Скучная жизнь одного Бон Хва

Глава 3

Он распахивает ворота в местную таверну, входит внутрь и оглядывается. Кривая улыбка искажает его лицо. Таверна в такой час полна всяким отребьем, как и положено таверне в Нижнем Городе, в месте, где собираются тени… в месте, где если зазеваешься — сразу же получишь закаленный клинок под ребра. Но он здесь — свой. Потому, как только двери таверны распахнулись и он вырос на пороге после того, как все разглядели его высокую фигуру, накинутый на голову капюшон и рукоятки коротких клинков на поясе — все собравшиеся тут же потеряли к нему интерес. Отвели глаза и занялись своими делами. Он проталкивается вперед к барной стойке и кивает бармену, толстому троллю с деревянным наплечником, который тот использует как держатель для ножей, с размаха всаживая лезвия и оставляя там. Удобно. Когда нужно — просто протянул руку к плечу и вот уже нож у тебя в ладони. Хотя с его габаритами тянуться к плечу другой руки — тоже задача.

— Разбойник, опять ты… — хрипит тролль и вынимает нож-топорик из наплечника, с размаху бросает на деревянную доску тело серебристого слизня-тунца и одним движением отрубает ему голову, вторым — вскрывает живот и вынимает внутренности. Все это — смахивает под стойку в мусорное ведро. Тут же ловко переворачивает тушку и снимает с нее кожу. Отбрасывает в сторону. Тр-р-р-р-р — пулеметной очередью стучит его нож, нарубая слизнетунца на равные порции. Нож-топорик мелькает в опасной близости от ее лица. Наконец он заканчивает и достает фарфоровую тарелку с узором на ней. Аккуратно водружает туда кусочки слизнетунца и украшает веточкой укропа.

— На вот. — рычит он: — за счет заведения. А то на тебе лица нет. Что случилось?

— Лучше плесни мне самого гадкого твоего пойла. Самого гадкого и самого крепкого. — говорит он, садясь на высокий табурет у стойки: — и оставь бутылку.

— Грр! Понятно. — ухмыляется тролль: — имей в виду, алкоголем беду не решить. Только усугубить. Не вздумай это в реальной жизни повторять.

— Отвали. — он вдруг разворачивается, словно пружина, и блокирует удар сзади, захватывает кисть руки нападающего между своим клинком и предплечьем и, переместившись ему за спину — втыкает его головой в барную стойку.

— Тск. Вот как у тебя это получается? — жалуется напавший и ворочает своей бычьей шеей: — отпусти уже. Больно.

— Если бы ты не подкрадывался сзади — не было бы больно. И потом — что значит больно? — ворчит он, отпуская его руку: — у виртуальной реальности нет возможности совсем уж больно сделать. Что ты нежный такой?

— Да… я выкрутил регуляторы на максимум. — с тайной гордостью признается тот и хлопает себя по мощной груди, прикрытой толстым доспехом: — в конце концов я же — паладин, воин Света и Порядка! Будет неправильно, если я не буду чувствовать боли так, как она должна чувствоваться… а если честно, то решил попробовать. Говорят, что один парниша из Пусана сделал такую вот штуковину себе — выкрутил регуляторы, да еще и прикрутил к своему оборудованию электрошокер гражданской модели. Чтобы по-настоящему больно было — так говорят, сразу же стимул появляется, рефлекс, понимаешь? Чтобы как в настоящей жизни! И результат — парень умудряется уклоняться от всех ударов! Потому что понимает опасность, чувствует ее своей шкурой! У меня пока электрошока нет, но я уже регуляторы передачи болевых ощущений на максимум выкрутил! А ты чего такой смурной? Мы ж на турнире победили!

— Мама у меня в больницу попала. — говорит он: — инсульт перенесла и в сознание никак не приходит.

— Серьезно⁈ Чувак, извини, не знал. — паладин разводит руками, на лице написана искренняя обеспокоенность: — А ты сам как?

— Как я? Со мной все нормально, не видишь? — огрызается он: — в игру играю!

— Ой, чувак, хватит. — качает головой паладин: — я же понимаю, что ты сюда отвлечься пришел. От мыслей грустных и вообще. На часах пять утра, а ты в таверне… ясно что с тобой что-то не так. Я… соболезную. Может помочь чем?

— Да чем ты мне поможешь, Крепколапый? — вздыхает он. Тролль-бармен ставит перед ними большую зеленую бутыль, оценивает их взглядом и достает из-под стойки два кривых стакана.

— Только без драки. — предупреждает он, вытирая свои лапы тряпочкой, которая когда в далекой древности была белым полотенцем: — в прошлый раз вы мне тут все разбомбили.

— Никакой драки. — кивает Крепколапый: — Да, мы знаем.

— В прошлый раз тоже знали. — прищуривается тролль, убирает в сторону разделочную доску, протирает лезвие ножа-топорика сомнительного вида тряпочкой и с размаха втыкает его себе в деревянную доску, прикрепленную к левому плечу.

— Ну не знаю. — говорит паладин: — у меня знакомая в больнице работает, может узнаю чего.

— Ты в другом городе. И знакомая твоя тоже. Как вы мне тут поможете?

— Ээ… посоветуюсь с ней. Ты скажи какой диагноз у твоей мамы, ну и потом — может у нее знакомые в твоем городе есть. — говорит Крепколапый и открывает бутылку. Принюхивается и морщится.

— Какая гадость. — говорит он и наливает полный стакан. Пододвигает к нему. Наливает и себе. Поднимает стакан вверх.

— Чтобы твоя матушка поправилась. — говорит он: — и ты в себе не держи, приходи сюда или на базу. С ребятами поговоришь, все легче будет. Ты нам нужен, где мы такого разбойника найдем еще?

— Давай. — кивает разбойник и они — выпивают. Морщатся от гадкого вкуса. Паладин — спешно засовывает себе в рот кусок слизнетунца и прожевывает его, торопясь заесть привкус пойла.

— Брат у меня потерялся еще. — говорит разбойник, пододвигая стакан к паладину. Крепколапый понимает намек и тут же наполняет его.

— У тебя и брат есть? Хм. И что, ты и отец сейчас вдвоем остались пока? — спрашивает паладин, подвигая наполненный стакан к ней.

— Нету у меня отца. — признается он: — я один сейчас. Есть конечно и хорошие новости, пригласили меня в частную школу учиться, вот. Но сейчас это как-то уже и не важно.

— Ну надо же, а ты у нас оказывается школьник. — удивляется Крепколапый: — ты уж извини, у нас же не принято личное сообщать… понимаю, что у тебя сейчас проблемы. Но я если что — молчок, никому не скажу.

— Погоди, я думал и ты — в школе учишься. — говорит он и паладин усмехается.

— Не буду ставить тебя в неловкое положение. — говорит он: — чтобы не было тут у нас старшинства на пустом месте. Воспринимай меня, как и раньше — равным товарищем. Но если помощь нужна будет — только скажи.

— Да? Так ты взрослый. А с деньгами помочь если что сможешь? Матушка не застрахована оказалась, но это ладно. Они сказали, что по закону все, что касается спасения жизни — они бесплатно делают, даже если страховки нет. Но… вот все остальное. А она в больнице лежит в обычной палате. Слышал я что, если перевести в другую палату — вероятность оправиться выше. Ну, которая с особыми условиями. Но там дорого. — вскидывается он с неожиданно вспыхнувшей надеждой.

— Медицинские счета за особые услуги? Ну, брат, это очень дорого. — говорит паладин: — Я же обычный клерк в корпорации, да и ипотека на мне. Извини.

— Да ладно. Я понимаю. — снова сникает он: — Тут просто… — он смотрит в сторону и кусает губы: — ладно, пойду я. Надо бы поспать хоть немного.

— Ты главное ничего с собой не сделай, — говорит Крепколапый: — медицинские счета я не потяну, но если пару десятков тысяч вон подкинуть на житье-бытье — подкину. Вон, с ребятами поговорю, мы все турнирные можем тебе передать, раз у тебя такое случилось.

— Угу. — в горле у него что-то запершило: — Да не надо. Я… сам.

— Да стой ты… — но он уже не слушает, вызов меню, выход… мир вокруг темнеет и исчезает.

Он сдвигает на лоб очки виртуальной реальности и некоторое время продолжает лежать вот так — глядя в потолок. Он не может заснуть уже вторые сутки. Из больницы его прогнали, сказали, что позвонят если что-то изменится. Но пока — ничего не меняется. В полиции сказали, что заявление о пропаже Чжи Мина можно подавать только на третьи сутки, если его брат не заявится сам. Даже если он колясочник. Потому что, если бы полиция искала всех, кто домой ночью не явился и телефон выключил — никакой полиции не хватило бы. Вот так. И все что мог сделать Бон Хва — это ждать. Вчера уже приходил домовладелец, спрашивал, как там матушка, сочувственно покивал головой и напомнил об арендной плате. Нет, в связи с обстоятельствами он может и подождать, он все понимает. Скажем… неделю.

Тем временем мама все еще без сознания и врачи уже говорят, что это может быть надолго. Чжи Мин пропал… а денег дома нет. Если бы у него были деньги — он бы хотя бы аренду закрыл, хотя бы нужные лекарства матери купил… потому что сейчас ее лечат по самому минимуму, считай и не лечат вообще. Лекарства стоят дорого… хорошо если Крепколапый договорится с ребятами из команды, хотя они не обязаны это делать, но даже так этих денег не хватит надолго.

Он еще раз смотрит на смятую бумажку. «Простите. Я так больше не могу. Извини, Ма» — написано в ней.

— Ты даже не вспомнил обо мне, Чжи Мин. — говорит он и его голос звучит в тишине комнаты неожиданно хрипло.

— Ты даже не вспомнил обо мне, ублюдок. Каково будет маме, каково будет мне — тебе же на это было наплевать, а? — говорит он вслух: — сейчас ты так нужен нам. Маме, мне. И ты конечно же устранился от всего… нашел время.

В дверь стучат. Он вскакивает, совершенно забыв, что на лбу у него — гарнитура виртуальной реальности, запинается в проводах, едва не падает, чертыхается. Снимает гарнитуру, избавляется от проводов и подбегает к двери. Неужели Чжи Мин вернулся⁈ Но у того есть ключ…

Он распахивает дверь нараспашку. В дверях стоит невысокий человек в синей форменной одежде социального курьера.

— Ты всегда так двери распахиваешь? — спрашивает курьер, сморщив нос: — даже не спрашиваешь кто это? Не самый благополучный у вас райончик, я так скажу.

— Извините. — говорит Бон Хва и кланяется. В конце концов курьер намного старше, да и он на работе сейчас.

— Намгун Чжи Мин? — спрашивает курьер и Бон Хва отрицательно качает головой.

— Я Намгун Бон Хва. — говорит он: — его брат.

— Вот же… и что, мне снова сюда ходить? — курьер окидывает его взглядом: — ему пенсия по инвалидности пришла. Он далеко ушел? Может позовешь?

— Д-далеко. — признается Бон Хва: — не могу дозвониться второй день.

— Вот же… а печать его дома? Поставь печать за него, а конверт потом ему передашь. — предлагает курьер. Бон Хва хмурится. Точно, печать Чжи Мина, аналог его подписи на документах… она же в верхнем ящике комода в шкатулке хранится, так же как печать матушки.

— Минутку. — он метнулся к комоду, выдвинул ящик, нашел шкатулку, открыл ее и среди старых маминых украшений и маленьких пузырьков с духами — нашел две печати. Открыл, проверил. Ага, вот печать Чжи Мина. Он вернулся назад и поставил печать на бланке, подставленным курьером.

— Ну вот и хорошо. Чего время терять. — курьер передал Бон Хва желтый конверт: — вот. Передашь своему брату. Хорошего дня.

— И вам хорошего дня. — Бон Хва кланяется вслед и закрывает дверь. Осторожно открывает конверт. Внутри — денежные купюры, пенсия Чжи Мина по инвалидности. Небольшие деньги, но их хватит, чтобы оплатить аренду в этом месяце. Если добавить его зарплату в юридической фирме… так стоп, думает он, но его же уволят. Вот как только он не появится в субботу на рабочем месте — так и уволят. А он потом вернется, а уже все. Где Чжи Мин потом такое вот место хорошее найдет?

Взгляд Бон Хва падает на старую коляску Чжи Мина, сложенную в прихожей. Эту коляску они покупали сами, еще до того, как ему выдали электрическую.

Нельзя позволить Чжи Мину потерять работу, думает он, наверняка он где-то в запое, иначе его коляску бы нашли. В конце концов это немаленькая штуковина. Это все временно, все что от него требуется — приехать в субботу на работу, на ту самую, на которой Чжи Мин ни черта не делал. И он тоже сможет ни черта не делать. Кроме того… на инвалидов никто не смотрит пристально, на них вообще предпочитают не смотреть, а они с братом похожи, если он оденется в его одежду и сядет в старое кресло… никто и не отличит. А на те деньги, что выдадут — они смогут купить лекарства для мамы. Конечно, Чжи Мин будет зол как черт как вернется, но тут уж извините, сам виноват, кто тебя просил пропадать так надолго. Да еще и мама из-за тебя переволновалась. Так что все правильно. Тем более что этот Чжи Мин обязательно появится через денек-другой.

— А если это все будет длится? — думает он: — это ж получается, что я присваиваю себе его деньги. Это уже преступление. Если он в самом деле покончил с собой, то государство это рано или поздно узнает и мне несдобровать.

— Лучше подумай о том, что будет, когда все узнают, что твоя мама в коме, а твоего старшего брата нет. Ты и пикнуть не успеешь, как тебя определят в учреждение опеки. — говорит другой голос в голове: — и кто тогда твоей маме поможет?

— Учреждение опеки?

— Если твой брат пропал, а мама в коме — у тебя нет опекуна. Взрослого. Тебе до совершеннолетия еще три года. Эти три года ты проведешь в детском доме. И конечно же, ничем не сможешь помочь маме и конечно же никакой частной школы. Да и брата не найдешь. Думай сам. — говорит голос в голове. Бон Хва колеблется. Периодически он конечно же вел внутренний диалог, все ведут, но сейчас голос казался… действительно чужим.

— Но если я буду получать деньги за брата и работать за него — разве это не мошенничество? — задается он вопросом.

— Еще как мошенничество. — соглашается с ним голос: — если это откроется, то тебя могут и… а ничего с тобой не смогут сделать.

— Почему?

— Да потому что ты — несовершеннолетний. Если ты убьешь кого — тогда да, колония для несовершеннолетних. А тут… мелкое мошенничество, которое продиктовано страхом и непониманием, даже если удастся это доказать, состав преступления тут с субъективной стороны развалится. И даже если нет — несовершеннолетних не сажают за такое. Самое худшее — они оправят тебя в детский дом.

— Получается, что и так детский дом и эдак… — говорит Бон Хва: — в чем тогда разница?

— В том, что в первом случае есть очень важная приставка «если тебя поймают», — звучит голос в голове: — именно «если». Но есть шансы помочь маме, удержать работу брата — если он еще жив и конечно же самому в детдом не попасть, а учиться в нормальной школе.

— Частной школе. — поправляет голос Бон Хва.

— Да, да. В частной школе. Ну так как?

— Получается у меня и выбора-то особенно нет. — говорит Бон Хва: — я понял. Единственный вопрос к тебе.

— Задавай. — разрешает голос.

— Откуда ты все это знаешь? И — кто ты?