Сельский врач

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В прошлый четверг, когда в школе должны были проводить прививки, Василий рассчитывал улучить момент, чтобы поговорить с Татьяной, но Борис Михайлович, как назло, послал его в Нижнюю Вязовку. Сегодня у Василия нашлась вполне основательная причина отправиться в школу: нужно было проверить, как чувствуют себя школьники после уколов.

Школа встретила Василия тишиной — шли занятия. Он заглянул в учительскую, там — ни души. Осторожно ступая, Василий шел по коридору. Останавливаясь у классных дверей, он чутко прислушивался: быть может, удастся расслышать знакомый голос Татьяны… И вдруг у окна он увидел мальчугана.

«Опоздал бедняга или выставили из класса за шалости», — сочувственно подумал доктор, подходя к школьнику.

— Ну что, друг, провинился?

Мальчуган повернул лицо, и Василий увидел голубые, полные слез глаза.

— А это уж не по-мужски — плакать, — улыбнулся он. — Какой у вас урок?

— Вон, физкультура, — с непонятным Василию сожалением ответил ученик и кивнул на окно.

За окном, на школьной спортивной площадке, шла азартная игра в мяч.

— А ты почему же отстаешь?

— Не могу я так, — ответил мальчуган.

Только теперь Василий обратил внимание на ноги школьника — у него была резко выраженная косолапость — и виновато пробормотал:

— Ты извини, извини, друг… Давно это у тебя?

— Сроду.

— Как тебя зовут?

— Ваня.

— Ну-ка, друг Ваня, зайдем в учительскую, пока там никого нет. Покажешь мне свои ноги.

В учительской он попросил Ваню разуться и, осматривая деформированные стопы, как бы самому себе говорил:

— Можно помочь, нужно попробовать. Да, да, Ваня, нужно. Я видел в клинике, как это делается. Ты не бойся, Ваня.

Василий не расслышал звонка и не видел, как в учительскую вошла Тобольцева.

— Что, Кудряшев, опять больно? — забеспокоилась она.

— Нет, — ответил Ваня.

— Я смотрю, как бы помочь ему, — сказал ей Василий. — Обувайся, Ваня. Сегодня приходи на прием. Думаю, Татьяна Семеновна отпустит.

— Пожалуйста, пожалуйста, отпустим. Собери книги и можешь идти в больницу, — сказала она, выпроваживая школьника из учительской.

— Косолапость можно ликвидировать, понимаешь, можно. Ваня, конечно, не станет чемпионом по марафонскому бегу, но заниматься физкультурой наравне со всеми сможет, — уверенно говорил Василий Татьяне. — Я сегодня же свяжусь по телефону с профессором Казанским и проконсультируюсь с ним. Может быть, даже придется съездить с Ваней в область к опытному ортопеду.

— Да, да, помоги ему, — живо откликнулась Татьяна. — Мальчик он любознательный, даже талантливый, если бы ты видел, как он решает задачи по математике.

— Удивительный ученик! — поддержал Тобольцеву учитель математики.

— Все, что будет зависеть от школы, мы сделаем, — заверила Татьяна.

Только по дороге в больницу Василий спохватился, а ведь он не поговорил с Татьяной о том, что волновало его все эти дни, не объяснился с ней, как было задумано.

«Ладно, в следующий раз… Сейчас Ваня придет на прием», — раздумывал Василий.

Но Ваня не пришел. После приема Василий битый час прождал его в амбулатории и не дождался. Быть может, не отпустили из школы? Или испугался Ваня? Дети не очень-то большие охотники ходить по больницам, опасаясь неприятных уколов, это хорошо было известно Василию.

Вечером он решил отправиться домой к Ване, и то, что увидел, что услышал в доме Кудряшевых, и возмутило и разозлило его.

Сухая, горбоносая и еще крепкая старуха Кудряшева встретила доктора неприветливо, как встречают нежданных и нежеланных гостей. Мать Вани, молодая полногрудая женщина, молча стояла, опершись о дверной косяк, и с каким-то странным безразличием посматривала на врача. Ваня сидел за столом над книгой, и его голубые, умные глазенки были виновато опущены.

За всех отвечала и говорила старая Кудряшиха.

— Что ж лечить-то бедняжку, — скрипуче тянула она. — Лечили уж, пробовали уж, к бабкам возили, а вот не помогло. Уж как богу-то угодно было, таким и уродился Ванюша. Богово творение уж не переделаешь, боговы болести не излечишь…

— И что вы такое говорите, Ваню можно лечить, и бог здесь ни при чем, — сдержанно возразил Василий, а потом обратился к Ваниной матери. — Я прошу вас привести сына в больницу.

— Уж нечего дитя мучить, и так проживет, — вместо матери ответила Кудряшиха. — За грехи тяжкие уродился таким…

В груди у Василия кипел гнев. Ему хотелось схватить Ваню за руку и увести в больницу. Ему стоило больших трудов быть сейчас вежливым и терпеливым. И все-таки Кудряшиха упрямо стояла на своем, а Ванина мать не проронила ни слова.

Василий шел по темной сельской улице, в мыслях поругивая Кудряшевых. Он все-таки положит мальчика в больницу и вылечит, обязательно вылечит, не такое уж это сложное дело лечить косолапость. Можно пойти на операцию или ограничиться гипсом, он посоветуется с профессором, пригласит Орловскую…

Проходя мимо сельсовета, Василий увидел свет в окнах председательского кабинета и остановился. А что, если пойти к Антонову и рассказать о кознях Кудряшихи? Пусть он, местная власть, воздействует… А вдруг Антонов снова скажет: «Не смешите, доктор»… А вдруг они снова крупно повздорят, и Татьяна потом упрекнет: «Опять крик подняли на всю Федоровку»… Да, положение не из завидных: в присутствии Антонова не смей повысить голоса, потому что люди подумают: из-за Тани…

«Глупости, доктор, ты идешь к Антонову ради здоровья человека, ради Вани, и Татьяна здесь ни при чем», — попрекнул себя Василий и твердо шагнул на ступеньку крыльца.

В кабинете у Антонова был Грушко.

— А-а-а, Василий Сергеевич, входите, входите, гостем будете, жаль — угощать нечем, разве только самосадом, — весело говорил Грушко, пожимая руку доктору. — Вот сидим с Дмитрием и думаем, как лучше встретить соседей, которые приедут к нам проверять выполнение обязательств соревнования.

— Я бы, например, начал с побелки изб. Днем по улице ходить, неприятно, стоят они грустные, желтые, кое-где ободранные, — сказал Василий.

— Что верно, то верно, — согласился Грушко и, тряхнув темным чубом, оживленно заговорил: — Дмитрий, а ведь и правда! Начнем с побелки!

Если бы предложение о побелке внес кто-то другой, а не доктор, Антонов, наверное, с радостью ухватился бы за него. Но сейчас он вяло ответил:

— Посмотрим.

— Делать нужно, а смотреть потом, — не отступал Грушко.

Когда Василий рассказал о Ване Кудряшеве, Грушко вздохнул:

— Ох, беда с этой Кудряшихой. На работу в колхоз не дозовешься, болячек у нее добрая сотня окажется, а в церковь за сорок километров ходит. Придется нам, Дмитрий, вместе потолковать с Кудряшевыми. Ване помочь нужно. Говорите, можно вылечить?

— Попытаюсь, — ответил Василий.

Дня через два мать сама привела Ваню на прием, и Василий положил его в больницу.

— Ничего, Ваня, подправим твои ножки, — ласково говорил ему Корней Лукич, а когда Вера Богатырева увела мальчика в стационар, старый фельдшер продолжил: — А ведь сколько говорил я этой Кудряшихе — отвези внука в больницу, а она ни в хомут, ни в шлейку.

— Боится, что богово творение не переделаем. Грехи какие-то выдумала.

— Эх, Василий Сергеевич, ничего-то вы не знаете. А сколько шуму было из-за этого греха. Тут целая история. Мать Вани Фекла Кудряшева в селе была первой певуньей. Красивая, бойкая, языкастая — слово скажет, что бритвой отрежет, глазом поведет — опалит. Старая Кудряшиха — женщина богомольная, а Фекла смеется — темнота, мол, несусветная. Словом, не обращала она внимания на материно богомолье. Пришла, значит, и Феклина пора. Оно известно — без солнышка нельзя пробыть, без милого дружка нельзя прожить. Полюбила она такого же бойкого и красивого парня Фильку Шпагина, дружками они были с Тихоном Грушко, водой не разольешь. Полюбила, значит, Фильку, а мать ни в какую. Присмотрела она Фекле в соседнем районе, куда в церковь ходила, богомольного мужичка. А Фекла видеть его не захотела. Лучше, говорит, петлю на шею, чем в хату к старому злодею. Однажды Фекла пришла домой и гордо заявила матери, жди, мол, внука от Фильки. Что тут было. Кричала на все село Кудряшиха, судом Фильке грозила, отца его за бороду таскала и проклятья сыпала. Фильке пришлось уехать от позора. Вскоре Фекла родила Ваню, вот таким, как есть он, косолапеньким. Глянула Кудряшиха и упала перед иконами — вот наказание господне, значит, есть он, все видит господь-бог, наказал великую грешницу… С тех пор и притихла Фекла и сама, дуреха, в бога поверила. Приезжал как-то Филька, и сына ему не показала и сама не вышла… Вот она какая грустная история…

— А все-таки мы «богово творение» переделаем, — уверенно заявил доктор.

Василию казалось, нигде не бывает подобных ветров, нигде не встретишь таких быстрых перемен погоды, как в здешнем степном крае. Старожилы, например, не напрасно говорили: «У нас так: едешь на базар телегой, бери дровни про запас». Все время стояли теплые солнечные дни, и вдруг нынче с утра над Федоровкой разбушевалась пыльная буря. Разбойный ветер срывал с крыш клочки соломы, свистел в голых ветвях деревьев, гнал по степи, не зная куда, отары клубков сорной травы перекати-поле, беспорядочно ворочал громадины туч в небе, а в полдень залепил все мокрым снегом. К вечеру ветер угомонился, растаял снег и зарядил назойливый мелкий дождь.

Иринка собиралась пойти в кино и даже приглашала Василия Сергеевича, но он отказался «грязь месить», и девушка осталась дома. Весь вечер она сидела за уроками, а Василий Сергеевич был занят своим делом: читал купленные в Заречном книги.

Время от времени она отрывалась от учебника и, подняв голову, чутко прислушивалась. У Василия Сергеевича в комнате было тихо, слышался только шелест переворачиваемой книжной страницы да иногда шипение зажженной спички, видимо, прикуривал он.

— Бабушка, а что, если чай вскипятим? — спросила Иринка.

— Поздно чаевничать, — отозвалась Ивановна, собираясь ложиться спать.

— Еще только одиннадцать часов, и Василий Сергеевич тоже, наверное, от чаю не откажется.

— Вот еще выдумала.

— А ты ложись, бабушка, я сама примус разожгу.

— О, господи, и взбредет же в голову на ночь глядя. Василий Сергеевич, — повысила она голос, — вы слышите, чаю ей захотелось!

— Чай в такую погоду не помешал бы, — откликнулся он.

— А, что я тебе говорила! — обрадовалась Иринка и, торопливо собрав свои школьные принадлежности, побежала на кухню разжигать примус.

Ивановна, жалуясь на ломоту в костях (это она всегда связывала с ненастьем), улеглась спать, а Иринка, мурлыча себе под нос недавно услышанную новую песенку «Называют меня некрасивою», хлопотала у примуса. Через каких-нибудь десять минут она уже звала Василия Сергеевича к столу.

Он вышел в голубой с расстегнутым воротом рубашке, в мягких комнатных туфлях. Сегодня за весь вечер она, Иринка, ни разу не рассердилась на доктора, и зачем ей сердиться, если он говорил с ней по-человечески… Вот если бы Василий Сергеевич всегда бывал таким, а то иногда дразнит, разыгрывает. Ну зачем?

— Покрепче налей, чтоб спать не хотелось, — попросил он.

— Крепкий чай на ночь не рекомендуется.

— Почему?

Иринка промолчала. На днях кто-то из подружек-десятиклассниц сказал, будто от крепкого чая портится цвет лица, но говорить об этом Василию Сергеевичу она постеснялась.

— Берите ежевичное варенье, очень вкусно, — говорила она, и таким тоном, точно предлагала что-то неземное. Иринка чувствовала себя по-настоящему счастливой. Если бы время остановилось, если бы бесконечно продолжался вот этот дождливый темный вечер…

Но вдруг, нарушив это чудесное чаепитие, пришла санитарка тетя Даша. Доктора вызывали в больницу.

— Да разве можно в такую погоду! — с наивной серьезностью воскликнула девушка.

— Как видишь, больные в Федоровке есть и с погодой не считаются, — сказал ей Василий и удалился в свою комнату одеваться. Когда он вышел одетым на кухню, столкнулся с Иринкой. Она держала в руках начищенные, пахнувшие обувным кремом сапоги.

— Вот, надевайте, — те поднимая глаз, предложила она.

— Да, да, Василий Сергеевич, наденьте сапоги, в ботинках не пройдете, — поддержала девушку тетя Даша. — На улице такая грязища — утонуть можно.

— Спасибо, Иринка, — поблагодарил Василий, растроганный ее заботливостью. «Нужно купить завтра сапоги», — подумал он.

Иринка тоскливо смотрела на чуть дымившуюся чашку с недопитым чаем. В окно по-прежнему сердито хлестал дождь, и было слышно, как снаружи царапали о стену продрогшие кусты сирени, будто просились в избу, чтобы укрыться от непогоды.

…Осмотрев большую, Василий распорядился, чтобы ее положили в палату, а сам занялся историей болезни. Он обшарил карманы — папирос не оказалось, по всей вероятности, забыл дома, на столе.

— Разрешите папиросу, — попросил он у вошедшей Луговской.

Та протянула ему пачку «Беломора» и со вздохом сказала:

— Дождь-то какой льет, как вы домой доберетесь…

— Посидим, авось перестанет.

— Долго придется ждать. Зарядил на всю ноченьку.

Шумели в больничном саду облетевшие клены. Упрямо хлестал по стеклам косой дождь, которому, казалось, не будет конца.

В больнице стояла тишина, только изредка из стационара доносился чей-то приглушенный кашель.

— Опять старик Чернов раскашлялся, ведь говорила ему — не выходи на крыльцо, не послушался…

— Какая вечерняя температура?

— Температура нормальная, а вот кашляет все время.

«Нужно повторить Чернову рентгеноскопию грудной клетки, — промелькнуло в голове Василия. — Если бы не дождь, можно было бы направить в Заречное завтра… Но теперь до морозов не проехать… А что будет зимой, когда заметет пути-дороги? Нет, нужно требовать и требовать рентгеновский аппарат, без него, как без рук…».

— Как Ваня?

— Учитель к нему приходил. Книги принес. Начитался наш Ванюша и спит.

Василий уже звонил о Ване профессору, ездил с ним в Заречное на рентген, посоветовался с Моргуном и Орловской. Решили пока ограничиться гипсом. Чтобы не терял Ваня учебный год, в больницу к нему приходили учителя. Татьяна выполнила свое слово — школа действительно делала все, что от нее зависело. Способный мальчик и в больнице не отставал от друзей-пятиклассников.

Клавдия Николаевна молчала. Ее папироса с красным от губной помады кончиком мундштука давно погасла. Было заметно, что сестра сейчас далека от больницы и думает о чем-то своем.

— Прикуривайте, — сказал Василий, поднося зажженную спичку.

— Спасибо, — встрепенулась она и как-то странно посмотрела на доктора, точно удивилась его присутствию.

— Вы чем-то расстроены?

— Дождь идет… Темень за окном, жуткая темень. Боюсь я подобных ночей.

— Почему? — с удивлением спросил Василий, бросив обжегшую пальцы спичку.

— Трудно об этом рассказывать… На фронте вот в такую же ночь я мужа потеряла, — дрогнувшим голосом ответила она. — И теперь в такую погоду не нахожу себе места, все чудится, будто снова держу его холодную руку и шепот слышу: «Клава, Клава, неужели конец…», — она уткнулась лицом в ладони и неожиданно разрыдалась.

Василий растерялся, не зная, что делать, чем утешить женщину.

— Ну зачем же, Клавдия Николаевна, слезы не помогут.

Она достала из кармана марлевую салфетку и, осушив глаза, с покорной обреченностью молвила:

— Да, вы правы: слезы не помогут. Мертвого не воскресишь. О семье мечтала я, о детях, но нет у меня ни семьи, ни детей… Разрешите прикурить…

Василий зажег спичку.

Клавдия Николаевна глотала табачный дым, словно хотела заглушить им жгучую боль прошлой утраты.

— Да разве я одна такая, — продолжала она после небольшой паузы. — Сколько вдов осталось, сколько невест не дождались любимых с войны… Вот так и живу теперь без роду, без племени.

Снова послышался приглушенный кашель.

— Не спит Чернов. Разрешите, я дам ему микстуру от кашля?

— Да, да, пожалуйста. Я потом отмечу в истории болезни, — согласился Василий.

Загасив папиросу, она ушла в стационар.

Василий сидел у темного окна. Прислушиваясь к надоедливому шуму дождя, он раздумывал над судьбой Клавдии Николаевны.

За время его работы в больнице Луговская заметно изменилась. Когда-то ворчливая, всем и всеми недовольная, она по какой-то непонятной причине подобрела, затихли слухи о том, что Луговская ходит в магазин за водкой, не стал исчезать из амбулатории спирт…

— Какая-то чудодейственная метаморфоза произошла с Клавдией Николаевной, человеком другим стала, — радовался Корней Лукич.

Василия удивило решение главврача о замене старшей сестры. Он хотел было вступиться за Луговскую, но та сказала, что ей так спокойней, что она даже рада понижению в должности.

— Уснул Чернов, — доложила вернувшаяся Клавдия Николаевна. — Я сказала тете Даше, чтобы постелила вам в ординаторской, зачем тащиться домой по такой слякоти.

— Пожалуй, вы правы. И хирург и операционная сестра на месте.

— А мы с вами всегда на месте, — улыбнулась Клавдия Николаевна. — Эх, Василий Сергеевич, не знаю, что бы я делала без вас…

Он вопросительно взглянул на сестру, те зная, как расценивать ее слова.

Луговская продолжала:

— Интерес у меня к жизни появился. Как постоим мы с вами часок, другой в операционной да удачно закончим операцию — душа радуется. А все с Коли Брагина началось. Я ведь тогда не жильцом его считала, а вы не отступили. — Она осмотрелась по сторонам и доверительным шепотом добавила: — Я ведь и выпивать перестала и курить, наверное, скоро брошу.

— Я хочу потребовать, чтобы Лапин вернул вам отобранную полставку, — сказал Василий.

— Не нужно, Василий Сергеевич, у Сухановой семья. Родителям помогает, а я одна… — отказалась она. — Разве дело в деньгах? Хватит мне и одной ставки; Главное, чтобы люди выздоравливали…

В докладах сестер на пятиминутках теперь можно было услышать слова, которые, казалось бы, не имели никакого отношения к лечению больных, но они, эти слова, интересовали и волновали всех.

— Вчера Ваня Кудряшев получил по арифметике пять, а диктант написал на четверку, — сообщила Юлия Галкина.

— Эх, не дотянул немножко, — сокрушенно вставил Корней Лукич.

Василий с удовлетворением отмечал, что все — и сестры, и акушерка, и санитарки, и даже завхоз Шматченко — стараются помочь мальчику, а тетя Даша однажды расплакалась на пятиминутке, узнав, что Ваня не выполнил задания Татьяны Семеновны. Зачитался паренек и позабыл выучить стихотворение. Тетя Даша отругала дежурную сестру Клавдию Николаевну.

— Замоталась я и совсем выпустила из вида, — оправдывалась та.

А сегодня из-за Вани произошло событие, которое встревожило всех.

В больницу к Ване частенько заглядывал колхозный конюх Шпагин, отец Фильки. По утверждению Шпагина, Ваня был вылитый Филька, и старик любил мальчика. Он приходил обычно вечером, приносил гостинцы. Вся Федоровка знала, что Ваня — внук Шпагина, и только старая Кудряшиха на все село кричала, что она «выдерет бесстыжие глаза» этому Шпагину и строго-настрого запретила Ване встречаться с дедушкой. Василий уже знал, как лет пять тому назад Кудряшиха с вилами гонялась за Шпагиным и клялась, что грех на душу возьмет, а «прикончит чертово отродье». А все произошло из-за того, что Шпагин посадил в бричку мальчика, чтобы покатать его, это заметила Кудряшиха.

Василий сочувственно относился к старику Шпагину и просил дежурных сестер пропускать его к Ване в любое время.

Со Шпагиным Василий познакомился еще летом на рыбалке. Как-то в субботу Корней Лукич пригласил его поудить рыбку. Улов оказался отменным, и Корней Лукич пообещал угостить доктора отличной ухой.

В рюкзаке фельдшера оказались и перец, и лавровый лист, и лук, и картофель. По его довольной улыбке чувствовалось, что уха получилась на славу. Отыскалась в просторном рюкзаке и алюминиевая фляжка, обшитая серым сукном.

— Без водочки рыбалка — не рыбалка, грех большой ходить на озеро без живительной влаги, рыбка, она плавать любит, — с улыбкой говорил фельдшер.

Только было расположились они и Корней Лукич наполнил стаканчики, как вдруг из темноты неожиданно вынырнул Шпагин. У него маленькое с козлиной бородкой да с редкими усиками лицо, хитрые и колкие серые глазки, красноватый и большой не к месту прилепленный нос. Шпагин был в ватнике, подпоясанном солдатским ремнем, в высоких болотных сапогах, которые, говорят, он всегда снимал, если нужно было войти в болото. На голове у него старый заячий треух, за спиною двустволка.

— Чую, Корней Лукич, по запаху чую, — надтреснутым голосом проговорил Шпагин.

— Тьфу ты, боже мой. Нигде от твоего носа не спрячешься, — с шутливой досадой ответил фельдшер.

— Должок за тобой, Корней Лукич, или забыл? — заулыбался Шпагин, разглаживая свои жидкие усики. — А теперь здравствуйте, рыбаки-любители. — Он поздоровался за руку сперва с Василием, потом с Корнеем Лукичом. — Что-то зябко мне, — подмигнув доктору, проговорил Шпагин.

— Да уж садись, погрею, я должок хорошо помню.

История этого «должка» была уже знакома Василию.

Однажды, лет двадцать назад, Корнея Лукича вызвали в соседнее село, что за рекой, к роженице. Была весна. Полые воды уже струились поверх льда, и лед вот-вот должен был тронуться. Деревянный мост на зиму убирали, чтобы не унесло его во время паводка. Утром, по морозцу, Корней Лукич благополучно переехал на тот берег на лошаденке.

Женщина была в тяжелейшем состоянии, и фельдшер решил привезти ее в больницу. Подъехали к реке. Вода уже вовсю бушевала. По бывшей зимней дороге еще можно было осторожно проехать, и Корней Лукич видел, как перед ним проезжали колхозники с сеном. Он взял лошадь за повод и, пробуя дорогу, двинулся в путь. Муж роженицы шел вслед, готовый в любой момент выхватить из саней стонавшую женщину.

И вдруг случилось несчастье: под лошадью провалился лед.

— Неси на берег! — успел крикнуть Корней Лукич.

Мужчина подхватил жену и, ощупью обходя пролом, благополучно выбрался на берег, а Корней Лукич барахтался в ледяной воде. Он хватался за края льда, но лед под тяжестью обезумевшей лошади ломался. Лошадь рванулась было вперед и вместе с санями утонула.

На берегу в это время оказался Шпагин. Не долго думая, он сбросил с себя одежду, бесстрашно кинулся в злую мутную воду и вытащил обессилевшего фельдшера.

В тот же вечер Корней Лукич пригласил к себе спасителя, угостил его спиртом, и сказал, что он теперь его вечный должник. С тех пор частенько заглядывал Шпагин по праздникам к фельдшеру за «должком». Выпить он любил, а благодарный Корней Лукич никогда не скупился. И в тот вечер, на рыбалке, он первому налил ему чарку. Шпагин выпил, крякнул от удовольствия, понюхал хлебную корочку.

— Ох, и крепка кормилица, и озноб ровно рукой сняло, — засмеялся он.

Против обыкновения Шпагин пришел нынче в больницу днем. Довольно поглаживая жидкую бороденку, он весело говорил:

— Так что, Василь Сергеич, уточку на зорьке подстрелил. Вот Ванюше принес. Бабка изжарила. Любит он уточек.

Василий отправился с ним в палату.

Увидев дедушку, Ваня заулыбался, его голубые глазенки приветливо сияли. Было заметно, что он ждал дедушку и без памяти рад его приходу.

— Ну вот, Ванюша, уточка. Бабушка говорит — снеси внучку нашему дорогому.

— Дедушка, я тоже хочу пойти с тобой на охоту.

— Пойдешь, Ванюша, а как же, пойдешь, внучек. Вот Василь Сергеич ножки тебе подправит. Эх, и походим мы с тобой, всласть походим, — отвечал Шпагин, любовно поглаживая голову внука.

Василий оставил Шпагина в палате и только было направился в ординаторскую, как услышал крик за дверью стационара.

Кричала Кудряшиха.

— Опять нехристя впустили к внуку! Дитя на мучение в больницу забрали!

— Эх ты, Марфа, в бога веруешь, а лешему свечки «ставишь, — сердито прогудел Корней Лукич.

— Они, Шпагины, уж все мои жилы вымотали!

— И чего вы кричите? Ваня и ваш внук и Шпагину тоже, — вмешался Василий. — Ваня привязан к дедушке, и дедушка ничего плохого ему не делает.

— Привязан? Да я Шпагина своими вот этими, — Кудряшиха протянула Василию длинные, крючковатые пальцы, — сама задушу! Уж они мою дочь до греха довели, а теперь на внука глаза горят! Где он, старый хрыч! — Кудряшиха хотела прорваться в стационар, но Василий загородил ей дорогу.

— Вот что, гражданка Кудряшева, здесь больница, и прошу соблюдать тишину. К больным в палату заходить нельзя.

— Ага, мне нельзя, а Шпагину можно, а нехристю разрешается! Я сельского председателя приволоку! Уж я правду найду! — не сдавалась Кудряшиха, и она действительно побежала в сельский Совет и вскоре привела Антонова, продолжая кричать о том, что она в район с жалобой пойдет, до области, до Москвы доберется, а не допустит, чтобы внука мучили, чтобы его на съедение Шпагиным отдали.

— Что ты плетешь, Марфа, опомнись, — упрекнула тетя Даша.

— И в самом деле, что это вы разошлись, покою больным не даете, — поддержала тетю Дашу Клавдия Николаевна.

— Иди, иди, Марфа, без тебя председатель разберется, — сказал Корней Лукич. Он, Клавдия Николаевна и тетя Даша с трудом выдворили из больницы крикливую старуху.

— Чехарда у вас получается, доктор, — недовольно бросил Антонов.

— Я этого не замечаю, председатель, — ответил Василий.

— Почему не пускаете Кудряшеву к внуку?

— Ей у него делать нечего.

— Знаете, доктор, вы слишком самоуверенны.

— В меру сил и возможностей. Впрочем, у нас есть главврач, к нему обращайтесь. Извините, меня ждут больные.

Антонов проводил доктора злым взглядом и направился к главврачу.

— Верно, верно, Дмитрий Дмитриевич, шум из-за этого Донцова. Я вам больше скажу: Донцов берется не за свое дело. Ивана Кудряшева нужно было бы отправить в ортопедическую клинику, к специалистам, а Донцов сам практикует. Вот и шум, вот и жалобы. Жалобы-то на весь коллектив падают, — со вздохом говорил Борис Михайлович.

— Партийному бюро следует поинтересоваться поведением Донцова.

— Точно, Дмитрий Дмитриевич, давно следует, — подтвердил главврач.

…Василий до вечера задержался в больнице и встретил здесь Татьяну, приходившую к Ване Кудряшеву. Они вместе отправились в палату. Если к Ване являлся учитель, догадливые больные выходили в коридор, чтобы не мешать занятиям. Сюда, в Ванину палату, Василий старался не помещать тяжелых больных.

— Ну, Ваня, напишем сегодня диктант, — сказала Тобольцева.

— Татьяна Семеновна, разрешите и мне писать, чтобы не скучно было Ване, — попросил Василий.

Она разрешила. Потом они вдвоем проверяли в ординаторской работу ученика и вместе радовались Ваниной пятерке. Забота о здоровье Вани Кудряшева, о его успехах в учении еще больше сблизила Василия и Татьяну.

— А теперь проверим твой диктант. Двойку тебе я поставлю с удовольствием, — говорила Татьяна и удивилась: доктор тоже написал на пятерку.

— Вот не ожидала! — воскликнула она. — Ты, оказывается, молодец.

Домой возвращались вместе. Они долго бродили по улицам села, много смеялись, подтрунивая друг над другом. Василий вдруг понял, что напрасно тревожился: Татьяна относится к нему по-прежнему, и та грязная анонимка давно забыта…