Сочинения

– В прошлом всегда можно отыскать много неприятного, мистер Уорингтон, – сказал капеллан. – Поэтому лучше его совсем не касаться. Человек, будь то мужчина или женщина, живущий в нашем греховном мире, непременно становится жертвой сплетен, и, боюсь, достойнейшая баронесса не была в этом отношении счастливее своих ближних. От злоречия нет спасенья, мой юный друг. Вы лишь недавно поселились среди нас, но уже, к сожалению, могли в этом убедиться. Однако была бы чиста совесть, а остальное – пустяки! – При этих словах капеллан возвел очи горе, словно желая показать, что его собственная совесть белее потолка над ним.

– Так, значит, тетушке Бернштейн приписывают что-то очень дурное? спросил Гарри, вспоминая, что его мать ни разу ни единым словом не обмолвилась о существовании баронессы.

– О sancta simplicitas! [331] – пробормотал капеллан. – Все это сплетни, любезный сэр, восходящие к тем временам, когда ни вас, ни даже меня еще не было на свете. Истории вроде тех, которые рассказывают о ком угодно – de me, de te [332] . A вам известно, какая доля истины была в том, что рассказывали о вас самих.

– Черт бы побрал этого негодяя! Пусть только какой-нибудь мерзавец посмеет чернить милую старушку! – воскликнул юный джентльмен. – Ах, ваше преподобие, мир полон лжи и злословия!

– А вы только теперь начинаете в этом убеждаться, любезный сэр? подхватил священник с самым елейным видом. – Чью репутацию не пытались очернить? Милорда, вашу, мою – да кого угодно! Мы должны безропотно переносить это и прощать по мере сил.

– Прощайте себе на здоровье! Этого требует ваш сан. Но я, черт побери, не собираюсь прощать! – провозгласил мистер Уорингтон, и вновь его кулак со стуком опустился на стол. – Пусть только кто-нибудь посмеет в моем присутствии чернить милую старушку, и я оттаскаю его за нос, не будь мое имя Генри Эсмонд… Здравствуйте, полковник Ламберт. Вы снова, сэр, застаете нас, когда мы только-только встаем. Мы с его преподобием и кое с кем из молодежи засиделись вчера допоздна после того, как дамы разъехались. Надеюсь, сэр, ваша супруга и дочери в добром здравии? – Гарри поспешно поднялся, сердечно здороваясь со своим другом полковником Ламбертом, который явился к нему с утренним визитом и вошел в комнату в сопровождении мистера Гамбо (последний все предпочитал делать неторопливо) как раз в ту минуту, когда Гарри, переходя от слов к делу, показывал, как именно он будет таскать Злоречие за нос.

– Мои дамы чувствуют себя прекрасно. А кого это вы таскали за нос, когда я вошел, мистер Уорингтон? – со смехом спросил полковник.

– Ведь это же гнусность, сэр! Его преподобие только что сказал мне, что есть негодяи, которые чернят репутацию моей тетки баронессы Бернштейн!

– Да не может быть! – воскликнул мистер Ламберт.

– Я не устаю повторять мистеру Гарри, что клевета не щадит никого, объявил капеллан тоном проповедника, но тут же посмотрел на полковника и подмигнул ему, словно говоря: «Он ничего не знает – так не рассеивайте его неведенья».

Полковник понял его взгляд.

– Да, – сказал он. – Злые языки не знают отдыха. Пример тому – сплетни о вас и о танцовщице, Гарри, которым мы все поверили.

– Как, сэр, все поверили?

– Нет, не все. Этти не поверила. Слышали бы вы, Гарри, как она защищала вас на днях, когда наш… когда маленькая птичка рассказала нам про вас еще одну историю – о том, как вы играли в карты в воскресенье, когда и вам и вашему партнеру следовало бы найти себе более пристойное занятие. – И полковник посмотрел на священника с мягкой, но укоризненной усмешкой.

– Признаюсь, признаюсь, сэр, – сказал капеллан. – Меа culpa, mea maxima… [333] нет-нет, mea minima culpa [334] – Мы ведь просто разложили карты, разбирая сыгранную накануне партию в пикет.

– И мисс Эстер заступилась за меня? – спросил Гарри.

– Да, мисс Эстер за вас заступилась. Но почему это вас так удивляет?

– Она выбранила меня вчера, как… как уж не знаю кого, – ответил прямодушный Гарри. – Я еще ни разу не слышал, чтобы барышня говорила подобные вещи. Она над всеми смеялась – не щадила ни молодых, ни старых, и я в конце концов не выдержал, сэр, и сказал ей, что у меня на родине, – во всяком случае, в Виргинии, потому что янки, говорят, очень развязны, молодежь не смеет отзываться о старших так непочтительно. И знаете, сэр, мы почти поссорились, и я очень рад, что вы сказали мне, как Она за меня заступалась, – объяснил Гарри, пожимая руку полковника, а его глаза и щеки горели юношеским волнением.

– Ну, если все ваши враги будут такими, как Эстер, мистер Уорингтон, вам ничто не грозит, – серьезно сказал отец юной девицы, с живым интересом наблюдая, как раскраснелось лицо и увлажнились глаза его юного друга.

«Нравится ли она ему? – думал полковник. – И если нравится, то насколько? Несомненно, он ничего не подозревает, а мисс Этти не скупилась на обычные свои штучки. Он – прекрасный, честный юноша, да благословит его бог».

И полковник Ламберт поглядел на юного виргинца с той доброй симпатией, которую наш счастливчик Гарри часто внушал людям, так как был красив, легко краснел и загорался – вернее сказать, умягчался – от доброго слова. Его смех был заразителен, в глазах светилось прямодушие, в голосе звучала искренность.

– А юная барышня, танцевавшая менуэт с таким совершенством, что восхитила все общество? – осведомился учтивый священник. – Надеюсь, мисс… мисс…

– Мисс Теодозия чувствует себя прекрасно и готова хоть сейчас пуститься в пляс с вашим преподобием, – ответил ее отец. – Впрочем, капеллан, вы, наверное, танцуете только по воскресеньям? – И полковник вновь обратился к Гарри. – А вы, господин Льстец, очень галантно ухаживали за своей именитой гостьей. Леди Ярмут сегодня у источника пела вам громкие хвалы. Она говорит, что в Ганновере у нее есть мальеньки мальшик, ошень похоший на вас, и что вы – ошеровательны юнош.

– С ее сиятельством все почтительны, словно с самой королевой, заметил капеллан.

– Будем называть ее вице-королевой, ваше преподобие, – ответил полковник, и глаза его насмешливо заблестели.

– Ее величество выиграла у меня в кадрили сорок гиней! – со смехом объявил мистер Уорингтон.

– На этих условиях она сядет играть с вами в любой вечер. Графиня любит карты и почти всегда выигрывает, – сухо сказал полковник. – Почему бы вам, капеллан, не предложить ее сиятельству пари на пять тысяч фунтов, что вас не сделают епископом? Я слышал о некоем священнослужителе, который заключил такое пари, стал епископом и заплатил свой проигрыш.

– Ах! Кто одолжит мне пять тысяч фунтов? Может быть, вы, сэр? – спросил капеллан.

– Нет, сударь. Я не дал бы ей пяти тысяч фунтов, даже если бы меня за это сделали главнокомандующим или римским папой, – сурово ответил полковник. – Я не кину камнем в эту женщину, но и не стану ползать перед ней на коленях, как ползают всякие мерзавцы. Не обижайтесь – я говорю не о вас. И не о Гарри Уорингтоне, который был учтив с ней, как подобало, и не огорчается из-за своего проигрыша. Гарри, мой милый, я пришел проститься с вами. Мы хорошо повеселились… мои деньги на исходе, и нам пора возвращаться в Окхерст. Может быть, вы когда-нибудь побываете у нас?

– Теперь же, сэр, теперь же! – вскричал Гарри. – Я поеду вместе с вами.

– Но… нет… не теперь, – в замешательстве ответил полковник. – У нас нет свободной комнаты… то есть мы… мы ждем друзей (господи, прости мне эту ложь, – пробормотал он про себя). Но… но вы навестите нас, когда… когда Том приедет домой… да-да, когда приедет Том. Это будет прекрасно… и я хочу сказать вам, друг мой, что моя жена и я искренне любим вас… и девочки тоже, как бы они вас ни бранили. А если когда-нибудь вы попадете в беду, – такие вещи случаются, господин капеллан! – то рассчитывайте на меня. Не забудьте об этом, друг мой.

И полковник уже собрался распроститься с Гарри, но молодой человек проводил его по лестнице и заявил, что непременно хочет проститься с милой миссис Ламберт и с барышнями.

Однако вместо того, чтобы сразу отправиться к жилищу полковника, они свернули на луг, и мистер Сэмпсон, следивший за ними из окна комнаты Гарри, увидел, что они ведут какой-то серьезный разговор. Сперва мистер Ламберт улыбался с несколько лукавым видом. Затем он вдруг всплеснул руками и сделал еще несколько жестов, выражавших удивление и озабоченность.

– Мальчик ему во всем признался, – сказал себе капеллан.

Когда час спустя мистер Уорингтон вернулся домой, его преподобие усердно занимался сочинением проповеди. Лицо Гарри было мрачным и грустным; он швырнул шляпу в сторону, кинулся в кресло, и с его губ сорвалось что-то весьма напоминавшее проклятие.

– Значит, барышни отбывают и сердце наше печалуется? – осведомился капеллан, отрываясь от своей рукописи.

– Сердце! – насмешливо повторил Гарри.

– Какой же из барышень принадлежит победа, сэр? Мне казалось, что взор младшей следовал за вами на вашем балу повсюду.

– Маленькая чертовка! – вспылил Гарри. – С какой стати она без конца говорит мне дерзости? Ведет себя со мной, словно я дурак!

– Мужчина не бывает дураком в глазах женщины, – ответил автор проповеди.

– Разве, ваше преподобие? – И Гарри пробормотал еще несколько нехороших слов, указывавших на душевное смятение.

– Кстати, есть ли какие-нибудь новости о вашей потере? – несколько минут спустя спросил капеллан, вновь отрываясь от рукописи.

Гарри ответил: «Нет!» – сопроводив отрицание словом, которое я ни за что на свете не решился бы напечатать.

– Я начинаю думать, сэр, что в этом бумажнике было больше денег, чем вы готовы признать. Ах, если бы их нашел я!

– В нем были банкноты, – угрюмо отозвался Гарри, – и… и бумаги, которые мне очень не хотелось бы потерять. Куда он мог деваться? Он был со мной, когда мы обедали вместе.

– Я видел, как вы положили его в карман! – воскликнул капеллан. – Я видел, как вы вынули его, расплачиваясь в лавке за золотой наперсток и рабочую шкатулку для одной из ваших барышень. Конечно, сэр, вы справлялись там?

– Конечно, справлялся, – ответил мистер Уорингтон, погружаясь в меланхолию.

– В постель вас уложил Гамбо, – во всяком случае, если мне не изменяет память. Я сам был в таком состоянии, что почти ничего не помню. А можно доверять чернокожим, сэр?

– Я доверю ему хоть мою голову. Мою голову? – с горьким вздохом произнес мистер Уорингтон. – Себе я ее доверить не могу.

– Подумать только, что человек сам впускает в свой рот врага, который крадет его разум!

– Враг – это вы верно сказали, капеллан. Черт побери, я готов дать обет не пить больше ни капли. Когда человек пьян, он способен наговорить что угодно!

Капеллан засмеялся.

– Ну, вы, сэр, умеете молчать! – сказал он.

И действительно, в последние дни, когда бесхитростный Сэмпсон случайно заговаривал о потерянном бумажнике своего патрона, никакое количество вина не могло развязать язык мистера Уорингтона.

– Итак, эти деревенские нимфы отбыли, сэр? Или отбывают? – спросил капеллан. – Очень миленькие простушки, но, право же, маменька – самая красивая из них трех. По моему мнению, женщина в тридцать пять лет или около того – это женщина в самом расцвете. А вы что скажете, сэр?

Мистер Уорингтон смерил священника сердитым взглядом.

– Черт бы побрал всех женщин! Вот что я скажу, – пробормотал юный женоненавистник. Такое непохвальное желание должно, разумеется, уронить его в глазах каждого здравомыслящего человека.

Глава XXXV. Силки и ловушки

Без сомнения, наш добрый полковник посоветовался со своей добрейшей супругой, и они решили как можно скорее увезти свою малютку Этти подальше от пленившего ее молодого человека. От недуга, подобного тому, который, как считалось, томил бедняжку, мужчины частенько вылечиваются с помощью разлуки и дальних расстояний; но женщин, мне кажется, разлука исцеляет не столь легко. Они уезжают очень далеко и очень надолго, но упрямая болезнь не проходит вопреки самым большим расстояниям и перемене мест. Вы можете бить их, осыпать бранью, пытать, оскорблять – и все же эти беспомощные создания останутся верны своему заблуждению. Более того, внимательные наблюдения и вдумчивое исследование этого предмета позволяют мне сделать вывод, что обеспечить неизменную преданность и обожание прекрасных спутниц наших жизней надежней всего можно, пуская в ход чуточку дурного обхождения вперемешку с бодрящими дозами рукоприкладства, а в качестве постоянной здоровой диеты освежающее и неизменное небрежение. Изредка давайте ложечку-другую любви и доброты, однако не каждый день и пореже, ибо это лекарство от частого приема утрачивает силу. Очаровательные создания, которые наиболее равнодушны к своим мужьям, – это, как правило, те, кто перекормлен пастилой и леденцами Любви. Я видывал, как избалованная юная красавица зевала в лицо обожающему супругу, предпочитая беседы и petit soins [335] тупого болвана, а с другой стороны, я видел, как Хлоя (в которую Стрефон швырнул утром сапожным рожком, а может быть, выругал за обедом в присутствии слуг) вечером, когда он благодушествует, сладко вздремнув после бутылки хорошего вина, робко ластится к нему, гладит его по голове, играет его любимые песенки, и когда старый Джон, дворецкий, или старая Мэри, горничная, входят со свечами для спальни, она гордо оглядывается на них, словно говоря: «Поглядите, Джон, как добр мой любимый Генри!» Так делайте же вашу игру, господа! Есть путь уговоров, нежности, обожания, когда вы давно уже под башмаком, а Луиза холодна с вами и томится от скуки. И есть мужественная, эгоистичная, беспроигрышная система – когда она прибегает на ваш свист, ходит на задних лапках, хорошо знает своего хозяина, резвится вокруг него, ласково трется о его колени и «лижет занесенную руку» – руку, занесенную для ее же пользы, как (я цитирую по памяти) тонко замечает мистер Поп. Что любил повторять светлой памяти О\'Коннел, которому благодарная страна воздвигла такой великолепный памятник? «Прирожденные рабы, – говаривал он, – ужель не знаете, что тот, кто хочет быть свободным, сам должен нанести удар?» Разумеется, так оно и есть – и в политике и у домашнего очага. Так беритесь же за дубины, мои порабощенные, угнетенные друзья!

Эти замечания доставят удовольствие женщинам, так как они любят юмор и понимают иронию, и меня не удивит, если юный Грабстрит, подвизающийся в грошовых листках и снабжающий их описаниями господ, с которыми он встречается в своих «клубах», объявит: «А что я вам говорил! Он советует бить женщин! У него нет душевного благородства! У него нет сердца!» Нету, нету, почтеннейший юный Грабстрит! Точно так же, как у вас нет ушей. Дражайшие дамы! Уверяю вас, все вышесказанное говорилось не всерьез – я вовсе не советую бить вас, а раз вы не понимаете самых простых шуток, то разрешите без обиняков сказать вам, что я считаю ваш пол в сто раз более способным любить и хранить верность, чем наш.

И что пользы родителям Этти увозить ее домой, если малютка твердо намерена питать к отсутствующему Гарри те же чувства, какие она питала к Гарри присутствующему? Почему прежде, чем Клецка и Бочонок будут запряжены, не позволить ей увидеться с ним и сказать: «До свидания, Гарри! Вчера вечером я была очень своевольной и капризной, а вы были очень добры со мной. Так до свидания, Гарри!» Она не выкажет особого волнения – она так стыдится своей тайны, что не выдаст ее. А Гарри слишком занят своими мыслями, чтобы самому о ней догадаться. Он и не подозревает, какое горе кроется за взглядами Этти и прячется за невинным лукавством ее юных улыбок. Быть может, и его самого томит какая-то тягостная тайна. Он расстанется с Этти спокойно и будет воображать, что она с радостью возвращается к своей музыке, к своим цыплятам и цветам.

Он даже не поехал верхом проводить своих друзей. На этот день он был куда-то приглашен, а когда вернулся, семейство Ламберт уже покинуло Танбридж-Уэлз. Окна их комнат были распахнуты, а карточка в одном из них извещала, что комнаты эти вновь сдаются внаем. Быть может, вид этих опустелых комнат, где еще столь недавно ему улыбались дружеские лица, навеял мимолетную грусть на нашего молодого джентльмена, но в четыре часа он уже обедает в «Белом Коне» и грозно требует бутылку вина. Бедняжка Эстер примерно в этот час, когда Ламберты остановятся на ночь у своих уэстеремских друзей, будет через силу пить чай. Утром розы юности не распустятся на ее щеках, а под глазами у нее лягут черные круги. Во всем виновата гроза, ночь была такой душной, она не могла уснуть, завтра, когда они вернутся домой, она совсем оправится. И они приезжают домой. Вот ворота, у которых он упал с лошади. Вот кровать, на которой он лежал, кресло, в котором он сидел, сколько веков миновало с тех пор! Какая пропасть легла между нынешним днем и минувшим! Что это за девочка сзывает там своих цыплят и поливает розы? Неужели эта девчушка и она – одна и та же Эстер Ламберт? Да ведь теперь она гораздо старше Тео – а Тео всегда была старше своего возраста, такой спокойной и разумной. Но за одну-две ночи Эстер прожила – о, долгие, долгие годы! Как и многие другие, – и ни мак, и ни мандрагора уже не подарят им того сладкого сна, какой они вкушали еще вчера.

Мария Эсмонд видела отъезд Ламбертов и испытала угрюмое облегчение. Она пылающими глазами смотрит на Гарри, когда он появляется у карточного стола тетушки, разгоряченный превосходным вином мосье Барбо. Он смеется и отшучивается, когда тетушка спрашивает, в которую из этих девчонок он влюбился. Он весело отвечает, что любит обеих, как сестер. Он не знает человека лучше полковника Ламберта, не знает семьи лучше. Почему Ламберт не генерал? Он весьма заслуженный офицер, его королевское высочество герцог очень его любит. Госпожа Бернштейн замечает, что Гарри следует походатайствовать перед леди Ярмут за своего протеже.

– Elle ravvole fous, cher bedid anche [336] , – говорит госпожа Бернштейн, передразнивая немецкое произношение графини. Баронесса в восторге от успехов своего милого мальчика. – Ты обвораживаешь всех старух. Не правда ли, Мария? – И она с усмешкой поворачивается к племяннице, которая вздрагивает от этого болезненного укола.

– Мой милый, ты поступил совершенно правильно, не показав и вида, что замечаешь, как она плутует, и играл, как истинный джентльмен, – продолжает госпожа де Бернштейн.

– Но разве она плутовала? – восклицает изумленный Гарри. – Право же, сударыня, я не заметил, чтобы она передергивала.

– И я тоже, мой милый, но, конечно же, она плутовала. Так поступают все женщины! Включая и меня, и Марию, если нам подвертывается удобный случай. Однако, играя с Вальмоден, ты не останешься внакладе, если немножко ей проиграешь, и очень многие ее партнеры плутуют, чтобы проиграть. Поухаживай за ней. Ее очаровали твои beaux yeux [337] . Почему бы вашему превосходительству не стать губернатором Виргинии? Тебе следует представиться герцогу и его величеству в Кенсингтоне. Графиня Ярмут будет при дворе твоим лучшим другом.

– А почему не представите меня вы, тетушка? – спросил Гарри.

Нарумяненные щеки старое дамы стали чуть-чуть краснее.

– В Кенсингтоне меня не слишком жалуют, – сказала она. – Когда-то все обстояло иначе, а для королей нет лиц неприятнее тех, которые они хотели бы забыть. Все мы хотели бы забыть кого-нибудь или что-нибудь. Думаю, и наш ingenu [338] был бы рад стереть кое-что со своей грифельной доски. Верно, Гарри?

Гарри, в свою очередь, покраснел, а за ним и Мария – и их тетушка рассмеялась тем своим смехом, который был не слишком приятен для слуха. Что означали эти эмблемы нечистой совести на щеках ее племянника и племянницы? Что хотели бы они стереть с табличек своей памяти? Боюсь, госпожа Бернштейн была права и совести большинства людей есть в чем их укорить, как ни рады мы были бы забыть об этом.

Если бы Мария знала одну из причин смущения Гарри, эта пожилая дева встревожилась бы еще больше. Он уже несколько дней не мог отыскать свой бумажник. Он помнил, что бумажник был еще цел в тот день, когда он выпил в «Белом Коне» столько бордоского и Гамбо пришлось уложить его в постель. Утром он хватился бумажника, но никто из слуг его не видел. Гарри спросил о нем в «Белом Коне», но и там никто ничего не знал. Объявить о пропаже открыто было нельзя, и справки приходилось наводить очень осторожно. Он во что бы то ни стало хотел скрыть потерю бумажника. Каково было бы на душе у леди Марии, если бы она узнала, что ее сердечные излияния попали в чужие руки! Письма эти содержали всевозможные разоблачения: их бесхитростная авторша раскрывала в них сотни семейных секретов и всячески высмеивала и поносила многих из тех, с кем доводилось встречаться ей и мистеру Уорингтону. В них она выговаривала ему за знаки внимания, оказываемые другим дамам. Насмешки, сплетни, анекдоты, мольбы, клятвы в вечной верности обычная чепуха, милостивая государыня, какую и вы, если помните, писали вашему Эдварду, когда были помолвлены с ним, перед тем как стать миссис Джонс. Хотели бы вы, чтобы эти письма прочел кто-нибудь еще? Вы ведь не забыли, что писали в двух-трех этих письмах об обеих мисс Браун и как безжалостно разделались с репутацией миссис Томпсон? А вспомните, какими словами описывается в них тот самый Джонс, за которого вы затем вышли замуж (когда ваша помолвка с Эдвардом была расторгнута из-за спора о некоторых статьях брачного контракта), – хотели бы вы, чтобы мистер Дж. прочел эти строки? Конечно, не хотели бы. Так будьте добры, верните леди Марии Эсмонд право на ваше уважение, которого вы уже готовы ее лишить. Несомненно, письма ее были глупыми, как и все любовные письма, но из этого еще не следует, что в них было что-либо неблаговидное. Эти письма всегда глуповаты, даже когда ими обмениваются молодые люди, – так насколько же кажутся они глупее, когда их пишет старичок юной деве или старая дева юному мальчику! Не удивительно, что леди Марии не хотелось, чтобы ее письма прочли посторонние. Ведь даже правописание… впрочем, в век ее милости это не имело большого значения, а нынче люди не стали умнее, хотя и пишут без орфографических ошибок. Нет, дело тут не в орфографии, а в том, чтобы не писать вовсе! Я, например, в будущем твердо намерен не говорить и не писать того, что я на самом деле думаю о том или ином человеке, о том или ином предмете. Я намерен о любой женщине говорить, что она целомудренна и прекрасна собой, о любом мужчине что он красив, умен и богат, о каждой книге – что она восхитительна, о манерах Снобмора – что они в высшей степени благородны, об обедах Скуперби что они изысканны, о болтовне Сой-кингтоиа – что она остроумна и поучительна, о Ксантиппе – что она добра и уступчива, о Иезавели – что цвет ее лица ослепителен от природы, о Синей Бороде – что он был нежнейшим и снисходительнейшим из мужей, а жены его скончались, по-видимому, от бронхита. Что? Осуждать безупречнейшую Мессалину? Какой черный взгляд на человеческую природу! Что? Царь Хеопс не был совершеннейшим государем? О, хулитель монархий, лаятель всего, что благородно и высоко! Когда эта книга будет завершена, я сменю желчные ливреи, которые носили мои книги с тех пор, как я только начал лепетать выпусками, и облачу их в розовые одежды с херувимами на переплетах, а все действующие лица в них будут чистейшей воды ангелами.

Но пока мы обретаемся в обществе мужчин и женщин, на чьих спинах еще не выросли крылья, и всем им, без сомнения, свойственны всякие мелкие недостатки. Вот, например, госпожа Бернштейн: она заснула после обеда, за которым ела и пила не в меру, – таковы мелкие недостатки ее милости. Мистер Гарри Уорингтон отправился сыграть на бильярде с графом Карамболи подозреваю, что его можно упрекнуть в праздности. Именно это и говорит леди Марии преподобный Сэмпсон – они беседуют вполголоса, чтобы не потревожить тетушку Бернштейн, которая дремлет в соседней комнате.

– Джентльмен с таким состоянием, как у мистера Уорингтона, может позволить себе быть праздным, – отвечает леди Мария. – Да ведь и вы сами, любезный мистер Сэмпсон, любите карты и бильярд.

– Я не утверждаю, сударыня, что мои слова соответствуют моим делам, но слова мои здравы, – возражает капеллан со вздохом. – А нашему молодому джентльмену следовало бы чем-нибудь заняться. Ему следует представиться королю и начать служить своей стране, как подобает человеку его положения. Ему следует остепениться и найти себе невесту из какого-нибудь знатного рода. – Говоря это, Сэмпсон не спускает глаз с лица ее милости.

– Да, правда, кузен напрасно предается безделью, – соглашается леди Мария, слегка краснея.

– Мистеру Уорингтону надо было бы навестить своих родственников по отцу, – говорит капеллан.

– Суффолкских мужланов, которые только и знают, что пить пиво и травить лисиц! Не вижу, мистер Сэмпсон, чем ему может быть полезно такое знакомство.

– Но это очень древний род, и его глава вот уже сто лет, как носит титул баронета, – отвечает капеллан. – Я слышал, что у сэра Майлза есть дочка одних лет с мистером Гарри и к тому же красавица.

– Мне, сударь, не известен ни сэр Майлз Уорингтон, ни его дочки, ни его красавицы! – восклицает в волнении леди Мария.

– Баронесса пошевелилась… нет-нет – ее милость крепко спит, – тихим шепотом произносит капеллан. – Сударыня, меня очень тревожит кузен вашей милости мистер Уорингтон. Я тревожусь из-за его юности, из-за того, что он может стать жертвой корыстолюбцев, из-за мотовства, всевозможных шалостей, даже интриг, в которые его вовлекут, из-за соблазнов, которыми его все будут прельщать. Его сиятельство, мой добрый покровитель, поручил мне присматривать за ним – потому-то я сюда и приехал, как известно вашей милости. Я знаю, каким безумствам предаются молодые люди. Быть может, я и сам им предавался. Признаюсь в этом, краснея от стыда, – добавляет мистер Сэмпсон с большим чувством, однако так и не подтверждает свое раскаяние обещанной краской стыда, – Говоря между нами, сударыня, я опасаюсь, что мистер Уорингтон поставил себя в затруднительное положение, – продолжает капеллан, не спуская глаз с леди Марии.

– Как! Опять! – взвизгивает его собеседница.

– Тсс! Ваша милость, вспомните о вашей дражайшей тетушке, – шепчет капеллан, вновь указывая на госпожу Бернштейн. – Как вам кажется, ваш кузен не питает особой склонности к… к кому-нибудь из семейных мистера Ламберта? К старшей мисс Ламберт, например?

– Между ней и ним нет ничего, – объявляет леди Мария.

– Ваша милость уверены в этом?

– Говорят, что женщины, мой добрый; Сэмпсон, в подобного рода делах обладают большой зоркостью, – безмятежно отвечает ее милость. – Вот младшая, мню показалось, следовала за ним, как тень.

– Значит, я вновь впал в заблуждение, – признается прямодушный капеллан. – Об этой барышне мистер Уорингтон сказал, что ей следовало бы вернуться к ее куклам, и назвал ее дерзкой, невоспитанной девчонкой.

– А! – произносит леди Мария, словно успокоенная этим известием.

– В таком случае, сударыня, тут замешан кто-то еще, – продолжает капеллан. – Он не доверился вашей милости?

– Мне, мистер Сэмпсон? Что? Где? Как? – восклицает Мария.

– Дело в том, что дней шесть назад, после того как мы отобедали в «Белом Коне» и, может быть, выпили лишнего, мистер Уорингтон потерял бумажник, в котором хранились какие-то письма.

– Письма? – ахает леди Мария.

– И, возможно, больше денег, чем он готов признаться, – добавляет мистер Сэмпсон, печально кивнув. – Пропажа бумажника очень его расстроила. Мы оба осторожно наводили о нем справки… Мы… Боже праведный, вашей милости дурно?

Леди Мария испустила три на диво пронзительных крика и соскользнула со стула.

– Я войду к принцу! Я имею на это право! Что такое?.. Где я?.. Что случилось? – вскрикнула госпожа Бернштейн, просыпаясь.

Наверное, ей снилось былое. Старуха дрожала всем телом – ее лицо побагровело. Несколько мгновений она растерянно озиралась, а потом заковыляла к ним, опираясь на трость с черепаховым набалдашником.

– Что… что случилось? – опять спросила она. – Вы убили ее, сударь?

– Ее милости вдруг стало дурно. Разрезать ей шнуровку, сударыня? Послать за лекарем? – восклицал капеллан простодушно и с величайшей тревогой.

– Что произошло между вами, сударь? – гневно спросила старуха.

– Даю вам слово чести, сударыня, я не знаю, в чем дело. Я только упомянул, что мистер Уорингтон потерял бумажник с письмами, и миледи упала в обморок, как вы сами видите.

Госпожа Бернштейн плеснула воды на лицо племянницы, и вскоре тихий стон возвестил, что та приходит в себя.

Баронесса послала мистера Сэмпсона за доктором и бросила ему вслед суровый взгляд. Сердитое лицо тетушки, которое увидела леди Мария, очнувшись от обморока, ничуть ее не успокоило.

– Что случилось? – спросила она в растерянности, тяжело дыша.

– Гм! Вам, сударыня, лучше знать, что случилось. Что прежде случалось в нашей семье? – воскликнула баронесса, глядя на племянницу свирепыми глазами.

– А! Да! Пропали письма… Ach, lieber Himmel! [339] – И Мария, как случалось с ней в минуты душевного волнения, начала говорить на языке своей матери.

– Да! Печать была сломана, и письма пропали. Старая история в роду Эсмондов! – с горечью сказала старуха.

– Печать сломана, письма пропали? Что означают ваши слова, тетушка? слабым голосом произнесла Мария.

– Они означают, что моя мать была единственной честной женщиной, когда-либо носившей эту фамилию! – вскричала баронесса, топая ногой. – А она была дочкой священника и происходила из незнатного рода, не то и она пошла бы не той дорогой. Боже великий! Неужели нам всем суждено быть…

– Чем же, сударыня? – воскликнула леди Мария.

– Тем, чем нас вчера вечером назвала леди Куинсберри. Тем, что мы есть на самом деле! Ты знаешь, каким словом это называют, – гневно ответила старуха. – Что, что тяготеет над нашей семьей? Мать твоего отца была честной женщиной, Мария. Почему я ее покинула? Почему ты не могла остаться такой?

– Сударыня! – возопила Мария. – Небом клянусь, я так же…

– Ба! Обойдемся без сударынь! И не призывайте небо в свидетели – мы же одни! Можете клясться в своей невинности, леди Мария, пока у вас не выпадут оставшиеся зубы, я вам все равно не поверю!

– А, так это вы ему сказали! – ахнула Мария, распознав стрелу из колчана тетушки.

– Я увидела, что вы с мальчиком затеяли какую-то нелепую интрижку, и сказала ему, что ты ровесница его матери. Да, сказала! Неужто ты думаешь, что я допущу, чтобы внук Генри Эсмонда погубил себя и свое богатство, наткнувшись на видавшую всякие виды скалу вроде тебя? В нашей семье никто не ограбит и не обманет этого мальчика. Никто из вас не получит от меня и шиллинга, если с ним случится что-нибудь дурное!