Шиза, Хром и всякая хтонь

Камень

– Какого х-х-хрена! Мы так не д-договаривались! Что за подстава, н-нах?

Когда Хром догнал дылду, тот успел свалить чуть ли не к самому концу улицы в пять домов. Два шага влево, два вправо – и уже окраина. Отойдешь еще дальше, и никто тебя искать не будет.

– Мы никак не договаривались, – сказал Хром, приближаясь.

– В смысле – в-выгоним Олю? У бабки т-там труха в б-бы-ашке или что? – почти кричал Шиза. Хром попытался взять его за рукав, но тот вырвался и двинулся обратно к оставленному снегоходу. – Надо д-другую искать шам-манку, эта стукнутая в к-край…

– Нету других, сам знаешь. Надо эту слушать.

– И Олю в-выгнать? Да п-пошли вы все! Сам с-сиди с этой ведьмой, а я п-п-поеду еще па-а-аспрашиваю у местных, д-должен же еще кто-то быть. Может, в ту-тундре, оленей п-пасет.

Шиза дошагал до снегохода и уж было потянулся за ключами, но Хром, подобравшись сбоку, отработанным движением ладонью снизу вверх резко их выбил и уронил под ноги.

– Н-нарыва-а-аешься, Вася, – медленно и с угрозой в голосе проговорил Шиза.

– Не дури. – Хром, взяв его за плечи, стоял близко, почти лбом ко лбу, и говорил медленно, чтобы до него точно дошел смысл каждого слова. – Бабка одна, нет другой, нету, понимаешь? Она одна знает, как помочь. И ты знаешь, что выбора нет – как скажет, так и сделаем.

– Если она д-даст т-топор и скажет – мать свою за-а-аруби, ты зарубишь?

– Но если так вопрос встал – то спросим у самой Оли. Это только ее выбор, а не твой.

– Хер с-соси. – Шиза сделал шаг вперед и толкнул его в грудь, отчего Хрому пришлось попятиться. – Оля в Гы-гагарина верит и счастье д-для всех. Что она с-скажет, п-прикинуть можешь? Я м-могу. Она в друг-г-гом мире жила. Она не та-та-такая, как все. Особенная. П-поэтому – хер соси, Вася.

– Оля давно умерла.

Шиза ткнул себе пальцем в дутую куртку так сильно, что, кажется, мог проделать в груди дыру.

– Ни х-хера! Живая она!

– Что мне, драться с тобой? – обреченно вздохнул Хром, и тот оскалился:

– П-пробовал уже. Снега не н-нажрался в тот раз, Вась-ся, еще хочешь?

Хром не стал объяснять, что в прошлый раз его перед валянием в снегу предварительно отметелили и боевой настрой был так себе. И тогда ему бороться было не за что, кроме как за свою жизнь, которая по сравнению со всем, что произошло после, теперь казалась до смешного бессодержательной. По сути, если бы его тогда грохнули, ничего бы не поменялось. На похороны бы пришло человек пять самых близких, Богдан с работы, Дядька да родня. А сейчас было за что бороться и за кого подыхать, и если он помрет сегодня, то не за просто так, не за чью-то отдельную шкуру и не за бабло. Интересно, что бы отец сказал, если бы видел это все? У Хрома ведь, в отличие от него, сделка с совестью только такая – ведь было бы несправедливо лишать человека права выбора, пусть даже очевидного варианта. Иначе что же это за жизнь такая, в которой ты даже выбрать ничего не можешь.

Шиза согнулся пополам легко, как кукла на шарнирах, закашлялся, но крутанулся и вмазал кулаком прямо ниже пояса.

– Нечестно так, козлина… Не по-мужски… – Хром тоже сложился, а Шиза прохрипел прямо в ухо:

– Так т-ты и сам бьешь как д-девчонка.

Хром упал на колени, мгновенно промокавшие от растоптанного снега, и это ощущение почему-то взбесило даже больше удара по яйцам. Резко выдохнув, он вскинул обе руки и взялся за воротник дылды, перекинул его через себя и сел сверху, вдавливая лицом в снег.

– Кто теперь снег жрет, а? Кто?!

Шиза барахтался, рычал, но Хром тянул заломленную руку все выше, пока рычание не стало совсем жутким. Тогда Хром уперся коленом между лопаток, и придерживая дылду, потянулся к пряжке ремня. Шиза, услышав этот звук, истерично хрюкнул от смеха.

– В последний раз по-хорошему прошу, – произнес Хром, но получил лишь крепкий мат в ответ и подозрение, что Шиза все же вырвется, если медлить дальше, поэтому шустро обмотал его запястья ремнем и стянул до побелевших пальцев.

– Больно! – заорал тот, выворачивая руки под невозможным углом. – Я ть-тебя угандошу, Вася, пусти, блин, пусти!

Последнее прозвучало так, что по сердцу резануло – это была не угроза, а вой зверя в капкане, но Хром, мысленно задвигая жалость подальше, все равно достал его телефон и кое-как вбил буквы в строку поиска. Пальцы от холода почти не чувствовались. Когда из динамика полилась скрипящая, как фарфор в дореволюционном сервизе, мелодия, Шиза странно всхлипнул, точно захлебывался.

– Одинокая глупая деточка, – повторил за Вертинским Хром, поднимая его на ноги и стараясь не замечать при этом красные, влажные глаза. – Извини, братан. Но так надо.

Шиза дернулся отчаянно, в последний раз, но Хром этого ждал и на подсечке приложил его головой о топливный бак. Тот сразу начал оседать на снег, но Хром снова поднял его и прислонил к снегоходу, сунув под нос кусок цветочного туалетного мыла, одолженного у бабки. Вертинский пел про бульвары Москвы и сиреневый трупик, из домов повылезали местные старики и наблюдали на расстоянии за всем происходящим с любопытством аборигенов, у которых из развлечений только охота да три канала по ящику. Хром смотрел на белое-белое лицо и посиневшие губы дылды, и внутри него что-то тоже понемногу затухало, переставало биться и замерзало. Песня кончилась, тишина стала слишком тягостной.

– Оля? – Хром аккуратно потряс почти безжизненное тело. – Оля, просыпайся. Ты нам нужна.

– Опять руки… – пробубнил дылда более высоким голосом, и Хрома отпустило. – Что… Почему так холодно? Почему так больно!

– Погоди, сейчас.

Ремень поддался не с первой попытки, и Оля, успев открыть глаза, осматривалась с ужасом и недоумением. Когда ее удалось освободить, Хром помог ей дойти до чурбана под окнами старухи – вряд ли на нем кололи дрова, когда повсюду чернел из-под снега уголь, скорее всего, в теплое время года он использовался в качестве табуретки для посиделок. Перед этим Хром спрятал ключи от снегохода в карман и активными взмахами рук, как фокусник, разогнал зрителей. Немного придя в себя и остыв, рассказал Оле все с того самого момента, когда виделся с ней в последний раз, потому как был не в курсе, что именно она могла знать через Шизу, а что нет. Оля сначала моргала, вслушиваясь внимательно, потом ее лицо словно окаменело, и она уставилась в пустоту перед собой.

– На Максима это похоже, – все-таки хмыкнула она, выслушав до конца историю про то, как они добрались. – Он всегда все решает сам. Спасибо тебе, Василий, что позволил мне самой поучаствовать. Дай сигаретку. Есть?

Он достал пачку и зажигалку. По тому, как Оля глубоко затянулась и прикрыла глаза, стало понятно, что для себя она уже точно решила – это последняя сигарета. Хром сжал челюсти и отвернулся.

– Ты точно уверена?

Смотреть на Олю и хотелось, и жглось внезапной резью в глазах.

– Так-то, в общем-то, я ни о чем не жалею, – произнесла она. – У меня была прекрасная жизнь благодаря Максиму. Настоящая семья, я увидела своими глазами какое оно, это будущее. Не то, что мы все ждали, но… Это было здорово. Попрощаться бы лично… О, а вот и они!

Еще не взглянув на телефон, она, видать, уже как-то просекла, что звонят свои, поэтому нажала на ответ сразу. Голос Винни, приглушенный непонятной возней и топотом, прорвался по громкой связи сквозь тысячи километров:

– Вы там живые, эй? Ма-акс!

– Это Оля, – предупредил Хром. – Живые. Пока что.

– Это зашибись, потому что к вам летит мудила на голубом вертолете! Сократович к вам летит, быстрее там решайте все и возвращайтесь! А у нас Шахтер! Я его добила, добила его… – только сейчас стало ясно, что Винни не просто громко говорит, у нее практически истерика. – Я его Рудольфом убила! Банкой швырнула в него!

– Рудольф пересажен в другую емкость, алла бирса! – встрял откуда-то издалека внук этнографа. – Считай, жить будет.

– Шахтер живой! Не прикончила, – подсказал Бабай на заднем фоне, когда кто-то застонал, что-то затрещало, и шума прибавилось. – Лежи, тварина, или я тебе сейчас башку точно проломлю!

На лице Шизы появилась та самая – Олина улыбка.

– Я вас так люблю.

– И мы… тебя, – проговорила Винни пораженно и вскинулась: – Слышь, Белоснежка, что за фигня?

– Нормально все, – ответил Хром. – Нам идти надо.

Сбросив звонок, он выключил телефон полностью. Глянул на Олю, но она лишь покачала головой:

– Не могу пока. Разревусь и буду как кисейная барышня, какой тогда с меня прок? Потом… оставлю записку.

Хром кивнул.

Бабка сказала, что духи не ходят в дома, где живут люди, надо строить специальный чум, и тогда все взялись за дело: Хром поискал подходящие доски в хозпристройке за жилищем, пока Оля стаскивала во двор старые шкуры и дубленки, которые бабка называла нюками. Тем временем сама Нина Барбэевна любовно щупала шубу своего предка, разложив ее на чурбане, и натирала позвякивающие пластинки и вставки снегом. Процесс шел медленно, потому что руки жутко мерзли и вообще, поди еще найди в этом бардаке у старухи гвозди с молотком. Да и сама она пояснила, хотя Хром пытался ее торопить, что до утра придется чем-то заняться – светлые нгуо ночью не ответят. В процессе стройки к дому то и дело стягивались любопытствующие, их приходилось гнать без всяких расшаркиваний, и только один, особенно настырный, удостоился откупа: доставая из пакета водку, Хром махнул рукой и отдал одну из бутылок ему.

– Если проследишь, чтоб никто нам не мешал, то еще чекушка твоя, – пообещал он, и мужик радостно усвистал охранять покой заказчика.

Свинтив крышку, Хром сам теперь глотал ледяную водку, которая внутрь не лезла и просилась обратно через нос и слезные протоки. Все равно глотал, кашлял, вытирал рот рукавом и опять глотал. Надеялся, что она приглушит тяжесть на груди, но там словно только больше камней становилось. К тому же от бухла на голодный желудок сразу замутило.

– Горькая? – с сочувствием спросила Оля, когда он подошел к импровизированному чуму.

– Не то чтобы.

По сравнению с тем, что было на душе, водка – разбавленная ссанина.

Бабка, склонившись над шубой, разговаривала с ней ласково, как с ластящимся котом. Вспомнив горящие останки в бочке и вонь паленой шерсти, Хром покачнулся и еще раз приложился к горлышку бутылки. Его уже начинало пробирать – показалось, что рядом с бабкой стоит еще кто-то, такой же увешанный побрякушками, весь в шкурах, с бубном, звук которого увяз в голове. Оба они поманили Хрома в дом, и он, как зомбяк, поперся следом.

– На вот, кушай, пей, – сказала Нина Барбэевна, протянув Хрому чашку, из которой клубился пар, и тарелку с ломтиками мяса.

Рот мгновенно наполнился слюной: мясо словно хотело, чтобы его съели. Хром подцепил пальцами один кусок и отправил на язык – мясо растаяло, всосалось сразу в кровь. Ольге тоже предложили, хотя от водки она отказалась, а чай выпила, закусив олениной. Хром смотрел на это лицо, моргая, словно пытался запомнить его, хотя оно все еще было лицом дылды. Но резкие черты постепенно размывались, уступая более мягким и круглым, а его волосы уже казались Хрому совсем светлыми, как со старых фоток, которые он разглядывал в папках у Оли, и в отголосках своих видений.

– Вася? – позвала Оля, трогая его за плечо, словно он уснул. Хотя, возможно, так и было – от водки и травяных чаев вперемешку с оленьим мясом и жиром у Хрома вместе с портретом дылды размылись и все остальные ощущения, а голос Шиз-Ольги звучал будто сквозь толщу снега. – Она спрашивает какое-то имя.

– Шаманское имя, – встряла бабка. – Вот твое имя какое? Мирское не говори, шаманское говори.

Хром уставился в ее затянутые белой пеленой глаза и медленно произнес:

– Хром.

– Вот и у этого, – бабка кивнула на Шиз-Ольгу, – должно быть имя. Когда черный шаман придет, этого он проглотит и даже не подавится. Надо другого, сильного защитника.

– Может, я подойду? В меня шаманку никак не позвать? – предложил Хром.

Бабка смерила его взглядом, каким в детстве собственная глядела на Хрома, когда тот шкодил. Как на дурака посмотрела.

– Куда тебе, в тебе целый аргиш сидит! Чужих, не наших. А если наш темный нгуо уже вцепился в кого особенного, то никак иначе его дух и не победишь. Тело бьет тело, дух бьет дух.

Хром сразу подумал о Сократовиче, которого при одном только на него взгляде уже хотелось послать куда подальше, но внутренняя чуйка будто говорила: он и так оттуда. Видимо, если посылать, то только обратно.

И еще хотелось взвыть, как совсем недавно голосил прижатый к снегу Шиза. Хром снова посмотрел на его лицо, целиком принадлежавшее теперь Оле, отметил все различия между ними, которые успел выучить за это короткое время, проведенное в этой компахе, – она понимающе улыбнулась ему в ответ, достала камень и сказала:

– Шаманка защищает камень от людей и людей от камня. Как будет «камень» по-нганасански?

– Ху-а-лэ, – буркнула бабка. – Вот ведь, так ее и звали!

Ольга кивнула:

– Значит, пора звать снова.

В чуме пахло травами, горячим деревом и чем-то животным. Дождавшись, пока ночь приблизится к концу, бабка велела задремавшему было Хрому надеть звенящую металлическим хламом дубленку, которая весила будь здоров, накидать сухих веток возле костра и сесть на них, а сама устроилась сбоку на оленьих шкурах. Взяла бубен, провела им над дымом, тянувшимся в отверстие наверху, и затараторила что-то напевное, скрипучее. Хром с такой же сонной Ольгой переглянулись. В нужный момент бабка бросила в костер кусочки оленьего сала и сказала им обоим сделать так же. Потом обошла их, окуривая скруткой из сухих трав, и вернулась обратно бренчать в свой бубен.

– Ты не думай только… – шепнул Хром Оле тихо. – По справедливости-то оно так. Плохо, что жизнь одна.

Оля в ответ улыбнулась и мягко дотронулась до его руки, положив сверху ладонь.

– Ну, тогда мне повезло. У меня две было. А ты, Вася, – она запнулась, сделав строгое лицо, как у училки, что вкупе со смешной челкой дылды и грохочущим на фоне бубном выглядело довольно дико. – Как бы сейчас сказал Максим, свою не просвисти.

Хром усмехнулся. Он был уже в той кондиции, когда любое крепкое слово, сказанное Олей, превращалось в анекдот, вот только у этого анекдота осадочек был горький. Через мгновение рука Оли перестала греть его запястье, и тяжело Хром выдохнул: это действительно единственный способ спасти хотя бы одного из них, как он старательно себя убеждал. Чтобы больше ловить кочующее под ребрами сожаление, он уставился на раскачивающуюся в трансе бабку.

На бубне была нарисована черная птица с оленьими рогами, о которой в своем дневнике как раз и писал этнограф. Все, что привыкшему уже к хтони Хрому до этого казалось выдумкой, с каждой секундой становилось реальнее, но ощущение складывалось такое, словно это он сам падал в параллельную вселенную. В его реальности, с ковром, буфетом и гаданиями, с сосунами и мануалами, такой первобытности места все равно не находилось. А здесь, на краю земли, каждая деталь так натурально вплеталась в реальность, будто Хром ее уже знал такой, но забыл когда-то давно.

– Уа-уа, ялэ-танэ-уа-уа, – слышалось Хрому неразборчивое, среди чего он только иногда выцеплял имя шаманки – «Хуалэ». Камень бабка не трогала, его держала Ольга, а Хрому дали меха, чтоб следить за огнем костра. Правда, глаза у него слипались от монотонного пения и запахов, голова кружилась, и образ бабки двоился, снова разделившись на силуэт старухи и второго неизвестного персонажа, у которого теперь угадывались смутные очертания крыльев за спиной. «Как у ангела», – подумалось вдруг Хрому.

Шиза с Ольгой тоже раздвоились: вот сидит дылда, а совсем рядом сидела она, то сливаясь с ним в одно целое, то разделяясь на два образа, один из которых был слегка более резким, чем другой. Хром посмотрел себе за спину, и на мгновение ему почудилось, что там стоит он сам. Силуэт размытый, нечеткий, такой, каким он его помнил откуда-то совсем из глубокого детства. Каким его всегда хотелось рядом. И позади – еще две тени поменьше, не человеческие и не звериные, – их Хром тоже вспомнил – рисовал когда-то давно в альбоме гуашью. В детстве они казались большими и страшными, на одном шевелились узоры, в другой было страшно лезть за игрушками, и Вася старательно рисовал их яркими цветами на бумаге, чтобы подружиться. «Привет, ковер! Привет, буфет!» – подумал Хром, ощущая, как на него тоже смотрят оттуда.

В палатке вдруг стало очень много места – расстояние до этих теней вмиг увеличилось до взлетной полосы, в ушах загудело почти так же, как при резком скачке давления. Голова и тело стали легкими, воздушными, Хрома будто подбросило вверх, а потом резко ухнуло вниз, как во сне, когда под спиной резко обнаруживается кровать.

– Пойте! – скрипуче протрещала бабка. – Они только пение понимают, пойте им, птицам.

Шиз-Ольга напротив Хрома мерно раскачивалась с черным идолом в руках. Губы ее шептали слова, ладони сжимали черный камень, глаза закатились, и словно изнутри тела тихо запел чужой, как со старых пластинок, голос дылды:

– Утомленное солнце… нежно с морем прощалось…

Показалось, что в чуме резко погас свет, – теперь их наскоро собранный шалашик виделся Хрому маленькой точкой где-то внизу. Вокруг он чувствовал воду и, словно вынырнув из глубины, сделал глубокий вдох, потом зашатался, но не упал – неведомые силы поддержали за плечи и вернули к Шизе и Ольге, хором голосившим слова песен столетней давности.

– Хуалэ. Она пришла, – сказал голос Шизы монотонно и по-русски, а потом вдруг заверещал на непонятном языке. Не понятном мозгу, но Хром словно знал все, о чем просил этот голос, – о наставлениях, защите, помощи.

Хром потянулся туда, к диалогу душ, но ему будто что-то мешало, хотелось отрубить веревки-тормоза, привязавшие его за ноги к корням, и взмыть вверх из болота, крепко державшего на земле за щиколотки. Он схватился за водку, отхлебнул раз, другой и моргнул. Сознание сделало кульбит, чум закружился и перевернулся, приложив Хрома башкой о жесткую, как камень, землю. Петь он не умел, поэтому лежал и тихо повторял имя шаманки, силуэт которой с каждым словом проступал четче, набирая плоть, как густой туман, прямо из воздуха. Ее узкие глаза вдруг блеснули, и рука в ритуальной парке дернулась, указывая пальцем на вход. Рот открылся, но слов Хром так и не услышал, он их почувствовал. Что-то заставило его встать и дошагать туда, просунуть голову в реальный мир и встретиться с перепуганным таким же пьяным, как он, мужиком.

– Вертушка п-прилетела… – пробормотал тот, заикаясь. – Еле успел д-добежать…

– Свали, – буркнул Хром. – И бабку забери, живо!

Он хотел было вытащить ее и впихнуть мужику, но та словно приросла к полу и с места не двигалась. Била в бубен уже из последних сил и только упрямо зыркнула на него пустыми белками глаз, поджав ниточки губ. В чуме было очень много сущностей, и Хром чувствовал, что их вот-вот станет еще больше. Он нащупал за поясом пневмат – смешное, конечно, средство против духов – и одним махом оставил в бутылке меньше половины водки. «Я помогу тебе целиться», – шепнул за спиной знакомый, родной голос. Шатаясь, Хром шагнул в уходящую полярную ночь.

То ли он сам бежал, то ли несли его – как на санях, со свистом, что только крыши мелькали, земля, небо, непонятно, где кончается одно и начинается другое. Рядом тоже бежали, незримые и неслышимые для других, но он-то их видел и слышал. Удивился только, когда по земле начало бухать, как будто неслось на полной скорости нечто огромное, как слон. А потом почти сразу такое же забухало впереди, и он вылетел на медведя.

Таких в новостях про полярный круг не показывали – он был больше, чем Хром мог себе представить, весь черный, как черт из котла, от него несло падалью и вонючим дымом. Раскрыл пасть, в которой могла бы легко поместиться голова Хрома, и заревел. От этого звука стало больно ушам и в затылке ответно загудело, переползло в переносицу и потекло из носа кровью. Против такого резиновые пульки были – смех один, как сказала бы бабка Хрома, он бы и засмеялся, если бы момент был подходящий. Вместо этого поднял двумя руками пневмат и выстрелил – левый глаз медведя превратился в черную дырку, словно в него пальнули из двустволки. Хром прицелился во второй глаз туши, которая в одном прыжке собиралась разодрать его на части, но добежать не успела: из-за спины вылетело не менее огромное, бурое, и рев поднялся такой, что Хром выронил пневмат, упал на колени и сжал руками голову. В белой каше из снега, сквозь вой ветра, с трудом можно было разобрать что происходит, земля гудела под ногами, когда он отползал подальше от клубка, в которое сплелось черное, бурое, красное. Бубен заходился ударами, как будто натянута была не кожа, а шаманское сердце в агонии.

Первый удар прилетел Хрому по пояснице и мгновенно выдернул в реал: на снегу катался Сократович, извиваясь, словно на сковородке, а над самим, Хромом, навис мужик в черной балаклаве, пока его брат-близнец скакал вокруг своего босса, не зная, как подступиться. Хром посмотрел через плечо братка в небо, пересчитал звезды, похожие на снежинки, и ощутил, что словно плывет по озеру на спине, – покой, красота, вечность и боль в отбитых боках переплелись, не давая отделить реал от видения. «Сейчас», – подумал Хром, но глаза закрыть не решался, смотрел прямо в центр наставленного на себя дула. Пока державший его мужик не обмяк и не свалился почти аккурат на Хрома сверху.

– Живой! – выдохнула Маша. Глаза у нее горели страхом, а рука без перчатки, что секунду назад вырубила громилу, дрожала. Или это у Хрома перед глазами все плясало?

Он кивнул ей, медленно поднялся и зашагал на второго. Хотел было навалиться сверху и будь что будет, но Маша подскочила первой, запрыгнула на мощную спину в спецовке и накрыла ладонью глаза. Мужик взревел почти так же громко, как барахтавшийся на снегу Сократович, когда его мгновенно парализовало, словно Маша превратила его тело в бревно.

– Уходи, дура, – еле слышно пробормотал Хром, когда она снова подбежала к нему. – Опасно…

– Сама разберусь, – фыркнула она, подхватывая его под руку и помогая дотащиться обратно в чум.

Перешагнув за порог, Хром снова оказался не-здесь. Его закружило, подхватило и понесло в центр силы, откуда лился ритм бубна, похожий на удары сердца. Руки дылды, который сидел недвижно возле костра, были все в угольной пыли и саже. Оля продолжала петь его голосом песни чужого народа, как чревовещатель, держа камень так крепко, словно тот мог вырваться.

– Вася!

Хром заорал, когда она коснулась его руки.

– Нам сил не хватает, – всхлипнула Оля, и лицо дылды, белое и перекошенное, Хром сейчас видел яснее, чем все вокруг. – Помоги!

Ее голос одновременно звучал как три. Хром кивнул, шагнул ближе, схватился за камень. Перед глазами заплясали цветные пятна. Черное вдруг впилось в него, как голодный дикий зверь, но Хром жрать не дался – острые иглы-зубы, метившие в самую душу, будто отбила призрачная ладонь. Тело дылды затряслось – он был уж почти белее снега – и Хром вдавил пальцы в камень так, что через них будто вся его сущность потекла, перекрывая черной тьме внутри все пути наружу. Запечатали. Закрыли. Замуровали. Вместе с этим чувством облегчения пришло и другое, означавшее потери.

– Пора теперь, – выдохнула Оля.

– Куда пора? – неверяще пробормотал в ответ Хром и схватился теперь за плечи дылды, который чуть было не завалился на спину.

– Передай ему, что мы семья. Что я буду за ним присматривать оттуда, чтоб не делал глупости… Обещай, что передашь… Обещай, что тоже присмотришь.

– Обещаю! – Хром выкрикнул это, потому что его голос тонул в снегу, из которого пробивались темные ручейки. Бубен порвался и вывалился из рук старухи.

На морозе кровь пахла кислым. Метель схлынула, а может, и не было ее. Хром глянул на багровый след, уходящий в сугробы, разодранный пуховик, лежащий посреди месива из стылой земли и снега, вытер мокрый лоб под шапкой и снова упал. Кто-то из местных голосил на всю округу, сообщая, что мужика задрал медведь.

– Волки напали! Сам видел! – орал второй, а третий вообще ничего не видел, кроме как девку в меховой парке, пробежавшую мимо, босую и лохматую.

Хром подполз к Шизе, который лежал, как мертвый, глядя вверх стеклянными глазами.

– Прости, Макс, – сказал Хром.

Тот пошевелился, разомкнул губы. Изнутри на них запеклась тонкая корочка бордового. Костер потух и больше не грел чум, но Хрому казалось, что внутри вдруг стало в разы теплее. Шиза шмыгнул носом и посмотрел на него как-то обреченно, когда тот спросил:

– Ты как?

– Ну т-ты ж все т-теперь видишь про меня, – сказал он. – Па-а-асмотри сам. П-поройся в моей бы-башке. Теперь н-никто не мешает.

Даже если бы очень захотел, Хром бы сейчас прочитать его не смог. Не исключено, что никогда уже не сможет.

– Не вижу я, Макс. – Он тоже шмыгнул носом, вытерся рукавом. – Ничего пока не вижу… Но про тебя и не надо. Я вот здесь, – он похлопал себя по груди, в которой впервые за свою тридцатку ощущал живое, не каменное сердце, – и так чувствую, что у тебя внутри.