Сельский врач

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

К новогоднему концерту в кружке готовились увлеченно. Жанна Мазур даже на переменах в учительской говорила о предстоящем концерте. Впрочем, говорили о нем всюду: и в правлении колхоза, и в сельском Совете, и в конторе МТС, и даже в домах колхозников. На репетиции стекалось столько любопытных зрителей, что приходилось упрашивать их запастись терпением и не мешать артистам.

Завернувший однажды в клуб Корней Лукич не ушел до конца репетиции, а потом говорил Василию:

— Вот ведь сколько талантов кроется в народе, и плясуны, и певцы, ничего не скажешь — молодцы!

Как-то возвращаясь домой после репетиции, Татьяна повторила Василию опасения Антонова, что доктора могут вызвать с концерта на срочную операцию.

— Типун тебе на язык, Танечка! — замахал руками Василий.

— Но ведь может такое случиться?

— Может… Но будем надеяться, не случится.

— И когда вы, доктора, ликвидируете все болезни, чтобы жил человек, не боясь всяких тифов, гриппа, гипертонии, а врачей не вызывали по вечерам в больницу, — полушутя заметила Татьяна.

— Далеко шагаешь, Танечка, очень далеко.

— Фантазирую о невозможном?

— Наоборот! Наступит такое время. Наша наука саженными шагами идет вперед. Когда-то даже великий Пирогов, боялся, например, вскрывать брюшную полость, а сейчас в любой сельской больнице вскрывают и не страшатся за судьбу человека. А представь себе, что будет через пятьдесят, через сто лет: люди забудут о многих болезнях, которые еще уносят миллионы молодых жизней. Будут ликвидированы инфекции, врачи найдут способы лечения всех заболеваний сердца, нервной системы, овладеют методикой пересадки тканей и целых органов. Пересадка станет такой же обыденной вещью, как переливание крови. Возможности медицины беспредельны. Представь себе Федоровку в 1999 году… Работает здесь молодой врач-хирург…

— И ходит он зимним вечером по улице с учительницей, — вставила Татьяна.

— Вполне возможно, ходит вечером с учительницей, шепчет ей что-то… — Василий обнял Татьяну, но та, смеясь, выскользнула из его объятий.

— Однако твой хирург 1999 года не отличается скромностью…

— Но он будет отличаться другим: знаниями! Случись, предположим, в поле на уборочной авария с атомным вертолетом-зерновозом, пилот ранен тяжело, а по-нашему просто убит. У врача в кабинете зажигается красная лампочка — несчастный случай! Врач включает телевизор и видит, где и что произошло. Через минуту-другую пострадавший уже в операционной. Операционная Федоровской больницы — это уже не наша комнатка с допотопным операционным столом, нет, это — целая медико-физическая лаборатория. Здесь искусственные легкие, искусственное сердце. Врач-хирург настраивает аппаратуру, следит за показаниями приборов, а вместо него работает автомат-хирург…

— А что же остается на долю человека-хирурга?

— Руководить автоматом, давать задания. Человеку работы хватит. Мне иногда думается: люди забудут о войнах, наступит великий мир на земле, и только у врача никогда не будет примирения с болезнью.

Татьяна остановилась, пристально взглянула на Василия.

— Никогда не будет примирения, — тихо повторила она. — Это очень хорошо сказано. Но не только у врача, у педагога тоже не будет примирения с неученостью, и даже когда наступит тот великий мир, все-таки нужно учить малышей и письму, и чтению…

— Да, да, Танечка, видишь, как сходны наши профессии, — с радостью подтвердил Василий.

Новогодний концерт в разгаре. Зал сельского клуба не мог вместить всех зрителей, и они толпились в раскрытых дверях, самые предприимчивые и непритязательные расселись прямо на полу перед сценой, и, задрав головы, увлеченно следили за игрой артистов. Каждого исполнителя федоровцы награждали взрывом аплодисментов и одобрительными возгласами.

Грушко и Тобольцев, по-праздничному разодетые, сидели с женами во втором ряду. Тобольцев с горделивой улыбкой поглядывал на соседа и порою вполголоса замечал:

— Хоть недешево обошелся мне этот концерт, но молодцы! Настоящие артисты!

Лукаво посмеиваясь, Грушко соглашался:

— Да, да, молодцы, только, видишь, клуб маловат.

— Чувствую, куда клонишь. На дворец подбиваешь.

— А что? Пора бы уже подумать о колхозном Дворце культуры, или силенок не хватит?

— Силенок хватит, — храбрился сейчас Тобольцев, чувствуя себя именинником. Добрая, чуть горделивая улыбка не угасала на его лице даже тогда, как вышли на сцену четыре доярки, нарядные, в широких ситцевых сарафанах, и лихо исполнили частушки на местные темы. Не забыли они продернуть и председателя колхоза.

Зал отвечал на острые слова частушек дружным смехом.

— Вот озорницы, — смеялся Тобольцев, толкая локтем соседа.

— Промывают твои косточки.

— Погоди, и до твоих доберутся, — весело откликнулся Тобольцев.

Словом, настроение у него было приподнятое, праздничное, и вдруг он недовольно сдвинул широкие с проседью брови, сердито нахмурился, увидев на сцене Татьяну, доктора и Антонова. Он смутно разбирал, о чем они говорили, но даже само появление их на сцене втроем показалось ему оскорбительным.

«Да что они, с ума спятили… На посмешище вышли… И без того все люди знают…» — с гневом думал Тобольцев. Если в зале вспыхивал смех, ему чудилось, будто смеются над ним, отцом Татьяны, над Антоновым, который говорил на сцене о любви Тане, а Таня, увлеченная доктором, дерзила Антонову…

— Как в настоящем театре, — восхищался Грушко, не замечая перемены настроения соседа.

«Как в жизни», — хотел было ответить Тобольцев. Ему казалось, что все обращают на него внимание и ехидно хихикают…

— Ты посмотри, Таня-то, Таня с Василием Сергеевичем, — смеясь, говорил ему Грушко.

Тобольцев промолчал. Задыхаясь от негодования, он смотрел на сцену слепыми глазами и совсем не обращал внимания на содержание водевиля. Он покосился на жену. Варвара Платоновна до слез хохотала.

«Смеешься, мать? Смейся, смейся, как бы потом не пришлось плакать», — пронеслось в голове Тобольцева.

Во время небольшого перерыва, ни к кому не обращаясь, он сказал:

— Что-то голова разболелась, выйду на свежий воздух.

— Сейчас начнется, — попробовал удержать его Грушко.

Тобольцев демонстративно встал и направился к выходу.

Концерт продолжался своим чередом. Подходил к концу водевиль.

— Можешь ли ты простить меня, любимый? Я ошибалась, я была ослеплена, а теперь как будто прозрела, — произнесла Татьяна заученную фразу и бросилась к партнеру.

По тексту Антонов должен был сказать: «Я очень рад», но вместо этих слов он с жаром выпалил:

— Да, да, я знаю, ты ошибаешься, ты ослеплена, но придет время и ты действительно прозреешь!

Увлеченные зрители, ничего не замечая, дружно аплодировали, а Татьяна отступила на шаг от Антонова, не зная, что делать, но пришел на выручку занавес.

— Знаешь, Дмитрий, это безобразие! Кому нужна была твоя отсебятина! — с возмущением бросила Татьяна.

За кулисами Василий набросился на Антонова:

— На сцене исполнитель должен соблюдать дисциплину! В тексте пьесы вашей последней реплики не было!

— В сердце она у меня. Понимаете, доктор, в сердце, — не выдержал Антонов.

— Зрителям нет дела до вашего сердца. Вы исполняли роль, а значит, будьте добры относиться к ней добросовестно.

— Вы обвиняете меня в недобросовестности? — сквозь зубы спросил Антонов и шагнул к Василию. В глазах у него поблескивали недобрые искорки, под кожей чуть подкрашенных гримом щек вздулись тугие бугры желваков. Он, Антонов, долго молчал, долго крепился, но сейчас почувствовал такую злость на этого удачливого доктора, что жестко бросил:

— Я вам по-хорошему говорил, доктор, она вашей не будет. Оставьте ее в покое. Вы здесь человек случайный, временный…

Антонов схватил графин, глотнул холодной воды и, видимо, немного успокоившись, тихо сказал:

— Мне кажется, вы поймете меня…

Жанну Мазур долго не отпускали со сцены. Вместо двух она исполнила четыре песни, а кто-то требовательно кричал «бис», и не умолкали аплодисменты. Счастливая и взволнованная, она готова была петь хоть до утра.

— Ой, товарищи, как хорошо! Я не думала, что у нас, в Федоровке, все такие хорошие и умеют ценить песни, — возбужденно говорила за кулисами Жанна Мазур.

— В деревенской глуши и вдруг обнаружились ценители песен? Этого не может быть, — шутливо усомнилась Татьяна.

— Не будь злопамятной, Танечка, — погрозила ей Жанна.

— Товарищи, разрешите засвидетельствовать факт перевоспитания Жанны Сидоровны, — заявил учитель математики, и она впервые не стала спорить с ним…

После концерта Василий и Татьяна возвращались из клуба. Еще раньше она убедила его, что Новый год они должны встретить вместе в семейном кругу. Василий согласился, но сейчас, после неприятной стычки с Антоновым, после демонстративного ухода Тобольцева с концерта (Василий видел это), ему не хотелось идти в дом Тани. Вполне возможно, что туда придет Антонов, конечно придет, и зачем садиться за стол, где тебе не рады, где в твою сторону будут бросать косые взгляды? Не лучше ли подхватить Таню и уйти с ней к себе домой. У Ивановны найдется закуска, в шкафчике на кухне хранится бутылка вина — ну чем не праздник!

У калитки Василий остановился.

— Ты что? — встревожилась Татьяна.

— Может быть, пойдем в другое место, — осторожно сказал он.

— Глупости, Вася, да, да, глупости! Мы с тобой можем пойти куда угодно и пойдем, к нам пойдем. Отца боишься? И напрасно, напрасно, глупенький. Я теперь никого не боюсь, никого. Я люблю тебя, на всю жизнь люблю. А кто может помешать нашей любви? Кто?

— Никто! Идем. — И Василий решительно толкнул плечом калитку.

На днях Василий положил в стационар колхозницу с неясным заболеванием: та жаловалась на упорные головные боли и бессонницу. Василий видел: по ночам она глаз не смыкала, об этом же докладывали сестры на пятиминутках. Он прочел чуть ля не весь учебник нервных болезней, но разгадку болезни там не нашел.

Сегодня федоровские самодеятельные артисты ехали в Заречное на районный смотр. Пользуясь этой поездкой, Василий решил взять с собой больную женщину, чтобы показать ее в райбольнице невропатологу.

Увидев, как доктор, бережно поддерживая пациентку, подошел к машине, а потом заботливо усадил ее в кабину, Татьяна пошутила:

— Боюсь, как бы ты не спутал меня на сцене с больной и не спросил бы вместо «На что вы рассчитываете?» — «На что вы жалуетесь?»

— Тебя, Танюша, я не спутаю с тысячью больных и миллионом здоровых женщин, для меня ты — неповторимая.

— Знаю, после концерта побежишь к Орловской на операцию и даже не вспомнишь о «неповторимой».

— Вспомню, Танюша, обязательно вспомню… и побегу на операцию, и ты не будешь сердиться…

Кончалась погрузка декораций. У машин толпились любопытные федоровцы, напутствуя своих артистов, они желали им успеха, просили не посрамить чести родного колхоза и без первого места домой не возвращаться.

Подошли Грушко с Тобольцевым.

Протянув руку Василию, Грушко сказал:

— Вся надежда на ваш драматический. — И Тобольцеву: — Как думаешь, Семен Яковлевич, не подведут артисты?

Председатель буркнул под нос что-то похожее на «не должны» и, делая вид, будто очень заинтересован, как уложена декорация, отошел к машине подальше от доктора. Тобольцев по-прежнему относился к Донцову с неприязнью. Когда Грушко попытался уговорить его, дескать смени гнев на милость, Тобольцев, хмурясь, отмалчивался и думал: «Погоди, вырастишь дочь, потом поймешь, каково отцовскому сердцу, если с тобой не считаются…»

А ведь Татьяна почти не считалась с мнением отца. А кто виноват? Доктор! Да, да, тот самый доктор, о котором поговаривают, будто он к продавщице вхож… Тобольцев как-то по-отцовски пробовал сказать об этом дочери… Куда там! Слушать не захотела. «Вранье! Шантаж!» — кричала она. Ну, хорошо, пусть вранье, люди порой любят позлословить, но как ведет себя доктор? Гордец, право слово, гордец… Антонова, например, слушать приятно, у того и намерения серьезные, и планы солидные — дом задумал построить, лесу привез, о свадьбе помышляет, как положено… А доктор? Доктор с ним, отцом Татьяны, даже не поговорил по-человечески, ни разу даже не намекнул — хочу, мол, открыть свою душу… давайте, мол, рассудим, о дальнейшей жизни подумаем, чтобы все по закону. Какой там закон! Того и гляди придет он с Татьяной и объявит: мы зарегистрировались… Ну, а ты, отец, сам поговорил с ним? Обмолвился добрым словом? То-то и оно, не поговорил, все дулся, да требования докторские отвергал, да покрикивал…

Конечно, Грушко прав: Донцов человек деятельный. И за доярку Никитину доктор тогда правильно заступился. Выздоровела девка и опять впереди всех идет. Или взять эту самодеятельность. Совсем было захирела, а доктор и учителя взялись, взбудоражили всех и вот едут сейчас на районный смотр отстаивать честь колхоза…

Так думал Тобольцев, озабоченный судьбой дочери, а дочь стояла неподалеку с доктором и звонко хохотала над чем-то.

«А может, не мешать им? От судьбы ведь не уйдешь и суженого не объедешь, может, действительно любят они… Не буду мешать», — впервые сказал себе Тобольцев.

В доме Лапиных разлад.

Лариса Федоровна назойливо ныла:

— Дожили… Сбереженные деньги транжирим, нищими останемся. — Сменив тон, докторша упрямо наступала: — Да какой ты мужчина, какой ты член партии, если не можешь справиться с Донцовым! Вот брошу все и уеду, чем заживо гнить в этой дыре, — с угрозой продолжала она и, чтобы окончательно сломить мужа, добавляла: — Стыдно выйти на улицу, кругом только и слышно «Василий Сергеевич, Василий Сергеевич…» и прут ему курочек, уточек, баранчиков, а тебе кукиш с маслом!

Борис Михайлович виновато ежился и молча сносил эти колкие упреки. Да и что он мог возразить ей?

— Действовать нужно! — уже в который раз убеждала жена.

Действовать? А как? Разве он, Лапин, сидел сложа руки? Нет, он действовал, он пустил в ход самое, по его мнению, безотказное оружие, а какой толк?

«Может быть, Грушко пришла какая-нибудь бумажка насчет Донцова», — подумал Борис Михайлович. Он знал: что-то должно прийти, не может быть, чтобы выстрелы остались безответными.

Борис Михайлович решил наведаться в дом к секретарю партийной организации, кстати, у того прихворнула мать, и визит врача не вызовет никаких подозрений.

Грушко оказался дома. Он радушно встретил доктора и, помогая ему снять пальто, говорил:

— Напрасно побеспокоились, Борис Михайлович, вчера был Василий Сергеевич, у мамы ничего особенного, простыла немножко.

…Втянув голову в поднятый каракулевый воротник, Борис Михайлович плелся по бесконечно длинной сельской улице. Под ногами тонко и надоедливо повизгивал упругий, охваченный крепким морозом снег. Колючий степной ветер выдавливал слезу. Борис Михайлович с какой-то непоборимой тоской поглядывал из воротника на деревенские избы, выстроившиеся по-солдатски в ряд. С нахлобученными белыми шапками крыш избы казались маленькими, прижатыми к сугробам тяжестью чуть розоватого предвечернего неба, и они в недоумении смотрели на доктора своими замерзшими окнами, точно спрашивали: «Что с вами случилось, Борис Михайлович?»

Посредине улицы ватага ребятишек, вооруженных крючковатыми палками-клюшками, отчаянно гоняла черный мяч. Игра была азартной и шумной, слышались звонкие разгоряченные ребячьи голоса и удары клюшек по мячу.

Борис Михайлович сторонкой обошел ребятишек. Он досадовал, что напрасно сходил к Грушко: у того не оказалось никаких бумаг, касающихся Донцова.

Проходя мимо правления колхоза, Лапин заметил ранний свет в окнах председательского кабинета и решил на минутку завернуть к Тобольцеву.

— За каждого ягненка головой отвечаете, учтите это! — говорил Тобольцев колхозному чабану Кадырову, тому самому Кадырову, которого Донцов привозил когда-то с зимовки с воспалением легких.

— Понятна, Семен Яковлевич, понятна. Все будут живы. Не дадим умирать, — уверял чабан.

Тобольцев кивком головы указал Борису Михайловичу на стул, дескать, подождите минутку, пока я закончу этот деловой разговор.

Когда чабан и зоотехник удалились, председатель со вздохом сказал гостю:

— Ждем массовый окот овец. Эх, наступают деньки, — но не жалоба на эти «деньки», а радость слышалась в голосе Тобольцева.

— Похоже, буранчик собирается, — без всякой связи молвил Борис Михайлович, чтобы как-то поддержать разговор и отвлечь собеседника от скучных дел.

— Верно, похоже, Борис Михайлович, барометр падает. Как там наши артисты, — забеспокоился Тобольцев. Он вызвал по телефону зареченский Дом культуры. — Зиновий Макарович? Да, да, я, Тобольцев. Как там наши артисты? Приехали? Ну спасибо, обрадовал! Никто не обморозился? Отлично. До свиданья. Желаю удачи. — Он положил трубку и с облегчением сказал: — Доехали благополучно. Ну, посмешит ваш доктор зареченскую публику.

— Да, да, посмешит, — угрюмо подтвердил Борис Михайлович.

— Между прочим, я сперва здорово-таки на вашего доктора косился, а нынче подумал, подумал, да шут с ними.

— Вы имеете в виду ухаживания доктора за Татьяной Семеновной?

— Вот именно. Дружат, что поделаешь.

— Да, конечно, дружба — дело хорошее. Только сами знаете, Семен Яковлевич, не вечна она, как и все на земле.

— Я вас не понимаю.

— А что тут понимать, все ясно: Донцову скучно в деревенской глуши, вот и ищет утешение. Известное дело, городская невеста далеко — не каждый раз поедешь к ней, — говоря это, Борис Михайлович в щелочки глаз, как в замочную скважину, наблюдал за Тобольцевым.

Тот сразу помрачнел, глаза его потемнели, широкие брови сурово сдвинулись над переносьем. Он забарабанил пальцами по столу. Слова Лапина внесли в сердце Тобольцева тревогу, смятение.

— Борис Михайлович, мы люди свои, знаете мое отношение к вам, вы мне начистоту расскажите о Донцове.

— Что вы, что вы, Семен Яковлевич, — замахал руками Лапин. — Терпеть не могу сплетен.

— Не в сплетнях дело, правду хочу знать, чтобы оградить дочь от неприятностей.

Не жалея красок, Борис Михайлович без труда убедил собеседника, что Донцов только о том и думает, как бы обмануть умницу Татьяну Семеновну, что есть у него в городе невеста, к которой он отправился в гости и, быть может, навсегда.

Концерт самодеятельности кончился часам к двенадцати ночи. Возвращаться домой в такую пору было рискованно (на улице чуть буранило), и федоровцы решили заночевать в райцентре. Хотя они уступили первое место целинному совхозу, но у всех настроение было приподнятым, потому что выступили на районной сцене вполне прилично и заработали добрую дюжину похвальных грамот.

Шумной гурьбой федоровцы ввалились в гостиницу, но мест для всех не хватило. Было решено устроить девушек по комнатам, а мужчинам расположиться по походному, кто как сумеет.

— Я, пожалуй, заночую в больнице, она здесь рядом, — сказал Василий Татьяне.

— С тайной мыслью ночью поработать в операционной?

— Ты очень догадлива. Завтра утром я приду к тебе.

— Только не очень рано.

Утром Василий и Татьяна отправились по магазинам. Ей было нужно кое-что купить и для себя и для школы.

Проходя мимо загса, Василий остановил Татьяну и лукаво спросил:

— Может, сюда зайдем?

Она смущенно улыбнулась, схватила его за руку и утащила прочь.

— Был удобный момент. Сегодня приехали бы и сразу к тебе домой: так и так, дорогие родители, просим благословить и поздравить, закон соблюли… Представляю, что было бы с широкими бровями Семена Яковлевича… — смеясь говорил Василий.

— Представь себе, ничего не было бы, — с неожиданной серьезностью заявила Татьяна.

— Ты уверена?

— Да, я могу сказать больше… Впрочем нет…

— Танюша, не терзай, скажи.

— Как только купим все, что нужно, тогда скажу.

— В таком случае, я готов подарить тебе все зареченские магазины с движимым и недвижимым имуществом.

Они смеялись, шутили, подтрунивали друг над другом, чувствуя себя по-настоящему счастливыми. Татьяне было приятно ходить с ним по магазинам, спрашивать совета, возражать.

— Танюша, видишь?

— Что?

— Детское приданое, — пеленочки, распашоночки…

Татьяна покраснела от неловкости и дернула его за руку. Ей казалось, что все покупатели обращают на них внимание, а продавщица, полная, румяная женщина в синем халате, как-то странно улыбнулась.

— Ты невыносимый, — упрекнула его на улице Татьяна, — разве можно об этом говорить в магазине при людях…

— А почему нельзя? Можно, — хохотал он.

— Тебе смешно? Наверное, все врачи такие: нет у них скромности и стеснения.

— Танюша, отныне я воплощение скромности и стеснения, только скажи, что обещала.

— Нет, нет, ты наказан за плохое поведение в магазине.

— Танюша, у тебя вместо сердца льдинка!

— А у тебя? Доктор, называется, а не чувствует, что человек проголодался.

Они вошли в чайную и заняли столик. Василий хотел было принести завтрак, но она остановила его:

— Это не мужское дело.

— В таком случае я займусь мужским делом.

Пока Татьяна стояла у раздаточного окна, Василий успел купить в буфете бутылку портвейна.

— А ты, оказывается, догадливый, — поощрительно улыбнулась она, ставя на стол тарелки со снедью. — За это я могу сказать тебе, что обещала. — Татьяна осмотрелась по сторонам, точно хотела убедиться, не подслушивают ли их, потом доверительно шепотом промолвила: — Теперь ты можешь заходить к нам домой, отец не будет сердиться…

— Ты правду говоришь, Танюша? — обрадовался Василий. — В таком случае выпьем за дружбу с твоим отцом. По правде говоря, нравится он мне.

В чайную вбежал с каким-то свертком Кузнецов и направился к их столику.

— Здравствуйте, Василий Сергеевич, извините, вот Вере Богатыревой передайте, если не трудно, просила она купить кое-что…

— Татьяна Семеновна передаст. А я, Мишенька, ночью уезжаю в область с докладом на съезд врачей, — сообщил Василий. — Что же ты стоишь, садись, угостим.

— Нельзя мне, в рейс еду. Все утро искал вас, а потом встретил вашего сельского председателя Антонова, он и сказал мне, что в чайную вы пошли.

«Следит Дмитрий, — с тихой грустью подумала Татьяна. — Следит, а зачем? Разве он не может понять…»