновна, учительница по русскому языку и литературе, проверив сочинение, поставила ей, Иринке, пятерку!

Иринка вихрем ворвалась в дом и закружилась, закружилась вокруг изумленной бабушки.

— Да что с тобою, Иринушка? — спросила Ивановна, невольно поддаваясь настроению внучки.

— Ой, бабушка, если бы ты только знала, если бы ты знала! — восклицала девушка.

— Да говори же поскорее, — попросила Ивановна, хотя сама уже догадывалась, что у внучки удачно прошел первый экзамен. В последние дни в доме только и было разговоров, что об экзаменах. Даже квартирант, Василий Сергеевич, и тот был втянут в это дело, и тому покоя не было.

— Пятерка! Понимаешь, бабушка? Отлично!

— Ну вот и спасибо, вот и порадовала бабушку, — ласково говорила Ивановна, обнимая внучку. — Не напрасно, значит, сидела над книжкой-то, недоедала и недосыпала.

— Тему для сочинения я выбрала самую интересную: «Образ Рахметова по роману Чернышевского «Что делать?». А ты знаешь, бабушка, какой был Рахметов? Нет! Вот я тебе сейчас расскажу.

— Ну, ну, расскажи, Иринушка, а я послушаю.

— Рахметов был очень сильным человеком. Русский богатырь! Но сила его не только в мышцах, а в душе. Отказываясь от житейских излишеств, он вел спартанский образ жизни и даже спал на гвоздях! — с воодушевлением рассказывала Иринка, не думая о том, что добрую половину ее слов бабушка не понимала.

— Зачем же, Иринушка, спать на гвоздях-то? Или у человека постели не было?

— Ах, бабушка, ну как ты не можешь понять? — с досадой отвечала внучка. — Он тренировал себя, готовился к лишениям, даже к возможным пыткам в тюрьме. Ведь он был настоящим революционером. Теперь понимаешь?

Бабушка снисходительно улыбнулась: дескать, понимаю. Она слушала внучку, как взрослые обычно слушают ребенка, который старается рассказать что-то серьезное, а получается по-детски смешно и наивно. Нынче Ивановна была терпеливой и не перечила Иринке, пусть поговорит, ведь у нее праздник, ей простительно.

— Чай, проголодалась, Иринушка, садись-ка за стол, — заботливо пригласила она внучку. — Рахметов твой тоже, наверное, обедал ежедневно.

— Да, он ел исключительно говядину и почти сырую!

— Батюшки мои, страсти-то какие, — всплеснула руками Ивановна. — Да отчего же это он ел сырую говядину?

— Чтобы силы больше было!

— Ну, а ты у меня оладышек со сметаной поешь и тоже сильной будешь.

— Василий Сергеевич приходил на обед? — поинтересовалась девушка.

— Какое там, — недовольно отмахнулась Ивановна. — Опять не являлся. Может, плохо стряпаю, может, не нравится ему?

— Ну что ты, бабушка. Василий Сергеевич не такой. Наверное, занят в больнице.

— Может, и занят, — согласилась Ивановна и скорбным голосом продолжала: — С Колей-то Брагиным, говорят, совсем худо, при смерти лежит.

— Вот и неправда! — быстро возразила Иринка. — Татьяна Семеновна сама в больницу ходила. Лучше ему.

— Дай-то бог, чтобы лучше, а то мать его совсем извелась от горя.

Иринке не терпелось поскорей встретить Василия Сергеевича да рассказать ему о первом экзамене, но время уж клонилось к вечеру, а он снова задерживался в больнице.

— Бабушка, я сбегаю в больницу и позову его обедать.

— Вот это хорошо придумала, вот за это молодчина, — похвалила бабушка. — Сбегай, позови, а то человек не евши целый день, мыслимое ли дело.

Каждое утро, в девять часов, небольшой коллектив участковой больницы собирался в кабинете главврача на пятиминутку. Эти пятиминутки, которые продолжались по тридцать-сорок минут, а иногда по часу, были раньше, как утверждал Корней Лукич, до того скучными и однообразными, что завхоз Шматченко часто засыпал на них.

Василию тоже пятиминутки показались сперва скучными, он видел, как сестры нетерпеливо посматривали на часы и ждали, когда, наконец, главврач скажет: «Можно расходиться».

Но с появлением в больнице Коли на пятиминутках стало сразу оживленней, каждого интересовала судьба мальчика. Сестры подробно докладывали о его состоянии: как спал, как ел, каковы пульс и температура.

Сегодня отчитывалась Богатырева. Свой доклад она начала с Коли, и Василий заметил, с каким вниманием слушают все о том, как вел себя мальчик. Даже Шматченко оживился, поднял свою огненно-рыжую голову и вполголоса проговорил:

— А ведь молодец Колька-то, воскрес, можно сказать, из мертвых.

— Утренняя температура у Брагина тридцать семь и одна десятая, — продолжала Вера, а в конце доклада сообщила: — Ночью во время кипячения лопнул шприц.

Лапин заметно оживился.

— Так. Все ясно. Придется, товарищ Богатырева, шприц покупать.

— Да совсем не виновата она, я шприцы кипятила, с меня и спрашивайте, — заявила тетя Даша.

— Нет, нет, Борис Михайлович, тетя Даша ни при чем. Шприц лопнул на моем дежурстве, и я сегодня куплю, — поспешила Вера.

— Не будем торговаться, — отмахнулся Лапин. — Богатырева купит или Зернова, меня это не касается, главное, чтобы материальный ущерб был возмещен!

— Да этому шприцу через неделю сто лет. Я, помнится, еще до войны работал им, — послышался басовитый голос Корнея Лукича.

Борис Михайлович сердито бросил:

— Помолчите, Глыбин, вас не спрашивают.

— Может быть, тетя Даша и Вера Александровна объяснят нам, при каких обстоятельствах лопнул шприц? — попросил Василий. — Может быть, они совсем не виноваты.

— Да какая уж-там вина! Отслужил свое, не вечный он, — поддержал Василия Корней Лукич.

— Есть установленные сроки эксплуатации инструментов, — сказала аптекарша. — И если Корней Лукич прав…

Лапин перебил аптекаршу:

— Неужели мы из-за какого-то рублевого шприца будем разводить дискуссии. Товарищ Богатырева согласна купить, о чем же разговор. Пятиминутка окончена.

Василий остался в кабинете. Лапин недовольно говорил ему:

— Слушай, друг мой, это никуда не годится. Мы с тобой должны бить в одну точку, помогать друг другу, держать на уровне трудовую дисциплину, а ты митинг устраиваешь.

— Не прав ты, Борис Михайлович, с этим шприцем. Для тебя и для меня этот шприц — мелочь, а для тети Даши — целый рабочий день при ее зарплате.

— Хорошо. Не прав. Приди и скажи мне, но не в присутствии всех. Понял? Мы по-дружески можем и побраниться и помириться, доказывая свою правоту. Кстати, что это за «тетя Даша»? Ты вот что, дружище, когда придешь к ней на чай, можешь называть как угодно, даже тетей Дашей, а на работе она «товарищ Зернова». Неужели ты этого не понимаешь? Неужели ты не понимаешь, что, защищая нынче Богатыреву и Зернову, ты вносишь дезорганизацию в коллектив? Разве ты можешь допустить в операционной, чтобы твой ассистент делал не то, что ты приказываешь?

— Операционная — это не то.

— Нет, именно то! — подхватил Борис Михайлович. — Сегодня мы простим разбитый шприц, завтра сестра не выполнит твои назначения, послезавтра она вообще не выйдет на работу. И во что превратится наша больница? И что скажет нам наша партийная организация? Нас же с тобой судить будут за развал работы!

— Все это я понимаю, но приказать купить шприц — это не значит крепить дисциплину.

— Дисциплина, дружище, слагается из мелочей, она должна быть во всем, — продолжал Борис Михайлович. Он чувствовал, что речь его неопровержима и доводы его прочны. — Хочу сказать тебе другое — ты не должен ночевать в ординаторской. Может быть, Галкина зашла к тебе ночью по делу, а кто-нибудь увидит, и пошла сплетня. Здесь, дружище, деревня… И еще одно. Ты уж извини, я тебе все по-дружески выложу.

— Пожалуйста, — насторожился Василий.

Лапин достал из стола газету, развернул ее на столе.

— Узнаешь?

— Тобольцев!

— Да, Тобольцев. Видишь, каков он, герой-хлебороб. В областной газете портрет его вон какой большой, — говорил Борис Михайлович и в голосе его можно было уловить завистливые нотки.

— Молодец, право молодец Тобольцев, — сказал Василий, прочитав подпись под портретом.

— Вот, вот. А ты этому молодцу на все правление кричал: «Таких людей на пушечный выстрел нельзя допускать к руководству». Вся Федоровка знает об этом, а ведь колхозники души не чают в своем председателе. А каково отношение будет к тебе? Ты подумал об этом?

— Ну, знаешь, я не ищу поклонников, мне нужно было спасти женщину. Я свое дело сделал и не раскаиваюсь. У Тобольцева своя работа, у меня своя. Мы друг другу не мешаем, — резко проговорил Василий.

Борис Михайлович глядел на собеседника с явным сожалением. Так обычно смотрят на людей, не способных понять азбучных истин.

— Мы с тобой не первый день знакомы, за одними столами премудрости набирались, одних профессоров слушали и можем быть до конца откровенными. По-дружески говорю тебе — не той дорожкой идешь. Вчера ты поссорился с председателем колхоза, завтра повздоришь с сельским председателем, ну, а как жить среди них? Ты об этом подумал?

— Подумал. Жить правдой и честью, других путей не вижу.

— Правдой и честью — это хорошо, но у человека могут быть ошибочные понятия о чести. Ты, например, считаешь честью поругаться с Тобольцевым из-за какой-то машины, а между тем Семен Яковлевич никогда нам не отказывал и тебе тоже не отказал. — Легонько толкнув доктора в плечо, главврач с улыбкой добавил: — Горячишься, дружище, напрасно горячишься… С народом нужно уметь жить. Ты не сердись, что я так откровенно… Истинный друг тот, кто говорит правду в глаза…

Однажды, придя в больницу, Василий застыл от приятной неожиданности: по всему стационару звенел заливистый детский смех. Василий быстро отворил дверь палаты и увидел Веру. Она читала какую-то книжку, а Коля в майке и трусиках сидел на койке и хохотал так заразительно, что Василий тоже рассмеялся.

— Коля! Колька! Милый ты мой! — восклицал он. — А ну-ка, брат, еще похохочи.

Он обнял его, а мальчик, отбиваясь, говорил сквозь смех:

— Я теперь и побороться с вами могу.

— Правильно, Коля, теперь ты все можешь! Видите, Вера, что он делает!

— Шалит уже наш Коля, — весело отозвалась медсестра.

— Шалит, это хорошо, если шалит, значит здоров!

— А вы скоро меня домой отпустите? — спросил мальчик.

— Домой? Слышите, Вера, он уже домой просится. Скоро, Коля, теперь скоро, теперь я, брат, за тебя спокоен…

Весь этот день Василий чувствовал себя так, будто свершилось какое-то великое чудо. После утреннего обхода он вышел на улицу. А день-то какой! Сколько солнца! А небо! Ну словно специально почистили его да покрасили яркой голубизной. А клены в больничном саду! Их зеленые листья шептались между собою о чем-то радостном…

Василий взглянул на часы — до амбулаторного приема далеко, а значит, можно успеть выкупаться в речке.

Река Песчанка полукольцом охватывала Федоровку, и Василий уже давно заметил, что если взглянуть на село с вершины знаменитой Атамановой горы, которая высилась километрах в пяти на том берегу, то река и сельская улица вместе были похожи на гигантский лук. Обрамленная прибрежными лесами и зарослями ивняка, Песчанка-река с горы казалась огромной дугой, длинная же сельская улица как бы стягивала концы этой дуги в виде тетивы, а дорога, бежавшая через мост из Федоровки в Заречное, походила на стрелу. Когда Василий поделился своими сравнениями с Корнеем Лукичом, тот подтвердил: да, да, очень похоже…

От старика-фельдшера он уже знал, чем знаменита гора и почему она называется «Атамановой». Из поколения в поколение передавалась легенда о том, будто на вершине той горы Емельян Пугачев отрубил голову федоровскому атаману за измену. Вообще в этом крае было много связано с именем Пугачева, и во время поездок на вызовы Корней Лукич часто рассказывал своему спутнику доктору немало интересных историй и даже пел старинные песни о Пугачеве…

Подойдя к речке, Василий торопливо разделся и бросился в воду. Отфыркиваясь, он стремительными сажёнками плыл к недалекому противоположному берегу и вдруг оторопел: на руке у него поблескивали часы.

— Ах, черт побери, как же это я забыл снять их, — с досадой проговорил он, поворачивая назад. Теперь пришлось держать руку с часами над водой. Плыл он медленно, и течением его отнесло в сторону.

Раздвигая кусты, Василий вышел на берег и здесь увидел Тобольцеву. Чуть склонив голову набок, она старательно выжимала длинные темные волосы. Тобольцева была в мокром голубом купальнике — тонкая, стройная, и Василий, позабыв о часах, залюбовался ею. Когда-то на городской водной станции он часто видел бронзовое изваяние спортсменки-купальщицы. Автор изваяния, знакомый Василию молодой скульптор, горячо уверял, что он стремился воплотить в бронзе идеал женской красоты, и Василию сейчас показалось, будто та бронзовая купальщица каким-то чудом ожила и пришла на берег Песчанки-реки…

Заметив доктора, Тобольцева вздрогнула и на какое-то мгновение застыла от неожиданности. Она смутилась, покраснела и, опустив глаза, недовольно бросила:

— Вы разве не знаете, где мужское место для купания?

— Извините, не знаю, — пробормотал Василий и тоже смутился, покраснел от неловкости. Он хотел было нырнуть в кусты, но его остановил странный смех Тобольцевой.

— Скажите, доктор, который час? — сквозь смех спросила она.

— Смеетесь, а у человека горе. Видите? — он показал ей мокрые часы.

— Вижу. Замечтались вы, даже с часами прыгнули в воду.

— От радости. Колю Брагина завтра из больницы выписываю.

— Что вы говорите! — воскликнула Тобольцева. Ее большие черные глаза теперь смотрели на доктора без тени смущения и в них поблескивали искорки неподдельной радости. — Вас можно поздравить с победой. Спасибо, Василий Сергеевич, и от меня лично и от всей школы, — тихо сказала она, потом забеспокоилась: — Что же вы стоите? Надо снять крышку часов и просушить на солнце механизм, иначе поржавеют детали.

— Да, да. Вы правы.

Он снял часы и попытался открыть крышку, но она не поддавалась его коротко остриженному, как у любого хирурга, ногтю.

— Так вы не откроете. Необходим нож.

— К сожалению, ножа у меня нет. С ножом я бываю только в операционной.

— У меня, кажется, есть в сумочке. Вот, пожалуйста, — она протянула ему маленький, в виде игрушечной туфельки, перочинный нож с острым крохотным лезвием.

«Как бы не поломать такой хрупкий инструмент», — подумал Василий.

Вскоре часовая крышка была снята и они вместе, как по команде, воскликнули:

— Идут!

— А теперь положите и пусть часы проветриваются, — посоветовала Тобольцева и лукаво добавила: — Представляю, сколько вам нужно иметь в запасе часов, если после каждой удачной операции прыгать с ними в воду.

Она отошла за кусты, оделась там и, собираясь уходить, посоветовала:

— В следующий раз, Василий Сергеевич, будьте осмотрительней. До свидания.

— Подождите! — вырвалось у него. — Я провожу вас.

— Что вы, что вы, можете быть уверены — дорога мне хорошо знакома, — с улыбкой ответила она. — А вам нужно часы проветривать.

— Да, да, нужно, — упавшим голосом проронил он.