Шиза, Хром и всякая хтонь

Колька

Напрасно Ольга ходила и в управление, и в институт, где отец иногда читал лекции молодым геологам. Из Воронинского особняка, в котором Ольга вела кружки, ее «вежливо попросили», потому что неприемлемо, чтобы дочь врага народа воспитывала поколение молодых советских людей, будущих граждан нового общества. В последний свой день там, входя в полутемное фойе, Ольга еще не осознавала, что больше не будет проходить мимо величественных статуй-светильников, оставшихся здесь с царских времен, как и мимо бассейна с черепахами, возле которого всегда крутились дети, и огромной мраморной лестницы – по ней Ольга так любила подниматься не спеша, представляя, что лестница эта ведет на верхние этажи прямо в светлое будущее. Нет, не об этом она думала, собирая книги и контурные карты в большой ящик. И не о том, что останется одна: благодаря Кольке, который в последние дни, правда, навещал ее редко, Ольга все равно не чувствовала себя брошенной. Ей было тревожно, но не за себя.

– Оля! Пойди сюда, – шепнула просунувшаяся в двери Лидочка и поманила ее рукой. Они спустились вместе по другой, черной лестнице в небольшую комнатку-склад для разнообразного хлама, более не пригодного, но избавиться от которого никто не смел, и только закрывшись и убедившись, что поблизости нет чужих ушей, Лидка больше потребовала, чем спросила: – Ну, докладывай!

– Да чего докладывать, – вздохнула Ольга. – Ничего еще не ясно. Вестей нет, хожу, пороги обиваю. Просила коллективное обращение от его коллег подать – глухо. Никто не решился выступить. Главное, чтобы не «Тройка», чтоб до суда дошло, я ведь только об этом и прошу хожу. Чтобы судили всей общественностью – как человека и коммуниста. Завтра к комиссарам пойду.

– Не нужно к комиссарам, полоумная! – всполошилась Лидка.

Ольга, конечно, не решила бы с ней делиться, если бы не была уверена, что Лидка не станет распространяться и уж тем более зубоскалить за ее спиной. В школьную пору они вместе ходили в один кружок, изначально математического направления, но тот быстро стал местом сборищ и обсуждений разного толка. На одном таком собрании Лидка притащила свой баян и, поддавшись романтическим настроениям из-за мальчика, который ей там очень нравился, затянула Есенина. К несчастью, тот самый мальчик доложил об этом матери, служившей секретарем в каком-то наркомате, и если бы остальные не сговорились, с подачи Ольги, что Лидка декламировала вовсе не Есенина, а Багрицкого, то не пела бы она сейчас в пионерии и не давала бы по театрам концертов.

– Так, завтра приходи к торцу театра Оперетты, в семь часов. В восемь завтра «Свадьбу в Малиновке» дают. Я тебя устрою в буфеты, там у нас в аншлаге Симочка на коньячке. Не справляется. Подашь рюмочки одному гостю, я тебе укажу кому. А под коньячок с ним договоришься.

– О чем? – моргнула Ольга.

– Ну как – о чем! Об этом самом. Классовые враги, они же только на бумажке, а на деле все довольно умозрительно, – пожала плечами та.

– Нет, Лидочка, не могу я так. Это все какие-то буржуазные пошлости ты мне советуешь!

Подруга насупилась, словно Ольга нанесла ей личное оскорбление.

– Ну, не у всех женихи такие видные, как у тебя, Оленька. С заводскими грамотами и премиями. А, впрочем, мужчина тот серьезный, не последнее «гороховое пальто» в органах, понимаешь? Ты подумай. Я бы и сама, да ему светленькие больше по вкусу.

На мгновение Ольгу вместо отчаяния захлестнула другая волна. Возмутительно такое предлагать помолвленной девушке, да еще и от лица доброго самаритянина – лучшей подруги! Поджав губы, Ольга скупо поблагодарила Лиду за идею и вышла из чулана. Вернулась за своими коробками, получила расчет и спустя четверть часа уже молча прощалась с «дворцом», сидя в парке напротив его чудесного гранитного фасада, вспоминала свою небольшую статейку, написанную вместе с ребятами и напечатанную в газете «Дети Октября», и с каждым мигом чувствовала все большую уверенность, что поступила правильно, отказавшись от такой вот помощи. В мире, полном несправедливостей, где простые рабочие с успехом побеждали капитализм и осваивали целину, Ольге все еще с трудом верилось, что возможно подобное злодейство. Однако этого боялись все. Об этом не судачили, а если уж и случалось говорить, то сухо и по делу – такого-то управляющего трестом товарища арестовали, слыхали? И уж точно не верилось, что однажды вместо имени «такого-то» будет звучать фамилия Верховенского, ее отца. Но просить, пресмыкаться перед чинами – последнее дело! Узнай отец, каким способом его пытались вытащить, сам бы не пошел обратно. Да и себя Ольга хранила до свадьбы, тут уж вообще не о чем было и думать. Честью расплачиваться – не Верховенских черта. Все требовалось делать по совести.

Удалось ей спустя пару дней узнать, что сподвижник отца по экспедиции Павел Анатольевич Рубцов подал резолюцию, в которой если очень кратко, то говорилось, что в Бырранге золота нет и быть не может, а остальные полезные ископаемые – слишком трудозатратные в добыче. Один из коллег отца поделился – тоже в кулуарах и почти шепотом, его словами, «пожалел девочку» – сведениями об отчетах, где у Верховенского и Рубцова разнились показания о том, как именно погибли старатели. Рубцов намекал, что при закладке динамита были допущены суровые ошибки, чего от человека с таким стажем и опытом, как у Верховенского, не ожидали. Ольга бросила, что этнографу-то откуда знать об ошибках и о том, есть ископаемые или нет, на что коллега отца сделал большие глаза и кивнул куда-то наверх, в потолок.

Следующим вечером Колька, выслушав Ольгин рассказ, только нахмурился и даже, чего раньше не случалось, повысил на нее голос:

– Ты зачем болтаешь со всеми подряд, глупая?! Так, того и гляди, тебя саму к ответственности привлекут! Разберутся знающие люди, Владимира Афанасьевича вернут обратно, не раз такое бывало. Сейчас время сложное, повсюду фашисты, вот и проверяют всех на вредительство.

– Вас тоже проверяют? – еле слышно выдохнула Ольга. – На заводе?

– Ну, меня – нет, только нашего бригадира. Бывшего бригадира. Сняли его давеча с поста из-за производственного несчастного случая со станком. Хотя тебе об этом знать не нужно. – Он прочистил горло и потупился, быстро меняя тему. Потом выпрямился, задаваясь, сделал серьезное лицо, и, будь ситуация другой, Ольга бы хихикнула над тем, как он важничает. – А важно другое. Меня вот теперь заместо него бригадиром назначат.

– Да ты что!

Она по привычке приложила ладони к щекам, но глаза намокли совсем не от радости. Колька подвинулся, приобнял, смахнул большим шершавым пальцем ее слезинки. Теплый, родной. И оттого так больно стало Ольге, что жизнь вот-вот начала устраиваться, а отец этого не увидит, не поедет больше в экспедицию с легкой душой, что здесь есть кому его ждать и что без него она больше не пропадет. А теперь если и повезут куда-то, то это будет лучший из исходов. О самом худшем Ольга запрещала себе думать.

– Напишу ему! Этому Рубцову. И вышлю телеграмму. Вот только найду в бумагах отца его адрес… – она выпуталась из Колькиных объятий. – А тебе пора. Время позднее уже.

– Оленька…

– И не спорь! Вот распишемся, съедемся. А пока доедай пряники и выдвигайся. Тебе вставать на рассвете.

Колька, засмеявшись, поцеловал ее в сердитую складку между бровей, и та мгновенно разгладилась.

– Будет сделано, товарищ бригадир!

Позже, когда он ушел, Ольга села за письмо Рубцову. Конечно, она не надеялась, что дойдет то быстро и тем более что будет ответ, но попытаться стоило. Потом долго перебирала документы и книги отца – те, что не изъяли чекисты, – нашла в крошечной тетрадке для записей, размером с партбилет, адрес Рубцова П. А., и, кончив все дела, уснула лишь утром, на рассвете. Снились ей свадьба и поцелуи Кольки, вот только губы у него были какие-то холодные, будто неживые.

По пути с почтамта Ольга увидела возле дома смутно знакомого человека и, поравнявшись с ним у подъезда, подобралась и только вежливо кивнула, но стоило двери закрыться, он дернул ее за руку под лестницу.

– Тихо! Молчите, прошу вас.

Страх и так сковал Ольгу, но в любой момент она готова была дать мужчине затрещину, завизжать и убежать. Вместо этого, когда он тихо шепнул ей имя отца, она почувствовала, что вот-вот закружится голова. Лицо мужчины по-шпионски пряталось за шарфом, лишь глаза блестели в полумраке – Ольге показалось, что так же испуганно, как и у нее, – когда он склонился к ней так близко, что в носу, вдобавок к истерике, засвербело от его «Шипра». Он положил ей руку на бедро и настойчиво скользнул вдоль ткани пальто, сунув пальцы в карман, а потом резко отпрянул и выбежал наружу. Дверь снова громко хлопнула, и Ольга будто вышла из оцепенения. В кармане лежало сложенное треугольником письмо: «250 руб. оставить к послезавтра в сточной трубе слева от входа», – значилось сверху листка карандашом. А внутри – Ольга даже села прямо в прихожей, как была, в галошах, – уже почерком отца с ней здоровались: «Дорогая моя Оленька!»

Письмо Ольга перечитала трижды. Где точно отца содержали, он не упоминал, но ясно, что пока еще в Сталинграде – про дорогу в исправительные лагеря ни слова. Суды тоже задерживались, отец объяснял это большой нагруженностью органов, как ему отвечали. Просил уплатить своему однодивизнику за доставку записки, потому как тот сильно рисковал положением, взявшись по старой дружбе снести письмо в обход ведомственной цензуры. «Деньги возьми в патефоне, с обратной стороны приделан конверт, там вам с Николаем и на свадьбу хватит. Благословляю тебя, если больше не увидимся. Не сердись и не грусти. Жизнь такую я сам себе сделал, променял ребенка на камни. Если бы знал только, что Павел Анатольевич на меня так рассердится из-за шаманской безделушки. Но теперь-то чего горевать. Будем надеяться. Как в твоей любимой истории, да, доченька? Таково уж свойство надежды: она возрождается снова и снова. Крепко обнимаю, целую в обе щеки. Твой папка».

Перечитывая в третий раз, Ольга вспомнила мрачную шкатулку и жуткий камень внутри. Снова закопалась в отцовском шкафу в рукописи и книги и спустя долгие поиски выудила университетское издание «Этнографии Авамских тавгийцев» за авторством того самого Рубцова, с многочисленными закладками и выделенными карандашом абзацами внутри. Всю ночь Ольга листала научную работу, пытаясь понять, почему этот Павел Анатольевич так уперся в своих нганасан. В тексте подчеркивалось неоднократно, что самоедские, как их называли до революции, народы имеют уникальную самобытную культуру и большое значение для науки. «В частности, – писал Рубцов, – уникальное мировоззрение». Он до экспедиции уже бывал среди них, провел в тундрах целый год, жил в чумах, питался олениной и рыбой, изучал быт и культуру. Нганасаны верили, что произошли от оленей, – здесь Ольга фыркнула, потому что описания ей напоминали детские сказки, которые любили пионеры. Дошла до главы о происхождении племен и родов – у авамских нганасан их значилось пять – и улыбнулась от странных, непривычных мозгу названий и имен. Ольга уже видела фотографии гор, национальной одежды и жилищ-чумов, напечатанные отцом для местной газеты и собственной книги, но в работе Рубцова она встретила еще целый большой раздел, посвященный духам нгуо и оберегам куойка. Все это шаманство казалось ей настолько далеким, как в школьные годы, когда всем классом удивлялись, что в мире живут папуасы, что ходят голыми и не знают, что такое коммунизм и капитализм. И вот такие «темные» люди верили всякому потустороннему, жизни после смерти и разной чепухе. Некоторые абзацы в книге были настолько пугающими, что у Ольги холодели пальцы. И, не спавши всю ночь от слез и мыслей, одолевших сердце и голову, наутро она отправилась в общежитие к Кольке на Огарева.

Привычно прошла по «кошачьему», как она любила пошутить, коридору, позвонила в нужную квартиру, чуть не перепутав кнопки с россыпью других на стене. Колька, должно быть, уже встал и собирался на завод. И снова все повторилось, как когда-то: его заспанное помятое лицо, запах утренней яичницы и возня соседки с веником, вот только сам Колька, вместо того чтобы приголубить, пожалеть Ольгу, вдруг нахмурился, когда она заявила, что пришла за шкатулкой, и бодрым шагом пересекла коридор до дверей его комнаты.

– Это доказательство. Я принесу его в наркомат, на суд, да куда угодно! Или Рубцову вышлю бандеролью, чтоб отозвал свой донос.

– Доносы не отзывают, чудная моя. Тем более отец твой не пролетарского происхождения, это ж все осложняет. Пойми, родная, смирись. Ничего уж не поделаешь, – вздохнул Колька в ответ. – Да и зачем тебе этот камень, сама спрятать просила.

– И ты же спрятал?

– Конечно! – кивнул тот и, дождавшись, пока в коридоре стихнут шаги баб Паши, любившей подслушивать, что делает молодежь за стенкой, шепотом указал в угол возле печки: – Тут, в подполье.

Он отодвинул конторку и снял деревянную крышку с пола, открыв прямоугольный лаз. Присел, потянулся рукой куда-то под доски и выудил резную шкатулку, протянул. Ольга осторожно взяла ее с опаской, заглянула внутрь: камень лежал на своем месте. Дружелюбно блестел и переливался по бокам, но девушке все равно стало не по себе.

– И не трогал ведь? – с недоверием уточнила она.

Колька потупился.

– Коля!

– Ну что Коля! Что Коля! Интересно ж было. Я открыл. А он такой загадочный, ты посмотри. Так и манит.

Ольга всполошилась, шагнула к двери, дернув ручку, но та не поддалась.

– Открой, я пойду.

– Оставь, Оля, Рубцову до этого разве дело есть. Он карьерист, говорю тебе. Подвинул твоего отца, чтобы самому на первом месте везде значиться. Ну куда ты пойдешь?

Ольга смерила его строгим взглядом. Неужто он не понимал!

– До набережной прогуляюсь.

Колька замер, не шевелясь, будто вкопанный, побледнел. На лице у него промелькнуло сомнение и еще что-то – неприятное, будто Ольга его разозлила. Даже показалось, что на миг вдруг сделался чужим ей. Но она никогда не капризничала, только позволяла себе иногда кокетничать, во всем слушала и поддерживала жениха, хотя иногда ей думалось, что можно было бы и поменьше уступать, но не сейчас. Именно сейчас она твердо настаивала, чтобы он позволил ей камень унести.

– У Рубцова написано, что это обереги шаманов. Что их кормить надо, представляешь? Как… Как будто они какие-то живые. Глупость какая, но я читаю, а у меня мурашки бегут. Вот, даже сейчас, потрогай руку.

Она протянула ему ладонь и, не дожидаясь, сама коснулась его. Колька был бледный и холодный. Как его вдруг сделавшиеся пустыми глаза. И его руки на ее шее – тоже.