Сельский врач

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Нередко вспоминались Василию слова санитарки тети Даши: «Одного тяжелого больного поставим на ноги, а там, глядишь, другой появится…»

Да, да, тетя Даша права, одного поставили, выходили другого, а теперь Василию не давал покоя раненый шофер Кузнецов. Из-за него он снова по ночам бежал в больницу, часами просиживал возле койки, стараясь и добрым словом и шприцем помочь тяжелобольному.

Утром на пятиминутках дежурные сестры подробно докладывали о состоянии шофера: как спал, сколько ел, какая температура, и все, кто присутствовал на пятиминутке, с напряженным вниманием слушали эти доклады и тревожно переглядывались, как бы спрашивая друг у друга: вытянет ли Кузнецов.

Ежедневно звонил Моргун, звонила Орловская, расспрашивая Василия о больном, давала советы, обещала на днях приехать. Вчера даже раздался звонок из областной больницы. Знакомый Василию хирург похвалил коллегу Донцова за решительность и советовал применить новый лечебный препарат.

В больницу приезжал следователь из прокуратуры, наведывался сюда работник районной автоинспекции. Они интересовались причиной аварии. Василий вежливо просил их повременить с допросами: Кузнецов еще слишком слаб для таких дел.

Покладистый работник автоинспекции соглашался подождать, а следователь — человек молодой, заносчивый, привыкший, чтобы его побаивались и повиновались ему, требовал у доктора немедленного свидания с подследственным.

Василий терпеливо пояснял: Кузнецову нужен покой, он пока не может давать показания.

— Поймите, в настоящее время ему трудно говорить.

— Может быть, он вообще умолкнет навеки, а что же в таком случае прикажете делать мне? — петушился несговорчивый следователь.

— Оставить свой несостоятельный прогноз и запастись терпением! — резко ответил Василий. — Допрашивать больного я вам не дам!

Вскипевший собеседник пригрозил доктору какой-то статьей из Уголовного кодекса и отправился в кабинет к главврачу за поддержкой.

…Вечером на квартиру к Василию прибежала встревоженная Вера Богатырева.

— Василий Сергеевич, поговорите с Кузнецовым, он совсем расстроился из-за этого следователя. И зачем разрешили ему заходить в палату.

За годы учебы и врачевания Василий привык видеть людские страдания, и он всегда Бодро, как и любой врач, подходил к самому тяжелому больному, и лицо его выражало несокрушимую веру в силу медицинской науки. Врач, по мнению Василия, должен обладать порядочным запасом хорошего настроения. Что бы ни творилось на душе у врача, какое бы собственное горе не разъедало сердце, он должен входить к пациенту веселым и жизнерадостным, стремясь заразить весельем и бодростью больного человека.

Но сейчас Василий был сам потрясен видом Кузнецова и, наверное, не смог скрыть своего потрясения. У него замерло сердце, когда он увидел беспомощного человека, закованного в белый панцирь гипса, и его влажные глаза, в которых застыло выражение горькой тоски и обреченности.

Василий присел рядом с койкой на табуретку и заставил себя приветливо улыбнуться.

— О чем задумался, Мишенька? — весело спросил он.

Кузнецов не ответил. Он вообще был не очень-то разговорчивым человеком.

— Ничего, Мишенька, скоро освободим вас из гипсового плена, и мы еще спляшем, — уверенным тоном продолжал Василий, чтобы подбодрить парня.

— Да, вы освободите, а прокурор в тюрьму посадит, — хрипло отозвался Кузнецов.

— В какую тюрьму? Что вы, Мишенька, выдумываете?

Из рассказа Веры Василий уже знал, что заносчивый следователь нагнал на шофера страху, пригрозив решеткой. Кляня неразумного деятеля районной прокуратуры, Василий сейчас раздумывал, как и чем успокоить расстроенного парня.

— Я видел районного автоинспектора — грозу шоферов, он расследовал аварию и пришел к заключению, что вы, Миша, совсем не виноваты. Он так и сказал: «Кузнецова мы не виним», — сообщил Василий и для большей убедительности добавил: — Он передавал вам привет и справлялся о вашем здоровье.

Кузнецов повернул голову и недоверчиво взглянул на доктора. Ему хотелось верить Василию Сергеевичу, но следователь говорил совсем другое…

Заметив недоверие в глазах Кузнецова, Василий продолжал:

— Следователь допросит свидетелей, разберется и тоже скажет: «Не виноват Кузнецов», а вы говорите в тюрьму. Невиновных, Мишенька, в тюрьму не сажают.

Парень повеселел. На бледном исхудавшем лице затеплилась улыбка.

— Спасибо, Василий Сергеевич, а то я думал: зачем выздоравливать, если сразу под суд да в тюрьму…

— Выдумщик вы, Миша, — с облегчением улыбнулся Василий.

По дороге, мимо больницы, грохоча мотором, скрипя и лязгая гусеницами, полз трактор. От грохота и лязга жалобно задребезжали оконные стекла, тонко застучал графин на тумбочке, и было заметно, как поморщился Кузнецов. По всей вероятности, тракторный грохот и тряска усилили боль в неокрепших переломах.

Эта дорога всегда выводила Василия из терпения: и шумно от нее и пыльно, особенно теперь, когда десятки машин, груженных зерном, мчались на элеваторы. Пронесется машина, и рыжая туча пыли окутывает больничный сад.

Порою слышались жалобы санитарок: прет пылища, форточку не откроешь…

Иногда у Василия появлялось дерзкое желание взять в руки лопату и перекопать дорогу. Однажды он сказал главврачу:

— Дорожный шум мешает больным.

Борис Михайлович развел руками, дескать, ничего не поделаешь, во всем виноваты строители больницы, которые избрали такое шумное место…

Корней Лукич горячо возражал, доказывая, что дорогу проложили после, что он еще тогда говорил — будет она мешать и шумом и пылью, но дорожное начальство не прислушалось к голосу фельдшера, не прислушалось потому, что проект трассы был утвержден где-то в верхах и нарушать его никто не имел права.

— Положить бы кого-нибудь из дорожных руководителей на денек в нашу больницу да пропустить десяток-другой тракторов, может быть, тогда понял бы начальничек, почем фунт лиха, — возмущался фельдшер.

Но дорожное начальство было далеко — в районе, в области, в министерстве и при необходимости лечилось оно в других больницах и у других врачей.

Когда Василий рассказал в сельсовете о дороге, о том, что из-за нее удлиняются сроки лечения, медленней заживают операционные раны и растут койко-дни, Антонов удивленно поднял широкие брови и в недоумении смотрел на доктора. Дорога влияет на выздоровление? Вот так новость! Доктор, по всей видимости, шутит или принимает его, сельского председателя, за несмышленого ребенка.

«Только от работы оторвал своими пустыми сказками», — с осуждением подумал Антонов.

— Я прошу вас, Дмитрий Дмитриевич, помочь нам убрать дорогу от больницы, — попросил Василий, уверенный в том, что доказательства привел веские, даже подкрепил их цитатами из сочинений академика Павлова о роли внешних раздражителей на течение болезни.

Антонов еле сдержал ироническую улыбку. Просьба доктора, показалась ему до того смехотворной и нелепой, что он готов был расхохотаться. И придумает же человек — убрать дорогу…

— Видите ли, доктор, дорога государственная, и она не входит в ведение сельского Совета, — начал было пояснять Антонов, но Василий прервал его.

— Знаю, государственная. Но вы можете поставить вопрос на райисполкоме, поговорить в райдоротделе и объяснить…

— Да вы что? Шутите? Меня же на смех поднимут! — вырвалось у Антонова.

— На смех? Я вас отказываюсь понимать, Дмитрий Дмитриевич. Какой может быть смех, если дело касается здоровья людей? Или вам не ясно, как важна тишина в больнице?

— Ясно, товарищ доктор, все ясно! А только заниматься всякой, извините за выражение, бессмыслицей у меня нет ни желания, ни времени! — Антонов говорил резко, отрывисто, будто выстреливал каждое слово. Он вообще не мог теперь спокойно говорить с Донцовым, и при всякой встрече в сердце его закипало непоборимое чувство неприязни к доктору.

Антонов уже давно с горечью заметил, что доктор неравнодушен к Тане, что ищет с ней встреч и ходит в дом к Тобольцевым под видом беспокойства о здоровье Варвары Платоновны. Антонов злился. Он был озадачен и, вместе с тем, не на шутку встревожен поведением Татьяны: та и с ним была приветлива и ухаживания доктора не отвергала.

Ничего не добившись, Василий в конце концов сказал:

— Знаете, Дмитрий Дмитриевич, раньше я был о вас лучшего мнения.

— Мнения о себе не собираю, — недружелюбно ответил Антонов.

В тот же день, встретив на улице Лапина, он рассказал ему о нынешнем разговоре с доктором.

— Донцов известный фантазер, — ответил Борис Михайлович. — Стоит ли принимать всерьез его претензии.

— Он грозился выступить на партийном собрании и обвинить сельсовет, который, якобы, мало помогает больнице.

— Это он может, обвинять он мастер, — подхватил Борис Михайлович. — Только не сельсовет, а председателя обольет грязью, чтобы самому выглядеть этаким чистеньким героем перед Татьяной Семеновной.

— Причем же тут Татьяна Семеновна, — растерянно пробормотал Антонов.

— Да разве не видно, куда метит наш доктор! Эх, Дмитрий Дмитриевич, добрый вы человек. Донцов не щадит вас, а вы… — Лапин воровато огляделся по сторонам и тоном заговорщика тихо продолжил: — Да если хотите знать, рыльце-то у нашего доктора в пушку. Водятся за ним кое-какие темные делишки, ой, водятся, Дмитрий Дмитриевич. Я, конечно, всякие сплетни терпеть не могу, но вам было бы интересно кое-что узнать о Донцове. К продавщице Машеньке он похаживает, и если бы узнала об этом Татьяна Семеновна… Понимаете, Дмитрий Дмитриевич…

Антонов неопределенно кивнул головой.

Обычно в конце августа вечера здесь бывают холодными. Все чаще и чаще тяжелой свинцовостью туч хмурится небо, по-разбойничьи налетают с бескрайних степей Казахстана порывистые студеные ветры, и порою кажется: вот-вот хлопьями повалит густой непроглядный снег. Но вдруг опять засияет горячее степное солнце, и — снова лето, снова дышит зноем голубая высь. Вот и нынче. День выдался жаркий, и вечер был теплый, безветренный, даже на берегу речки воздух казался теплым, как парное молоко.

Минут за тридцать до назначенного времени Василий пришел на берег. Перед ним серебристо поблескивала неширокая речная заводь. У берега, на воде, доверчиво распластались круглые листья кувшинок и кое-где между ними желтели красивые маковки. В бездонной глубине величественно проплывали отраженные облака и ослепительно ярко голубело небо. Вокруг стояла густая, неподвижная тишина, но если прислушаться, можно было расслышать осторожный шорох листвы да какие-то едва уловимые всплески на воде.

Воздух был пропитан запахами разнотравья.

Василий посматривал в сторону села: в назначенный час по знакомой тропинке должна была прийти сюда, на берег, Татьяна. Она всегда отличалась точностью, а сейчас почему-то опаздывала.

«Неужели задержал отец», — с досадой подумал он, и вдруг увидел ее.

— Таня! — он схватил теплые девичьи руки. — Как долго я ждал тебя.

— А я сидела за семью замками, за девятью железными дверями в темной башне отцовского замка, но раздвинулись передо мною стены твердокаменные, упали замки кованые, отворились двери железные, и вот я, как видишь, стою перед тобой, — смеясь, говорила Татьяна.

— Ты сегодня хорошо настроена.

— Конечно! Отец хотел запереть меня в чулане, а там скребутся мыши, а я страх как боюсь мышей. Но чтобы не терпеть страха, убежала к тебе вопреки воле родительской. Думаю, подвигу моему ты воздашь должное?

Она пошучивала, она вообще с иронией рассказывала о суровых запретах отца и совсем не обращала на них внимания.

А Василию, наоборот, была неприятна одна только мысль, что отец Татьяны противник их встреч. Ему хотелось подружиться с Тобольцевым и быть желанным гостем в их доме.

Солнце уже клонилось к закату. Розоватыми чешуйками подернулась речка. У берегов клубился молочно-белый, с багряными прожилками, туман.

Где-то в стороне шлепнулась на воду стайка диких уток.

Из-за горизонта осторожно, как бы пробуя небесную дорогу, выкатилась огромная медно-красная луна. С каждой минутой светлея, она уменьшалась, точно все выше и дальше уплывала в темное пространство, густо вышитое крохотными светлячками звезд. Все кругом теперь было залито холодным серебряным светом, и река казалась раскроенной надвое зыбкой лунной дорожкой.

— Как твой Кузнецов? — поинтересовалась Татьяна.

— Идет на поправку.

— И дорога ему теперь не мешает?

— Ты уже знаешь о дороге?

— К сожалению, — вздохнула Татьяна. Немного помолчав, она с мольбой продолжала: — Слушай, Василий, все-таки неудобно, я от стыда сгореть готова. На днях вы с Антоновым подняли такой крик в сельсовете, что теперь ползут слухи, будто Антонов и доктор не могут поделить председательскую дочку… Понимаешь?

— Нет, не понимаю, кому охота говорить такие пошлости.

— Находятся люди… А ведь я учительница…

— А что остается мне? С председателем колхоза повысить голоса не смей, на собрании не тронь его, потому что люди подумают — из-за дочери нападаю. С сельского председателя не потребуй, опять же люди подумают по-своему, будто из-за учительницы шум поднимаю. Значит, остается одно: смириться, махнуть на все рукой и ждать, когда Антонов с Тобольцевым сами пожалуют в больницу и полюбопытствуют: «Все ли у тебя, доктор, в порядке, все ли есть для нормальной работы…»

— Не об этом я, — тихо возразила Татьяна. — Можно по-хорошему.

— А если они «по-хорошему» не понимают, если Антонов думает, что требования врача бессмысленны, если Тобольцев считает, что врач напрасно придирается к дояркам, которые в спешке порой не моют руки перед дойкой. Выходит, нужно извиниться перед начальством и уйти?

— Но Борис Михайлович умеет без шума, без крика…

— Борис Михайлович, — криво усмехнулся Василий. — Да Борису Михайловичу все равно. Для него самое главное, чтобы в больнице было чисто, чтобы не нарушались инструкции. А я так не могу! Если ты врач, значит, и поступай по-врачебному, иначе откажись от диплома.

— Эх ты, беспокойная твоя душа, — сказала Татьяна. — Я не призываю тебя к смирению, но прежде чем обвинить человека, ты должен знать, каков он. Ты, например, совсем не понимаешь Антонова, ты даже представить себе не можешь, какой он милый, отзывчивый, хороший…

Слушая Татьяну, Василий вдруг почувствовал себя чужим, а эти свидания казались ему совсем напрасными. Она словно для того встречалась с ним, чтобы похвалить Антонова, чтобы рассказать о нем. Каждый раз, когда речь заходила о прошлом Тани, героем ее рассказов был Дмитрий Антонов — когда-то они вместе собирали грибы в Лосевой роще, ходили с Корнеем Лукичом за лекарственными травами на луг к Попову дереву… Каждое ее воспоминание было связано с Дмитрием…

«Любит она его», — с горечью заключил Василий.

За спиною послышались чьи-то шаги, потом раздался звонкий девичий голос:

— Василий Сергеевич! Вы здесь? В больницу вас вызывают!

— Сейчас иду, — с сожалением откликнулся он.

Василию не хотелось расставаться с Татьяной, а нужно: в больнице ждет какая-то работа, кто-то опять нуждается в его помощи.

— Тебя, наверно, долго искали, — виновато сказала Татьяна.

— Не думаю, — ответил он, ускоряя шаги.

Татьяна некоторое время шла молча, а потом неожиданно расхохоталась:

— Наконец-то дошло, теперь понимаю, почему ты избрал для прогулок одну дорожку. В больнице должны знать, где ты. Правда?

— Нет, нет, Таня, — смутился он.

Ему неловко было признаваться, что он сообщил в больнице, где будет вечером, но с кем? Об этом Василий Сергеевич не говорил ни слова.

Впрочем, всезнайки сестры и не интересовались, они и без того прекрасно были осведомлены обо всех сердечных делах доктора Донцова.

— Прости, Таня, я действительно сказал дежурной сестре, где буду вечером.

— Я догадалась.

— И считаешь меня чудаком?

— Что ты, наоборот, правильно делаешь. Работа прежде всего. До свиданья.

Всю дорогу Татьяну душил смех. Стоило ей только представить себе, как Василий, отправляясь к ней на свидание, деловито инструктирует дежурную сестру, где искать его в случае необходимости, — она тихонько смеялась. И в самом деле смешно! Теперь она понимала, почему он всегда бывал таким несговорчивым и упрямо стоял на своем, отказываясь от самых, казалось бы, заманчивых ее предложений. Однажды вечером она пригласила его покататься на лодке. Он отказался и, видимо, потому, что не предупредил дежурную сестру. Конечно, они могли уплыть бог знает куда, и посланная за хирургом санитарка не могла бы отыскать его.

— Таня, — позвал ее кто-то.

Тобольцева вздрогнула от неожиданности, но, увидев Антонова, с упреком бросила:

— Как ты напугал меня, Дмитрий.

— Я хочу поговорить с тобой, Таня.

— О чем, Дмитрий?

— Конечно, не о ремонте школы.

— А может, все-таки о ремонте поговорим.

— Ты изменилась, ты очень изменилась за последнее время.

— Похорошела или подурнела?

— Не внешне, внутренне изменилась.

— Я что-то не примечаю.

— Ты многого теперь не замечаешь, — с грустью сказал Антонов. — Вспомни наше детство, нашу юность, они всегда шли рядом. Неужели все, что было, можно забыть? Скажи, ты действительно любишь его? — внезапно спросил он, и в этом вопросе звучали и боль, и надежда услышать желанное «нет».

— О ком ты говоришь, Дмитрий?

— Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. Ты не умеешь лукавить, я это знаю.

Татьяна слушала рассеянно, будто не к ней относились эти слова.

«А что сейчас делает Василий?» — мелькнуло у нее в голове. «Наверное, опять в операционной и опять спасает чью-нибудь жизнь… Он в халате — строгий, недоступный, он, как чародей… Да, да, как чародей, а сам этого не понимает. Жаль: мало среди врачей романтиков, делают великое, а говорить об этом не любят и не умеют… Василий тоже не любит и не умеет рассказывать… «Рядовая операция»… или «обычный случай», — раздумывала Татьяна. Ей всегда за этими «рядовыми операциями» и «обычными случаями» виделся подвиг человека в белом халате. Сейчас ей хотелось побежать туда, к больнице, встать невидимой у освещенных окон операционной и смотреть сквозь стекла на него, Василия, мысленно быть с ним рядом, прийти на помощь в нужную минуту, подбодрить взглядом…

— Но я не верю, Таня, понимаешь, не верю, чтобы ты вдруг потеряла голову и увлеклась каким-то посторонним человеком, — горячо продолжал Антонов. — Пойми, Таня, сегодня Донцов работает в нашей больнице, завтра переведут его в другое село и он так же будет работать, забыв о нашей Федоровке. Что она для него? — населенный пункт. А мы, мы не можем забыть, мы здесь родились, и все наше здесь, родное до конца дней. Нашими трудами будет хорошеть родное село. — Он крепко сжимал ее руку и говорил отрывисто, как будто хотел, чтобы каждое слово глубже врезалось в ее сознание.

«Да что они, сговорились с отцом, что ли? — с удивлением подумала Тобольцева. — Один говорит — Донцов здесь временно, уедет, другой тоже говорит — уедет, забудет… А что вы скажете, если Василий останется в Федоровке на всю жизнь, если Федоровка станет для него самым дорогим уголком на земле — родиной его детей», — в мыслях спорила Татьяна с отцом и Антоновым.

— Ну, почему же ты молчишь, Таня? Я прав? Ты не любишь его? Хочешь, Таня, мы пойдем завтра и распишемся. Ты перейдешь в мой дом или я перейду к тебе. Я не могу отдать тебя другому, слышишь, Таня, не могу и никогда не отдам. Я люблю тебя, Таня, давно, давно люблю…

Где-то рядом залилась гармошка «страданием», и тонкий девичий голос затянул частушку:

Другой девичий голос ответил:

И третий голос — протяжный, высокий — советовал:

— Слышишь, Дмитрий, о тебе поют все федоровские девушки, — весело проговорила Тобольцева.

— Не все, — тяжко вздохнул Антонов.

И вспомнилось, как танцуя на выпускном вечере, Антонов тихо шепнул ей на ухо: «Давай удерем на полчасика». Таня расхохоталась и смехом своим смутила Дмитрия. «Ничего нет смешного», — обидчиво пробормотал юноша.

Она смеялась потому, что у самой на языке была именно эта фраза: «Давай удерем на полчасика». И они удрали на берег реки. Там он впервые поцеловал ее…

Осенью Антонов ушел в армию, а Таня поступила в институт. Они много и часто писали друг другу. Однажды, не подозревая ничего дурного, Таня написала ему о том, как хорошо и весело проходят у них институтские вечера, что она участвует в самодеятельности и с одним очень культурным и красивым студентом исполняет дуэты из оперетт. «Нас буквально не отпускают со сцены и столько бывает аплодисментов, что ушам больно. Игорь часто заходит к нам в общежитие, и наши девчата болтают, будто мы с ним рождены друг для друга. Игорь очень музыкальный и хороший парень. Мы ходим с ним на спевки в театр музкомедии», — откровенно писала Таня. Ответ на это письмо прибыл чуть ли не через месяц, хотя письма шли не больше трех дней. Антонов писал, что он терпеть не может оперетт, что он желает ей, Тане, счастья, что серая шинель его не может соперничать с элегантным макинтошем Игоря. Таня была оскорблена этим глупым письмом. Он, Дмитрий, не верит ей? Недели две она трудилась над ответным посланием, но письмо возвратилось назад с припиской: «Адресат выбыл». Таня тогда подумала, что Дмитрий специально не стал получать ее письмо. Месяца через три Антонов прислал в конверте ее фотографию, и на маленьком клочке бумаги, вырванном из блокнота, было написано: «Извини, я должен возвратить эту карточку. Мне часто приходится бывать на учениях. Форсируем водные преграды, пробираемся сквозь дремучие леса. Боюсь, как бы не подмокла она или не разорвалась о лесные сучья», — и подпись.

Таня поплакала тайком и решила: чему быть, того не миновать — Дмитрий навсегда ушел из ее жизни…

Были у Тобольцевой в институте увлечения, ухаживали за ней, признавались в любви, один вдовец, преподаватель с кафедры литературы, даже предлагал ей руку и сердце с удобной городской квартирой. Но она уехала к себе домой, в Федоровку.

Прослужив положенное время, Антонов остался в армии сверхсрочником. В отпуск он приезжал в те месяцы, когда Таня была в институте. И вдруг он снова появился дома и сказал Тане, что любит по-прежнему и жить без нее не может.

Татьяна растерялась, не зная, что делать. Она до сих пор не могла простить Дмитрию оскорбительных писем, возврата фотографии, не могла простить ему самого главного — недоверия. Но сердце все-таки невольно тянулось к Антонову.

Дмитрий не отступал. Каждый вечер он приходил к ней в дом и был исключительно внимателен и нежен. Став председателем сельского Совета, он изо всех сил старался помочь школе, чем только мог. Когда Татьяна порой напоминала о письмах, он, досадуя, говорил:

— Прости, Танюша, погорячился. Понимаешь, люблю я тебя, очень, очень люблю и потому не мог спокойно читать об Игоре, хотя он, видать, порядочный парень.

Скрипнула калитка, и тут же послышался возбужденно-радостный голос Тобольцева:

— Что остановились? Ужинать заходите. Ужин у нас сегодня особенный.

— Что-нибудь случилось? — насторожилась Татьяна.

— Случилось, доченька. А ну-ка, Дмитрий, — обратился он к Антонову, — скажи ей, что мы первыми рассчитались с государством. Только что по радио говорили об этом из Москвы.

— Ой, папа, у тебя налицо признаки славолюбия, — рассмеялась она.

— Добрая слава красит человека, — серьезно ответил Тобольцев. — Заходите в дом, — пригласил он.

Татьяна подхватила Антонова под руку и, смеясь, потащила в избу.

«Вот так-то оно лучше», — одобрительно подумал Тобольцев.

Борис Михайлович проснулся от настойчивого треска будильника. Он с неохотой вылез из-под одеяла, протер кулаками заспанные глаза и, свесив с кровати голые волосатые ноги, завистливо покосился на сладко спавшую жену. На какое-то мгновение им овладело желание вновь нырнуть под одеяло, но вспомнилось, что в шесть утра от конторы, МТС уходит легковая машина в Заречное.

— Ехать, обязательно ехать, — вслух проговорил Борис Михайлович, словно убеждая кого-то в непреклонности своего решения. На эту поездку он возлагал большие надежды: у него заранее все было учтено и продумано…

Он торопливо оделся, наспех съел холодный завтрак, с вечера приготовленный женою, надел плащ и вышел на улицу.

Утро выдалось хмурое, ветреное, над селом медленно, будто груженные чем-то тяжелым, ползли свинцово-серые тучи.

Борис Михайлович поежился от неприятной утренней прохлады, поглубже натянул на голову фетровую шляпу.

…В Заречное приехали в половине восьмого. Моросил мелкий, точно сквозь сито просеянный дождь, К ногам липла густая клейкая грязь.

Время было раннее, и Борис Михайлович понимал, что в такой час Моргуна в больнице, конечно, нет, а значит, идти туда бесполезно. Он позвонил по единственному в райцентре телефону-автомату на квартиру к Моргуну, и его подстерегла первая неудача: жена Моргуна сообщила, что Филипп Маркович вчера в полдень уехал по колхозам и вернется только завтра.

«И нужно было ему именно сейчас отсутствовать, — неприязненно подумал Борис Михайлович, зная, что без районного главврача ничего не решит. — А что, если зайти в райком к Аркадию Александровичу? Собственно говоря, можно начать с секретаря райкома, а потом договориться по телефону с Моргуном», — рассудил он, радуясь, что в голову пришла такая мысль.

Не обращая внимания на дождь, Лапин слонялся по улицам райцентра, заглядывал в открытые уже продовольственные магазины, подолгу стоял у витрин, от буквы до буквы читал мокрые афиши областной филармонии, приезжавшей в Заречное с концертами, а ровно в девять утра появился в райкоме.

— Прихворнул наш хозяин, — сообщил Борису Михайловичу знакомый инструктор.

— В больнице лежит?

— Дома. Бюллетенит.

Вторая неудача… Все точно сговорились — один уехал, другой заболел. Раздосадованный Борис Михайлович вышел из райкома, постоял с минуту на крылечке, не зная, что делать. Не приезжать же ему еще раз в район, все должно решиться сегодня!..

«Может быть, пойти на квартиру к секретарю райкома? Удобно ли? Да какое может быть неудобство, если я зайду как врач», — рассуждал Борис Михайлович…

Увидев нежданного гостя, Орловская удивилась и тут же спросила:

— Привезли больного?

— Нет, Галина Николаевна. Шел мимо, решил проведать. Слышал я, будто Аркадий Александрович приболел…

— Да. Привязалась ангина.

— Не бережете вы хозяина района.

— Попробуйте уберечь его, если ему ни дня, ни ночи, — со вздохом отвечала Орловская.

— Большому кораблю — большое плавание, — многозначительно проговорил Борис Михайлович. Он долго вытирал ноги, потом торжественно переступил порог. Войдя в комнату, придирчиво оглянул жилье «хозяина района», и на него как-то неприятно подействовала простота обстановки. Он думал встретить здесь ковры да бархат, а увидел простой буфет, раздвижной стол, покрытый ослепительной белизны скатертью и окруженный стульями, мягкий диван, обитый коричневым дерматином, на стене фотографии в рамках и увеличенный портрет молодого Аркадия Александровича в форме лейтенанта-танкиста.

— Промокли, Борис Михайлович, сейчас я вас чайком горячим угощу, — сказала Орловская.

— Галочка, с кем ты там любезничаешь? — послышался из соседней комнаты сипловатый голос.

— А вот сейчас увидишь, — откликнулась Орловская и жестом пригласила гостя в соседнюю комнату-спальню.

— Борис Михайлович! — обрадовался Шульга. — Вот это удружили, вот это забота о живом человеке, не успел заболеть, а доктора скопом! — весело говорил секретарь, крепко пожимая руку Лапину.

— Что это вы, Аркадий Александрович, болеть вздумали.

— И не говорите, дорогой доктор, так уж вышло, и болезнь как будто не серьезная, а вот попробуйте, докажите ей, — махнул он рукою в сторону жены, — уложила, как маленького, и кончен бал.

— С ангиной шутки плохи, постельный режим при лечении нужен, — мягко проговорил Борис Михайлович.

— Эге, все вы заодно, — улыбнулся Шульга. — Да ладно уж, что с вами поделаешь, полежу, подзаймусь самообразованием, художественную литературу всласть почитаю, а то поотстал малость.

Кроме двух кроватей, в спальне стоял широкий, с застекленными створками, книжный шкаф, в углу, у самого окна, расположился небольшой письменный стол с электрической лампой-грибком. Книги здесь были всюду: в набитом до отказа шкафу, на столе, на подоконнике, на стульях. Чувствовалось, что хозяева — большие книголюбы.

— Да, Борис Михайлович, разрешите от души поздравить вас. Читал очерк, видел в газете ваш портрет, — сказал Шульга.

Лапин просиял. Сердце его учащенно забилось: значит, «хозяин района» уже знает. Борис Михайлович с благодарностью взглянул сейчас на Орловскую, уверенный, что газету в дом принесла она.

— Хорошо написан очерк, — продолжал Шульга. — Правильно, очень правильно, что он появился. А то ведь мало пишут о вашем брате — медике. Больше можно прочесть о доярках, механизаторах, агрономах, председателях колхозов и даже о секретарях райкомов. А ведь великое дело вы делаете!

Лапин с нарочитой скромностью молвил:

— Я что… сельский врач. Про Галину Николаевну, вот о ком написать нужно…

— И о ней можно, — подтвердил Шульга. — Слышал я, Борис Михайлович, о вашем новом хирурге.

Лапин насторожился. Интересно, что мог слышать Шульга о Донцове?

— Оперирует он у вас.

— Да, пробует потихоньку.

— Почему «потихоньку»? — вмешалась Орловская. — Несколько операций у него были удачными.

— Я признаю хирурга, у которого все без исключения операции удачны, — заявил Борис Михайлович, поглядывая на секретаря, будто хотел отгадать, как относится тот к его словам.

— От Василия Сергеевича рано требовать этого.

— Вот и я о том же, — быстро подхватил Лапин. — Если мы все поможем ему, а не станем возносить незаслуженно, из него выйдет отличный хирург.

Борис Михайлович терпеливо ждал, когда уйдет Орловская. В ее присутствии начинать разговор о Донцове он не решался. Чутьем Лапин угадывал, что Галина Николаевна стоит на стороне Донцова и что она может сейчас испортить все дело.

— Я вот о чем хочу сказать вам, Борис Михайлович, пусть ваш хирург еще только делает первые шаги, но и это хорошо. Богатеем! А что было в нашем крае, скажем, лет пятьдесят тому назад. Недавно мне попалась любопытная книжица ныне забытого писателя. «Записки проезжего», — так называлась эта небольшая книга. Галочка, будь добра, найди-ка ее, — обратился к жене Шульга.

Орловская подала мужу книгу и сказала, к великому удовольствию Бориса Михайловича:

— Мне пора. Приду часам к четырем.

— Если что, я позвоню тебе, — кивнул головою Шульга и снова обратился к Борису Михайловичу, протягивая книгу. — Читайте вслух с двадцать четвертой страницы

— «Мы ехали на перекладных, — начал Лапин, — погода стояла ужасная. Шел дождь, нет, не дождь, а с неба лилась какая-то слякоть. Наш до нитки промокший возница время от времени останавливал тарантас и сострадательно спрашивал: «Ну, как он, сердешный?». — «Дышит пока», — с великой скорбью отвечала моя соседка, молодая женщина, пробиравшаяся к мужу с ребенком. Мы как могли утешали бедную женщину-мать, уверяя, что все обойдется хорошо, что скоро покажется большое село и там непременно найдется доктор. Не буду описывать наше почти шестичасовое путешествие до большого села, это было мучительно, это было неописуемое страдание и людей и животных. Лошади еле тащились, утопая по брюхо в грязи. Но вот, наконец, мы въехали в село. У первого же встречного крестьянина мы спросили, есть ли в селе доктор. Тот кивнул головою, дескать есть, и указал нам его дом. Нас встретил хмурый, заросший бородою мужчина в холщовой рубахе. От него пахло водкой и какими-то лекарствами. Но мы не обратили внимания ни на его вид, ни на запахи, а попросили оказать больному ребенку помощь. Мать готова была упасть перед ним на колени, она смотрела на него с глубокой надеждой, как смотрит богомольный человек на икону, веря, что образ святого способен свершать чудо. Хозяин дома осмотрел ребенка, развел руками и виновато проговорил: «Ничем, господа, не могу помочь. Я — лекарский помощник, а малыша нужно положить в больницу, врачу показать». «Далеко ли до врача?» — с тревогой спросили мы. «Верст пятьдесят, не больше», — ответил лекарский помощник. Потом он достал из-под лавки бутылку с какой-то жидкостью неопределенного цвета и сказал, чтобы поили больного по чайной ложечке через каждые два часа. Хотя погода, как я говорил, была ужасная, грязь невообразимая, но мы снова, не теряя дорогих минут, двинулись в путь. Мы спешили к врачу. Убитая горем женщина прижимала к груди ребенка, поминутно всхлипывая. Прекрасные глаза матери опухли от слез. А вскоре врач уже не был нужен — ребенок помер в дороге».

— Хватит, — попросил Шульга. — Вот как обстояли дела в нашем крае. До врача нужно было ехать сотню верст. А теперь в вашей Федоровке хирург, в Заречном все врачи специалисты. Случись сейчас такое, как описано в книге, и вот она помощь, мальчик жил бы…

— Да, мы теперь вооружены, — подтвердил Лапин, соображая, с какой стороны подойти к цели своего визита. — Врачей у нас много, но колхозное село требует теперь специалистов, настоящих мастеров своего дела.

— Да, да, это вы правильно говорите, запросы колхозного села растут с каждым днем, и мы, к сожалению, не всегда можем удовлетворить их, отстаем…

— Слышал я, Аркадий Александрович, будто из нашего района нужно послать на специализацию по хирургии одного врача, — вкрадчиво начал Лапин, — вот я и хочу попросить Филиппа Марковича, чтобы Донцова послать. Вернется он потом в Федоровку с набитой рукой.

— Верно.

— Только не знаю, согласится ли Моргун. Если бы вы поддержали…

— Поддержу, непременно поддержу. Дело вы задумали хорошее. Пусть учится. Нам нужны грамотные врачи, особенно хирурги, — соглашался Шульга. — А как же вы, Борис Михайлович, опять без помощника?

— Не о себе я думаю, Аркадий Александрович, как-нибудь обойдусь, не привыкать мне одному работать. О деле беспокоюсь, о больнице.

«Молодец, с перспективой человек, настоящий советский врач», — похвально думал секретарь райкома о Лапине.

Сегодня, вместо уехавшего в Заречное Лапина, пятиминутку проводил Василий.

Докладывала дежурная сестра Юлия Галкина. Она сообщила количество стационарных больных, назвала фамилии температурящих и вдруг неожиданно добавила:

— А еще, Василий Сергеевич, наверное, поступит вам жалоба от Романа Егоровича Вялых.

— В чем дело? — насторожился Василий.

Юлия опустила голову, помялась немножко и тихо ответила:

— Он хотел вечером почитать, а я у него лампу отобрала.

— Зачем же, пусть почитал бы.

— Корней Лукич посоветовал, — еще тише молвила Юлия.

Василий вопросительно посмотрел на старого фельдшера. Тот, осуждающе покачивая головой, сказал:

— Вот беда, даже пошутить нельзя с ней. Да пошутил я, Василий Сергеевич. Ты, говорю, лампу у него вечером забери, и пусть директор МТС полежит вечерок без света.

— Во-первых, Роман Егорович сейчас не директор, а больной, а, во-вторых, мы должны создать уют каждому, кто лечится у нас, — наставительно ответил Василий.

— Да что же получается, Василий Сергеевич, — горячо возразила старшая сестра. — Мы всем должны, а нам никто. Правильно Юлия сделала, что лампу отобрала. Пусть этот Вялых почувствует, как оно без света живется! А еще положить бы с ним рядом Антонова с Тобольцевым и дать им в палату коптилку, которая дымит побольше, пусть бы в жмурки поиграли.

— Комедия получилась бы, и только, — хихикнул завхоз.

— Представление в трех действиях.

— Что вы, что вы, товарищи, разве можно так непочтительно относиться к местному начальству, — с улыбкой возразил Василий, чувствуя, что сам готов подбросить какую-нибудь шутку.

— А помнишь, Корней Лукич, как проучил ты однажды в тридцать пятом году сельского председателя, — не утерпела акушерка.

Как-то студеной зимой подходили к концу дрова в больнице. Корней Лукич отправился к председателю сельского Совета, так, мол, и так, помоги транспортом дровишки подбросить. Председатель отказать не отказал, но стал водить фельдшера за нос да «завтраками» кормить. «Завтра непременно транспорт будет», «завтра все уладим», «завтра этот вопрос решим». Корней Лукич и так и этак — ничего не получается. И вдруг прихворнул сам председатель. Корней Лукич рад стараться и сразу его в больницу да в самую холодную палату. Лежит председатель день, лежит другой, лекарства, как положено, принимает, а вылезти из-под одеяла не может: холод в палате ужасный. Корней Лукич и слова не говорит ему о дровах, будто забыл совсем о топливе. Крепился председатель, крепился, а потом говорит фельдшеру: «Послушай, друг милый, да сколько мерзнуть я у вас буду». «Да ведь зимой, оно, все мерзнут, зима, она и есть зима, вон как инеем стекла запушило», — невозмутимо отвечает фельдшер. — Придет весна, пригреет солнышко, и потеплеет сразу», — продолжает Корней Лукич. А перед вечером опять подошел к председательской койке и говорит: «Сегодня поступил тяжелобольной с высокой температурой, укрыть его получше нужно, ты уж извини, пожалуйста, заберут у тебя на ночь теплое одеяло, а ты уж потерпи как-нибудь и не взыщи — зима на дворе, что с ней поделаешь». «А что, разве действительно топлива нет в больнице?» — спрашивает председатель. «Да ведь зачем оно, топливо, за ним в лес нужно ехать, одно беспокойство. Вот через недельку выпишем тебя, потом поговорим». «Зачем же откладывать?» — ужасается председатель и тут же пишет, кому следует, записку, и на следующий день больница до самой весны была обеспечена топливом…

Может быть, в действительности и не так было, как рассказывал старый фельдшер, может быть, присочинил он малость (на это он был большой мастер), но всем рассказ понравился, и федоровские медики, смеясь, хвалили Корнея Лукича за находчивость.

В палате, у постели Вялых, Василий чувствовал какую-то неловкость: кто знает, как отнесется к поступку Юлии Роман Егорович, быть может, предъявит претензии, но тот, как всегда, весело пошучивал, покорно переворачивался с живота на спину, давая возможность врачу получше прослушать себя.

— После вашей блокады, Василий Сергеевич, сразу лучше стало. Думаю, через несколько деньков благополучно выпишите меня, — словоохотливо говорил он.

— Теперь вижу — лучше, — соглашался Василий. А когда он стал извиняться и уверять, что сегодня вечером никто не отберет у него, Романа Егоровича, лампу, в глазах у Вялых зажглись лукавые огоньки, и он добродушно ответил:

— Молодец ваша сестрица, право слово, молодец! Полежите, говорит, вечерок без света, тогда поймете, каково нам. — Вялых помолчал немного, потом серьезным голосом продолжил: — Полежал я у вас да посмотрел на вашу работу, понаблюдал, как приходится вам по ночам жизнь человеческую спасать… Ведь приходил когда-то с просьбой Борис Михайлович — помогите, черти лысые. Кивали мы ему на сев, на уборку, на зябь и думали, что важнее этих дел ничего на свете нету, а сестрица ваша вчера правильно сказала. Молодец она. Ничего, Василий Сергеевич, что-нибудь придумаем, дело не будем откладывать в долгий ящик, дадим в больницу свет…

…В полдень приехал Моргун и сразу же, надев халат, прошел в перевязочную. Там Василий уже в который раз осматривал ногу Клыкова. После больших доз пенициллина процесс остеомиелита заметно угас и самочувствие Константина Ивановича улучшилось: упала температура, уменьшились в ноге боли.

Моргун тоже внимательно осмотрел больную ногу, а после в ординаторской спросил:

— Откуда у вас такой запущенный случай?

— Из рук самого Бродского.

— Постойте, постойте, я уже где-то слышал эту фамилию.

— Знахарь он, подвизается в Нижней Вязовке.

— Ага, теперь вспомнил. Им интересовался однажды районный прокурор, но ничего подозрительного не нашел. Лекарственные травы собирает и только.

— Нет, не только, — и Василий рассказал Моргуну о встрече с Бродским в доме Клыкова, о своем выступлении в колхозном клубе перед началом киносеанса.

— Правильно сделали, — похвалил Моргун. — А чтобы довести дело до конца, напишите-ка статью в районную газету, да позлее. Расскажите о Клыкове, который чуть было без ноги не остался после лечения Бродского. Сегодня же договорюсь с редактором, и статью, видимо, напечатают…

Нынешний день Борис Михайлович считал, безусловно, удачным днем. И пусть на обратном пути эмтээсовская машина забуксовала, съехав нечаянно в кювет, пусть всю дорогу их сопровождал мелкий назойливый дождь и вымок Борис Михайлович изрядно, — не беда, у него было отличное настроение. Вдобавок ко всему, что удалось устроить в Заречном, он вовремя вернулся в Федоровку и застал здесь Моргуна.

«На ловца и зверь бежит», — с удовлетворением подумал он, радостно пожимая руку начальника. Сегодня даже замечания Моргуна о некоторых непорядках в больнице Борис Михайлович выслушал, как что-то очень далекое, совсем его не касающееся.

«Главное сейчас в другом: окончательно решится вопрос с Донцовым», — в мыслях торжествовал Лапин. В Заречном он успел позондировать почву и к своему великому удовольствию выяснил, что кандидатура врача на усовершенствование еще не подобрана, значит, поедет Донцов…

И сам Филипп Маркович, ничего не подозревая, лил воду на его, Лапина, мельницу, потому что первым заговорил о Донцове.

— Способный человек, я бы даже сказал — талантливый хирург. Повезло вам, Борис Михайлович, — говорил Моргун. И не будь Борис Михайлович занят своими мыслями, не будь он опьянен удачным оборотом дел, он, конечно, заметил бы едва уловимую хитринку и в голосе собеседника и в его карих прищуренных глазах. Но Борис Михайлович был слишком занят собой, своим благополучием и, ничего подозрительного не замечая, принимал слова Моргуна как должное. А Моргун хитрил. Из далеко неточных источников он уже знал, что отношения между врачами в Федоровской больнице начинают портиться, что два сельских врача вместо того, чтобы помогать друг другу, не могут найти общего языка. Сегодня Моргун специально заглянул в Федоровку, чтобы, кроме сугубо медицинских дел, поинтересоваться еще взаимоотношениями Лапина и Донцова. Но сейчас, анализируя хвалебную речь Бориса Михайловича в адрес Донцова, он усомнился в достоверности беспокоивших его слухов. Да, говорил Борис Михайлович, Донцов способный врач. Да, соглашался он, Донцов талантливый хирург, заботливый и внимательный лечебник, и каждый главврач только может мечтать о таком помощнике.

С давних пор Моргун считал, что Лапин человек честолюбивый, склонный приписать чужие заслуги себе, благоразумно умолчав о подчиненных, словно и нет их на свете, словно в больнице трудится не коллектив, а один он, главврач.

И вдруг такие слова о Донцове…

«Значит, все в порядке у них», — с облегчением подумал Моргун.

— Я, Филипп Маркович, давно мечтаю о том времени, когда в нашей больнице будут производиться любые, самые сложные операции. Когда мы совсем перестанем бояться всяких неожиданностей, — по-ораторски продолжал Борис Михайлович, и со стороны могло показаться, что перед ним не один Моргун, а большая аудитория слушателей. — Вы сами знаете, растет культура села, растут, следовательно, и запросы народа. То, что хорошо было вчера, уже не удовлетворяет сегодня.

— Ну, что ж, отличная у вас мечта, Борис Михайлович, — охотно согласился Моргун.

— И она вполне осуществима! — с жаром воскликнул Борис Михайлович. — Только сами знаете, для хирурга одного таланта мало, нужны еще знания, богатые знания, нужна практика.

— Тоже верно, — опять согласился собеседник.

«Я тебя, начальничек, так обведу вокруг пальца, что тебе останется только соглашаться», — промелькнула самодовольная мысль в голове Бориса Михайловича, а вслух он говорил:

— Был я сегодня у Аркадия Александровича, посоветовались мы с ним, поговорили о перспективе Федоровской больницы. Между прочим, Аркадий Александрович тоже хорошего мнения о способностях Донцова. Хирург, говорит, многообещающий, но нужно помочь ему, создать условия для повышения специальности и посоветовал направить Донцова на усовершенствование по хирургии.

— На какое усовершенствование? — сразу не понял Моргун.

— Из нашего района должен поехать один врач. Кандидатура Донцова самая подходящая, тут нельзя не согласиться с Аркадием Александровичем.

— К сожалению, мы не можем позволить себе такой роскоши, с хирургами в районе из рук вон плохо.

— Я думаю о будущем, — с досадой бросил Борис Михайлович. Ему казалось, что Моргун, услышав имя секретаря райкома, сразу согласится с предложенной кандидатурой и разговор будет исчерпан, но вышло наоборот.

— Я тоже думаю о будущем, но не забываю о настоящем, — упрямо отрезал Моргун. Он встал и показался Лапину еще выше ростом, тронутое оспой лицо его посуровело, в глазах поблескивали недобрые искорки.

— Ни на какое усовершенствование Донцов не поедет, он пока не нуждается в этом, — решительно заявил Моргун.

— Вы не хотите считаться с мнением секретаря райкома? — тоном судьи спросил Лапин.

— Секретарь райкома тут ни при чем.

— А с просьбой самого Донцова можете считаться или она тоже ни при чем? — продолжал наступление Борис Михайлович, не желая даже на мгновение допустить, что весь его отлично разработанный план может рухнуть, как подгнившее дерево. Нет, он еще верил в свою близкую победу и уступать не собирался.

— Донцов просился на усовершенствование? Не может быть, — упрямо отмахнулся Филипп Маркович. — Донцов недавно вышел из институтской клиники, и человек он порядочный к тому же. Впрочем, пригласите его, и мы вместе спросим, желает он на усовершенствование или не желает.

Борис Михайлович понял ошибку: не надо было сгоряча тискать в разговор несуществующую просьбу Донцова, нужно действовать осмотрительно…

— Он мне как-то жаловался на трудности, и я понял это как просьбу поехать на усовершенствование, получиться немножко, — неуклюже выкручивался Лапин.

— Трудности это совсем другое дело!

Хотя Борис Михайлович настойчиво продолжал доказывать, что Донцову необходимо «набить руку», познакомиться с новшествами в современной хирургии, чтобы потом применить их на практике в Федоровской больнице, Моргун остался непреклонным и с доводами Лапина не согласился.

Всю обратную дорогу Филиппу Марковичу не давал покоя разговор с Лапиным. Припоминая подробности этого разговора, интонации, жесты собеседника, он сейчас удивлялся той настойчивости, которую проявлял федоровский главврач. Неужели он действительно серьезно озабочен перспективой больницы? Неужели его по-настоящему волнуют хирургические знания Донцова? Было бы и проще и понятней, если бы он сам попросился на усовершенствование, но об этом и речи никогда не было.

В Заречное Моргун вернулся поздно вечером. Зайдя в больницу, он встретил там Орловскую, вызванную к какому-то больному, и рассказал ей обо всем, что случилось с ним в Федоровке.

Орловская слушала, не перебивая, и на вопрос Моргуна «Что руководит Лапиным?» ответила не сразу.

— Лапин сегодня утром был у нас на квартире, — начала она. — Думается мне, что приходил он неспроста, не здоровье секретаря райкома беспокоило его. Между прочим, муженек мой пришел в неописуемый восторг от того, что Лапин решил отправить помощника на учебу, а сам согласен работать за двоих.

— Значит, правда Аркадий Александрович поддержал его?

— Да, поддержал и назвал его настоящим советским врачом. — Немного помолчав, Орловская добавила: — Конечно, и мне, и тебе, и Донцову не вредно поехать бы на усовершенствование, но сейчас лучше послать врача из Березовки.

— Так мы и сделаем! И Аркадию Александровичу докажем!

Они вместе ушли из больницы. Прощаясь у калитки с Орловской, Филипп Маркович признался:

— Не выходит у меня из головы поведение Лапина. Чует мое сердце — что-то мудрит он, а чего хочет, сразу не раскусишь…