Сельский врач

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вслед за первым снегом пришли метели.

Когда-то в городе Василий совсем не замечал снежных заносов, не замечал, быть может, потому, что жил и работал в центре города и туда сквозь лабиринты улиц и переулков трудно было пробиться метелям. А здесь, в Федоровке, со всех сторон обдуваемой степными ветрами, уже после первых буранов улицы были надежно забаррикадированы тугими сугробами.

В эти зимние дни особенно доставалось завхозу Шматченко. Вооруженный лопатой, он трудился теперь вовсю, расчищая дорожки на больничном дворе. Борис Михайлович не давал покоя завхозу, и если случалось, что Шматченко не успевал к девяти утра расчистить тропинку от калитки к больничному крыльцу, он так отчитывал завхоза, что тот не знал, куда деваться. Василия удивляла перемена отношения главврача к завхозу. Прежде Шматченко пользовался особым покровительством Лапина, а теперь попал в немилость.

Зато к нему, Василию, Лапин относился, как в первые дни приезда, по-дружески внимательно и радушно. С глазу на глаз он снова называл его «дружище» и снова приглашал к себе домой то на пельмени, то на зайчатину. После пятиминутки врачи вместе отправлялись на утренний обход, потом вместе проводили амбулаторный прием: за одним столом — Борис Михайлович, за другим — Василий. Во время приема они часто обращались друг к другу за советом.

— Борис Михайлович, взгляни, пожалуйста, — просил Василий.

— Ну-ка, Василий Сергеевич, посмотри, нет ли здесь чего-нибудь хирургического? — в свою очередь спрашивал Борис Михайлович.

Порою между ними разгорался жаркий спор из-за какого-нибудь неясного заболевания, и часто Борис Михайлович выходил победителем.

Василия особенно поразил недавний случай. Дня три назад явился на прием Шпагин. Василий долго исследовал старика и, определив кишечную непроходимость, предложил немедленную операцию. Вмешался Борис Михайлович. Он долго осматривал больного, подробно расспрашивал о болезни, а потом, к удивлению Василия, сказал:

— Я думаю, здесь панкреатит.

Панкреатит — заболевание поджелудочной железы — болезнь довольно редкая и для распознавания чрезвычайно трудная.

Василий заупрямился, доказывая свою правоту, и даже распорядился, чтобы Клавдия Николаевна готовилась к операции.

— Благодеяния хирурга создаются не только теми операциями, которые он делает, но и теми, от которых он отказывается. Помнишь? Твои слова. Оперировать ты можешь, но подумай о пользе от операции больному, — говорил Борис Михайлович.

Быть может потому, что голос у Лапина был дружески мягким, располагающим или по какой-то другой причине, но Василий согласился, и Шпагин тут же был отправлен в Заречное с диагнозом «панкреатит». Из райбольницы его срочно эвакуировали самолетом в областную клинику.

Сегодня утром, во время пятиминутки, Орловская сообщила по телефону, что в клинике диагноз панкреатита подтвердился, Шпагин прооперирован. Она поблагодарила федоровских врачей за своевременное распознавание болезни и быструю эвакуацию: это спасло больного.

«А я хотел было распороть живот Шпагину… Вот беды наделал бы», — с ужасом подумал Василий и благодарно взглянул на Бориса Михайловича, который вовремя отговорил его от операции.

Вообще Василий забыл прошлые стычки с Лапиным, былые неприятные ссоры, и от этого стало на душе легче и работать было приятней. Все-таки нашли они общий язык!

— Что-то уж очень внимателен к вам главврач, — заметил однажды Корней Лукич.

— А разве это плохо?

— Хорошо, Василий Сергеевич, даже очень хорошо, так и нужно, потому что делить вам нечего, цель у вас одна, — живо ответил старый фельдшер и после небольшой паузы добавил: — Только, знаете, как говорится: есть у пчелки медок, но есть и жальце…

Об этом «жальце» Василий не думал, веря в искренность Бориса Михайловича.

— Я вчера зайчишку подстрелил, заходи вечерком, дружище, Лариска приготовит жаркое. Поужинаем, в шахматы сыграем, — пригласил Василия Борис Михайлович.

Он хотел отказаться, опасаясь вновь увидеть за столом у Лапиных продавщицу Машу, но это опасение показалось ему смехотворным. В самом деле, причем тут продавщица? Он уже сказал ей свое слово, и пусть она успокоится!

Лариса Федоровна по-прежнему была разговорчивой, улыбчивой и хлебосольной. Жаркое у нее оказалось до того аппетитным, что Василию подумалось, будто на свете нет ничего вкуснее зайчатины.

— А что я слышала, Василий Сергеевич, будто свадьба у вас наклевывается? — осторожно поинтересовалась хозяйка.

— Вполне возможно, — ответил Василий, хотя о свадьбе пока у него не было мыслей.

— Да, да, пора, Василий Сергеевич, обзаводиться очагом семейным. Да и Татьяна Семеновна — достойная партия. Правда, родитель у нее мужиковат. Я слышала, вы опять с ним скрестили шпаги…

— С Тобольцевым иначе нельзя! — подхватил Борис Михайлович. — Правильно, дружище, отбрил ты его за Никитину. За планом Тобольцев не видит людей! Что для него люди, были бы только показатели!

…Проводив гостя, Лариса Федоровна усмехнулась.

— Вот так-то оно лучше, чем петушиные бои устраивать, — сказала она мужу.

— А ты говорила — Маша…

— Я и сейчас говорю: Маша кое-что сделала, и ты еще узнаешь, во что это выльется, — живо ответила Лариса Федоровна.

Всякий раз, проходя мимо сельского клуба, Василий видел одно и то же объявление, написанное чернилами на газетном листе. Почти ежедневно крупные покосившиеся буквы извещали федоровцев: «Сегодня танцы». Правда, раза два в неделю бывало кино, а после все-таки опять танцы… Василий недоумевал: неужели в Федоровке столько любителей танцевать…

Вечером, возвращаясь от Лапиных, он решил завернуть в клуб. Скамейки в зрительном зале были сдвинуты к стенке. Несколько пар девушек без устали кружились под радиолу, а парни, дымя папиросами, кучкой стояли в сторонке. Они похохатывали, награждая шутками танцующих, но сами выходить на круг не решались, то ли считали это занятие легковесным, то ли стеснялись.

Василий пригласил на танец сероглазую доярку, ту самую, которая интересовалась отношением медицины к поцелуям. Девушка, видимо, была польщена приглашением доктора и танцевала охотно.

— И так вот всегда — танцы? — спросил он.

— Конечно. А разве не интересно? — полюбопытствовала девушка.

— По-моему, совсем не интересно.

— Вы, городские, к театрам приучены, а нам и этого достаточно, к нам артисты не приезжают, замело снегом пути-дороги, мы теперь живем, как на острове…

Когда-то в городе Василий увлекался театром, не пропускал ни одного нового спектакля. Чтобы пополнить свой скудный студенческий бюджет, один сезон даже выступал на сцене статистом в массовках и был увлечен этой работой. В Федоровке он тосковал без театра, особенно теперь, в долгие зимние вечера. Не всегда по вечерам его вызывали в больницу, не каждый вечер встречался он с Татьяной и не каждый вечер хотелось проводить над книгой, у доктора были и другие желания…

Василий поблагодарил девушку за танец и вдруг увидел Татьяну.

— А я тебя ищу, — шепотом сказала она. — Нас приглашают в школу послушать новые пластинки.

— Или ты хочешь танцевать?

— Нет, нет, идем слушать пластинки.

В учительской собрались молодые педагоги. Учительница по географии опять спорила с математиком, доказывая, что во втором спутнике Земли, который будет вот-вот запущен, полетят люди.

— Уважаемая Жанна Сидоровна, мы ценим полет вашей фантазии, которая опережает возможности науки, однако вы не подумали о возвращении людей на Землю, — со снисходительной улыбкой говорил математик.

— Подумала! — горячилась учительница. — Они возвратятся!

— Каким путем? Вот вопрос!

Доспорить им не удалось: Татьяна поставила пластинку, и тихий девичий голос начал песню:

Василию нравилась эта задушевная и простая песенка о девичьей любви.

— Товарищи, я предлагаю послушать живой голос, пусть споет Жанна Мазур, — вызвался математик.

— С какой стати! Что вы выдумали! — запротестовала учительница.

Ее дружно стали упрашивать. Математик уверял, что у Жанны Мазур голос — явление редкое и что он, учитель математики, забывает все земное, когда слушает Жанну Сидоровну.

— Хорошо. Я исполню вам новую лирическую песенку о любви, — согласилась учительница.

— Других мы от вас не ждем, — вставил математик, пробуя струны гитары. По всей вероятности, ему был знаком репертуар певицы.

У Жанны Мазур оказался приятный чистый голос, удививший Василия. Он сперва недоверчиво отнесся к вокальным данным учительницы и вдруг заслушался, увлеченный незнакомой удивительно напевной песней. В песне говорилось о том, как девушка ждет над быстрой речкой любимого, как хочет она поведать ему и свою печаль, и свою радость. В песне говорилось о первой любви, о первой весне сердца…

Василий взглянул на Татьяну, и ему показалось — не Жанна Мазур, а Татьяна поет ему эту чудесную песню, не Жанна Мазур, а Татьяна рассказывает о первой весне…

Их взгляды встретились. В глазах Татьяны — больших и темных — искрилась едва уловимая улыбка. Она улыбалась ему, улыбалась и как бы говорила: слушай, слушай. Все, что поется в той песне, хочет сказать мое сердце тебе… Одному тебе…

«Да, да, Таня, я слышу, я все слышу, и сердцу хочется сложить новую, никому не знакомую песню и о моей любви, о моей первой весне… И она будет сложена. Верь, Танечка, будет, и только ты одна услышишь ее», — в мыслях отвечал он взгляду Татьяны.

Песня внезапно оборвалась, будто кто-то зажал рот певице. Увлеченный мысленным разговором с Татьяной, Василий даже не заметил, что случилось и почему математик бросился к Жанне Мазур.

— Жанна, а чем дело?

— Ничего, — грубовато ответила учительница. — Себя обманываем, да, обманываем… Поем, шутим, веселимся, а на самом деле тошно…

В учительской было так тихо, что отчетливо слышалось равнодушное тиканье стенных часов. За окном взвизгнул ветер, хлестнув по стеклам сыпучим снегом.

Василий чиркнул спичкой и задымил папиросой. Он враждебно покосился на Жанну Мазур — ее голос был теперь каким-то будничным, даже неприятным. Она только что увлекала напевным рассказом о первой весне и вдруг так грубо заговорила о какой-то сельской скуке…

— Да, конечно, живем невесело, — тихо молвила учительница младших классов, зябко кутаясь в пуховый платок.

— Ну что ж, давайте повоем вместе — тоска, скука, деревенская глушь, — сквозь зубы процедил Василий и обратился к математику. — Начинайте, Виктор Максимович.

— С точки зрения математики ничего веселого в нашей жизни нет, но слезы проливать, извините, глупо.

— Вообще, Жанна, ты сегодня какая-то невменяемая, — упрекнула Тобольцева. — Подумаешь, тоска. Да стыдно говорить о ней. Я, например, всю жизнь прожила в деревне — здесь родилась, здесь выросла и не жалуюсь.

— Ты привыкла, это твоя стихия.

— Жанна Сидоровна делит людей на две категории — на деревенских медведей и городских пуделей. Да, господа сельские интеллигенты, скучно живем — ни людям, ни себе. На танцы ходить стесняемся, в клубе сидим, как мумии, боимся улыбнуться, чтобы о нас плохо не подумали. А ведь в том же клубе можно и посмеяться и людей повеселить — и провести читательскую конференцию, и концерт устроить, и лекцию подготовить, и вечер вопросов и ответов. Между прочим, мы привыкли, чтобы артисты к нам приезжали, чтобы лекторов доставляли из Академии Наук СССР. А что мы делаем сами, мы — сельская интеллигенция? Людей лечим, детишек учим, но ведь за это нам платят деньги, а наше общественное лицо — где оно, это лицо? — строго спрашивал Василий.

Жанна Мазур вскочила с дивана. В глазах ее поблескивали гневные искорки.

— Благодарим, товарищ доктор, за урок политграмоты, — едко сказала она. — Не у всех, однако, такое народническое настроение, как у вас.

— Постой, Жанна, а при чем же тут народническое настроение? — вмешалась Тобольцева. — Между прочим, Василий Сергеевич хорошо, очень правильно говорит…

— Еще бы! Ты готова слушать каждое слово доктора, как божье откровение, — усмехнулась Жанна Мазур.

— Ну, знаешь, это глупо, — разозлилась Татьяна и захлопнула крышку радиолы.

В учительской воцарилось неловкое молчание. Каждый чувствовал себя чуточку виноватым в том, что произошло.

— Итак, подведем итог: начали за здравие, а кончили за упокой, — нарушил тишину математик. — Да ну вас ко всем чертям, товарищи! А если сказать откровенно, то в словах доктора можно уловить рациональное зерно. В самом деле, как-то оторванно мы живем, даже на концерты местной самодеятельности и то не ходим.

— Товарищи, нас вон сколько, и у каждого, наверное, найдется какой-нибудь талант, могли бы помочь сельской самодеятельности, — сказала учительница младших классов. — Ты, например, — обратилась она к Жанне Мазур, — разве не могла бы выступить, спеть в клубе?

— Жанне Сидоровне подайте сцену Кремлевского театра, — с ехидцей бросила Татьяна.

— Прошу считать меня отсутствующей, — огрызнулась Жанна и отошла к темному, чуть подернутому морозным узором окну.

— А действительно, товарищи, почему бы нам не принять самое живое участие в сельской самодеятельности, — поддержал Василий учительницу младших классов. — Виктор Максимович, как вы думаете?

Математик посматривал то на доктора, то на Жанну Мазур, и было заметно, что мысли его раздвоились, и он не знает, к какому берегу пристать. Но вдруг, ударив по струнам гитары, горячо произнес:

— Думаю, правильно! Можем поддержать сельскую самодеятельность, только, чур, никому не отказываться!

У Моргуна был заведен такой порядок: если кто-то из врачей приезжал по делам в Заречное, он требовал, чтобы каждый непременно заходил в больницу и побывал бы в рентгеновском кабинете, в лаборатории, а то и в операционной. Часто он просил Орловскую, чтобы та специально приглашала врачей на операции, — пусть, дескать, смотрят, учатся.

Нередко приезжал в Заречное Борис Михайлович. Зная порядок Моргуна, он не упускал случая и всякий раз наведывался в больницу.

Как-то Филипп Маркович поинтересовался, как, мол, поживает Федоровка.

— Как всегда — отлично! У доктора Донцова обнаружилась вторая специальность… Посмотрели бы вы, как он выступает на сцене… Он теперь больше в клубе, чем в операционной, и сестер потянул за собою в самодеятельность. Что поделаешь, увлечение… молодость… — говорил Борис Михайлович.

— Клуб — это хорошо, но больницу забывать не следовало бы доктору Донцову, — хмуро заметил Моргун.

— Да вы не беспокойтесь, Филипп Маркович, больные без помощи не остаются. Помните, я когда-то один справлялся…

Хотя нелегко было теперь ездить по району, — дороги занесло снегом, — но Моргун решил сегодня во что бы то ни стало пробиться в Федоровку. Надеясь на мастерство опытного шофера, он сидел сейчас в кабине санитарной машины, и беспокойные мысли упрямо бередили его сердце. Из головы не выходили слова Лапина: «Донцов больше занят клубом, чем операционной…»

По мнению Филиппа Марковича, именно сейчас, когда рискованно отправлять больных в районную больницу и не всегда из-за метелей можно воспользоваться санитарной авиацией, сельские врачи в глубинках должны работать еще вдумчивей и больше надеяться на свои силы.

В неоглядной степи даже при самом слабом ветре метет и метет неутомимая поземка. По дороге, видимо, недавно прошел трактор с тяжелым угольником, расчищая путь, но вслед за ним, как бы в насмешку, вырастали снова снежные гребни, и санитарная машина, сердито урча мотором, с трудом двигалась по сыпучему белому месиву.

— Ничего, Филипп Маркович, доедем, — успокаивал Моргуна сноровистый водитель.

Но не эта трудная дорога тревожила сейчас главного врача района. Он продолжал думать о словах Лапина, о Донцове и еще думал он о письмах, которые получил на днях. Письма обвиняли федоровского хирурга в грубости, в нечестном отношении к работе врача. Ничего не скажешь, обвинения серьезные, и Филипп Маркович не на шутку всполошился. Никогда прежде не получал он подобных писем, хотя в районе трудилось не мало врачей. Нужно было во всем разобраться и принять самые решительные меры. Да, да, самые решительные…

Моргун уже давно присматривался к Донцову, бывал у него на операциях, на амбулаторных приемах и ничего того, в чем обвиняли письма, не замечал. Больше того, федоровский хирург вызывал симпатию и рассудительностью, и заботливым отношением к больным, и разумной смелостью. Чего стоил, например, случай с шофером Кузнецовым — хирург выходил парня, и тот снова работает в Зареченской автоколонне.

Когда Моргун познакомил с письмами Орловскую, та возмутилась и с гневом бросила, что все эти письма — дикая ложь, что Донцов человек честный и порядочный.

«Да, да, честный и порядочный… А факты? Куда денешь факты, Галина Николаевна», — в мыслях спорил он сейчас с Орловской. А в письмах факты были…

Моргун всегда придерживался пословицы: «Нет дыма без огня». Значит, что-то есть, значит, где-то Донцов набедокурил.

…Борис Михайлович не ожидал в этот день начальства и, увидев районную санитарную машину, подкатившую к больнице, в первую минуту растерялся: что привело сюда Моргуна? Но, подавив растерянность, он выбежал на крыльцо и радушно встретил Филиппа Марковича, доложил о больничных делах и был немало удивлен, когда гость ни с того, ни с сего потребовал операционный журнал.

Моргун рассуждал приблизительно так: если хирург в самом деле больше занят художественной самодеятельностью и совсем забыл операционную, это очень легко выяснить по журналу.

В журнале оказались подробные записи о недавних оперативных вмешательствах. За последние две недели хирург произвел четыре операции, среди которых одна была сложной, полостной.

«Очень хорошо», — отметил про себя Моргун.

Но может быть, Донцов не бывает в стационаре, не проводит амбулаторные приемы? Однако и в историях болезней и в амбулаторных карточках он увидел короткие, понятные донцовские записи.

«Ложная тревога», — успокоил себя Филипп Маркович, и, бережно складывая в стопочку амбулаторные карточки, произнес:

— Артистом, говорите, стал Василий Сергеевич. Он что же там поет или пляшет?

Борис Михайлович настороженно присматривался к начальству, следил за каждым его жестом, за выражением лица, прислушивался к интонациям голоса, силясь понять, разобраться, с чем приехал и что думает гость. Ничего не заметив подозрительного, Лапин с усмешкой ответил:

— Комедии разыгрывает.

— Комедии? Ну что ж, по-моему, это хорошо. А вы, Борис Михайлович, в комедиях не участвуете?

Вопрос показался Лапину двусмысленным. Он снова окинул гостя настороженным взглядом и тихо сказал:

— Нет, Филипп Маркович, меня комедии не интересуют, я больше занят больницей. Сами знаете, у меня нет времени поднимать пыль на клубной сцене.

— Да, да, вы правы, больница — это главное, — согласился Моргун и, взвешивая на ладони толстый операционный журнал, продолжил: — А Василий Сергеевич, как видно, и там успевает и здесь. Это совсем хорошо. Человек он молодой…

Борис Михайлович сник, точно квелый стебелек от мороза. Ему теперь хотелось, чтобы Моргун побыстрее убрался из больницы, потому что видеть его, а тем более слушать подобные слова о Донцове было противно и больно. Борис Михайлович положил немало сил, чтобы окольными путями убедить начальство, что Донцов, увлеченный самодеятельностью, совсем забыл больницу. Но он не предполагал, что ради проверки его намеков Моргун приплетется по бездорожью в Федоровку и станет копаться в операционном журнале, потребует истории болезней.

— А что Василий Сергеевич и сейчас в клубе? — поинтересовался гость.

— Наверно.

— Пошлите кого-нибудь за ним.

Лапин распорядился, чтобы санитарка, тетя Даша, пригласила в больницу доктора Донцова.

Увидев Моргуна, тетя Даша приветливо поздоровалась, и сообщила: Василий Сергеевич уехал на вызов и вот-вот должен вернуться.

«Лапин, оказывается, не знает, чем заняты его подчиненные, — с осуждением отметил Филипп Маркович. — Интересно, а знает ли он о письмах?»

Моргун хотел было откровенно поговорить с Лапиным: так, мол, и так, получены письма, давайте разбираться вместе, но передумал. Когда он, как бы между прочим, стал интересоваться житьем-бытьем хирурга, Лапин, словно ожидавший удобного случая, с нарочитой скорбью сказал:

— Стряслась беда с Василием Сергеевичем. Я уж все думки передумал, не знаю, как и чем помочь ему. Дернул же его лукавый поухаживать за учительницей, дочерью председателя колхоза Татьяной Семеновной. Вы ее знаете — симпатичная девушка, но, как на грех, у этой симпатичной девушки не менее симпатичный жених — наш сельский председатель Антонов. Вмешался, конечно, сам глава семейства, а вы знаете, какой Семен Яковлевич — человек крутой, горячий и вдобавок дружил крепко с родителем Антонова, можно сказать, свои они с Дмитрием Дмитриевичем и намерения там серьезные. Тобольцев, конечно, нашему доктору от ворот поворот, дескать, не в свои сани не садись, чужому счастью не мешай. Тут бы Василию Сергеевичу и отойти, а он за свое… Я уж советовал ему по-дружески: брось ты эту грязную возню в соперники, не к лицу это интеллигентному человеку, кандидату в члены партии, а он опять за свое — не отойду. Теперь понимаете, какая ситуация получается…

Рассказ Лапина не на шутку встревожил Филиппа Марковича. Да, действительно ситуация неприятная, и хотя в жизни часто встречаются подобные истории, но Моргуну показалось, что он сейчас нащупал тоненькую ниточку для разгадки источника обвинительных писем! Антонов! Впрочем, нет, он хорошо знал Антонова, они встречались на исполкоме, на районных партийных конференциях, и здесь, в Федоровке, у Антонова светлая голова…

Но разве не бывает так, что даже самые светлые головы туманит ревность?

«К сожалению, бывает. Люди есть люди», — горько раздумывал Моргун.

А Лапин, каким-то своим чутьем угадав, что попал в точку, продолжал напевать:

— Антонов грозит Донцову, Донцов Антонову, а от этого страдает наше общее дело, нарушены нормальные отношения сельского Совета с больницей. Но главное — нет покоя Василию Сергеевичу. Крепится он, вида не подает, но я-то сердцем друга чувствую — тяжело ему здесь. Председатель колхоза волком смотрит, о председателе Совета и говорить не приходится… А тут еще среди населения нехорошая молва пошла, народ, известно, за Тобольцева да за Антонова руку тянет…

— Ну а сама Тобольцева? Как она? — живо спрашивал Моргун.

Борис Михайлович махнул рукой.

— Каждой женщине приятно, если за ней ухаживают. Но дело не в Татьяне Семеновне. Если по-человечески прикинуть, ох, тяжеловато работать Василию Сергеевичу в Федоровке, — вздохнул Лапин.

Их дальнейшему разговору помешал голос Василия:

— Тетя Даша, носилки!

Моргун вышел в коридор. Тетя Даша спешила к выходу с носилками, а через минуту в амбулаторию внесли завернутого в тулуп человека.

Василий отряхнул от снега белые фетровые бурки, обшитые желтой кожей, торопливо снял пальто, заиндевелую на морозе шапку-ушанку и только теперь увидел Моргуна. Он даже не успел поздороваться, как тот коротко спросил:

— Что?

— Кажется, тяжелый случай крупозного воспаления легких, — доложил Василий и распорядился, чтобы больного раздели и положили в третью палату.

— Откуда?

— С зимовки. В Ташлинке зимует колхозная отара овец. Возмутительно: человек заболел пять дней тому назад и лежал без помощи. Спрашиваю у старшего чабана, почему не сообщили в больницу? А тот ответил мне: «Моя мал-мала сама лечила, моя чаем поила, водкой растирала», — говорил Василий, надевая халат.

Через несколько минут в третьей палате собрались Василий, Моргун, Лапин, Корней Лукич и дежурная сестра Вера Богатырева. Старик фельдшер положил на стол чистый бланк истории болезни, чтобы тут же заполнить и отметить назначения врача.

Вооружившись фонендоскопом, Василий выслушал сердце, легкие чабана, сосчитал пульс. Моргун тоже извлек из кармана врачебные принадлежности, с которыми никогда не расставался, и стал внимательно обследовать больного.

— Кажется вы правы, Василий Сергеевич, — подтвердил он диагноз доктора.

Когда врачи вернулись в лапинский кабинет, Моргун строго сказал:

— Очень поздняя госпитализация. На пятый день с воспалением легких — это никуда не годится.

— Не наша вина, Филипп Маркович, — поспешил оправдаться Лапин. — Вы сами видите, больной поздно обратился за помощью. — И Донцову: — Не забудь отметить это в истории болезни.

— А по-моему, и наша вина есть, — возразил Василий. — Я, например, до сегодняшнего случая даже не знал, где находится эта зимовка, а таких зимовок у нас несколько, и на каждой живут люди…

В глазах у Бориса Михайловича вспыхнули колючие злые огоньки. Он сердито хрустнул пальцами, окинул доктора злобным взглядом, как бы говоря: ну зачем ты все это говоришь в присутствии Моргуна…

— Так и человека потерять недолго, — продолжал Василий.

— Вот вам, Борис Михайлович, еще один случай, который подтверждает, что активное выявление больных не налажено, — уколол Моргун главврача.

— Так ведь зимовка эта у черта на куличках, — отвечал Борис Михайлович. — С руководителей колхоза спрашивайте.

— И с них спросим.

— А мне кажется, нужно хотя бы один раз в неделю объезжать эти зимовки, проводить беседы с животноводами, чтобы немедленно сигнализировали о больных, — предложил Василий.

«Ну хорошо, хорошо, ты у меня теперь сам будешь каждую неделю ездить по зимовкам и не вздумай пенять на погоду или на бездорожье», — мысленно пригрозил Борис Михайлович доктору.

— Да, да, Василий Сергеевич, вы правы, нужно посещать зимовки, — одобрительно соглашался Моргун.

Было у него и еще одно дело к федоровским врачам: в конце января состоится областной съезд участковых сельских врачей. Зареченский район должен выделить одного докладчика. Когда он сказал об этом, глаза Бориса Михайловича лихорадочно заблестели, и в них можно было прочесть: «Я могу выступить с докладом, лучшей кандидатуры не найти во всем районе…»

Перед взором Бориса Михайловича всплыла сцена в колонном зале Дома Советов, трибуна с микрофонами, с графином воды.

«Слово для доклада предоставляется главному врачу федоровской больницы товарищу Лапину», — объявляет председательствующий, и Борис Михайлович с бодрой непринужденностью направляется к трибуне.

«Это о нем писали в «Медицинском вестнике».

«Его сразу можно узнать по портрету», — слышит он шепот в зале и снисходительно ждет, когда смолкнут аплодисменты… Но голос Моргуна возвратил его к действительности.

— Как вы думаете, кто мог бы выступить с докладом? — спросил он у врачей.

— Вы начальство, Филипп Маркович, вам лучше знать, — с елейной улыбочкой проговорил Лапин.

— Василий Сергеевич, а что, если мы поручим вам? — неожиданно спросил Моргун.

Борис Михайлович позеленел от злости. Почему Донцову, а не ему? Разве не главный врач руководит всей больничной жизнью? И вообще, что представляет из себя Донцов и почему Моргун цепляется за него?

— Не знаю, Филипп Маркович, сумею ли, — возразил Василий. — Докладчиком должен быть более опытный товарищ, а я новичок.

— Совершенно верно! — торопливо подхватил Борис Михайлович. — Доклад — дело серьезное, и его нужно поручить опытному врачу, который не первый год работает в сельской больнице и знает всю подноготную нашей жизни.

— Мы советовались с Орловской, она тоже поддерживает вашу кандидатуру, Василий Сергеевич, — продолжал Моргун, не обращая внимания на слова Лапина.

И Борис Михайлович, обладавший удивительной способностью на глазах перестраиваться, с деланной непринужденностью проговорил, обращаясь к Василию:

— Соглашайся, дружище, доклад ты сделаешь отличный. — И Моргуну: — Мы, Филипп Маркович, доклад подготовим вместе.

— Я так и думал, — обрадовался тот.

Борис Михайлович сослался на какие-то дела и ушел из кабинета. Ему было тошно слушать разговор Моргуна с Донцовым о докладе.

— Тема приблизительно такая: «Хирургическая помощь в условиях сельской больницы». Думаю, что те сто четыре операции, которые произвели вы в больнице, могут быть отличным материалом для содержательного доклада, — говорил Филипп Маркович.

Вдвоем они листали операционный журнал, копались в историях болезней, подбирая характерные факты.

У Василия чуть ли не с первого знакомства появилось к Моргуну теплое чувство уважения. Филипп Маркович порою бывал резковат и прямолинеен, без стеснения мог отчитать за промах, иногда даже повышал голос, но не копался в мелочах и не придирался попусту. Он был хозяином своего слова: уж если пообещал, непременно исполнял свое обещание.

Просматривая историю болезни шофера Кузнецова, Моргун как бы между прочим полюбопытствовал:

— Как ваша самодеятельность?

Василий настороженно взглянул на собеседника, силясь разгадать, с какой целью тот интересуется самодеятельностью — одобряет его участие в ней или, наоборот, подобно Лапину, считает, что драмкружок — это непростительная трата врачебного времени.

— Не мешает, — хмуро отозвался он.

— Да не об этом я, — отмахнулся Моргун. — Думаете, пригрожу начальственным перстом, дескать, каждый сверчок знай свой шесток? Нет, Василий Сергеевич, наоборот, очень хорошо, что вы живете жизнью села, не отрываетесь от этой жизни. Говорят, вы комедию готовите? Если не секрет, расскажите.

— Мы ставим смешной водевиль о том, как некоторые сельские люди, пожив годок, другой в большом городе, нахватаются всякой «культуры», а потом, приехав в родное село, всему удивляются, позабыв, как растет капуста. Роль такой горе-горожанки исполняет учительница Тобольцева, а ее жениха-стилягу изображаю я. Между прочим, Тобольцева очень хороша в этой роли, — с воодушевлением рассказывал Василий. Он говорил о самодеятельности с таким увлечением, будто она теперь заполнила всю его жизнь.

— А как вам удается роль жениха Тобольцевой? — с лукавой заинтересованностью спросил Моргун.

Василий стушевался, понимая, что собеседник задал вопрос не случайно.

— Вы уже знаете, — смущенно обронил он и, в упор глядя на Моргуна, откровенно признался. — Скрывать не стану. Женихом Тобольцевой себя не считаю, но люблю ее, люблю по-настоящему…

— Любовь — это счастье, но я слышал другое, будто у вас тернии на сердечном пути, — озабоченно продолжал Моргун.

— К сожалению, без этого не бывает…

«Эх, Донцов, Донцов, хороший ты человек, не глупый парень, а дернул же тебя лукавый увлечься Тобольцевой, наживешь ты себе неприятности», — с огорчением раздумывал Моргун.

В эти дни у Василия был каждый час на учете: после пятиминутки — утренний обход в стационаре, днем — амбулаторный прием, вечером — репетиция в клубе, а потом дома до глубокой ночи подготовка к докладу. Иногда его распорядок нарушался самым неожиданным образом: то нужно было делать срочную операцию, то спешить на вызов. Он думал, что, видя такое положение, на помощь придет Борис Михайлович.

Лапин когда-то клялся Моргуну, что доклад они с Донцовым будут готовить вместе, но стоило только Василию обратиться к нему за помощью или советом, у Бориса Михайловича всегда находились неотложные дела, и он вежливо говорил:

— Завтра, дружище, подзаймемся, а сегодня, извини, минутки свободной нет.

Не всегда Василию удавалось бывать на репетициях, и в драмкружке уже начинали ворчать на недисциплинированного доктора, который то опаздывал, то совсем не являлся. В прошлый раз, например, только собрался он идти в клуб, а Борис Михайлович ему:

— Давай-ка, дружище, проедем по зимовкам. Ты поезжай в Ташлинку, а я отправлюсь в Нижнюю Вязовку. Посмотри, как там животноводы.

— Я не могу: у меня репетиция, — возразил Василий.

— Репетиция? Что же ты мне раньше не сказал? Можно было бы съездить вчера. Как нехорошо получилось, а ехать нужно, дружище. Сам понимаешь — Моргун потребует отчет. Надо учесть и другое — завтра партийное собрание, может быть, выступать придется, так что мы должны быть во всеоружии. Поезжай, дружище, лошадка ждет тебя…

И Василий поехал. Репетиция — репетицией, а работа все-таки — главное.

Сегодня в больницу позвонили по телефону — просят врача, а Василию, как на грех, нужно было спешить в клуб. Бросился он к Лапину, чтобы тот поехал на вызов, но ни в больнице, ни дома Бориса Михайловича не оказалось.

— Чего убиваетесь, Василий Сергеевич. Съезжу я сейчас, и дело с концом, — вызвался Корней Лукич.

— Только, пожалуйста, сразу позвоните мне, что там такое. Я буду в клубе, — попросил Василий.

Корней Лукич запряг лошадку и только было выехал за ворота — навстречу главврач.

— Куда это вы? На вызов? Товарищ Глыбин, я вас уже предупреждал: не фельдшерское это дело. Больных на дому обслуживает врач.

— Ну что ж, садитесь, вместе съездим, — с легкой иронией предложил старый фельдшер.

— С Донцовым поедете.

— А по-моему, чем кивать на другого, уж лучше самому. На душе спокойнее будет, — опять иронически молвил Корней Лукич.

— Распрягайте лошадь и занимайтесь своим делом! — повысил голос Борис Михайлович.

— Вы на меня, Борис Михайлович, не кричите, слава богу, я пережил в этой больнице десять главных врачей, будет на моем веку и одиннадцатый.

Корней Лукич дернул вожжами, и послушная Молния бодрой рысцой двинулась в путь.

Лапин чертыхнулся по адресу старого фельдшера, сжал кулаки. Ему хотелось догнать Глыбина и вышвырнуть его из санок. Он даже застонал, чувствуя свое бессилие… А что поделаешь с этим Глыбиным? Объявить выговор? Да разве доймешь его выговорами… Отстранить от работы и позвонить Моргуну — снят, дескать, за невыполнение распоряжений, но Моргун опять скажет: «Не торопитесь. Приеду, разберусь…» Вот это «разберусь» всегда бросало Бориса Михайловича в лютый гнев. Он знал, что Моргун считает Глыбина ветераном здравоохранения и намерен представить старого фельдшера к правительственной награде за долголетнюю работу в сельской больнице. А ему, Лапину, осточертел этот непокорный и ершистый ветеран, который вел себя независимо и гордо, как хозяин, и мнения свои высказывал открыто.

«Ну, погоди, погоди, доберусь я до тебя», — грозил главврач.