Сочинения

Много лет спустя, просматривая в Виргинии наш семейный архив, мы наткнулись на аккуратно перевязанную ленточкой пачку писем с надписью: «Письма моей дочери леди Уорингтон». Леди Тео потребовала, чтобы я к ним не прикасался, – потому, думается мне, что содержащиеся в них неумеренные похвалы по моему адресу могли вредно воздействовать на мое тщеславие.

Начав поддерживать с нами переписку, госпожа Эсмонд в нескольких словах обрисовала нам жизнь Гарри после его женитьбы. «Эти две женщины, – писала ока, – по-прежнему командуют моим бедным мальчиком у него в Фаннистауне (так он почел нужным назвать свою усадьбу). Они порядочные скопидомки, если судить по тому, сколь убогие, по слухам, устраивают приемы.

Известный вам господин из Маунт-Вернона по-прежнему остается закадычным другом Гарри, и в ассамблее Гарри действует по указке своего советчика. Почему он должен так скаредничать, мне совершенно невдомек: рассказывают, что из пяти негров, сопровождавших его экипаж, когда он был с визитом у милорда Боттетура, только двое были обуты. Имея двух сыновей, о благосостоянии коих мне надлежит печься, я, естественно, должна соблюдать экономию, у него же детей нет, что спасает его от многих печалей и огорчений, хотя, без сомнения, господь в неизреченной мудрости своей желает нам только добра, ниспосылая нам тяжкие испытания через наших детей». «Его теща, – писала она в другом письме, – занемогла. Мой бедный Гарри с первого дня своей женитьбы был пешкой в руках этих хитрых женщин, и они вертят им, как хотят. А что, спрашиваю я вас, моя дорогая дочь, может быть более противно здравому смыслу и Священному писанию? Разве не сказано: жена да покорствует мужу своему? Будь мистер Уорингтон жив, я бы положила все силы на то, чтобы следовать священному наставлению, зная, что ничто так не красит женщину, как смирение и послушание».

А затем мы получили запечатанное черным сургучом письмо, извещавшее нас о смерти доброй Маунтин, к которой я был (Искренне привязан, и утрату которой оплакивал от всего сердца, памятуя, как нежно любила она нас, когда мы были детьми. Гарри тоже сильно горевал на свой бурный лад, письмо его было прямо-таки закапано слезами. А госпожа Эсмонд, касаясь этого события, писала так: «Моя бывшая экономка миссис Маунтин, узнав, что ее болезнь неизлечима, прислала за мной, прося навестить ее на ложе смерти и желая, без сомнения, вымолить у меня прощение за свое вероломство. Я отвечала ей, что как христианка готова ее простить и от всего сердца надеюсь (хотя, признаться, испытывала большое сомнение), что она должным образом прониклась сознанием преступности своего поведения по отношению ко мне, но свидание наше, на мой взгляд, не может принести никакой пользы, а лишь будет нам обеим тягостно. Раскаяться никогда не поздно, хотя бы даже в свой смертный час, и я искренне надеюсь, что так оно и будет. И поверите ли, сколь ужасно зачерствело ее сердце, если она сообщила мне через Дину, мою служанку, которую я послала к ней с лекарствами для исцеления ее души и тела, что она не совершила по отношению ко мне ничего, в чем могла бы раскаиваться, и просит, чтобы ее оставили в покое! Добрая Дина раздала мои лекарства неграм, и все они пользовались ими с большой охотой, а миссис Маунтин, будучи предоставлена самой себе, скончалась от лихорадки. Вот она, извращенность человеческой натуры! Эта несчастная женщина была слишком горда, чтобы принимать мои лекарства, а теперь никакие лекарства и никакие врачи ей уже не нужны. Вы пишете, что ваш маленький Майлз подвержен приступам колик. Посылаю вам рецепт моего лекарства и очень прошу, непременно сообщите, помогло ли оно…» и так далее. К письму был приложен рецепт лекарства, которого ты, о мой сын, мой наследник, моя гордость! – никогда не принимал, ибо обожающая тебя маменька предпочитала давать тебе любимые порошки своей маменьки и послушно пичкала ими нашего первенца при любых его младенческих недугах. Не вкрались ли в переписку наших дам слова, не вполне соответствующие истине? Боюсь, что леди Тео была не совсем правдива – чем иначе объяснить такую фразу в одном из писем госпожи Эсмонд: «Я очень рада, что мои порошки помогли дорогому малютке. Если не с первого, то со второго, с третьего раза они помогают почти безотказно, и это замечательное средство облегчило страдания очень многим из моих ближних – как детям, так и взрослым, как белым, так и цветным. Посылаю моему внуку индейский лук со стрелами. Неужто моим старым глазам так и не суждено увидеть его в Каслвуде и неужто сэр Джордж так погружен в свои книги и политику, что не может выкроить два-три месяца для своей матери в Виргинии? Я теперь осталась совсем одна. А в комнате моего сына ничто не изменилось с того дня, как он ее покинул: все его книги стоят на своих полках, его охотничье ружье и нож висят над изголовьем кровати и портрет его деда – над камином. Я приказала ничего не трогать как в его комнате, так и в комнате его брата. Порой мне грезится, что здесь вокруг меня играют мои дети, я вижу перед собой своего дорогого папеньку – вижу, как он дремлет, сидя в кресле. Мои волосы стали уже почти такими же белыми, как у него. Неужто мне так и не доведется свидеться с моими детьми, прежде чем я отойду в мир иной? Да исполнится воля божья».

Глава LXXXVI. На родине

Подобного рода материнский призыв мог бы смягчить даже куда более твердокаменные сердца, нежели наши, и мы тут же заговорили о скорейшем отъезде в Виргинию и о том, что надобно зафрахтовать все каюты на «Юной Рэйчел». Но тут случилось заболеть нашему малышу, брать его в плаванье было бы опасно, а разлучиться с ним маменька, разумеется, не могла, и «Юная Рэйчел» совершила в этом году свое плавание без нас. Однако на следующий год возникли новые препятствия в виде первого приступа подагры у вашего покорного слуги (что причинило мне весьма много хлопот, а когда они остались позади, я, естественно, воспрял духом и повеселел), после чего возникла еще более печальная причина для отсрочки нашего путешествия, – мы получили очень грустные вести из Ямайки. Два года спустя после того, как мы обосновались в поместье, наш добрый генерал возвратился в Англию более богатым человеком, чем был при своем отъезде, но понеся утрату, возместить которую не могло никакое богатство и после которой он не пожелал оставаться в Вест-Индии. Маменька моей бедной Тео – самый нежный, самый добрый мой друг (если не считать еще одной особы) – скончалась на чужбине от лихорадки. Перед смертью она, сожалела только о том, что ей не довелось увидеть нас и наших детей в полном благополучии и довольстве.

– Она смотрит на нас оттуда, хотя нам и не дано ее видеть, и благословляет тебя, Джордж, за то, что ты всегда был добр к ее детям, сказал генерал Ламберт.

Мы чувствовали, что и он вскоре последует за своей супругой. В ней он видел смысл своей жизни и свое счастье. Разлука с ней была для него равносильна смерти. Невозможно было без слез смотреть на этого беднягу, когда он сидел с нами. Моя Тео, голосом, манерами, всей своей повадкой беспрестанно напоминала ему покойницу-жену, и это разрывало сердце безутешного вдовца. Мы старались, чем могли, утешить беднягу в его горе, но главной опорой и утешением оказалась для него малютка Этти. Генерал сообщил нам, что на Ямайке много достойных людей искали ее руки, по она отвечала всем отказом, а уже здесь, в Англии, ей сделал предложение наследник лорда Ротема. Но Этти сказала, что она хочет остаться с отцом. Пока она ему не надоест, сказала Этти, никакие мужья ей не нужны.

– Нет, – сказали мы, узнав о возможности столь высокого союза, – пусть генерал полгода живет здесь у нас, а полгода с тобой в Окхерсте.

Но Этти заявила, что теперь, после смерти маменьки, папенька никогда больше не сможет жить в Окхерсте, а она никогда не выйдет замуж ради титула и денег, никогда! Генерал же, когда мы заговорили с ним об этом, задумался и сказал, что наша маленькая Этти, кажется, вовсе не расположена выходить замуж, – возможно, в силу какого-то глубокого разочарования, постигшего ее в ранней юности. Сама Этти не обмолвилась об этом ни словом, и мы из уважения к ее чувствам тоже не касались этой деликатной темы. Мой братец Джек Ламберт получил к тому времени приход неподалеку от Винчестера и обзавелся женой, призванной послужить к украшению его пасторского дома. Мы не испытывали особенной симпатии к этой даме, хотя и принимали ее с должным радушием, когда она к нам приезжала. Насчет безбрачия, на которое обрекла себя наша бедная Этти, миссис Джек придерживалась мнения, полностью расходившегося с моим. Дама эта была порядочная сплетница, весьма решительно и смело высказывала свои взгляды и чрезвычайно гордилась умением бередить раны своим ближним.

– Мой дорогой сэр Джордж, – почла она нужным заметить мне, – сколько уж раз говорила я нашей дорогой Тео – будь я на ее месте, так нипочем не потерпела бы, чтобы в моем собственном доме моя миловидная сестричка поила Джека чаем, в то время как я нахожусь наверху, в детской; чтобы она вечно вертелась у него перед глазами в новом нарядном платьице, в то время как я в фартуке стряпаю на кухне пудинг или вожусь с детишками. Конечно, я полностью доверяю моему мужу. Посмел бы он у меня заглядываться на женщин! И Джемайме я, конечно, тоже доверяю, но чтобы они оставались наедине – этого я не допущу, можете мне поверить! Я так все это и сказала моей сестре Уорингтон.

– Правильно ли я вас понял? – говорит генерал. – Вы соблаговолили предостеречь леди Уорингтон против мисс Эстер – ее сестры и моей дочери?

– Да, папенька, разумеется. Каждый должен выполнять свой долг, а мне слишком хорошо известно, что женщина всегда остается женщиной, а мужчина мужчиной, и не рассказывайте мне сказок! «Джордж тоже мужчина. Каждый мужчина – мужчина, каким бы он ни прикидывался святым!

– Насколько мне известно, у вас самой есть замужняя сестра, в доме которой вы жили, когда мой сын Джек имел счастье с вами познакомиться, не так ли? – спрашивает генерал.

– Конечно, у меня есть замужняя сестра, кто же этого не знает, и я была второй матерью ее детям!

– И должен ли я заключить из ваших слов, что ваши прелести являлись могучим соблазном в глазах мужа вашей сестры?

– Помилуйте, генерал! Как вы можете утверждать, будто я говорила нечто подобное! – гневно восклицает миссис Джек, и щеки ее пылают.

– Разве вы не замечаете, сударыня, что именно так можно истолковать ваши слова, и не только о вас самой, но и о моих дочерях?

– Неправда, неправда, неправда, бог мне судья! И как это у вас язык поворачивается говорить такое, сэр! Да, конечно, я сказала, что сестрицу лучше убрать из дома, это верно! И поскольку Тео сейчас в положении, я ее предупредила, вот и все.

– Так вы, может быть, заприметили, сударыня, что наша бедняжка Этти украла серебряные ложечки? Когда я нынче утром спустился в столовую, моя дочка была там одна, а на столе ведь лежало немало серебра.

– Помилуйте, сэр, кто здесь говорит о ложечках? Разве я позволила себе хоть единым словом обвинить в чем-то эту бедняжку? Да не сойти мне живой с места, если я хоть что-нибудь такое сказала! И позвольте вам заметить, что я не привыкла, чтобы со мной разговаривали подобным тоном. И мы с мужем давно кое-что примечали, и я просто исполнила мой долг, вот и все! – И с этими словами миссис Джек в слезах выбежала из комнаты.

– Неужели эта женщина имела наглость говорить тебе такие вещи, дитя мое? – спросил генерал, когда Тео, которой немного нездоровилось, спустилась к столу.

– Она изо дня в день твердила мне об этом с тех пор, как появилась здесь. Она приходила ко мне в гардеробную, чтобы предостеречь меня. Она приходила в детскую и говорила: «Ах, я бы нипочем не допустила, чтобы моя сестра все время совала нос в нашу детскую, нипочем». – «Ах, как приятно иметь благожелательных и благовоспитанных родственников», – отвечала я.

– Счастье, что бог избавил твою бедную мать от этой особы, – с тяжелым вздохом произнес генерал.

– Наша маменька сумела бы ее исправить, папа, – сказала Тео, целуя отца.

– Ты права, моя дорогая. – И я не сомневаюсь, что тут они оба устремили свои помыслы к богу.

Приходится все же признаться, что любить родственников – дело иной раз не такое уж легкое, и жить с ними под одной кровлей тоже порой бывает не очень-то весело. Поведение Джека Ламберта на следующий день не оставляло сомнений в том, что супруга пересказала ему вышеизложенный разговор на свой лад. Джек был угрюм, но у него как-то поубавилось спеси. Он был сердит, однако это не повредило его аппетиту. Он прочел нам проповедь, глупее которой невозможно ничего вообразить. А наш маленький Майлз, снова в трауре, сидел рядом с дедушкой, и добрый старик держал его ручонку в своей руке.

Мы просили мистера Ламберта остаться у нас и присмотреть за домом во время нашей поездки в Виргинию. Экономке будет наказано слушаться Этти, как хозяйку. Дворецкий же передаст ему ключи, ибо Гамбо – о чем мне следовало предварить читателя – уже связал себя брачными узами с миссис Молли, населил коттедж в парке целым выводком маленьких темнокожих Гамбо и должен был без мне кажется, охоты отбыть вместе с нами в Виргинию. Итак, оставив дом на попечение доброго генерала и Этти, мы отправились в Лондон и оттуда – в Бристоль, где наш медоточивый агент пообещал нам неустанно молиться о нашем благоденствии и клятвенно заверил нас, что таких красивых детей (у нас к этому времени уже появился еще один ребенок, для компании мистеру Майлзу) еще не видели на палубе ни одного судна на свете. Плавание наше прошло без приключений. Какое странное испытал я чувство, когда мы высадились на берег в Ричмонду! Там нас уже ожидал экипаж в сопровождении толпы чернокожих слуг, а чуть в стороне – всадник, тоже окруженный слугами в таких же ливреях. Соскочив с седла, он бросился нас обнимать. И как же были мы с Тео рады увидеть снова нашего дорогого Хела! Он сопровождал нас до самого дома нашей матушки. Она ждала нас, стоя на крыльце, и Тео, опустившись на колени, просила ее благословения.

Гарри же, проводив нас, в дом войти отказался, чтобы, как он сказал, не испортить всей музыки.

– Мы с матушкой видимся и неплохо ладим друг с другом, но Фанни лучше держаться от нее подальше, – признался он. – Они, прямо сказать, не слишком-то жалуют друг друга. Как будешь свободен, приходи на постоялый двор повидаться со мной, Джордж. А завтра я буду иметь честь представить миссис Тео ее новую сестру! Я случайно задержался вчера в городе и узнал, что корабль входит в гавань. Ну, тогда я решил дождаться и встретить тебя. А домой послал негра с запиской, и жена прибудет сюда, чтобы засвидетельствовать свое почтение леди Уорингтон. – Тут Гарри наскоро попрощался и выпрыгнул из экипажа, чтобы оставить нас наедине с матушкой.

За время нашей с ней разлуки мне доводилось бывать в самом высокопоставленном обществе и вместе с Тео представляться королю и королеве в Сент-Джеймском дворце, но даже им не уступала в величии эта приветствовавшая нас женщина, которая, подняв мою жену с колен, обняла ее и пригласила в дом. Это был простой бревенчатый дом, обнесенный галереей, как все наши виргинские постройки, но, будь он даже дворцом, а его хозяйка императрицей, оказанный нам прием не мог бы быть более торжественным. Я увидел старого Натана, по-прежнему исполнявшего должность мажордома, и десятка два расплывшихся в улыбке черных лиц. Некоторые из них, кого я помнил еще детьми, превратились в рослых, крепких девушек и парней, и мне нелегко было теперь их узнавать; у других курчавые черные волосы припорошило снегом, а немало было и таких, что появились на свет в мое отсутствие, и я видел в дверях несколько пар маленьких босых ног и больших, исполненных любопытства глаз.

– А я – маленький Зиб, мистер Джордж!

– А я – Дина, сэр Джордж.

– А я слуга мистера Майлза! – сообщил мне паренек в новой ливрее, из-под которой торчали ноги, ничуть не менее черные и блестящие, чем самые начищенные сапоги. Еще до наступления вечера все домочадцы так или иначе нашли предлог, чтобы появиться перед нами и приветствовать нас, кланяясь и расплываясь в улыбке. Не берусь сказать, сколько блюд было приготовлено в нашу честь. А вечером леди Уорингтон принимала всех видных жителей нашего городка и делала это приветливо и с большим достоинством. Мне же пришлось пожать руку кое-кому из моих старых знакомых – моих старых недругов, чуть было не сказал я! Впрочем, теперь, получив наследство, я уже не был пропащим человеком и блудным сыном в их глазах. Куда там! В мою честь зарезали почитай что целый гурт откормленных телят! Бедняга Хел тоже явился на празднество, но был мрачен и угрюм. Наша матушка снизошла до разговора с ним, но так, как говорит королева с мятежным принцем, ее сыном, еще не получившим прощения. Мы с ним выскользнули украдкой из гостиной и поднялись наверх, в отведенные для меня покои. Но не успела у нас завязаться беседа по душам, как мы увидели перед собой бледное лицо нашей матушки, освещенное пламенем тонкой восковой свечи. Не нужно ли мне чего-нибудь? Все ли здесь приготовлено по моему вкусу? Она уже заглянула к нашим драгоценным малюткам – они спят, как херувимчики. Она прямо налюбоваться на них не могла, только бы и делала, что ласкала их и целовала! Какие очаровательные ямочки на щеках у крошки Тео, когда она улыбается, и как восхитительно важничает маленький Майлз!

– Сэр Джордж, ужин уже подают на стол. И вас, Генри, я тоже прошу остаться, если трактирная еда для вас не предпочтительнее нашей. – Какая разница и в словах и в тоне этого приглашения! Хел, повесив голову, спустился вниз. Священник прочел молитву, призывая на нашу трапезу благословение господне. Он с большим искусством и красноречием описал наше возвращение домой, наше благополучное плавание по бурным водам и коснулся любви и прощения, которые ждут нас в доме нашего отца небесного, когда останутся позади все жизненные бури. Это был новый священник, совсем не похожий на тех, кто запомнился мне с моих юных лет, и я воздал ему хвалу, но госпожа Эсмонд покачала головой. Он-де исповедует весьма опасные взгляды, и, кажется, не он один их исповедует. Разве я не видел бумаги, подписанной купцами и членами ассамблеи год назад в Уильямсберге – всеми этими Ли, Рандолфами, Бассетами, Вашингтонами и прочими?

– И, о мой дорогой, как ни грустно в этом признаваться, там стояла и наша фамилия тоже, я хочу сказать – подпись твоего брата (чье тут сказалось влияние – об этом я умолчу) и этого бедняги мистера Белмана, священника, который читал молитву.

Если в нашем тесном колониальном кругу существовали кое-какие распри, когда я уезжал в Англию, то разве могли они идти хоть в какое-то сравнение с той враждой, которая бушевала здесь теперь! Мы издали для Америки закон о гербовом сборе и вынуждены были отменить его. Вслед за этим мы сделали попытку ввести еще ряд новых налогов – на стекло, на бумагу и на что-то еще и еще, и отменили эти налоги тоже, за исключением одного-единственного – на чай. От Бостона до Чарльстона весь чай был конфискован. Даже моя матушка, при всей своей преданности королю, отказалась от своего излюбленного напитка, да и моей бедняжке Тео пришлось бы от него отказаться, если бы мы не прихватили небольшой запас чая с собой на корабль, уплатив за него в Англии вчетверо большую пошлину. Что касается меня, то я не видел оснований возражать против уплаты этого налога. Правительство метрополии должно было иметь какие-то источники дохода, иначе его власть становилась чисто номинальной. Нам говорят, что оно изводило колонии своим произволом. А я говорю, что это мы, колонии, изводили своим произволом правительство метрополии. Это спор уже чисто теоретический, он перешел в область истории; мы пытались разрешить его силой оружия и потерпели поражение, а теперь этот вопрос решен так же бесповоротно, как завоевание Британии норманнами. Я же, руководствуясь своим внутренним убеждением, всегда в этом споре был на стороне Англии. В тот краткий и злополучный период моей юности, когда я принимал участие в военном походе, вся армия, так же как и все благонамеренные люди утверждали, что неудача похода мистера Брэддока и все наши поражения и беды проистекали от себялюбия, нерадивости и алчности тех самых людей, для защиты которых от французов мы взяли в руки оружие. Колонисты хотели, чтобы для них делали все, ничего от них не требуя взамен. Они постыдно торговались с героями, которые пришли защитить их, и выставляли несуразные требования; они не выполняли контрактов; они скупились на поставки; они тянули и откладывали решительные действия, пока благоприятный момент не был упущен и не разразилась катастрофа, которой могло бы и не быть, если бы не их злая воля. А какое было ликование, какие овации устраивались английскому министру, который задумал и привел к победному концу войну с Канадой! Мосье де Водрейль не без основания утверждает, что эта победа послужила сигналом к отпадению североамериканских колоний от Англии и что лорд Чатем, приложив все усилия к осуществлению первой части плана, содействовал, как никто в Англии, и окончательному его завершению. Когда в колониях вспыхнул мятеж, он приветствовал мятежников. Сколько тысяч колеблющихся подстрекнул он этим к открытому сопротивлению! Он был подобен генералу, который говорит своей взбунтовавшейся армии: «Боже, храни короля! Солдаты, вы имеете право бунтовать!» Не приходится удивляться, что в одном городе ему поставлен памятник, а в другом висит его портрет, в то время как повсюду на виселицах болтаются чучела министров и губернаторов. В нашем виргинском городе Уильямсберге какие-то умники провели подписку и заказали портрет лорда Чатема, облаченного в римскую тогу, держащего речь на форуме и указующего на дворец Уайт-Холл, на то самое окно, через которое Карла I выволокли, чтобы обезглавить! Что и говорить, очень тонкая аллегория и приятный комплимент английскому государственному деятелю! Я слышал, впрочем, что голову милорда художник писал с его бюста, и таким образом она была снята с плеч без его ведома.

Своим отечеством я считаю не Виргинию, не Америку, а Англию, и в этом споре держу, или, вернее, держал, сторону Англии. Мои симпатии и всегда были на ее стороне, а теперь я еще и жил там, и владел землей; но, доведись мне жить на берегу реки Джеймс или Потомака и выращивать табак, взгляды у меня, вероятно, были бы иные. Когда я, к примеру сказать, посетил моего брата в его новом доме на плантации, то тут же увидел, что и он, и его супруга такие же американцы до мозга костей, как я – англичанин. Мы немножко поспорили, и оба разгорячились, – кто мог этого избежать в те тревожные времена? – но в споре мы не злобствовали друг на друга, и даже моя новая сестрица не смогла посеять между нами розни, хоть и старалась, как могла, – и во время наших бесед, и у себя в спальне, где она, без сомнения, как образцовая жена, читала наставления своему супругу. Мы так верили друг другу, что даже супружеский долг не мог заставить Гарри поссориться с братом. Он и теперь любил меня не меньше, чем в те дни, когда мое слово было для него законом. Гарри уверял, что и он, и каждый виргинец, разделяющий его убеждения, верны королю. Война еще не была объявлена, и наши джентльмены, даже если расходились во взглядах, были достаточно любезны друг с другом. Более того, на всех празднествах и званых обедах нарочито громко провозглашались тосты за здоровье короля, и ассамблеи всех колоний, уже готовясь к Конгрессу, уже решительно противясь любой попытке взимания налогов в пользу английского правительства, все еще распинались в своем уважении к Отцу и Монарху и трогательно взывали к своему августейшему покровителю, моля его прогнать злых советчиков и прислушаться к голосу здравого смысла и умеренности. Наши виргинские джентльмены до самого последнего времени отличались серьезностью, благонравием и чувством собственного достоинства, гордились своим происхождением и званиями. Это позднее, уже в Европе, мы наслушались разговоров о равенстве и братстве. Но даже среди самых выдающихся людей Старого Света я не встречал человека, обладающего большим чувством собственного достоинства и умеющего сохранять его в любых обстоятельствах, нежели мистер Вашингтон (не исключая короля, против которого он поднял оружие). И в глазах французских вельмож, радостно присоединившихся к походу против нас в отместку за свое поражение в Канаде, наш великий американский вождь всегда был anax andron [535] , и они признавали, что он не посрамил бы себя и при версальском дворе. Члены нашей ассамблеи, несмотря на их разногласия с губернатором, поддерживали с ним дружеские отношения, и обе стороны оказывали друг другу почести. Когда к нам прибыл милорд Боттетур и с немалой пышностью и величием обосновался со своей свитой в Уильямсберге, все наше дворянство, включая госпожу Эсмонд, явилось к нему на поклон. После его смерти пост этот перешел к лорду Дэнмору, прибывшему к нам вместе со своим многочисленным семейством, и наше дворянство при личных встречах оказывало и ему большой почет, хотя официально ассамблея и губернатор находились уже в состоянии войны.

Их ссоры стали теперь предметом истории и интересуют меня лишь постольку, поскольку 1 марта, на следующий год после моего приезда в Виргинию, мы решили всей семьей отправиться в столицу и засвидетельствовать наше почтение губернатору. Госпожа Эсмонд, прежде всегда выполнявшая эту церемонию, теперь, после злополучной женитьбы Гарри, перестала появляться на губернаторских приемах; однако, когда старший сын возвратился на родину, моя матушка рассудила, что нам следует представиться его превосходительству, мы же, со своей стороны, были только рады вырваться из нашего маленького Ричмонда и насладиться удовольствиями колониальной столицы. Госпожа Эсмонд, не поскупившись на расходы, сняла для себя и для своей семьи самый лучший дом, какой только можно было снять в Уильямсберге. Теперь, когда я был богат, ее щедрость не знала удержу. Мне уже случалось вмешиваться в ее распоряжения (старые слуги тоже диву давались, видя, как изменился ее образ жизни) и уговаривать ее не быть столь расточительной. Но она спокойно возражала мне, что прежде у нее была причина скопидомничать, а нынче этой причины более не существует. Она теперь может быть спокойна, – Гарри на его век хватит, особенно с такой женой, дочерью простой экономки. И если ей хочется промотать немножко денег, почему она должна себе в этом отказывать? Она ведь не каждый день может наслаждаться обществом своей дорогой дочери и внучат. (Госпожа Эсмонд была положительно влюблена во всех троих, и если не до конца испортила их баловством, то отнюдь не по своей вине.) В прежние времена уж кто-кто, а я-то никак не мог упрекнуть ее в мотовстве, сказала моя матушка, и, кажется, это был единственный случай, когда она позволила себе намекнуть на былые денежные недоразумения между нами. Итак, она распорядилась доставить сюда морем из Каслвуда (и не скупясь уплатила за доставку) свои лучшие вина, и мебель, и столовое серебро, и слуг, обрядив их со всей возможной пышностью, и свое платье, в котором она венчалась в царствование короля Георга II, и мы с уверенностью могли сказать, что наш выезд уступал по своему великолепию разве лишь губернаторскому. Синьор Формикало, мажордом губернатора, был приглашен руководить празднествами, которые давались в мою честь, и слуги говорили, что за все время нашего с Гарри отсутствия у нас в котлах не тушилось столько мяса, сколько за один этот праздничный месяц. И так велико было влияние Тео на нашу матушку, что в тот год ей удалось все же убедить ее принять нашу сестрицу Фанни, жену Хела, которая до сих пор не решалась покинуть свою усадьбу и предстать пред лицо госпожи Эсмонд. Но Тео заверила Фанни, что она помилована (сами мы не раз бывали у Хела и Фанни в гостях), и Фанни приехала в город и склонилась в глубоком реверансе перед госпожой Эсмонд и была прощена. Только я, грешным делом, предпочел бы навсегда остаться в немилости и погибнуть нераскаявшимся грешником, нежели получить такое прощение.

– Узнаете их, моя дорогая? – спросила госпожа Эсмонд, указывая на красивые серебряные канделябры. – Фанни не раз чистила их, когда жила у меня в Каслвуде, – пояснила она. – И это платье, думается мне, тоже хорошо знакомо Фанни. Забота о нем была поручена ее покойной маменьке. Ее маменька всегда пользовалась у меня большим доверием.

Тут в глазах Фанни вспыхивает гнев, но госпожа Эсмонд этого, разумеется, не замечает, – разумеется, нет, ведь она же ее простила!

– Да, эта женщина была подлинным кладом для меня! – продолжает госпожа Эсмонд. – Мне бы нипочем не выходить моих мальчиков во время их болезней, если бы не исключительная забота о них вашей маменьки. Полковник Ли, позвольте мне представить вас моей дочери леди Уоринггон. Ее поместье в Англии находится по соседству с поместьем Банбери, вашего родственника. А вот и его превосходительство. Добро пожаловать, милорд!

И наша принцесса склоняется перед его превосходительством в одном из тех реверансов, которые являются предметом ее гордости, однако мне чудится, что на лицах некоторых из гостей мелькают улыбки.

– Клянусь честью, сударыня, – говорит полковник Ли, – со времен графа Борулавского я, кажется, не упомню поклона, более изысканного, чем ваш.

– Вот как, сэр? А кто он такой этот граф Борулавский? – спрашивает госпожа Эсмонд.

– Этот дворянин пользовался особым расположением его величества короля Польского, – отвечает полковник Ли. – Могу ли я просить вас, сударыня, представить меня вашему прославленному сыну?

– Вот сэр Джордж Уорингтон, – говорит моя матушка, указывая на меня.

– Прошу прощения, сударыня. Я имел в виду капитана Уорингтона, который находился возле мистера Вулфа, когда тот скончался. Я сам хотел бы быть возле него и разделить его судьбу.

И пылкий Ли торжественно направляется к Гарри, с уважением пожимает ему руку и удостаивает его нескольких лестных слов, за что я уже готов простить полковнику его дерзость, ибо до этой минуты мой дорогой Хел в старом мундире своего знаменитого, покинутого им полка с крайне унылым видом прохаживался по материнским покоям.

У нас с Хелом было немало встреч, которым наша суровая матушка не могла помешать, и тогда нашими устами говорила взаимная любовь, презирающая все преграды. Мы с братом во всем – в наших вкусах, взглядах, интересах – были полной противоположностью друг другу: он был подвижен, любил охоту, всяческие развлечения на вольном воздухе, а я все свое время готов был проводить за книгами или в праздном самоуглублении; и тем не менее наша взаимная привязанность была столь сильна, что могла бы поспорить даже с любовью к женщине. Хел сам, на свой безыскусный лад, исповедался мне в своих чувствах, когда мы, оставив жен и всех других представительниц прекрасного пола, отправились в Каслвуд, где провели неделю в полном одиночестве, если не считать нескольких оставленных там слуг-негров.