Сельский врач

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В Заречном бушевала метель.

Василий вышел из вагона, и ветер, будто подстерегавший его, остервенело накинулся, бросая в лицо пригоршни колкого снега.

— Ну и погодка, — нараспев протянул Моргун, помогая Орловской сойти на перрон.

Когда Василий и Моргун, запорошенные снегом, появились в больнице, женщина-бухгалтер сбивчиво рассказала, что недавно звонили из Федоровки, там тяжелый больной.

Моргун сорвал телефонную трубку и хотел было вызвать Федоровку, но телефонистка сообщила: линия повреждена.

— Да вы понимаете, что говорите? — закричал Моргун в трубку, но, видимо, вовремя сообразил, что криком делу не поможешь, бросил бесполезную телефонную трубку и спросил у женщины-бухгалтера: — Кто звонил? Они сообщили диагноз?

— Борис Михайлович звонил. Сказал острый живот.

Василий вздрогнул. Он понимал, что это или заворот, кишечная непроходимость, требующая немедленной операции, или перфорация…

Что творится там, в больнице? Борис Михайлович, наверное, уже испробовал все доступные средства, а пульс у больного падает… падает… Василий скрипнул зубами от бессилия. Если бы не этот проклятый буран.

«Что же делать? — спрашивал он себя. — Кажется, пешком побежал бы в Федоровку».

Затрещал телефон.

«Федоровка», — мелькнула мысль у Василия.

Моргун ухватил трубку. Он тоже думал, что звонят из Федоровки.

— Слушаю. Да, да. Знаю, Аркадий Александрович, — глухо проговорил он. — Сейчас приду.

Моргун положил трубку и вскинул глаза на Василия.

— Звонил секретарь райкома. Он уже знает о больном и просит зайти.

— Разрешите и мне с вами, — попросил Василий.

— Идемте. Что-нибудь придумаем.

Аркадий Александрович Шульга, в белых валенках, в галифе и черной шерстяной гимнастерке, подпоясанный офицерским ремнем, стоял у окна, покачивая головою, словно осуждал не ко времени разбушевавшийся буран. Увидев врачей, он пошел к ним навстречу, пожал каждому руку.

— Что будем делать, Филипп Маркович? — тревожно спросил Шульга.

— Нужно думать, Аркадий Александрович, — неопределенно ответил Моргун и было заметно, что сам он еще ничего не придумал и ждет спасительного совета.

— Аркадий Александрович, — быстро начал Василий, — дело ясное: машины пройти не могут, на лошадях далеко не уедешь. Единственный выход — лыжи. Дорога мне хорошо знакома. К ночи я буду в Федоровке.

Шульга удивленно посмотрел на федоровского доктора, точно увидел его впервые.

— Слов нет, решение смелое, но вы знаете, доктор, что значит буран в степи да еще на ночь глядя? Одинокий лыжник и эта стихия. — бойцы разной силы.

— Но другого выхода нет. Человек без операции погибнет в больнице.

— Да, конечно, — скорбно подтвердил Шульга.

— Дойду! — уверенно заявил Василий.

— И что вы такое мелете, Василий Сергеевич, — напустился на него Моргун. — Это вам не в лесок пробежаться по знакомой лыжне, а сорок километров пути!

— Знаю, трудно, — спокойно ответил Василий. — Но врач должен сделать все для спасения больного.

«Молодец доктор», — подумал Шульга, а вслух произнес:

— Нет, товарищ Донцов, лыжи — не выход из положения.

— Почему, Аркадий Александрович? Я уверен в своих силах, — доказывал Василий.

— Уверены в своих силах, — с сомнением покачал головою Моргун и вдруг, осененный спасительной мыслью, воскликнул: — Аркадий Александрович, нужен трактор. В Зареченской автоколонне имеются новые машины — звери! Никакой буран им не страшен.

— Вот это другое дело, — обрадовался Шульга и, приветливо посмотрев на Василия, тихо добавил: — А то придумают — на лыжах. Трактор понадежней будет. — Он вызвал кого-то по телефону.

— Прокофий Семенович? Хочу просить у тебя трактор. В Федоровку. Да, да. Именно в такую погоду. Врача нужно срочно отвезти. Речь идет о жизни человека. Да, да, о жизни. Врач сейчас придет. Прошу, Прокофий Семенович, чтобы ни минуты задержки. Трактор самый надежный выдели и, главное, опытного тракториста. — Шульга положил трубку и обратился к Моргуну. — Ваша идея, Филипп Маркович, уже осуществляется. По-моему, вместе с товарищем Донцовым необходимо направить Галину Николаевну. Все-таки два хирурга, две головы.

— Как вы на это смотрите? — спросил Моргун у Василия.

— Операции при остром животе мне хорошо знакомы. Справлюсь один, — уверенно ответил он, и эта уверенность опять пришлась по сердцу секретарю райкома. Аркадий Александрович вышел из кабинета и через минуту вернулся с овчинным тулупом.

— Вот вам, товарищ Донцов, на дорожку. Мало ли что может случиться в пути.

— Спасибо. Нельзя ли как-нибудь предупредить Федоровку о моем выезде?

— Можно. Вызовем по радио Федоровскую МТС.

— Пусть передадут в больницу, чтобы там все было готово к операции.

Подавая Василию чемодан в кабину трактора, Моргун кричал:

— Василий Сергеевич, сообщите по радио исход операции!

Но гул мотора и рев разъяренного ветра заглушали его голос.

К удивлению Василия трактористом оказался его бывший пациент Кузнецов. На нем засаленный полушубок, ватные штаны, забрызганные мазутом серые валенки, заячья шапка-ушанка. Увидев доктора, парень широко заулыбался:

— Здравствуйте, Василий Сергеевич! — прокричал он.

— Здорово, Миша! Ну как?

— Порядок в автомобильных частях!

— Трогай!

Трактор уверенно пополз навстречу непроглядной молочно-белой мгле.

— Значит, летом на автомашине, а зимой на тракторе! — сказал Василий, наблюдая, как ловко парень орудует рычагами.

— Точно, Василий Сергеевич, — отозвался тот, не отрывая глаз от лобового стекла. — Зимою у нас машины ходят мало: дороги занесло, и сидит шоферня без дела, как сурки в норах. А без работы какая жизнь…

Кабину со всех сторон окутывало снегом, и Василию порою казалось, что дальше нет пути, но Кузнецов по каким-то известным только ему ориентирам, уверенно вел послушную машину.

Василий взглянул на часы — проехали не больше двадцати минут, а ему чудилось, будто целую вечность плывет он в этой непроглядной снежной мгле. Белые вихри остервенело налетали на стекла, точно хотели раздавить их, чтобы ворваться в теплое пристанище людей, появившихся на степной дороге.

Трактор полз медленно, так медленно, что Василию казалось, будто машина остановилась, не в силах двигаться дальше, а покачивается и вздрагивает кабина от яростного ветра.

Василий снова посмотрел на часы — время тянулось медленно, будто мешала его движению свирепая и неумолимая вьюга. На душе у него было тревожно: успеет ли он? Застанет ли больного в живых? А тут, как назло, ползли в голову заученные еще в студенческие годы слова из учебника по хирургии о заворотах: «…больной быстро теряет силы, и болезнь в короткое время заканчивается смертью…». Вспомнились лекции профессора Казанского и его слова: «При завороте хирург должен подходить к больному с ножом в руках… Промедление — смерть».

Нет у врача более ненавистного и лютого врага, чем смерть! И все, что он делает: выслушивает ли сердце пациента, постукивает ли резиновым молоточком по сухожилиям или просто ведет беседу с больным человеком, — он уже готовит удар по своему непримиримому врагу.

Некоторые думают, что врачи, привыкшие видеть страдания людей, огрубели сердцами, равнодушны к чужой болезни, что они без жалости могут резать живое человеческое тело. Но кто может измерить гнетущую сердечную боль и те душевные терзания, которые испытывает врач, если его искусство не помогает больному человеку? Кто не может понять нетерпение врача, когда он торопится на вызов? В ту минуту у него единственное и самое сильное желание — скорей!

Было подобное желание сейчас и у Василия, но как он мог поспешить к больному, если впереди лежала трудная, занесенная снегом дорога.

Кузнецов остановил трактор.

— Кажется, мы с дороги сбились, — неуверенно сказал он, протирая рукавицей затуманенное стекло.

— Сбились? — ужаснулся Василий.

А ветер, словно обрадовавшись горю люден, торжествующе взвыл и с новой силой закружил снежные вихри, ошалело стуча и хлопая по кабине.

Кузнецов открыл дверцу и встал на гусеницу. Не прикрывая лица, он всматривался в непроглядную даль, потом неожиданно спрыгнул и сразу пропал, будто растворился в белой мгле.

«Куда это он пошел, еще замерзнет», — забеспокоился Василий и крикнул в открытую дверцу:

— Миша-а-а, верни-и-ись!

Осмотрев больного, Борис Михайлович струхнул: что же делать? Он понимал: нужна срочная операция, без нее гибель пациента почти неизбежна. Может быть, встать к операционному столу самому? Нет, это не выход, с операцией он не справится и пациенту не поможет…

И за всю свою жизнь доктор Лапин впервые пожалел о том, что он терапевт, а не хирург.

«Был бы сейчас Донцов… Была бы погода… Был бы… была бы… Но что-то нужно делать, да, да, делать, делать», — твердил он себе.

— Борис Михайлович, может, на лошадке отправим в Заречное? Сам повезу, — предложил Корней Лукич.

Главврач сердито отмахнулся.

— А что будем делать, — развел руками старый фельдшер.

— Всех на ноги поднимем, а больного спасем, — и Борис Михайлович бросился к телефону, чтобы сообщить в райбольницу о тяжелейшем больном, потом он позвонил в райком партии: на всякий случай там тоже должны знать, что в Федоровке несчастье.

— А теперь, Корней Лукич, садитесь и не отходите от телефона до тех пор, пока не вызовите областную больницу. Просите, чтобы самолетом немедленно прислали к нам хирурга.

— Какой там самолет в такую пургу, — возразил фельдшер.

— Звоните! — потребовал Борис Михайлович. — И не забудьте, пожалуйста, записать фамилию врача, с которым говорить будете…

После телефонных разговоров с районом и областью Борис Михайлович почувствовал некоторое облегчение и отправился в ординаторскую, чтобы заняться самым важным документом — историей болезни. Казалось, что за всю свою врачебную практику он никогда с такой дотошностью не заполнял знакомые графы бланка истории болезни. Сейчас у него была одна забота: записи должны быть полными и точными. Борис Михайлович трудился над этим важным документом так усердно, будто за плечами стоял неумолимо строгий следователь.

— Борис Михайлович, у больного опять рвота, — сообщила вошедшая дежурная сестра.

Лапин бросил на нее недовольный взгляд, точно сестра была во всем виновата.

— Вот вам история болезни, вот мои назначения, выполняйте точно, отмечайте каждое выполненное назначение.

Медсестра переписала в свою тетрадь назначения врача, Борис Михайлович проверил ее тетрадь и вдруг взбеленился:

— Что вы пишете, Богатырева! «Камф», что это значит? Я спрашиваю, что это значит?

— Камфора, — робко ответила Вера.

— Пишите полностью! Это ваш официальный документ! Переписать!

За окном разбойничала вьюга. «Эх, разыгралась, родимая, домой не доберешься», — невесело подумал Борис Михайлович.

В ординаторскую вошел Корней Лукич.

— Из МТС приходили, говорят, по радио передавали из Заречного, выехал сюда Василий Сергеевич, — быстро сообщил он.

— Как выехал? На чем?

— Должно быть, на лошадях, — предположил старый фельдшер. — Передавали, чтобы готовились мы к операции.

«Ага, зашевелились там… Отлично», — обрадовался Борис Михайлович, уверенный в том, что его телефонные звонки всполошили всех. Он, конечно, понимал, что Донцов в такую погоду не доедет, а придется ему заночевать в поле или в каком-нибудь селе, но главное все-таки сделано: он, главврач, не сидел сложа руки.

— В двадцать седьмом году, помнится, был такой буран, потом в тридцать девятом, и вот сейчас. Тогда с жертвами. Замерзали в степи люди, — говорил Корней Лукич.

— С жертвами, говорите? — заинтересованно переспросил Борис Михайлович, а потом холодно добавил: — Сегодня тоже могут быть жертвы… Тут уж ничего не поделаешь — стихия…

— Я нынче останусь ночевать в больнице, а то вдруг обмороженный поступит, — заявил старый фельдшер.

— Да, да, оставайтесь. Я хотел сам заночевать, но если вы — пожалуйста, не возражаю, потом отгул получите.

Борис Михайлович был твердо уверен, что сделал все возможное для спасения больного, и не его, Бориса Михайловича, вина, если разыгрался буран да такой, что эвакуация в райбольницу невозможна, принять самолет с хирургом тоже немыслимо. Так уж сложились обстоятельства… Он бережно обмотал шерстяным шарфом шею, надел пальто, шапку и, подняв каракулевый воротник, в три часа дня отправился, как всегда, на обед.

Корней Лукич не находил себе места. Прислушиваясь к сердитому завыванию ветра, он думал о Донцове: «Трудно придется Василию Сергеевичу в такую погоду?». Кому, кому, а Корнею Лукичу известно, что такое степной буран. Доводилось ему не раз попадать под метели — и в стогах сена, и в ометах соломы ночевал. Но ведь ему знаком здесь каждый кустик, каждый овражек известен. Выручала порой умная больничная лошадка: привозила домой по бездорожью.

Он заглянул в амбулаторию. На прием в этот день никто не явился, кому в такую пору охота высовывать нос из теплой избы. Старшая сестра Нина Суханова бесцельно переставляла в шкафу с места на место пузырьки и бутылки с лекарствами.

— Ну, как он?

— Плох, — тихо ответил Корней Лукич, зная, что Суханова спрашивала о больном.

— Неужели погибнет?

Корней Лукич промолчал.

— Неужели Василий Сергеевич опоздает? Трудно добираться по такой погоде.

Корней Лукич снова промолчал, и это молчание Нина Суханова расценила по-своему. С тех пор, как стала старшей сестрой, она вдруг почувствовала, что все как-то охладели к ней. Только один Борис Михайлович был по-прежнему внимательным и заботливым. Даже без ее просьбы он приказал, например, завхозу завезти ей первой топливо, он учитывал часы переработки, находил возможность оплачивать их.

— Видать, Ниночка, неравнодушен к тебе Борис Михайлович, — иногда посмеивался муж Нины Сухановой.

— Да, он ко мне удивительно хорошо относится, — отвечала она и никак не могла понять, что заставляло главврача проявлять к ней такую сердечность. Даже Лариса Федоровна, и та приветливо улыбалась при встречах, зазывала в гости.

— Вы, Нина Викторовна, единственная самостоятельная женщина в больнице, — говорила ей докторша.

Всякий раз подписывая требование на медикаменты, Борис Михайлович не забывал напомнить старшей сестре:

— Вы моя первая помощница, вы мои глаза и уши, — и он осторожно интересовался,-какие ведутся разговоры между сотрудниками, расспрашивал об их личной жизни.

Нину Суханову порой коробили эти расспросы, но главврач умел выпытывать и постоянно убеждал:

— Мы, Нина Викторовна, должны знать настроение персонала.

И вот сейчас, переставляя пузырьки и бутылки с лекарствами, Нина Суханова чувствовала себя одинокой. Корней Лукич с прежней старшей сестрой Клавдией Николаевной хоть поругивался, а с ней, Ниной Сухановой, молчком обходится, будто говорить ему не о чем и ругаться не из-за чего.

В амбулаторию прибежала закутанная в пуховый платок Юлия Галкина. Она поставила на кушетку сетку-«авоську» и, отряхиваясь от снега, возбужденно говорила:

— Ой, что делается на улице — страх один! Ветер так и валит с ног, а метель такая, что белого света не видно!

— Сидела бы на печке дома, чем бегать при такой погоде, — заметил Корней Лукич.

— А кто Верочку накормит? Я обед ей принесла, — пояснила Юлия, снимая платок и шубку.

Вслед за Галкиной пришла засыпанная снегом и тоже закутанная пуховым платком Луговская.

— Вот еще новости в калошах. И кто это выдумал вызывать в такую погоду, — недовольно ворчала она. А когда Корней Лукич рассказал ей о тяжелом больном и о том, что Василий Сергеевич уже выехал из Заречного на срочную операцию, Клавдия Николаевна испуганно выкатила глаза и всплеснула руками:

— Да как же он выехал в такой буран… Это ж верная гибель.

К вечеру в амбулатории собрались акушерка, сестры, аптекарша. Хотя рабочий день у Нины Сухановой и акушерки давно закончился, они домой не уходили. В приемной стояла какая-то тревожная тишина, говорили между собою сдавленным шепотом. А за окном разгульно бушевал ветер и хлестал, хлестал по окнам.

— Помню, вот такая же буря была и застала она соседа нашего в степи. Всю ноченьку проколесил он вокруг села, ноги и руки отморозил. В городе ампутировали их потом, — рассказывала акушерка.

— И у нас однажды на фронте раненый замерз, и ранение было легкое, — вставила Клавдия Николаевна.

— Говорят, если человек замерзает, хорошие сны видит, — сказала Юлия Галкина.

— Да перестаньте вы, перестаньте! — прогудел Корней Лукич. — Завели разговоры. Ничего с Василием Сергеевичем не случится. Буран затихнет и явится он жив-здоров.

Фельдшер бодрился, а на сердце у него было тоскливо. Он понимал, что о спасении больного теперь и речи быть не может, хотя дежурная сестра точно выполняет назначения Бориса Михайловича. Сельская медицина оказалась бессильной — не хватает спасительных рук хирурга.

Притихшие сестры в скорбном молчании сидели за столом Донцова, как над покойником. Корней Лукич опять ушел в стационар к больному, чтобы теперь не лекарством, а добрым словом участия помочь ему в последние минуты.

— А Борис Михайлович все кричит: «Я, я», а вот не оказалось Василия Сергеевича, и погибает человек, — проговорила неожиданно Луговская. Эти слова будто вывели Нину Суханову из состояния оцепенения. «Да, да, Клавдия Николаевна права, — подумалось ей. — Борис Михайлович действительно хвалится много, а сам-то ничего не может сделать, укутался шарфом, и был таков, а Донцов не отошел бы от больного, как не отходил когда-то от Коли Брагина, от Кузнецова, от всех тех, к чьим телам прикасался его умный нож»…

Синели стекла окон. По-прежнему бесился ветер, навевая печаль своим заунывным воем.

В амбулатории вспыхнул свет, и стекла сразу стали маслянисто-черными.

Наступил вечер.

Клавдия Николаевна забыла, что ей нужно готовиться к операции. Какая там операция! Уж если днем Василий Сергеевич не приехал, то в темноте и подавно не найти дороги…

И вдруг распахнулась дверь, и в амбулаторию вошел кто-то высокий в широченном черном тулупе.

— Василий Сергеевич! — не своим голосом закричала Юлия Галкина, бросившись к нему. Вслед за Юлией Галкиной доктора окружили Клавдия Николаевна, акушерка, аптекарша. Перебивая друг дружку, они приветствовали его, пожимали руку, а потом, смеясь и толкаясь, начали стаскивать с него тулуп и пальто.

— Ох, Василий Сергеевич, как хорошо, что вы приехали! Мы очень, очень ждали вас! — громче всех кричала Юлия Галкина.

— Василий Сергеевич, хотите чаю?

— Может, спиртику с холода? — спрашивали женщины.

«Наверное, Бориса Михайловича так не встречали б», — подумала Нина Суханова и подошла к Донцову. Протянув руку, она сказала:

— Мы рады вашему возвращению.

— Спасибо, спасибо, товарищи, — растроганно благодарил Василий, чувствуя себя так, словно после долгой и вынужденной разлуки вернулся, наконец, в родную семью к близким и дорогим сердцу людям…

Вбежал Корней Лукич, и бас его заглушил сразу все голоса.

— Василий Сергеевич! Здравствуйте, долгожданный путешественник!

— Доброго здоровья, Корней Лукич. Как больной?

Старый фельдшер потупил глаза и обреченно молвил:

— Худо, очень худо, кажется, опоздали вы…

— Опоздал? — дрогнувшим голосом переспросил Василий и отчужденным взором обвел притихших женщин, как будто осуждал их за радость, которую проявили они при встрече, а радоваться-то, оказывается, нечему: больной плох…

— Халат, — потребовал он.

…Дежурство нынче было на редкость беспокойным. Порядком уставшая Вера Богатырева спешила по коридору к старшей сестре за морфием, и вдруг остолбенела от неожиданности, увидев перед собой Мишу Кузнецова. Не привидение ли? Он стоял в расстегнутом полушубке, пропахший бензином и машинным маслом.

— Миша? — удивленно прошептала она, не решаясь двинуться с места.

— Здравствуйте, Верочка, — с радостной и немного смущенной улыбкой проговорил он, подходя к ней.

— Как же вы?

— На тракторе. Василия Сергеевича привез. — Он взял ее белую, маленькую руку и бережно, будто боясь раздавить, пожал.

— И сегодня уедете?

— Нет, подожду, когда утихнет.

«Ой, правильно, ой, хорошо!» — чуть было не вырвалось у Веры. Вот и снова увидела Мишу, теперь уже не письма, а он сам, живой перед ней… Она тоже часто писала ему, но разве в письмах обо всем расскажешь… Иногда по вечерам он звонил в больницу, однажды по пути заезжал поздней осенью.

Дверь приемной отворилась. Оттуда вышел Василий Сергеевич. Даже не заметив сестру, он шел быстро, о чем-то разговаривая с Корнеем Лукичом. Вера тоже побежала вслед за доктором, у двери стационара остановилась, взглянула на Кузнецова, виновато улыбнулась, дескать, что поделаешь, я дежурная сестра и должна спешить туда…

В одиночной палате-изоляторе лежал знакомый Василию колхозник Клыков — брат Константина Ивановича. Лицо его, заросшее рыжеватой щетиной, было мертвенно-бледным и страдальчески перекошенным, черты заострились, губы посинели, а глаза, ввалившиеся и полные страха, смотрели так, словно требовали: скорее режьте, спасайте.

«Глаза просят операции», — вспомнились Василию слова профессора. «Неужели опоздал, неужели все кончено», — с тревогой думал Василий, внимательно осматривая больного. Осмотр оказался малоутешительным. Пульс у Клыкова был частый и слабый, кисти рук бескровные и холодные, язык сухой и серый, живот тверд и вздут.

Сравнивая свои данные с записями в истории болезни, Василий установил заворот — кишечную непроходимость. Значит, нужна срочная операция, потому что жизнь Клыкова угасала с каждой минутой.

— Кирилл Иванович, на операцию согласны? — тихо спросил Василий.

— Да, да, — еле выдавил из себя тот.

— На стол, — распорядился хирург и отправился в ординаторскую, чтобы снять бурки. Там на тумбочке он увидел раскрытый учебник хирургии — кто-то уже интересовался кишечной непроходимостью, — читал книгу. Он тоже заглянул туда, быстро прочел ход операции, все было как будто знакомо, ему доводилось оперировать подобных больных в институтской клинике под наблюдением профессора.

«А здесь под чьим наблюдением встанешь к операционному столу?», — пронеслось в голове, и вдруг Василий почувствовал, как его стала обволакивать какая-то неприятная робость. Он боялся этой операции, зная, что она может закончиться трагически: больной слишком слаб, а болезнь тяжела и опасна. Там, в степи, пробиваясь на тракторе сквозь дикую пургу, он чувствовал себя куда уверенней, чем теперь, когда нужно брать в руки нож. Впрочем, даже умудренный летами и опытом хирург и в тысячный раз подходит к операционному столу с тревожным волнением: а с чем встретится острая сталь его ножа? Ведь каждый разрез — это до некоторой степени прыжок в неизвестность… Конечно, хирургия как наука шагнула далеко вперед, и в арсенале хирурга, кроме умения владеть скальпелем, имеются теперь могучие средства борьбы за человеческую жизнь. Все это хорошо было известно Василию, он всегда гордился своей древней профессией, он восхищался журнальными статьями, книгами, в которых описывались чудесные, немыслимые ранее оперативные вмешательства, и сам порой мечтал о подобных операциях. Но жизнь зачастую не считалась ни с какими успехами хирургической науки, и ей не было дела до того, что где-то, далеко, далеко от Федоровки, в больших больницах и клиниках собираются на консилиум ученые мужи, работают лаборатории, рентгеновские установки, что где-то к услугам хирурга новейшая диагностическая аппаратура вплоть до применения энергии расщепленного атома. Василий понимал: когда-нибудь все это появится и в сельской больнице. А сейчас жизнь требовала от него немедленных действий. И здесь, в далеком степном селе, занесенном снегом, он должен спасти человека, как спасают в больших клиниках умудренные опытом хирурги.

Пусть воет и злится пурга, пусть грозит ему Шубин, он сейчас войдет в маленькую сельскую операционную и сразится со смертью… Он, Василий, всю ночь готов простоять у операционного стола, лишь бы только спасти человека. А спасет ли?..

Василий захлопнул книгу. Никто не должен знать, сколько дум пронеслось в его голове и какие сомнения будоражат сердце. Он сунул ноги в мягкие тапочки и вышел из ординаторской.

Клавдия Николаевна уже надевала порыжевший стерильный халат. Корней Лукич усердно мыл руки. Клыков лежал на операционном столе и тихонько стонал.

— Позовите старшую сестру, — попросил Веру Василий, приступая к обработке рук.

— Я здесь, Василий Сергеевич, — откликнулась вошедшая Нина Суханова.

— Физраствор! Срочно!

…За темными окнами операционной свистел и завывал ветер и вдруг, как бы в испуге, замигали электрические лампочки. «Неужели ветер оборвет провода и погаснет свет», — ужаснулся Василий.

— Лампы давайте, — распорядился он.

Вера Богатырева принесла зажженную лампу и поставила ее на подоконник в предоперационной.

«Ну не гасни, свет, не гасни, миленький, дай Василию Сергеевичу закончить операцию», — мысленно упрашивала она, с мольбой поглядывая иа яркую электрическую лампочку, потом чуть-чуть приоткрыла дверь и снова заглянула в операционную.

Там стояла напряженная тишина, только изредка слышался слабый вскрик больного да сухо щелкали зажимы.

— Пинцет. Тампон. Кетгут, — доносились короткие слова хирурга.

«Какой сильный, уверенный. Он, наверное, любую операцию может сделать лучше профессора», — думала Вера Богатырева.

— Ну как там? — нетерпеливым шепотом спросила Юлия Галкина.

— Операция продолжается.

— Будет жив?

— Будет, а как же…

Тихо, на цыпочках вошел завхоз Шматченко.

— Еще оперирует?

— Второй час пошел.

— Жив?

— Жив пока, — ответила Юлия.

— Почему «пока»? Жив и будет жить, — заявила Вера.

Снова пришла Нина Суханова, на минутку забежала аптекарша, заглядывали сюда стационарные больные, у всех был один и тот же тревожный вопрос: что там, в операционной?

Вера, как дежурная сестра, а значит, хозяйка положения, выдворила всех из предоперационной.

— Петр Иванович, видите, свет подмигивает, — сказала завхозу аптекарша.

— Видать, замыкание где-то.

— Да у нас на столбе искрит. Будь я мужчиной… не побоялась бы ветра.

— И я не очень-то перепугался, сейчас посмотрю, что там такое, — проговорил Шматченко и зашагал к выходу.

…Вера подбежала к вышедшему из операционной Василию и стала помогать ему стаскивать слегка забрызганный кровью халат.

— Оперированного в палату, возвышенное положение. Пенициллин в трубку по двести тысяч через восемь часов, внутримышечно по сто тысяч через четыре часа. Физиологический раствор капельно.

— Ой, Василий Сергеевич, да я же ничего не запомнила! — воскликнула Вера Богатырева. — От радости у меня память совсем дырявой стала. Я так рада, Василий Сергеевич, так рада, что Клыков жив. Вы знаете, я очень верила.

Из операционной вышел Корней Лукич. Лицо у него сияло.

— Эх, Василий Сергеевич, будь я министром здравоохранения, обязательно назначил бы за успешные операции премии хирургам, — весело говорил он.

— Совсем хотите разорить министерство, — улыбнулся Василий.

— Какие же тут разорения! Вон за спасение утопающих медаль придумали, за тушение пожаров тоже медаль. А вы сейчас такой пожарище потушили во чреве Кирилла Ивановича.

— Не совсем. Пожар еще продолжается, устранена лишь причина, — серьезно заметил Василий, зная, что борьба за жизнь Клыкова только начата, что нужно неусыпно следить за оперированным.

— Теперь мы огулом навалимся и вытянем. А министру здравоохранения все-таки следует подумать о сельских хирургах.

— Пусть думает, — весело ответил Василий, и ветер, разбойно гудевший за окнами, казался ему неразумным и совсем безобидным.

Борис Михайлович заглянул в больницу, когда операция была закончена. Он подхватил Василия под руку и потащил к себе в кабинет.

— Спасибо, дружище, выручил ты нас, вовремя примчался и, можно сказать, из могилы вытащил человека. Правда, я здесь тоже не дремал, но сам понимаешь, без ножа трудно было надеяться на успех. А теперь садись и рассказывай о съезде. Главное, как прошел твой доклад? Наверное, под аплодисменты? — Хотя Борис Михайлович и говорил горячо и спрашивал как будто с живой заинтересованностью, но серые глазки его показались Василию похожими на две узкие льдинки!

— Доклада я не читал…

— Как не читал? — опешил Борис Михайлович.

— А вот так — не допустили к высокой трибуне.

Лапинские льдинки начали плавиться, поблескивать искорками.

— Постой, постой, я что-то ничего не понимаю. В чем дело? — оживленно спросил он.

И Василий откровенно рассказал обо всем, что случилось с ним на съезде.

Не перебивая, Лапин слушал внимательно, и глазки его теперь весело поблескивали, хотя лицо выражало крайнюю степень возмущения.

— Это безобразие! Это бесчеловечно! Это дико наконец — не дать врачу выступить с докладом. Это голое диктаторство! — негодовал Борис Михайлович. Бегая по кабинету, он клял Шубина и все прочее областное начальство, потом остановился и настороженно спросил: — А Шубин тебе не сказал, кто писал эти письма?

— Я не спрашивал.

— И напрасно, напрасно, дружище! — с упреком воскликнул Борис Михайлович. — Нужно было поинтересоваться, а я здесь в порошок стер бы тех, кто любит сочинять всякие письма! И Шубин, видимо, верит этим кляузам?

— Видимо, верит.

— Вот, дружище, какая механика получается: сидит человек за тридевять земель в кабинете, ничего не видит, ничего не знает, а получит писульку я грозит расправиться единым росчерком пера. А что поделаешь, — развел руками Лапин, — пришлет Шубин приказ, и придется нам расставаться… Начальства много, и каждый видит в тебе подчиненного, которому и внушение можно сделать и с работы снять, если неугоден. А нас, дружище, двое, и поддерживать мы должны друг друга. Понимаешь? Горой стоять! Тебе, наверное, и рекомендации в партию не удалось привезти после всего, что произошло там. Конечно, если начальство чуть косо посмотрело, все косо смотрят.

— Рекомендации я привез.

— Привез? — Лапин удивленно раскрыл рот, тускло поблескивая золотым зубом, но в следующее мгновение говорил. — Хорошо, очень хорошо.

То ли успокоенный заверениями главврача, то ли занятый другими делами, но Василий совсем забыл о происшествии на съезде, о разговоре с Шубиным. Угроза Шубина рассчитаться с ним единым росчерком пера показалась ему сейчас просто немыслимой. Он верил: если ты в делах своих чист и непорочен, значит, не страшны тебе любые обвинения, любые кляузы. Здесь, в больнице, Василий чувствовал себя и легко и свободно, здесь было его самое главное, а все остальное казалось недостойным внимания. Он только что спас человека и радовался, что Клыков живет, дышит, он, Василий, не отойдет от него до тех пор, пока Клыков не выпишется из больницы, он будет по ночам приходить к нему в палату и снова недоспит… А разве может знать об этом Шубин? Борис Михайлович прав: Шубин судит о работе врача по письмам… Ну и пусть судит!

В дни съезда Василий бродил по знакомым улицам города, а мысли уносились домой, в Федоровку. Большое степное село Федоровка стало для него родным домом: по здешней земле ходили спасенные им люди, здесь жила его беспокойная любовь — Татьяна…

Борис Михайлович ушел домой, а Василий отправился в палату.

— Как чувствуете себя, Кирилл Иванович? — спросил он у Клыкова.

— Маленько получше, — тихо ответил тот.

— Ну вот и отлично, — облегченно проговорил Василий, поглаживая горячую руку пациента. — Теперь полежите спокойно, постарайтесь уснуть. Покойной ночи, Кирилл Иванович.

Василий отыскал Мишу Кузнецова в амбулатории и пригласил его к себе на ночлег. Миша сдержанно поблагодарил и взглянул на Веру. Вера опустила глаза. Было заметно, что они уже что-то решили, но сказать врачу боятся.

— А мы, Василий Сергеевич, постелили ему в коридоре за печкой, тепло там, — вызвалась тетя Даша.

Василий взглянул на смущенную Веру, на Мишу, улыбнулся и подумал:

«Ну что с ними поделаешь…».