Сочинения

Глава LXI, в которой его высочество забирается на холм и тут же спускается обратно

Мы вполне разделаем благоговейное негодование, которое, несомненно, испытают все верноподданные британцы, когда прочтут о том, что позволил себе мистер Джордж Уорингтон по отношению к любезному и великодушному принцу, возлюбленному сыну лучшего из монархов и главнокомандующему британской армии. Какой несказанной милостью позволил себе этот молодой человек пренебречь! Какую возможность продвижения по службе отверг! Уилл Эсмонд, чей язык никогда не был скуп на богохульства, употребил самые крепкие словечки, обсуждая поступок кузена, и выразил удовлетворение по поводу того, что проклятый виргинец сам вырыл себе яму. Каждый дикарь имеет право сам себя скальпировать, если ему припала охота, заявил кузен Каслвуд. Впрочем, снисходительно добавил он, очень может быть, что кузен Уорингтон был так оглушен боевыми кличами во время похода Брэддока, что потерял всякий вкус к сражениям. Мистер Уилл ликовал: сначала младший брат себя сгубил, а теперь и старший последовал его примеру. При первой же с ним встрече, говорил мистер Уилл, он выскажет этому Джорджу все, что о нем думает.

– Ну, если тебе вздумается оскорбить Джорджа, то советую сначала убедиться в том, что поблизости нет его братца Гарри! – воскликнула леди Мария, вызвав этим новую лавину проклятий на головы близнецов.

– Полно, полно! – сказал милорд. – Довольно пререканий! Не всем же в нашем семействе быть воинами!

– Что-то не припомню, чтобы вы, ваше сиятельство, когда-нибудь отличились на поле брани! – заметила Мария.

– Никогда, моя дорогая, и даже совсем напротив! Уилл – вот наш витязь, и одного на семью нам предостаточно. То же самое и с этими двумя дикарями: Джордж – ученый, а Гарри – воин. Когда ты надумал завязать ссору, Уилл, жаль, что тебе не подвернулся под руку Джордж вместо его брата.

– Но зато ваша рука, милорд, прославилась своим искусством… в игре в пикет, – замечает маменька Уилла.

– Да, она и вправду недурна! – говорит милорд, самодовольно разглядывая свои пальцы. – Мы с лордом Гарвеем носим перчатки одного размера. Да, моя рука, как вы изволили заметит, лучше умеет управляться с колодой карт, чем с мечом. Однако и ваша, миледи Каслвуд, тоже довольно искусна и проворна, и да будет благословен тот день, когда вы отдали ее моему дорогому покойному папеньке! – Милорд не без удовольствия участвовал в этом обмене колкостями, ибо, умея сохранять хладнокровие, всегда выходил победителем из стычек со своими родичами.

Госпожа де Бернштейн, прослышав про bevue [425] мистера Уорингтона, была неописуемо разгневана: она долго бушевала, разносила в пух и прах своих домочадцев и отругала бы и Джорджа, но преклонный возраст давал себя знать, и у нее уже не было того задора, что в былые годы. К тому же она побаивалась своего племянника и держалась с ним уважительно.

– Вы никогда не сделаете карьеры при дворе, племянник! – громко простонала она, когда попавший впросак молодой человек пришел вскоре после этого ее проведать.

– А я никогда к этому и не стремился, сударыня! – с достоинством отвечал мистер Джордж.

– Я понимаю, тебе хотелось помочь Гарри! Но, приняв предложение принца, ты впоследствии мог бы сослужить хорошую службу своему брату. Властители не любят, когда отклоняют их благодеяния, и не удивительно, что его высочество был оскорблен.

– То же самое сказал и генерал Ламберт, – краснея, признался Джордж. И я вижу теперь, что допустил ошибку. Но, прошу вас, примите во внимание, что я никогда не бывал при дворе, и очень сомневаюсь, что мне суждено когда-нибудь там блистать.

– Боюсь, что так, мой дорогой племянничек, – сказала тетушка, беря понюшку табака.

– Да и к чему мне это? – сказал Джордж. – Я никогда не стремился к воинским почестям и легко могу прожить и без них. Когда его высочество сделал мне предложение – в весьма милостивых выражениях, должен признаться, – я подумал о том, что из меня получится очень плохой солдат, а из брата очень хороший. Он обладает сотней достоинств для этой профессии, которых я начисто лишен, и из него вышел бы отличный командир, какого из меня никогда не получится. Представим себе, что во время битвы конь принца падает, сраженный пулей, как это случилось с моим бедным командиром, – разве не больше будет ему толку от доброго, выносливого и смелого коня, который поскачет куда следует, чем от такого, которому нести его будет не под силу?

– Au fait [426] , боевой конь его высочества должен быть силен, мой дорогой, – сказала старая дама.

– Expende Hannibalem [427] , – пробормотал Джордж, пожав плечами. – А наш Ганнибал весит немало.

– Что-то я не услежу за твоей мыслью и за этими твоими Ганнибалами, сказала баронесса.

– Когда мистер Вулф и мистер Ламберт укоряли меня в точности так же, как вы сейчас, сударыня, – рассмеявшись, сказал Джордж, – я избрал тот же самый способ защиты, что теперь. Я сказал, что предложил его высочеству лучшего солдата в нашей семье, и оба джентльмена согласились, что промах мой в какой-то мере извинителен. Кто знает, быть может, им удастся оправдать меня в глазах его высочества? Опыт, полученный мной в сражениях, говорит о том, как мало у меня для этой деятельности таланта, На днях мы смотрели пьесу одного шотландца, о которой сейчас очень много говорят. И когда герой этой пьесы молодой Норвал оповестил о том, как страстно ему хочется последовать на поле битвы за каким-нибудь воинственным полководцем, я подумал про себя: «До чего же это похоже на моего Гарри, с той только разницей, что он никогда не хвастает». Гарри спит и видит себя в красном мундире и готов в любую минуту пойти рядовым на королевскую службу. Он не расстается с картой Германии и следит за всеми передвижениями прусского короля. Он не боится ни бога, ни черта. А я больше всего на свете люблю мои книги и покой и предпочитаю знакомиться с битвами по Гомеру или Лукану.

– Тогда как же ты вообще мог стать солдатом, мой дорогой? Почему сам пошел сражаться под знаменами мистера Врэддока, а не послал вместо себя Гарри? – спросила баронесса.

– Наша матушка больше любит своего младшего сына, – угрюмо отвечал Джордж. – К тому же, когда неприятель вторгся на нашу землю, это был мой долг, как старшего в семье, принять участие в походе. Будь я шотландцем, я бы двенадцать лет назад…

– Замолчите, сэр, или я вовсе рассержусь на вас! – воскликнула тетушка и улыбнулась с нескрываемым удовольствием.

Объяснения Джорджа могли умилостивить госпожу де Бернштейн, ибо эта старая дама, нужно признаться, не отличалась слишком строгими принципами, но верноподданным сердцам сэра Уорингтона и его супруги поступок молодого человека нанес поистине сокрушительный удар!

– Читая письма госпожи Эсмонд-Уорингтон, – сказала миледи, – я пришла к заключению, что вдова моего брата – женщина положительная и здравомыслящая и, следовательно, должна была дать своим сыновьям подобающее воспитание. Но что вы скажете, сэр Майлз, что скажете вы, мой дорогой Томас Клейпул, о воспитании, которое могло дать столь плачевные результаты для обоих молодых людей?

– Старший, однако, овладел латынью и к тому же может объясняться и на французском и на немецком языке. Я слышал, как он разговаривал с ганноверским посланником на приеме у баронессы, – сказал мистер Клей-пул. По-французски он изъяснялся совсем свободно, а когда у него начались затруднения с немецким, он и посланник перешли на латынь и так мололи языком, что все присутствующие уставились на них, раскрыв рот.

–. При чем тут иностранные языки, когда речь идет о нравственности, Томас Клейпул! – воскликнула добродетельная матрона. – Каковы нравственные устои мистера Уорингтона, если он мог отвергнуть милость его высочества? Он умеет разговаривать на немецком? Тем паче должен был он принять милостивое предложение его высочества и с пользой применить свои познания в походе! Вот перед вами наш сын, наш Майлз!

– Выше голову, Майли, мой мальчик! – говорит папенька.

– Я полагаю, сэр Майлз, что вы как член палаты общин и как английский дворянин будете завтра присутствовать при утреннем выходе его высочества и скажете там, что если бы такое предложение было сделано нам для нашего сына, мы бы приняли его, хотя нашему мальчику едва сравнялось десять лет.

– Клянусь богом, Майли, из тебя вышел бы совсем недурной маленький барабанщик или горнист! – говорит папенька. – Ты хотел бы стать солдатиком, Майли?

– Да кем угодно, сэр, кем угодно! Каждый из Уорингтонов должен быть готов в любую минуту дать разрубить себя на части ради своего монарха! восклицает матрона, указуя на сыночка, который, лишь только смысл ее слов доходит до его сознания, выражает свой протест громким ревом, и когда рев достигает апогея, Скруби выпроваживает мальчишку из комнаты.

По повелению супруги сэр Майлз на следующий же день отправляется на утренний выход его высочества, где заверяет эту особу в своей преданности и любви, на что принц дает благосклонный ответ:

– Мы никогда не предполагали, что сэр Майлз Уорингтон может отказаться от любой предложенной ему должности.

Этот великодушный отзыв леди Уорингтон повторяет везде, где только возможно, в доказательство того, сколь безраздельно королевская семья может рассчитывать на преданность Уорингтонов.

И вполне понятно, что сия достойная пара при появлении Джорджа выражает ему то зловещее сочувствие, каким бывают исполнены наши дражайшие друзья и родственники, когда нам случается совершить на нашем жизненном пути какую-либо роковую ошибку или неловкий шаг; к примеру, если мы проиграли судебный процесс, или вошли в гостиную как раз в ту минуту, когда там злословили на наш счет, или если наш банкир объявил себя банкротом, или если нас самих пропечатали на столбцах коммерческого раздела «Лондонской газеты», – словом, если мы совершили какой-то грубый промах, непоправимую ошибку или попали в беду. Кому незнакомо это выражение соболезнования, написанное на лицах? Чьи дражайшие родственники не оплакивали своих близких еще при их жизни, так, словно они уже покоятся в гробу? Только не ваши? Ну, тогда, сэр, вы никогда не бывали в хорошей переделке; никогда не совершали ошибок молодости; всегда были добродетельны, осмотрительны, удачливы, вы вели себя скромно, и опрометчивое слово никогда не срывалось с ваших уст; вы никогда не грешили и не раскаивались, никогда не совершали глупостей и не сожалели о них – и если это так, сэр, тогда вы – мудрец из мудрецов и не станете попусту тратить время на какой-то роман, Да и ne de te [428] он написан.

И не к лицу было сэру Майлзу обрушиваться на Джорджа и слишком уж негодовать по поводу его отказа принять предложение его королевского высочества – ведь сэр Майлз сам был вполне согласен с племянником, что военная карьера никак не его удел, и как раз о том же писала сэру Майлзу госпожа Эсмонд из Виргинии. Джордж сообщил ей о своем намерении заняться юриспруденцией и пройти необходимую подготовку, чтобы в дальнейшем посвятить себя судебным и гражданским обязанностям в соответствии со склонностями своей натуры, и разве не сэр Майлз горячо приветствовал это решение племянника и разве не он познакомил Джорджа с весьма известным адвокатом, под чьим руководством молодой человек и читал ученые книги. Госпожа Эсмонд в своих письмах одобрила занятия сына и целиком согласилась с сэром Майлзом (коему, так же как и его супруге, она просила передать поклон и благодарность) в том, что английская конституция – предмет зависти всего мира и каждому английскому джентльмену надлежит ее изучать. Госпоже Эсмонд было не по душе, в сущности, только то, что мистер Уорингтон будет сидеть в столовой Темпла бок о бок с неотесанными школярами, обряженными, как псаломщики, пить жидкое пиво из жестяных кружек и закусывать бараньей лопаткой. Верный Гарри полностью разделял ее негодование. Это бы годилось для него, говорил Гарри, – он младший сын и должен быть готов терпеть лишения. Но можно ли вообразить себе Джорджа в черной мантии, насыщающим голод с грязной оловянной тарелки в обществе каких-то безродных малых! Гарри никогда не мог понять, что Джорджу это безразлично. По его мнению, Джордж мог обедать только за столом начальства, и он очень сокрушался, что план, на который намекала госпожа Эсмонд в своих письмах, невыполним: она полагала, что следует обратиться с ходатайством к главе Темпла и поставить его в известность о том, что мистер Джордж Уорингтон – потомок благородного рода, обладает большим состоянием в Америке, и ему подобает сидеть за столом только с самыми высокопоставленными людьми. Гарри был сильно обескуражен, когда его новый друг и завсегдатай модных кофеен мистер Спенсер разразился громовым хохотом, услыхав, что задумали Гарри с его маменькой, и в архиве Уорингтонов я не мог обнаружить никаких следов подобного ходатайства. Мистер Уорингтон, помимо наиболее излюбленных им занятий литературой и историей, занимался еще изучением права, посещал заседания суда в Вестминстере (где слушал речи Хенли, Пратта, Меррея) и две другие прославленные школы красноречия и патриотизма – обе палаты парламента.

Мало-помалу мистер Уорингтон свел знакомство с некоторыми членами парламента и крупными юристами, и те, узнав его ближе, отзывались о нем как о весьма способном и воспитанном молодом человеке и расточали ему так много похвал, что смягчили доброе сердце его дяди, в результате чего Дора и Флора снова стали улыбаться своему кузену. Примирение это состоялось как раз в то время, когда его королевское высочество принц, потерпев поражение от французов в сражении при Хастенбеке, подписал знаменитую капитуляцию, которую его величество король Георг II отказался скрепить своей подписью. Его высочество, как известно, после столь позорной неудачи сложил с себя воинское звание, вернул свой жезл главнокомандующего, – которым он, что греха таить, владел не слишком умело и не слишком счастливо, – и уже никогда больше не появлялся ни во главе войска, ни на арене общественной жизни. Ни единого слова упрека по адресу отца и монарха не сорвалось с уст этого стойкого воина, по после того, как он, уязвленный в своей гордости, удалился от дел, лишился своего веса и влияния и не мог уже назначать на должности и раздавать места, легко можно предположить, что гнев сэра Майлза Уорингтона по отношению к племяннику несколько поубавился – соразмерно тому, как поубавилась его преданность его королевскому высочеству.

Как-то раз оба наши героя, прогуливаясь вместе со своим другом мистером Ламбертом в Сент-Джеймском парке, повстречали его высочество в цивильной одежде и без звезды и отвесили ему низкий поклон, а принц был так любезен, что остановился перемолвиться с ними словом.

Он спросил мистера Ламберта, как нравится ему его новый командир конногвардейского полка лорд Лигонье и его новые обязанности. И, проявив завидную памятливость, которой всегда отличался королевский род, сказал, обращаясь к мистеру Уорингтону, которого он, так же, как и его брата, сразу узнал:

– Вы поступили правильно, сэр, отказавшись отправиться со мной в поход, когда я предложил вам это весной.

– Я очень сожалел тогда о своем отказе, сэр, но сейчас сожалею о нем еще больше, – отвечал мистер Уорингтон, склоняясь в низком поклоне. На что принц ответил:

– Благодарствую, сэр, – и, притронувшись к шляпе, направился дальше.

Обстоятельства этой встречи и разговор, который во время нее произошел, произвели такое впечатление на госпожу Эсмонд, узнавшую о них из письма своего младшего сына, что она без конца пересказывала это событие своим друзьям и знакомым, пока оно, надо полагать, весьма всем не прискучило.

Пройдя через парк, братья направились к Стрэнду, где у них было назначено деловое свидание, и мистер Ламберт, указывая на льва на фронтоне дома графа Нортумберлендского на Чаринг-Кросс, промолвил:

– Гарри Уорингтон! Ваш брат напоминает мне этого льва.

– Ну, да, потому что он храбрый, как лев, – сказал Гарри.

– Потому, что я щажу девственниц! – со смехом отвечал Джордж.

– Потому что вы глупый лев. Ведь вы сначала поворотились спиной к восходящему светилу, а теперь приветствуете закатившуюся звезду. Ну, скажите, мой мальчик, какой, черт побери, вам прок оказывать уважение человеку, безнадежно впавшему в немилость? Ваш дядюшка разгневается теперь на вас еще пуще… И я тоже, сэр. – Но, конечно, мистер Ламберт просто шутил, по своему обыкновению, и, право же, совсем незаметно было, чтобы он сердился.

Глава LXII. Arma virumque [429]

Если Гарри Уорингтона неудержимо влекло к ратным подвигам, то надо сказать, что Европа в те беспокойные годы вела достаточно войн, и во всех кругах лондонского общества, которые он посещал, велось достаточно разговоров об этом, чтобы все больше и больше разжигать его тягу и воспламенять воображение. И хотя наш всемилостивейший принц Ганноверский потерпел поражение, слаdа прусского короля, кумира протестантов, гремела на весь мир, ибо он одерживал одну за другой самые удивительные победы, в которых, на мое счастье, наш бедный Гарри не принимал никакого участия. Ведь иначе его старательному биографу пришлось бы описывать сражения, чем, как известно, уже занят другой сочинитель. Я рад, повторяю, что Гарри Уорингтон не принимал участия ни в битве при Росбахе 5 ноября 1757 года, в день годовщины знаменитого Порохового заговора, ни во время той чудовищной Лейтенской резни, которую произвел прусский король месяц спустя, ибо все эти изумительные деяния будут вскорости воспеты в других книгах, кои я, как и весь мир, жажду прочесть. Разве может наша повесть соперничать с вышеупомянутыми трудами? Позволено ли моему легкомысленному прогулочному фаэтону катиться рядом с мрачной грохочущей колесницей войны? Сможет ли мой смирный, трусящий рысцою Пегас выдержать ужасное потрясение при встрече с грозным боевым скакуном, изрыгающим пламя из ноздрей и пену из пасти? Да, мой добрый, снисходительный читатель, с которым я люблю время от времени перекинуться словом, спустившись с подмостков, где действуют мои герои, облаченные в старомодные одежды и столь же старомодно изъясняющиеся, да, мой добрый терпеливый читатель, нам обоим очень повезло, что Гарри Уорингтон не последовал за прусским королем, как намеревался, ибо тогда мне пришлось бы описывать битвы, живописать которые предстоит Карлейлю, а мне бы не хотелось, чтобы ты, мой дорогой читатель, делал опасные сравнения между мной и этим мастером.

Не вступив в ряды войска короля Прусского, Гарри Уорингтон сожалел об этом, изнывал и чах. Не приходится отрицать, что он вел унылое, бесцельное существование. Он слонялся по кофейням, куда заглядывали военные. К книгам у него душа не лежала, и он читал только газеты. Литература была не по его части. Он даже находил романы глупыми и, замечая, что дамы заливаются слезами над сочинениями мистера Ричардсона, решительно не понимал, как подобная чепуха может их трогать. Он мог порой расхохотаться от всей души, услыхав какую-нибудь шутку, но, увы, всегда с некоторым опозданием. Однако почему, объясните мне, почему все джентльмены Должны обладать литературными способностями? И разве мы меньше любим тех из наших друзей, кто за всю жизнь не сложил ни единого куплета? Оставшись без гроша, не зная, к чему приложить силу своих крепких молодых рук, поневоле праздный, по необходимости живущий на средства брата, засыпающий над книгой, Гарри мог бы совсем сбиться с пути, но судьба его хранила. Да возьмем, к примеру, Ахилла, которого его маменька, чтобы уберечь от искушений, отправила ко двору короля – как бишь его… Вспомним, что случилось с ним, когда, окруженный женщинами, он вынужден был влачить праздную, бездеятельную жизнь? А как появился на свет Пирр? Могучий, ретивый молодой Ахилл не может долго ходить на помочах у женщин; не для него сидеть за прялкой или разносить чашечки кофе, и, попомните мое слово, если он не бросится в битву, его могут подстеречь еще большие неприятности.

Обе старшие дамы семейства Ламберт, эти мягкосердечные существа, с которыми преимущественно общался Гарри, были исполнены такой бесконечной доброты и сочувствия к нему, на какую способны только женщины – и притом только немногие из них. Когда мужчина пребывает в печали, кто ее развеет, кто утешит его в несчастье, кто успокоит в гневе, кто разделит его радость, кто возликует его успеху, кто поддержит его в унижении и защитит против обид света, кто уврачует целебным елеем раны, которые нанесли ему пращи и стрелы яростной судьбы? Кто, как не женщины? Ответьте же мне вы, те, кого судьба не обделила тумаками, есть ли возле вас кто-нибудь из этих кротких врачевателей? Тогда возблагодарите богов за то, что они послали вам это утешение. Кто из мужчин так или иначе не Прометей? У кого нет своего утеса (увы, увы!), своих цепей (ох, ох!) и печени черт знает в каком состоянии? Но вот появляются наши нежные, участливые наяды; они покрывают поцелуями наши сведенные судорогой ноги; они увлажняют наши запекшиеся губы своими слезами; они находят благословенные слова утешения для нас, Титанов; они-то не отвращают от нас своих сердец, когда мы повержены во прах.

Но если миссис Ламберт и Тео были исполнены сочувствия к Гарри, то сердце Этти, казалось, очерствело и ожесточилось против него. Она сердилась и досадовала на него за его зависимое положение, за то, что он бездействует и не пытается изменить свой отнюдь не блестящий удел. Весь мир взялся за оружие, а что же он? Разве он не в состоянии держать в руках мушкет? Настало время жатвы, сотни и тысячи жнецов, вооружившись сверкающими серпами, вышли на поле, дабы пожать плоды военной славы, а где же Гарри и где его серп?

– Почему эта маленькая злючка так безжалостна к нему? – заметил раз папенька, после того как мисс Этти, верная себе, пустила несколько убийственных стрел в свою живую мишень, которая изо дня в день появлялась в гостиной миссис Ламберт и робко усаживалась в кресло.

– Поведение Этти просто чудовищно! – вскричала маменька. – Ее следовало бы хорошенько выпороть и отправить в постель.

– А может быть, мама, она ведет себя так потому, что он ей менее безразличен, чем всем нам? – заметила Тео. – И если она злится, так это ради его же пользы. Если бы я была без ума от… ну от кого-нибудь, мне бы хотелось всегда и во всем уважать его и восхищаться им… Считать, что все, что он делает, – прекрасно и лучше его нет никого на свете!

– Беда в том, моя дорогая, – сказала миссис Ламберт, – что ваш отец настолько лучше всех на свете, что он этим нас избаловал. Знаешь ли ты кого-нибудь, кто мог бы сравниться с ним?

– Таких, как он, немного, это правда, – согласилась Тео, слегка покраснев.

– Немного? Кто еще так добр?

– Никто, маменька, – вынуждена была признать Тео.

– А так храбр?

– Ну, мне кажется, мистер Вулф, и Гарри, и мистер Джордж тоже очень храбрые.

– А так остроумен и так образован?

– По-моему, мистер Джордж тоже очень образован да и остроумен на свой лад, – заявила Тео, – И у него прекрасные манеры – это уж вы должны признать. Даже госпожа де Бернштейн это находит, а уж она-то знает свет. Право, у мистера Джорджа в его манере держаться есть что-то возвышенное, такого благородства я не встречала больше ни у кого. И в выборе книг, я заметила, он отдает предпочтение самым изысканным, благородным сюжетам – они нравятся ему, вопреки всем его насмешкам. Конечно, у него иронический склад ума, но ведь он высмеивает только недостойных людей и недостойные поступки. Я убеждена, что сердце у него самое мягкое. Не далее как вчера, после того как он, по вашим словам, был так язвителен, я случайно поглядела из окна и увидела, что он остановился на углу возле лотка и угощает яблоками целую ораву ребятишек. А третьего дня, когда он шел к нам, чтобы принести мне Мольера, я видела, как он остановился и дал нищему монету. А как чудесно читает он французские стихи! И я, между прочим, согласна с ним относительно Тартюфа: конечно, все это изумительно живо и остроумно написано, но все же такой подлый, лицемерный человек, конечно, слишком низменная фигура, чтобы быть главным героем великого произведения. Яго, говорит мистер Джордж, тоже отпетый негодяй, но он же не главный герой трагедии, главный герой – Отелло, пусть заблуждающийся, но благородный. А вот светских дам и господ, говорит мистер Джордж, Мольер изображает… Ах, нет, я не сумею так прочесть эти стихи, как он.

– Но ты знаешь их наизусть, моя дорогая? – спросила миссис Ламберт.

– О да, маменька! – воскликнула Тео. – Я знаю их… Ах, все это вздор.

Тут, как я понимаю, мисс Тео, зардевшись, словно майская роза, и вся трепеща, чмокнула маменьку в щеку и убежала. Почему она оборвала себя на полуслове? Да потому, что маменька посмотрела на нее как-то странно. А почему маменька посмотрела на нее как-то странно? А почему сама мисс Тео смотрит вслед мистеру Джорджу, когда он уходит, и ждет не дождется его прихода? Ах, боже мой, а почему расщветают розы и почему вспыхивают румянцем щеки? Да потому, что, хотя время летит вперед, все остается по-старому. Как всегда, весной набухают почни; как всегда, лето – пора цветения; как всегда, осень – пора посева; и, как всегда, зимой облетевшие, усыпанные снегом верхушки деревьев дрожат и поскрипывают на ветру.

Стоило появиться Джорджу, и Тео уже сбегала по лестнице вниз с жарко бьющимся сердцем и пылающими – уж не в его ли честь? – щечками; и сдается мне, что она попросту не отходила от окна, из которого открывался вид на улицу и откуда можно было наблюдать, какую щедрость проявил кто-то к подметальщику улицы или как кто-то покупал яблоки у торговки. Когда же у парадного появлялся Гарри, она не покидала своей комнаты и своего рукоделия или своей книжки, а принять молодого человека посылала сестру или кого-нибудь из братьев, если старший, приехав на каникулы из колледжа, находился дома или младший, будучи отпущен доктором Кризиусом из Чартер-Хауса, тоже был здесь. И каким острым зрением должна была обладать мисс Тео, чтобы безошибочно – а частенько это к тому же случалось в сумерках – отличить Джорджа от Гарри, то ли по волосам – темным у одного и белокурым у другого, – то ли по сложению, хотя братья были столь схожи, что все их постоянно путали. Но Тео – это можно сказать с уверенностью – подобной ошибки не совершала никогда. Этти же, в свою очередь, ни в какой мере не приходила в волнение, не напускала на себя суровости и не говорила колкостей, когда в гостиной ее маменьки появлялся темноволосый джентльмен.

Наши герои могли запросто, когда им вздумается, посещать дом мистера Ламберта и оставаться в нем, сколько их душе будет угодно, и вот однажды тот из них, который был златокудр, сидел на кушетке в гостиной с видом еще более праздным и унылым, чем обычно, когда кто-то – ну кто же, как не мисс Этти? спустился вниз по лестнице. Что ни говорите, а разве это не поразительное совпадение (хотя обе молодые особы скорее дали бы себя четвертовать, чем признались в существовании какого-то тайного сговора), что стоило в доме появиться Гарри, как вниз спускалась Эттп, а когда наведывался Джордж, в гостиной каким-то образом оказывалась Тео? Итак, в соответствии с установившимся распорядком мисс Ламберт-младшая явилась в гостиную, дабы занять разговором молодого виргинца.

После обычных приветствий и обмена любезностями молодая хозяйка спросила:

– Позволено ли мне поинтересоваться, сэр, что повергло сегодня вашу милость в такое уныние?

– Ах, Этти! – отвечал он. – А что мне еще прикажете делать, как не впадать в уныние! Помнится, когда мы с братом были мальчишками, – а я, признаться, был таким лентяем и бездельником, каких мало, – я всегда с нетерпением ждал каникул и приставал с этим к моему наставнику, а потом все каникулы проводил, качаясь на калитке или броеая плоские камешки в пруд, и эти пустопорожние Дни были самыми унылыми. А теперь я тоже ве знаю, чем себя занять с утра и до позднего вечера.

– Завтрак, потом прогулка, потом обед, потом опять прогулка, потом чай, потом ужин. И еще трубка вашего излюбленного виргинского табака, не так ли? – говорит мисс Этти, тряхнув головой.

– Знаете, Этти, когда я был на днях с Чарли в школе, меня так и подмывало сказать его учителю: «Поучите меня чему-нибудь, сэр. Этот тринадцатилетний мальчик куда лучше меня знает латынь и греческий, а ведь я на десять лет его старше. Я целыми днями слоняюсь без дела и вполне мог бы снова взяться за книги, чтобы наверстать то, что по своей лености упустил, будучи мальчишкой». Почему вы смеетесь, Этти?

– Я смеюсь, потому что представила себе, как вы стали первым учеником и учитель вызывает вас отвечать урок! – воскликнула Этти.

– Я бы не стал первым учеником, – смиренно заметил Гарри. – Вот Джордж – тот в любом классе был бы первым, но я, понимаете, не очень-то способен к учению, а в молодости был к тому же страшно ленив. У нас на родине не принято, чтобы учителя пускали в ход трость, а мне бы это пошло на пользу.

Этти постучала ножкой по полу и поглядела на крепко сбитого молодого человека, с унылым видом сидевшего напротив нее.

– Даю слово, это не повредило бы вам и сейчас! – без обиняков заявила она. – Может быть, Чарли рассказывал вам, как их секут в школе? Уж не его ли рассказы пробудили в вас такое страстное желание подвергнуться порке?

– То, что он рассказывал мне про школу, – простодушно отвечал Гарри, заставило меня понять, что я бездельничал, когда должен был трудиться, и что у меня нет таланта к учению. Да и вообще на что я гожусь? Растранжирить свою долю наследства здесь, за океаном, да околачиваться в кофейнях или скакать за сворой гончих у себя на родине? Нет, ни на что я не гожусь, ни на что!

– Как! Чтобы такой высокий, сильный, храбрый мужчина был ни на что не пригоден? – воскликнула Этти. – Да будь я трижды ни на что не пригодна, я и тогда нипочем не призналась бы в этом женщине!

– Но что мне делать? Я просил у матушки разрешения поступить на военную службу, но она ничего мне не ответила, А ведь только на это я и пригоден. Купить офицерский чин мне не на что. Я промотал все свои деньги, да еще столько взял у брата, что больше не могу просить у него и нипочем не стану. Эх, если бы матушка согласилась отпустить меня на военную службу, я бы, кажется, запрыгал от радости.

– Вот еще! Настоящий храбрый мужчина не станет ждать, пока женщина пристегнет ему шпагу и вычистит его ружье! Что это вчера рассказывал нам папенька об одном молодом придворном, по имени сэр Джон Армитейдж…

– Джон Армитейдж? Я встречался с ним у Уайта и в клубах. Очень приятный молодой дворянин. У него большое поместье где-то на севере.