Сельский врач

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ивановна сперва никак не могла приноровиться к доктору: на обед он приходил то в полдень, то к вечеру, а иногда и вовсе не появлялся дома до поздней ночи. Она пробовала журить его потихоньку, дескать, так не годится доктору, доктор должен соблюдать режим питания (об этом режиме она слышала однажды на лекции от Корнея Лукича), а потом свыклась, понимая, что задерживают его неотложные дела в больнице или вызовы к больным в другие села.

На радость хозяйке, Василий Сергеевич оказался человеком непривередливым: что поставлено на стол, то и ест да с таким аппетитом, будто целую неделю крошки во рту не держал. Иногда, если Ивановна замешкается на огороде с прополкой, квартирант сам подогреет обед. Бывало, спохватится она: «Да что же это я делаю, старая дура, совсем человека голодным оставила, ждет, небось, не дождется…» Прибежит домой, а Василий Сергеевич, что-то насвистывая, уже хлопочет над примусом.

— Василий Сергеевич, да что это вы, — всплеснет руками хозяйка.

— Ничего, — весело отзывается он, — с примусом обращаться умею, машина известная.

Сегодня пришел и ни с того, ни с сего сказал:

— А что, Ивановна, инструменты у вас, должно быть, имеются.

— Какие, Василий Сергеевич? — спросила хозяйка.

— Да самые простые, — клещи, молоток. Нужно кое-что подремонтировать. Дверь совсем скоро с петель сорвется.

Ивановна пошла в чулан и вскоре вернулась оттуда с деревянным ящиком, в котором находилось все, что требовалось.

— И перчатки какие-нибудь старые.

— Зачем же перчатки? Не зима ведь, — удивилась хозяйка.

— Без перчаток мне работать грех, — улыбнулся Василий.

— Какой же тут грех, что вы такое говорите, Василий Сергеевич?

— Для безопасности, Ивановна, руки мне нужно беречь, — серьезно пояснил он. — Нечаянно поранишь или исцарапаешь без привычки, ну какой же я тогда работник в операционной.

Ивановна этого понять не могла и сказала, чтобы он ничего не делал, а для ремонта она пригласит кого-нибудь из знакомых, но Василий и слушать не хотел, уверяя, что с ремонтом справится сам, и настоял, чтобы она поискала ему какую-нибудь защиту для рук. Хозяйка нашла ему старые суконные рукавицы.

Ивановна позабыла об обеде и стояла возле крыльца, о чем-то горестно вздыхая, глаза ее наполнились слезами, и вдруг, закрыв лицо передником, она горько разрыдалась.

Василий прекратил работу и растерянно смотрел на хозяйку, не понимая, в чем дело. Может быть, чем-нибудь обидел ее? Так нет же, слова лишнего не сказал.

— Ивановна, что с вами? — несмело спросил он.

— Ох, Василий Сергеевич, посмотрела я, как вы молотком-то стучите, да вспомнила я сыночка своего, — причитала она.

Василий стоял перед хозяйкой с молотком в руке и не знал, что ему делать. О сыне своем Ивановна никогда и ничего не говорила. Однажды Василий спросил о родителях Иринки, но она тогда только скорбно вздохнула и промолчала.

— Да вспомнила соколика своего. Да нешто так мы жили бы с Иринушкой, да нешто не отдохнула б она после школы, а то ведь сразу пошла, ненаглядная моя, хлебушко зарабатывать. А он, сыночек мой, соколик мой, сложил свою головушку. Уж сколько я слез пролила, одному богу известно… Работал Володюшка мой в МТС, на комбайне. А как война началась, ушел на фронт и не вернулся… Иринушке тогда второй годик шел, и не помнит, бедняжка, какой отец у нее был.

— А мать? — осторожно спросил Василий.

Ивановна помолчала немного, вытерла передником глаза и тихо продолжала:

— Мать Иринушки, из соседнего села она, из Успенки. Там Володя, бывало, хлеба убирал своим комбайном, вот и познакомились они, поженились и жили так, что нарадоваться я на них не могла. А потом, как узнала, что Володюшка убит, затосковала, бедная, белый рвет ей стал не мил. Ну и время было тогда тяжелое: сколько ни плачь, сколько ни горюй, а работать надо. В колхозе-то нашем остались старики немощные да мы, бабы, а хозяйство и тогда было большое, работы всем хватало. Поехала однажды моя Настюша за сеном да под буран и попала. Сутки целые по степи плутала, простыла, видно, приехала домой и слегла в постель. А недели через две похоронили мы ее. — Ивановна снова разрыдалась. Худые острые плечи ее судорожно вздрагивали.

Немного успокоившись, она горестно добавила:

— Так вот и живем с Иринушкой, сиротка она, круглая сиротка.

Василия тоже осиротила война: в сорок третьем под Ленинградом погиб отец. Сейчас отец, как живой, стоял перед глазами — у него мягкие пшеничные усы, синие, синие глаза, как два глубоких озерка, добрая и какая-то радостная, будто утреннее солнышко, улыбка. Общительный, никогда не унывающий мастеровой человек, отец был влюблен в ремесло каменщика и гордился своим ремеслом. Ему ничего не стоило прийти домой и с неподдельной радостью сказать: «Ну, женушка, укладывай вещишки, пакуй свои кухонные инструменты — опять переезжаем». Это «опять переезжаем» звучало у него так, будто предстоял не переезд на новое место жительства, а увлекательная и очень нужная прогулка.

В дружной семье Донцовых привыкли к частым переездам, и маленькому Васе даже нравилось ехать в поезде, смотреть в вагонное окно и нетерпеливо ждать, когда остановится поезд на большой станции. На каждой большой станции отец покупал ему мороженое — холодное и очень вкусное, с хрустящими кружочками вафлей.

Отец работал каменщиком в конторе с мудреным названием «Укрпромтяжстрой», строил заводы и гордился тем, что, как он выражался, «создавал жилье для тяжелой индустрии».

Дети Донцовых — сын и две дочери — потеряли счет школам, в которых им доводилось учиться.

Однажды, кажется в 1940 году, отец пришел домой бодрым, сияющим. «Ну, женушка, пакуй вещишки, можешь даже половину распродать, махнем теперь на Урал…» Мать впервые заплакала — носит, мол, тебя нечистая сила, ближний ли свет тащиться на Урал, детей нужно до порядка доводить, а тебе не сидится… В то время старшая дочь, Наталья, окончила десять классов и собиралась поступать в Харьковский университет. Было решено Наталью оставить у родственников — пусть готовится к экзаменам.

Приехали в большой, разбросанный по берегам Урала город, какой-то еще неуютный и необжитый.

Мать продолжала упрекать отца: «Оставили какую квартиру… Строишь, строишь, а у самого собственного угла нет, в бараке живем».

«Наш угол вся страна, а ну-ка, погляди, какая-она большая. Мы с тобой, мать, еще в Сибири не побывали, на Дальнем Востоке не показывались. Построим здесь, и дальше», — весело говорил отец и, обратившись к сыну, продолжал: «Как думаешь, Вася, махнем? Ты у меня, сынок, географию не по книжкам учить будешь, а сам все увидишь, это понадежней».

Отец души не чаял в сыне и баловал его, самого маленького в семье; часто водил его на стройку. Стройка была огромная — глазом не окинешь, и всюду кирпич, камень, железо, доски, бревна и среди них, как муравьи, что-то делали люди, вспыхивали ослепительные огни автогенной сварки, перекликались машины, тарахтели колеса бричек. Василий испуганно жался к отцу, а он говорил: «Видишь, Вася, все это делает рабочий человек, как рабочий скажет, так и будет».

С работы отец возвращался всегда чистым, выбритым, опрятным. В руках он нес плетеную корзинку с инструментами и спецодеждой, и часто Василий слышал, как он упрекал соседа: «Гордости у тебя рабочей нет, вот потому ты и идешь с работы грязнулей. Ты на работу иди, как на праздник, и с работы возвращайся, как с праздника. Ты хозяин всему, и вид у тебя должен быть хозяйский…»

Василий любил зорькой ходить с отцом на рыбалку, и хотя удочки они забрасывали только для вида и домой возвращались без рыбы, но Василий бывал всегда доволен прогулкой и купанием в холодном и быстром Урале.

И вдруг война… Первый месяц отца на фронт не брали. Мать прослышала, будто ему, как хорошему специалисту, предоставлена бронь, но отец сам пошел в военкомат. Мать в слезы — кто тебя, дескать, непутевого, гонит. Василий впервые увидел отца суровым. Он говорил матери: «Ты знаешь, что там делается… Тут кое-как справитесь, а там надежный рабочий человек нужен, дорог каждый солдат. Понимаешь, мать?» И мать серьезно и тихо сказала: «Понимаю, отец…»

Потом ждали писем. Ждали каждый день, каждый час. Старшая дочь, студентка Наталья, присылала открытки — работает на окопах, чувствует себя отлично, уверена в победе. Отец писал по-хозяйски обстоятельные письма, и в каждой строчке сквозила присущая ему веселость: «Не горюй, мать, прохожу военную подготовку. Мастерок далеко не прячь, скоро вернусь…»

А мать все-таки горевала, потому что нелегко жилось ей с двумя детьми. Вторая дочь, Людмила, оставила девятый класс и пошла в цех ученицей токаря, вскоре и мать поступила работать в тот же цех уборщицей.

Дома хозяйничал двенадцатилетний Василий. Приготовив уроки, он бежал в магазин «отоваривать» карточки, потом стряпал обед и писал длинные письма отцу.

Однажды пришло письмо от Натальи — она добровольно ушла в армию и скоро освоит новую специальность связистки. Мать, как и положено матерям, в слезы, а Василий завидовал сестре. Он вообще в то время завидовал всем взрослым, которых принимали в армию и посылали на фронт.

Зимой сорок третьего года пришло извещение — маленькая, синеватая бумажка, которая принесла неизмеримо большое горе. В извещении говорилось:

В тот же день мать слегла, и ее увезли в больницу.

Василий всю ночь проплакал в холодной комнате, а утром, еле держась на ногах, поплелся к матери в больницу. В больничном коридоре мальчика встретил маленький, весь белый старичок-доктор, он был в белом халате, в белой шапочке, с белой бородкой.

«Питание, молодой человек, главное питание — вот лекарство для вашей мамы», — усталым голосом говорил доктор.

А с питанием было плохо. Людмила и Василий отказывали себе во всем. Получив по карточкам хлеб, Людмила несла его на рынок, а оттуда возвращалась с крохотными комочками сливочного масла, а однажды ей удалось купить чуть подмороженное, но пахнущее веселым летним солнцем яблоко.

Каждый день Василий носил матери передачи. Как-то незаметно он подружился с белым старичком-доктором. Тот встречал мальчика приветливо и беседовал с ним, как с ровней, рассказывал о больных, жалуясь на нехватку медикаментов, и всегда с покорным вздохом заключал: «Что поделаешь, война…»

В другой раз, встретив мальчика, доктор весело сказал: «Все в порядке, молодой человек, — медицина победила. Маму вашу выписываю. Да, победила медицина», — повторил доктор.

Василий часто слышал о победах: наши войска сперва победили под Москвой, потом пришла большая сталинградская победа. Всюду он видел плакаты: «Все для победы», «Наше дело правое — мы победим», «Бойцы побеждают в бою, а ты побеждай в труде». Но слова старичка-доктора «медицина победила» имели свой особенный смысл, понятный и близкий Василию. После «победы медицины» вернулась домой мать, заметно постаревшая, измотанная болезнью, но по-прежнему ласковая его мама.

Весной сорок пятого года на семью Донцовых обрушилось новое горе: при форсировании немецкой реки Одер погибла Наталья…

Василию нелегко было сейчас вспоминать о суровых днях, и хотя прошло много времени с тех пор, но сердце порой сжималось от боли невозвратимых утрат.

— Василий Сергеевич, вы уж не говорите Иринушке, что плакала я, не любит она этого, — вытирая глаза, просила Ивановна.

Прибежала Иринка, уставшая за день, но веселая, чем-то взбудораженная.

— Бабушка, а я нынче заработала полтора трудодня, — сообщила она таким тоном, будто эти полтора трудодня составляли невесть какую ценность.

— Вот и хорошо, Иринушка, вот и молодец, — похвалила внучку бабушка.

— Василий Сергеевич, вы почему с молотком?

— Ремонтом занимаюсь, — ответил он, впервые внимательно приглядываясь к девушке. В ушах еще звучали горестные слова Ивановны: «Сиротка она». Но нет, веселая и жизнерадостная Иринка не была похожа на сироту, потому что добрая и отзывчивая бабушка заменила ей родителей.

— Ремонтом! И при такой жаре в рукавицах? Ой, держите меня, — расхохоталась Иринка.

— Чего смеешься-то? Василию Сергеевичу руки надобно беречь, — серьезно пояснила бабушка.

— Да? Вы, оказывается, белоручка? Вот не знала! А мои руки ничего не боятся. Осот могу рвать голыми руками и хоть бы что.

— Придержи-ка дверь, — попросил Василий.

Вдвоем они укрепили дверные петли, заменили трухлявые доски на ступеньках крыльца, а потом вышли на улицу подправить завалинку. Иринка помогала Василию Сергеевичу, и чувствовалось, что ей очень нравится это занятие…

Хотя мать всякий раз откровенно писала, что живется ей у зятя хорошо, что пенсии вполне хватает и пусть он, сыночек Васенька, не тревожится, а подумает теперь о себе, но все-таки Василий каждый месяц переводил матери немного денег.

Сегодня, получив зарплату, он, как всегда, поспешил на почту и встретил здесь Тобольцеву. Она сидела у маленького, забрызганного клеем столика, старательно заполняя телеграфный бланк.

— Разрешите присесть рядом? — попросил Василий.

— Пожалуйста, в тесноте, да не в обиде. Впрочем, уступаю вам место.

— Нет, нет, — отказался он.

— Но я уже сочинила телеграмму. — Она встала и подошла к крохотному оконцу.

Василий торопился поскорей заполнить бланк перевода, но, как назло, перепутал графы.

— До свидания, — дружески кивнула ему Тобольцева.

Василий с мольбой посмотрел на нее, он даже хотел отложить назавтра перевод денег и уйти вместе с учительницей, но она уже скрылась за дверью.

В открытое окно он видел, как Татьяна Семеновна прошла мимо, даже не взглянув на него…

«Ах ты, черноглазая, упорхнула», — с тихой грустью подумал Василий.

Возвращаясь из больницы после вечернего обхода, он замедлил шаги у дома Тобольцевых: быть может, выйдет она из калитки. Неужели не знает, не чувствует, что ждут ее, ищут с ней встречи? Ему даже захотелось постучать в темное окно и вызвать Тобольцеву… А зачем? Что скажет ей? Осторожно ступая, он медленно прошел мимо окон, оглянулся раз, другой и, свернув в переулок, побрел домой…

Дома, после чая, Василий ушел в свою комнату. Не зажигая лампы, разделся и только прилег, как раздался стук в окно. Он вскочил с постели, привычно оделся в темноте.

На крыльце его поджидала Тобольцева.

— Прошу, Василий Сергеевич, пойти к нам, — с тревогой в голосе попросила она.

— Что случилось?

— Мама заболела.

Мать учительницы, Варвара Платоновна, лежала на кровати, обложенная бутылками. Лицо ее перекошено от боли, на лбу выступили крупные капли пота. И все-таки дочь она встретила неодобрительным взглядом, как бы говоря: и зачем потревожила человека ночью…

Василий подробно расспрашивал больную о жалобах, о давности заболевания. Он хотел было послать записку с Татьяной Семеновной к Луговской, чтобы та немедленно готовилась к срочной операции.

«Не торопись, — предупредил внутренний голос. — Забудь на минутку про нож, не всем больным, с которыми тебе приходится сталкиваться, нужна твоя операция. Думай, ищи…»

Василий вновь осмотрел Варвару Платоновну. Он заметил, что она старается как можно осторожней двигаться. Видимо, каждое движение усиливало боль.

«Да ведь у нее почечная колика… Грелки — это хорошо. Теперь нужно ввести какое-нибудь сильное обезболивающее — морфий или пантопон», — решил Василий. Успокоив больную, он отправился в больницу за лекарствами.

Юлия Галкина подозрительно глянула на пришедшего доктора и в голове уже в который раз промелькнула тревожная мысль: «Опять не доверяет, опять пришел проверить…».

— Срочно шприц и пантопон! — приказал Василий.

— Шприц готов, а пантопон в ящике неотложной помощи.

Этот ящик, окрашенный в белый цвет, опечатанный сургучом, с красным крестом на крышке, стоял на самом видном месте, и санитарки каждый день обтирали его влажной тряпкой. Показывая на этот ящик, Борис Михайлович говорил Моргуну: «Видимо, ни одна сельская больница не имеет такого, а мы ко всему готовы».

Сейчас Василий сорвал сургучную печать и открыл ящик. Там лежали несколько бинтов, жгут, пузырек, из которого уже давно вытекла настойка йода, флакончик с какой-то мутноватой жидкостью (этикетка гласила: нашатырный спирт), но ни морфия, ни пантопона не было, хотя в описи, приклеенной к внутренней стороне крышки, эти лекарства числились.

— Юля, здесь ничего нет!

— Должно быть. — Заглянув в ящик, она грустно проговорила: — Целый год сюда никто не заглядывал.

— Меня это не интересует. Мне нужен пантопон!

— Только в аптеке, у Антонины Петровны.

Василий схватил стерилизатор, проверил шприц, иголки, положил туда клочок ваты, сунул в карман флакончик со спиртом и направился в аптеку.

Настало, пожалуй, самое хлопотное, но радостное для хлебороба время — пора уборки. Тобольцев теперь носился на запыленной «Победе» по бригадам, чувствуя, что всюду нужен его хозяйский глаз. Он вообще был не очень-то доверчивым человеком и привык все видеть своими глазами.

Сегодня до позднего вечера председатель задержался на току первой бригады. Подойдя к машине, Тобольцев увидел уснувшего за рулем шофера. Умаялся парень окончательно. Он хотел было растолкать водителя, но помешал Грушко.

— Пусть человек поспит малость. Видишь — укатали сивку крутые горки.

— Укатали потому, что соня, — недовольно пробурчал Тобольцев.

Грушко уговорил председателя пройтись от тока до села пешком.

— Врачи рекомендуют такие прогулки, а то все на машине да на машине, гипертонию заработаешь.

— Послушаешь этих врачей, жить на свете не хочется: и то нельзя, и это вредно, — отмахнулся Тобольцев.

— А ты все-таки прислушивайся к их советам… Хотя, что тебе, скоро своего домашнего доктора иметь будешь.

— Какого «домашнего»?

— А вдруг Василий Сергеевич зятем станет.

— Да ты что, очумел, Тихон? — рассердился Тобольцев. — У Тани есть жених.

С детства был у Тобольцева закадычный друг-ровесник — отец Антонова, Митька, парень отчаянный и разбитной. Вместе росли, вместе бедокурили, вместе ездили в ночное пасти лошадей, по целым дням пропадали на рыбалке. Кое-когда они забирались в малинник к деду Ферапонту Грушко и рвали душистую, в крапинках росы, малину. Подслеповатый и глуховатый дед Ферапонт, которого в селе звали «хохлом», все-таки здорово слышал и отлично видел, если ребятишки забирались к нему в сад. Для подобных нежелательных гостей у него была припасена крапива. Эту жгучую, как огонь, крапиву долго помнили Сенька Тобольцев и Митька Антонов, когда отхлестал их однажды дед Ферапонт, приговаривая: «Не шкодите, а коли нужно, дозволения попросите…»

В гражданскую войну Сенька с Митькой задумали убежать в Красную Армию. Была у друзей сокровенная мечта пробраться в дивизию самого Чапаева. Они разузнали, что эта знаменитая дивизия стояла где-то недалеко, километрах в сорока от Федоровки. Сенька и Митька на всю жизнь похоронили в сердцах одну горькую мальчишескую тайну, о которой никто не узнал в Федоровке. Ребята шли пыльным большаком, вслух мечтая о подвигах, и вдруг повстречались им на дороге всадники, и надумали друзья спросить у них, как найти Чапаева. К несчастью, всадники оказались дутовцами. Подхватив мальчиков на лошадей, казаки галопом помчались в село, и вскоре бородатый угрюмый казак-начальник приказал:

— А ну-ка, станичник, покажи им Чапаева, да погорячей сукиных сынов.

И станичник «показал» — каждому по дюжине шомполов. Сенька завопил не своим голосом от жгучей, леденящей сердце боли, а отчаянный Митька, закусив до крови губы, молча перенес экзекуцию и за это молчание получил добавку — еще пяток шомполов.

Когда казаки вытолкали на улицу избитых ребятишек, Митька, сдерживая рыдания, цедил сквозь зубы:

— Ну, гады, погодь, погодь…

Но даже после такого знакомства с дутовцами ребят в Красную Армию все-таки не приняли. Седой комиссар, потчуя их вкусной армейской кашей, простуженным баском говорил:

— Вот что, други-товарищи, белых мы и без вас побьем, а вот строить новую жизнь без вас не сможем, это факт. Топайте домой, силенок набирайтесь. Дел впереди много…

Как ни обидно, как ни горько было ребятам, но пришлось ни с чем вернуться в родное село. Правда, седой комиссар оказался прав: интересных дел привалило действительно много. Друзья были первыми комсомольцами в Федоровке. Они устраивали спектакли, диспуты, вечера вопросов и ответов, слушали губернских и уездных докладчиков о текущем моменте. Друзьям даже довелось повоевать с бандами, рыскавшими по окрестным лесам. Семен и Дмитрий были активными селькорами. При тусклом свете коптилки они сочиняли хлесткие заметки для газеты, подписываясь вымышленным именем «Оса». Эта зоркая «Оса» здорово-таки покусывала местных кулаков и подкулачников.

— Не сносить вам голов, активисты, — угрожающе шипели порой кулацкие сынки.

Но друзья были не из робкого десятка, и угрозы их не пугали, не пугали, быть может, потому, что за комсомольцами уже шла почти вся молодежь и в обиду своих вожаков не давала.

Однажды, когда по улице, оглушая Федоровку могучим, неслыханным ревом, впервые прополз трактор, судьба друзей была решена: они уехали в город учиться на трактористов, а потом работали вместе в Федоровской МТС. Семен и Дмитрий даже свадьбы сыграли в один и тот же день — за столом сидели два жениха и две невесты. Молодожены решили, что их сыновья-первенцы будут так же преданно дружить, как отцы. У Дмитрия родился сын, названный тоже Дмитрием, а вскоре у Семена появилась на свет дочурка Таня.

Перед Отечественной войной Семена избрали председателем колхоза, а Дмитрия назначили директором МТС. Они по-прежнему были неразлучны, помогая друг другу. И частенько в райком жаловались председатели соседних колхозов, дескать, лучшие эмтээсовские машины работают на полях Тобольцева…

В первый же день войны друзья пришли в райвоенкомат с заявлениями и вместе отправились на фронт. В Федоровку Тобольцев вернулся один. Друга похоронил он в сорок третьем году под Харьковом.

— Не оставь сына, — просил смертельно раненный Дмитрий.

Сын Дмитрия был своим человеком в доме Тобольцевых. Семен Яковлевич по-отечески относился к нему, радуясь крепкой дружбе Дмитрия с Таней, он был свидетелем их первой любви…

А Грушко говорит о каком-то докторе. Да он, Тобольцев, знать не знает никакого доктора…

Когда Грушко и Тобольцев проходили мимо аптеки, оттуда кто-то стремительно выбежал и чуть было не сшиб их с ног.

— Посмотри-ка, Тихон, а ведь это наш доктор побежал, и выскочил он от аптекарши. Во, во, смотри, огонек зажегся в ее комнатке. Проводила милого дружка, а теперь смотрит, не осталось ли вещественных доказательств. К вдовушке похаживает. Нет, я смотрю, он парень не промах, а ты говоришь зять…

Но вскоре, обеспокоенные своими делами, они забыли о докторе.

Грушко говорил:

— Ты машины проси. Утром в райком — и не уезжай, пока десятка полтора не выбьешь, иначе мы не выйдем из положения. И директора МТС прихвати с собой. Что-то мудрит он в нынешнем году.

— Этот директор вот где у меня сидит, — похлопал себя по шее Тобольцев. — Я ему говорю, начинай с Тимофеевского клина, а он: «У меня свой план, свои расчеты». И выходит — земля наша, а сидят на ней два хозяина. У нас, бывало, с Дмитрием без сучка, без задоринки…

— Зато у других колхозов и сучки и задоринки, — сказал Грушко.

Через полчаса, подходя к своему дому, Тобольцев заметил возле калитки двоих.

«Опять Антонов не дает покоя Тане. Эх, молодежь, молодежь, готовы до восхода солнца ворковать», — с сердечной теплотой подумал Семен Яковлевич и хотел было свернуть в соседний двор, чтобы огородом пробраться к себе в хату, но вдруг остановился, услышав тихий голос дочери:

— Вы настоящий волшебник, Василий Сергеевич. Да, да, волшебник и не возражайте. Мама ведь сразу уснула…

Тобольцев почувствовал, как от негодования у него пересохло в горле. Доктор, тот самый доктор, который только что ушел от аптекарши, теперь стоит у калитки с его дочерью. А она? Что знает она?

Тобольцеву вспомнилось, как Грушко подшучивал, пророчил доктора ему в зятья. Ну нет, пока он, Тобольцев, жив, не допустит! У Тани есть жених — самостоятельный и всеми уважаемый человек!

Тобольцев подошел к калитке и, еле сдерживая себя, процедил сквозь зубы:

— Татьяна, домой пора.

— Одну минуточку, папа.

Не взглянув на доктора, он со злостью толкнул ногой калитку и строго повторил:

— Ты слышала, что я сказал!

Утром на пятиминутке Василия поразило поведение Юлии Галкиной. Отчитываясь за суточное дежурство, она даже словом не обмолвилась о ночном происшествии.

«Неужели забыла», — неодобрительно подумал он, услышав знакомую фразу:

— Дежурство сдала медсестра Галкина. Все в порядке.

— Дежурство приняла медсестра Богатырева. Все в порядке, — эхом отозвалась Вера.

— Товарищ Богатырева, а ящик неотложной помощи вы проверили? — поинтересовался Василий.

— А что его проверять? На месте стоит, — вместо Веры ответила Юлия.

— Борис Михайлович, разрешите? — попросил Василий. — Доклад дежурной сестры не соответствует действительности. Товарищ Галкина говорит «все в порядке», это неправда. Товарищ Богатырева повторяет «все в порядке», это тоже неправда, потому что порядка нет! За такую сдачу дежурства сестер следует строго наказать!

— Подумаешь, наказать… — огрызнулась Юлия.

— Помолчите, товарищ Галкина! Ну-ка, ну-ка, Василий Сергеевич, в чем дело? — заинтересованно спросил главврач.

Выслушав доктора, он с гневом обратился к сестрам:

— Что же это вы подводить вздумали доктора? Я не позволю! Василий Сергеевич прав! Это безобразие! По выговору будет вам записано в личные дела. Товарищ Луговская, а вы куда смотрели? Учтите, я отстраню вас от должности старшей сестры!

В амбулатории после пятиминутки Вера напустилась на подругу:

— Юлия, как тебе не стыдно? Почему ты мне не сказала о ящике неотложной помощи?

— А что говорить? Для близира стоит этот ящик, чтобы начальству очки втирать.

— И все равно ты должна честно сдавать дежурство. Я теперь все, все буду сама проверять. Из-за тебя выговор получила! — горячилась Вера.

— Из-за Донцова. Это ему больше всех надо. Без него никакого шума не было в больнице. Подумаешь, чуть только что — сразу на пятиминутку: «Борис Михайлович, разрешите доложить…» Ябеда он, вот кто.

— Доктор прав! Прав! А ты… ты… Я с тобой не буду разговаривать! — крикнула Вера и выбежала из приемной.

Юлия удивленно пожала плечами.

«И чего раскричалась? Подумаешь, важность большая — какой-то выговор», — рассуждала она, взбивая перед зеркалом рыжеватые кудряшки.

В приемную вошла акушерка — грузноватая, полная женщина.

— Ну вот, опять поругались? — с упреком спросила она.

— Ах, тетя Маша, надоело мне все, — отмахнулась Юлия.

— Надоело, — акушерка осуждающе покачала головою. — А что, скажи, не надоело тебе? Все ждешь своего особенного, непохожего на других? Ах, Юля, Юля, непутевая ты какая-то, — с укоризной продолжала она. — И я такой же была. Приехала сюда когда-то и ждала, ждала принца заморского, потом вышла за простого колхозника и, слава богу, прожила двадцать пять лет.

— И вы считаете себя счастливой?

— А как же! Трое детей.

Акушерка рассказывала о своих детях, и лицо ее, грубоватое и какое-то нескладное, хорошело.

— Разве только в детях счастье? — тихо возразила Юлия.

— А ты посмотри в окно: вон побежала на речку ватага ребятишек. Первый крик каждого из них я слышала первой. Я первой брала на руки младенца, маленького розового человечка. Держу, бывало, на руках новорожденного, слушаю его требовательный крик и думаю: а кем ты будешь, человечек? Может, великим станешь? А разве это не настоящее счастье, Юлия, помочь матери на свет родить нового человека? Да я свое акушерство ни на какое другое дело не променяю. Вот оно и счастье мое.

Но Юлия такого счастья не понимала. Она поскорей спешила отделаться от дежурства в больнице и убегала домой к мечтам своим и книгам.

…Борис Михайлович говорил Василию:

— Спасибо, дружище. Так и нужно. Им только дай повадку, на шею сядут.

Василий был удивлен поведением главврача, но вдруг в голове пронеслась радостная мысль:

«Наверное, понял Борис Михайлович, и теперь дела у нас пойдут на лад».

— А за тот случай с магазином, дружище, извини. Разгорячился я тогда. Всяко бывает, Нервишки.

— Ну что ты с извинениями… Я ведь тоже погорячился.

— Да, да, горячие мы с тобой люди, — рассмеялся Борис Михайлович. — Знаешь, это даже хорошо. Не люблю холода… Постой, Василий, Лариса Федоровна скучает, зайти просила сегодня после приема, по-дружески…

— Ну, конечно, зайду, — согласился Василий.

…Теперь, когда в колхозах началась уборочная страда, амбулатория в часы приема почти пустовала. Люди, казалось, по какому-то общему сговору забыли вдруг о своих болезнях и к врачу обращались редко. Сегодня в амбулатории тоже было пусто, и Василий читал вслух Корнею Лукичу журнальную статью о новых методах исследования и лечения сердечных заболеваний.

— Можно зайти? — раздался в дверях голос.

— Да, да, входите. Вы на прием? — спросил Василий мужчину с заросшим щетиной лицом.

— Фершал наш послал.

— Садитесь, пожалуйста, рассказывайте.

— Да что рассказывать, я уже говорил нашему фершалу — живот схватило.

— Давно?

— С утра схватило и не отпускает, — ответил мужчина, протягивая доктору бумажку. В ней было написано: «Колхозник Петров направляется на прием к врачу по поводу болей в животе».

— Давно смотрел вас фельдшер?

— Да утром разговаривал я с ним, — отвечал Петров, прижимая руки к животу.

— Ну хорошо, товарищ Петров, раздевайтесь.

Василий осмотрел больного и установил — острый аппендицит.

— Вам, товарищ Петров, придется лечь на операцию, — мягко проговорил он.

— А может, не нужно, товарищ доктор, может, лекарство дадите, и пойду я домой.

— Нет, нет. Нужна срочная операция. Да вы не бойтесь, операция не сложная, мы их делаем каждый день, — подбадривал Василий пациента. — Вы только сообщите домой — в больнице, мол, оставили.

— Да как же я сообщу…

— Вас кто-то привез?

— Да пешком я пришел.

— Как пешком? — Василий широко раскрытыми глазами смотрел на больного с острым аппендицитом. Нет, этого не может быть. Он выглянул в окно, чтобы убедиться, а не стоит ли у больничных ворот машина или подвода.

— Мне фершал наш говорит: «Вот тебе, Петров, направление, иди к доктору. Я и пошел. Как только схватит поболе, посижу немножко и опять иду. А потом, спасибо агроном ехал, он и подвез меня до сельсовета, а то совсем было замаялся я…

«Да что он, или совсем не соображает, этот фельдшер?» — возмущался Василий.

Он распорядился, чтобы Луговская немедленно отвела Петрова в палату и готовилась к операции. Отдавая распоряжения, Василий старался говорить ровным, спокойным голосом, чтобы не смущать больного, будто ничего особенного не произошло, а в сердце уже клокотала буря.

— Вот вам, Василий Сергеевич, и сельская медицина, — грустно проговорил Корней Лукич. — В городе за такую эвакуацию под суд отдают, а у нас все сходит с рук.

— Но почему должно сходить?

— Чудак вы человек. Больной думает — так и надо, а мы не станем сообщать об этом в район.

— Нужно сообщить, обязательно нужно!

— Так ведь вершинкой по фельдшеру, а комельком по больнице стукнут, по главврачу. Понимаете всю эту механику?

— Ну до каких же пор мы будем бояться? А кто фельдшер в Успенке?

— Соломка, Гаврило Евгеньевич Соломка. Вы его не видели еще?

Нет, Василию не довелось до сих пор встречаться с участковыми фельдшерами: сами они в больнице не появлялись, а на фельдшерских пунктах он еще не бывал.

«Нужно съездить. В конце концов, должен же знать я своих помощников», — решил Василий, а внутренний голос въедливо прозвучал: «Вот, вот, доктор Донцов, сидишь ты в больнице и ни черта не знаешь, что делается за ее стенами…»

После операции Василий отправился к Лапиным. Он решил немедленно доложить главврачу о возмутительном поступке успенского фельдшера, даже забыв, что приглашен в гости. У калитки его встретила Лариса Федоровна.

— Василий Сергеевич, — с нежным упреком начала она, — мы все глаза проглядели. Ждем, ждем. Борис Михайлович собирался бежать за вами в больницу.

— Простите, был занят операцией.

— Ах, эти операции, — докторша подхватила Василия под руку и повела в дом.

— Опаздываешь, дружище, — погрозил пальцем Борис Михайлович.

— Хирурги не опаздывают, а задерживаются на операциях, — ответила вместо Василия хозяйка.

— Операция? Что там такое? — заинтересовался Лапин.

— Чур, о делах ни слова, — с шутливой решительностью заявила Лариса Федоровна. — Да отдохните вы от больничного запаха. Проходите, Василий Сергеевич.

В комнате, где они при первой встрече обедали, Василий увидел продавщицу.

— Василий Сергеевич, вы незнакомы?

— Ну как же, мы с доктором успели познакомиться, — сказала продавщица. Она бесцеремонно протянула ему руку с двумя кольцами на пальцах и назвала свое имя — Маша.

Там, в магазине, Маша показалась Василию полной, нескладной, а теперь он видел перед собой стройную молодую женщину, очень подвижную и разговорчивую. Она без умолку рассказывала всякие районные новости, которые только сегодня привезла из Заречного. Было заметно, что продавщица чувствует себя у Лапиных, как дома.

— Машенька, но когда ты успела познакомиться с Василием Сергеевичем? — прикинулась неосведомленной Лариса Федоровна.

— О, наше знакомство было дорогим, оно стоило мне сотню рублей штрафа.

Василий смутился.

— Говорят, если при первой встрече люди ссорятся, значит, дальше будут жить мирно. Как относится к этому поверью медицина? — спросила продавщица у Василия.

— Я, например, отношусь отрицательно, — ответил вместо него Лапин. — Если врач живет с работниками торгующей сети мирно, это уже патология.

— Ты не должен путать деловое с личным, — вставила хозяйка.

— Сдаюсь, — поднял руки Борис Михайлович и, описав ими круг, продолжал: — Одно дело, когда люди встречаются при исполнении служебных обязанностей, и совсем другое — в домашней обстановке!

Борис Михайлович говорил непринужденно и как будто искренне, но в его голосе Василию слышалась какая-то фальшь. Ему хотелось отозвать в сторонку Лапина, чтобы рассказать о поступке фельдшера Соломки, но женщины, точно разгадав это намерение, не давали ему опомниться.

— Василий Сергеевич, как вам нравится Радж Капур в кинофильме «Бродяга»? — спрашивала Маша.

— Простите, я не видел этого фильма.

— Обязательно посмотрите. Чудесная картина! Какая музыка, какой балет! А какая там любовь…

Лариса Федоровна изучающе поглядывала на доктора, силясь разгадать, какое впечатление произвела на него интересная женщина.

— Подожди, Машенька, соловья баснями не кормят, — сказала она. — Помоги-ка мне управиться с пельменями. Пусть мужчины поскучают немножко.

Когда женщины вышли на кухню, Василий рассказал Борису Михайловичу о колхознике Петрове.

— Пешком? С острым аппендицитом? — возмутился главврач. — Ну, теперь Соломка у меня от выговора не уйдет. Я ему покажу, где раки зимуют. Какая вопиющая неграмотность, какое закоренелое невежество! Вот тебе еще одно доказательство, что фельдшер есть фельдшер. Такой же и Глыбин, хотя ты считаешь его медиком опытным. Да, да, такой же, — повторил Борис Михайлович. — Ты за ним присматривай, а то преподнесет пилюлю, не расхлебаешь потом. — Он помолчал немного и настороженно спросил: — Ты докладывал о Петрове Моргуну? Нет. Очень хорошо, что мне сообщил. Я устрою Соломке веселую жизнь. Как прошла операция?

— Нормально.

— Везучий ты, дьявол, — заулыбался Борис Михайлович, хлопнув собеседника по плечу. — На днях буду звонить в область и обязательно сообщу профессору о твоих успехах. Пусть порадуется старик!

Василию тоже хотелось иногда написать профессору об этих успехах, но он благоразумно говорил себе: погоди, не хвастай, успехов у тебя еще нет и ты делаешь пока только первые шаги, первые робкие шаги. И если он писал, то письма его состояли из вопросов, как поступить в таком-то случае, что делать, если произойдет то-то. Профессор отвечал обстоятельно, и письма его были похожи на лекции.

Порою Василий поругивал себя за назойливость. Имеет ли он право отнимать время у доброго, занятого профессора? А когда попробовал однажды послать письмо с коротким сообщением, дескать, жив, здоров, Казанский все-таки прислал ему подробное описание сложной операции, которую сделал другой его ученик, знакомый Василию доктор, уехавший далеко на Север…

…Маша внесла окутанные белесым облаком пара пельмени.

— Какая чудесная закуска, — нараспев проговорила она.

— В чем же дело, Машенька? — спросил Борис Михайлович.

— А в том, что промчался век догадливых мужчин. — Маша взглянула на Василия, как бы спрашивая: а вы догадливы, доктор? И вместе с пельменями поставила на стол бутылку коньяку.

По всей вероятности, у хозяев было все учтено и рассчитано: гостей они посадили рядышком.

Будто напоминая Донцову о его обязанностях внимательного кавалера, Борис Михайлович сказал:

— Разреши-ка, женушка, поухаживать за тобой.

— Да, да, пожалуйста, — согласилась та и вскинула глаза на Василия. «Следуйте примеру мужа и не смущайтесь, ваша соседка ждет и будет рада вниманию…» — говорил ее взгляд.

Маша была хорошо настроена. Чувствовалось, что она вполне довольна соседством, и, с лукавинкой наблюдая, как доктор подкладывал ей в тарелку пельмени, предупреждала:

— Ой, Василий Сергеевич, довольно. Вы очень щедры… — И она как бы невзначай касалась пальцами его руки. Пальцы у нее были горячие, сухие.

Поздно вечером проводив гостей, Лариса Федоровна сказала мужу.

— Так-то оно лучше, чем устраивать петушиные бои в больнице из-за пустяков.

Пока Василий и Маша гостевали у Лапиных, над Федоровкой успел прошуметь короткий ливень, и на улице было темно и скользко. Кое-где маслянистыми пятнами поблескивали небольшие лужи.

Маша поскользнулась и вскрикнула, но Василий вовремя подхватил ее под руку.

— Спасибо, — поблагодарила она.

— Разрешите поддерживать вас?

— Да, да. Вдвоем идти безопасней.

Они подошли к ее дому.

— Ах, боже мой, и некому ставни закрыть. Мама уехала в гости к тетушке на целую неделю, а я теперь одна хозяйничаю, — тихо проговорила Маша и снова как бы невзначай коснулась его руки. Потом она отворила калитку и тихо позвала:

— Зайдемте на минутку.

Василий хотел отказаться — поздно уже, но вдруг почувствовал в своей руке мягкую женскую ладонь. Он осмотрелся по сторожам — вокруг было темно и тихо, только где-то в переулке надсадно урчал мотор засевшей в грязи автомашины.

В темной комнате Василий чиркнул спичку, чтобы зажечь лампу, но Маша дунула на вспыхнувший огонек.

— В своем доме я хорошо ориентируюсь без огня, — как-то неестественно громко рассмеялась она и, бесцеремонно взяв гостя за руку, подвела его к дивану. — Садитесь, Вася, — и сама села рядом, доверчиво прижавшись к нему…

Борис Михайлович действительно хотел было вызвать Соломку и «всыпать» ему как положено, однако оперированный Петров чувствовал себя нормально, послеоперационный период протекал гладко, без осложнений, и главврач решил оставить в покое провинившегося фельдшера.

«Зачем шум поднимать, все обошлось благополучно», — рассудил он.

В ординаторской Борис Михайлович взял в руки историю болезни Петрова и вдруг, словно обжегшись, бросил ее на стол. Сердце его похолодело — в истории болезни черным по белому было записано рукой Донцова: «По вине участкового фельдшера Соломки больной с приступом острого аппендицита прибыл в больницу пешком…». А что если документ с подобной записью попадет в руки какой-нибудь комиссии или увидит его Моргун, который имеет дурную привычку копаться в историях болезней? Значит, ожидай разгромного приказа…

Чертыхаясь, Борис Михайлович нервно шагал из угла в угол по ординаторской и не знал, что делать. У него было мелькнула спасительная мысль: скомкать историю болезни, сунуть ее в карман, дескать, пропала, и концы в воду… Да, но лечащий врач обязан восстановить утерянный больничный документ, а где гарантия, что Донцов опять не впишет ту злополучную фразу «по вине фельдшера Соломки…»?

«Формалист, буквоед», — с возмущением думал о хирурге Лапин. Ему сейчас вообще хотелось кого-нибудь отругать, на ком-то сорвать кипевшую злость.

На глаза попалась дежурная сестра Вера Богатырева, вошедшая по каким-то делам в ординаторскую.

— Почему не отмечена температура больной? — хмуро спросил главврач. — Я назначил термометрию через каждые два часа, а где данные?

— Я сейчас проставлю, — виновато проронила сестра.

— Это надо было давно сделать! Спите на дежурстве! Выговор получить захотели! — прикрикнул он.

Испуганная Вера бросилась к столу, чтобы тут же отметить данные термометрии и, нечаянно задев локтем пузырек, разлила чернила.

— Что вы наделали! — ужаснулся Борис Михайлович, но вдруг глаза его радостно вспыхнули: чернильный ручеек, пробежав по истории болезни Петрова, как будто специально залил ту неприятную донцовскую фразу о Соломке.

«Молодец, Богатырева», — удовлетворенно подумал Борис Михайлович, а вслух гневно говорил:

— Заляпали чернилами больничный документ. На что он теперь похож! Где ваша аккуратность!

— Я перепишу историю болезни, — тихо пообещала дежурная сестра.

— Еще чего не хватало, — быстро возразил Борис Михайлович.

Вера стояла с опущенной головой и ничего не могла сказать в свое оправдание. Конечно, она кругом виновата. Слезы подступили к горлу, но Вера сдержала их.

«Мужественно отвечай за свои проступки», — подбадривала себя девушка.

…Отругав для порядка дежурную сестру «за небрежное отношение к важному лечебному документу», Лапин чувствовал себя самым отличным образом. Оставшись наедине с Василием, он сокрушенно вздыхал:

— Беда с этими сестрами — то одно, то другое. Мы, дружище, должны быть построже с ними. Либерализм к хорошему не приводит.

— По-моему, ты напрасно поднял шум из-за этой истории болезни, — живо перебил Василий.

— Нет, дружище, не напрасно, — подхватил Борис Михайлович. — И ты не хуже меня понимаешь: аккуратная история болезни — это лицо больницы, это, если хочешь знать, свидетельница нашей с тобой работы.

— Я больше признаю другое. Петров пошел на поправку — вот свидетель!

— Это, конечно, так. Но не забывай, дружище, что начальство поинтересуется не Петровым, а его историей болезни. Петров уйдет, а история болезни останется, ее вынь да положь начальству. Это наш документ! — убежденно говорил Борис Михайлович. После небольшой паузы он с нагловатой ухмылкой спросил: — Ну, как вчера? Не обидела тебя Маша?

Василий густо покраснел. Ему было невыносимо стыдно за вчерашний вечер, и он готов был послать ко всем чертям и сводников Лапиных и чересчур податливую продавщицу.

Толкнув плечом Василия, Борис Михайлович подмигнул.

— Не тушуйся, дружище, она баба добрая…

— Оставь меня в покое, — оскорбленно пробормотал Василий и ушел из кабинета. Весь день он чувствовал себя скверно, будто наплевали ему в душу. Казалось, что все знают о его вчерашнем похождении и относятся теперь к нему, доктору, не так, как прежде. Ему неловко было смотреть в глаза дежурной сестре, в глаза Корнею Лукичу…

«И зачем я пошел с этой Машей», — зло упрекал себя Василий.

Корней Лукич удивленно пожимал плечами, не понимая, что такое стряслось ныне с Василием Сергеевичем?

«Видно, трудновато привыкается человеку в селе», — решил он и не осуждал доктора. Сам Корней Лукич, например, ни на какие красивые города не променял бы Федоровку. Издавна полюбился ему этот просторный край с шальными ветрами, с горячим летним солнцем, с непроглядными зимними буранами. И напрасно дети звали в города — сын в Свердловск, дочь в Киев. Что ему там делать? Да и как он может покинуть свою больницу? Корнею Лукичу казалось, что без него и больница захиреет и больничный сад пропадет, засохнет…

«Привыкнет и Василий Сергеевич», — уверенно думал старый фельдшер, и ему всегда хотелось как-то скрасить жизнь доктора в Федоровке. Он рассказывал ему занимательные легенды из истории села, водил на рыбалку, уверяя, что лучших сазанов, чем в Песчанке, нигде не найти, ездил с ним на вызовы и с удовлетворением замечал, что Василий Сергеевич увлекся работой, полюбил больницу. И вдруг сегодня захандрил, на него даже смотреть больно — сидит мрачнее тучи…

— Сноха беляшей настряпала. Зайдемте ко мне, Василий Сергеевич, — пригласил фельдшер.

Василий был рад этому приглашению.

…Вечером, возвращаясь от Корнея Лукича, Василий остановился у освещенных окон дома Тобольцевых и его снова потянуло завернуть к ним на огонек. После того случая, когда Татьяна вызывала его ночью к больной матери, он получил моральное право беспрепятственно заходить сюда, чтобы проведать пациентку, и с удовольствием пользовался этим правом. Конечно, она могла бы прийти к нему на амбулаторный прием, но доктор считал более полезным для здоровья Варвары Платоновны свои вечерние визиты в их дом.

Мать и дочь встречали его радушно, и только сам хозяин дома недовольно хмурился при каждом появлении доктора. Семен Яковлевич видел, что жена уже давно позабыла о своей, быть может, случайной колике, но просит доктора не забывать, приходить почаще. Замечал Тобольцев и другое: Татьяна уж слишком ласкова с этим Донцовым. Сказать ему, дескать, друг любезный, нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок, Тобольцев не мог, потому что врач выполняет свой долг… Сказать жене, что она здорова и нечего приглашать врача, он тоже не решался: а кто ее знает, здорова она или нет.

«Хитер доктор, ничего не скажешь, — злился Тобольцев. — Ну да меня не перехитришь»…

Сейчас Василию вспомнилось, как однажды завернул он к Тобольцевым на огонек. Варвара Платоновна была дома одна.

— Диету соблюдаете? — поинтересовался Василий.

Варвара Платоновна уверяла: и диету соблюдает, и лекарства принимает.

— Все, как вы прописали, Василий Сергеевич.

Он стал прощаться…

— Да не отпущу я вас, — решительно заявила хозяйка. — Таня скоро придет. Чайком угостим. К соседям она побежала на минутку.

Василий изумленно взглянул на Варвару Платоновну: неужели догадывается, почему он ходит к ним?

Втроем они пили чай, и вдруг, о чем-то оживленно разговаривая, вошли Тобольцев с Антоновым. Антонов был одет по-праздничному: на нем светлый, тонкой шерсти, костюм, белая рубашка, галстук. Лицо у него свежее, чисто выбритое.

Василий заметил, как мужчины в недоумении переглянулись.

— Аккуратно к чаю успели, — с деланной веселостью проговорил Тобольцев и пригласил Антонова к столу. — А ну-ка, Танюша, угости своего суженого чайком, — попросил он, указывая глазами на Антонова.

То ли не поняла она смысла этой просьбы, то ли с вызовом, Татьяна сказала:

— Давайте ваш стакан, Василий Сергеевич.

Рука Антонова дрогнула, и чайная ложка звякнула о пустой стакан.

Тобольцев сурово скосил глаза на дочь.

Сейчас Василия неудержимо тянуло зайти к Тобольцевым, но как он посмотрит в чистые глаза Татьяны после вчерашнего похождения?

«Ты не достоин ее внимания», — с ожесточением подумал Василий и тяжелым шагом поплелся домой.