Сочинения

Глава LXXII, в которой ее сиятельство уже на вершине преуспеяния

(Из рукописи мистера Уорингтона)

Сидя у камина и глядя, как играют отблески; огня на любимом кресле той, что идет со мной рука об руку всю вторую половину моей жизни, я часто спрашиваю себя (ибо джентльмены преклонного возраста пользуются привилегией неоднократно повторять свои вопросы, свои остроты, свои рассказы), была ли еще хоть одна пара влюбленных столь безрассудна и беспечна, как мы в год смерти короля, когда вступали в брак? Мой сын, понуждающий свою лошадь в пылу охоты за лисицей брать самые немыслимые препятствия, говорит, что всякий раз потом с ужасом взирает на все эти рвы и канавы, которые он благополучно перемахнул, и, дивясь собственному безрассудству, отказывается понимать, как мог он отважиться на столь отчаянные фортели; а ведь второго такого отменного наездника, как Майлз, не сыщется, пожалуй, ни в нашем, ни в соседнем графстве. Он так любит эти развлечения, что ничто другое его не интересует. Он уже сломал себе ключицу и сотни раз (к ужасу своей матушки) вылетал из седла. Впрочем, его отцу тоже ведь случалось лететь кувырком через голову своей старой кобылы, поскользнувшейся на камне, когда он мечтательно трусил по парковой аллее со скоростью четырех миль в час (возможно, слагая в это время какие-нибудь стихи или сочиняя речь для предстоящей квартальной сессии мировых судей графства). Для Майлза в этих безрассудных скачках весь смысл и счастье жизни, подобно тому, как мой брак – рай и блаженство для меня, за что я никогда не устаю благодарить небо. Заметьте: я отнюдь не ставлю свое идолопоклонство в пример и не говорю молодым людям: «Женитесь, даже если вам придется жить на два пенса в год», ведь тогда, пожалуй, на меня стали бы злобно коситься на собраниях церковного совета. Но вот мою супругу, как известно, хлебом не корми, дай: кого-нибудь посватать, и когда Ходж и Сьюзен появляются в моей судейской комнате с какой-нибудь денежной распрей, мы упорно советуем им приберечь свои полкроны в неделю на домашние расходы, предлагаем добавить немножко из наших собственных сбережений л послать за священником.

Надобно сказать, что когда я испрашиваю совета у моего дорогого оракула, то наперед знаю, каков будет ответ, – потому-то, вероятно, я так часто и прибегаю к ее советам. Мне достаточно только придать своей физиономии соответствующее выражение, как оно мгновенно отражается на лице моей дорогой Дианы. Предположим, я говорю: «Моя дорогая, тебе не кажется, что луна сегодня похожа на творожный сыр?»

Можно ли сомневаться, что она ответит: «Ну конечно, друг мой, она ни дать ни взять круглый творожный сыр… Право же, никто не умеет придумать таких забавных сравнений, как ты!»

Или, предположим, я говорю: «Знаешь, моя дорогая, мистер Питт произнес превосходную речь, но все же, мне кажется, ему далеко до его покойного отца».

«Никто не может идти в сравнение с милордом Чатемом», – отвечает моя супруга, и тут же раздается возглас одной из наших дочерей: «Как же так, а я столько раз слышала, как папенька называл лорда Чатема шарлатаном!»

В ответ на что моя супруга замечает: «Ну до чего же она похожа на свою тетушку Этти!»

Ну, а Майлз – тот ни то ни се – Tros Tyriusve [467] . Он не читает ничего, кроме спортивной хроники в норвичской газете. Была б хорошая охота, а что делается в стране – до этого ему нет дела. Я подозреваю, что этот негодяи не прочел ни одного моего стихотворения и уж подавно – ни одной из моих трагедий (как-то на днях я упомянул при пем имя Покахонтас, и наш тупица решил, что это река в Виргинии), а моих латинских переводов он вовсе не понимает, – ведь я же знаю, что он не может сделать даже простого грамматического разбора Кордериуса! А между прочим, тетрадь с моими стихами открыто лежит, доступна всем взорам, на маленьком столике возле моего кресла у камина, и всякий, кто не почтет за труд отложить в сторону лежащие на ней мои очки, может взять ее и почитать… Но Майлз ни разу в жизни этого не сделал. Я засовывал между страницами карикатуры на Майлза и эпиграммы, но он их даже не заметил или не обратил на них внимания. Только однажды вместо очень удачного рисунка тушью, на котором я изобразил Майлза, задремавшего после обеда, – под таким рисунком даже мой друг Бан-бери не отказался бы подписаться, – я нашел довольно неуклюжее изображение самого себя, летящего кувырком через голову моей кобылы Султанши и подпись: «Сквайр верхом на лошади, или рыба, вынутая из воды». И наш оболтус покатывался со смеху, а девчонки хихикали, когда я наткнулся на эту бумажонку! Жена говорит, что она чуть со страху не умерла, когда увидела у меня в руках тетрадь, но я умею понимать шутки, даже те, что отпускаются по моему адресу, и слышал их немало, хотя (не правда ли, странное признание в устах человека, вращавшегося в обществе записных остряков своего времени) ни одной остроумной не услышал за всю свою жизнь. Не огорчайся, Майлз, хоть ты и не остряк, я люблю тебя от этого не меньше (еще не было случая, чтобы два остряка в одном семействе питали друг к другу особо нежные чувства), и хотя тебя нельзя назвать красавцем, твоя мать считает, что ты прекрасен, как Аполлон или его королевское высочество принц Уэльский, родившийся в один год с тобой. Правду сказать, она всегда считала, что принц на портрете Коутса как две капли воды похож на ее старшего сына, и олеография с этой картины украшает стены ее будуара по сей день [468] .

В этот самый год – но с иными видами на будущее! – лорд Эсмонд, сын лорда Каслвуда, также украсил землю своим появлением на свет. Милорд К. и его покорный слуга были в то время уже в довольно прохладных отношениях, и небо тому свидетель! – крестная не подарила моему честному Майлзу при его рождении золотого поильничка! Обстоятельства наши с тех пор изменились к лучшему. Laus Deo, [469] о да, именно Laus Deo, ибо боюсь, что ни Майлзу, ни его отцу было бы не под силу их изменить, полагайся они только на собственное разумение.

Дом в Каслвуде совсем не похож теперь на тот почтенный старый замок, каким он запомнился мне в дни моей юности, – с замшелыми стенами, испещренными морщинами десятилетий и шрамами войны. Но мне любо представить его себе в его старом обличий – таким, каким он представился глазам молодого мистера Джорджа Уорингтона, когда тот по приглашению его владельца явился на бракосочетание милорда с мисс Лидией Ван ден Босх – «молодой американкой из благородной голландской семьи», как оповещала о том местная газета. Башни тогда имели еще совершенно тот же вид, как при полковнике, деде Уорингтона (маркизе, как любила называть своего отца госпожа Эсмонд). И так же стоял кругом лес (сильно поредевший, конечно), и, быть может, те же самые грачи, которых слышал полковник шестьдесят лет назад, поднимали над лесом гомон. Его портрет висел в зале, в этом доме, который мог бы принадлежать ему, если бы он не предпочел любовь и признательность богатству и положению в свете, и мистер Джордж Эсмонд-Уорингтон (иначе говоря, Egomet Ipse [470] , пишущий эти строки), проходя длинными коридорами этого старого дома и спускаясь по гладким, покрытым росой каменным ступеням террас в прохладные, тенистые аллеи, чувствовал себя одним из героев мистера Уолпола – кавалером в кожаном камзоле с круглым плоеным воротником и шпагой, и ему казалось, что сын Иакова II или переодетый эмиссар иезуитов сейчас появится перед ним, выступив из-за ствола одного из величественных деревьев, окружавших дом, или – из старинного резного шкафа в одном из покоев. Самые удивительные, сладостные и печальные грезы рождались в моем мозгу, унося меня в далекое прошлое – к трагедиям, интригам, серенадам, к круглоголовым Оливера, штурмующим бастионы, или могучим лейб-гвардейцам, несущимся во весь опор по раввине перед замком. Я в ту пору ухаживал за одной юной девицей (тогда, сударыня, глаза вашей милости еще не нуждались в очках, на челе вашем не было ни единой морщинки, и седина не серебрилась в волосах) и, помнится, отправлял за франко лорда Каслвуда груды писем с описанием романтических баталий, а эта девица не уставала их читать. Она говорит, что теперь, отлучаясь по делам в Лондон или еще куда-нибудь, я посылаю ей не больше трех строчек. Так ведь это лишь потому, что я боюсь утомить твои глаза, моя дорогая.

Мистер Уорингтон решил, что ему надлежит сшить себе новый изящный костюм для свадьбы милорда, и за несколько дней до вышеозначенной церемонии появился в Каслвуде в сопровождения мосье Гамбо. Следует, пожалуй, упомянуть, что верного Сейди мы почли целесообразным отправить домой на борту одного виргинского судна. Бедный малый пал жертвой тяжелого воспаления гортани и легких: в тот год – в год экспедиции генерала Вулфа – эта лихорадка свирепствовала повсюду; многим она принесла смерть и едва не убила и этого беднягу, а посему было решено, что лучшим лекарством для него послужит воздух родины. Мы в изобилии проливали слезы при расставании, и Гамбо тоже пролил их немало, когда его хозяин отправлялся в Квебек, но так как Англия была для него полна привлекательности, а военная жизнь совсем ее лишена, то он и решил остаться в услужении у меня. Прибыв в Каслвуд, мы обнаружили там толпу родственников, друзей и просто гостей. Леди Фавни с угрюмым видом волей-неволей исполняла роль подружки невесты. Еще несколько девственниц из соседних поместий составляли свиту молодой графини. Баронесса Беатриса, сама вдова епископа, привезла из Лондона другого епископа, своего деверя, дабы он связал священными узами графа Юджина Каслвуда и Лидию Ван ден Босх, девицу, и на какое-то время, предшествовавшее обряду бракосочетания и последовавшее за ним, в старом хэмпширском доме воцарилось веселье, от которого он давно отвык. Семьи окрестных помещиков, с охотой откликнувшись на приглашение, съезжались в замок, чтобы принести свои поздравления новобрачным. Богатство молодой супруги было предметом оживленных толков и, конечно, отнюдь не уменьшалось в размерах при передаче из уст в уста. Кое-какие пикантные истории, ходившие по городу и усиленно распространявшиеся отвергнутыми поклонниками, без задержки долетели до Хэмпшира, но, достигнув графства, не заставили его отказать в любезном приеме супруге лорда Каслвуда или проявить слишком большее любопытство по поводу ее поведения в городе. Допустим, она кого-то увлекла, а потом дала ему отставку; допустим, она над кем-то посмеялась. Так ведь эти люди охотились за ее деньгами; и она проявила не больше корыстолюбия, чем они. Хэмпширские помещики считали, что графство только выгадает, если двери Каслвуда снова будут гостеприимно открыты, погреба заполнятся пивными бочками, конюшни – лошадьми и мясные туши будут жариться на вертелах. Новая хозяйка дома завяла свое место с подобающим достоинством, и нельзя было отрицать, что она обладает незаурядными способностями и умом. И разве не было написано в брачном объявлении, что невеста принесла своему благородному супругу семьдесят тысяч фунтов стерлингов приданого? On a beaucoup d\'esprit [471] – с семьюдесятью-то тысячами фунтов. И это лишь небольшая часть ее богатства, утверждали в Хэмпшире. Когда престарелый дед сойдет в могилу, внучка соберет еще немалый урожай.

Тем временем этот спокойный и расчетливый старик начал незамедлительно наводить порядок в каслвудских счетах, запущенное состояние которых, наряду с отсутствием денег и бережливости, ускоряло разорение дома. С этой минуты жизнь старика была посвящена тому, чтобы распутать, выправить и улучшить денежные дела милорда – чтобы выжать арендную плату там, где это представлялось целесообразным, и по возможности сократить расходы. Он умудрялся держать на счету каждый фунт говядины, который отпускался к столу лакеям, и каждый ярд шнура на их расшитых ливреях. Зоркий глаз старика примечал каждый кувшин пива, выносимый из буфетной, и следил, чтобы ничего лишнего не уплывало из кладовой. Слуг стало меньше, но платили им более исправно; их ливреи приняли более опрятный вид, но портному уже не приходилось выклянчивать плату; садовники и конюхи ворчали, хотя им больше не задерживали жалованья; зато лошади добрели, при том что на них отпускалось меньше овса, а овощей и фруктов стало в избытке, – так зорко нес старый дедушка свою вахту, следя за ведением хозяйства из своей уединенной комнатки в одной из башен.

Все эти переустройства в Каслвуде, хотя я и рассказал о них в двух словах, заняли месяцы и годы; благодаря бережливости, порядку и благоразумному расходованию денег (впрочем, когда у милорда просили взаймы, он мог ответить, что сидит без гроша) благосостояние имения росло. В наши дни Каслвуд – уже процветающее, доходное поместье, и никто не посмеет этого отрицать – даже вдовствующая миледи и ее двое детей. Они теперь редко посещают Каслвуд – хозяйка не особенно их жалует, да и то сказать, какая невестка будет пылать любовью к свекрови, да к тому же мачехе, а не матери мужа? Воцарившись в имении, новая графиня дала вдовствующей бой и весьма решительно и быстро одержала победу. Графиня Лидия, хотя она и провела детство в колониях и никогда прежде не вращалась в великосветских кругах, обладала тем не менее весьма острым языком и крепостью духа, чего не могли не признать все; кому доводилось вступать с ней в схватку. Вдове и леди Фанни молодая американка оказалась не по плечу: они ретировались из ее дома в свой на Кенсингтон-стрит – в свою вдовью часть наследства, – и не приходится удивляться, если милорд о том не пожалел, ибо когда кто-то поворачивался к нему спиной, жалеть об этом было не в его правилах. Мог ли кузен Уорингтон, кому кузен Юджин так горячо пожимал руку при встречах и прощаниях, с кем он был так мил, весел и откровенен, мог ли, повторяю, кузен Уорингтон надеяться, что милорд будет опечален разлукой с ним или известием о его смерти или о какой-нибудь приключившейся с ним или еще с кем-нибудь беде? Кузен Уорингтон не так глуп. Благодаря своему скептическому складу ума мистер Уорингтон получал мрачное удовольствие, наблюдая некоторые странности своих ближних, и кузен Юджин пользовался его симпатией, хотя и был лишен и мужества и сердца. Мужество? Сердце? А какую все это имеет цену в глазах света? Вы можете обладать скрытыми достоинствами, совершенно так же, как замороженным капиталом в полмиллиона. Нам, то есть людям du monde [472] , требуется только, чтобы вы были опрятны и занимательны в общении, имели пристойную внешность и расплачивались по счетам. Полковник Эсмонд, дед Уорингтона (к его личности и дому, где он жил, мистер Уорингтон всегда проявлял исключительный интерес) мог бы некогда стать обладателем каслвудского поместья и соответствующего титула. Обоим кузенам не раз случалось глядеть на портрет сурового воина, по-прежнему висевший в зале и живо напоминавший мистеру Уорингтону виргинское поместье, и другой, точно такой же, портрет, висевший там.

– У него, верно, не все были дома, – сказал как-то раз милорд и постучал пальцем по своему высокому, безмятежно гладкому челу.

Иные поступки, простые и естественные для тех, кто их совершает, кажутся другим настолько непостижимыми, что они отказываются им верить или приписывают их безумию.

– Вот вы, кузен, надо отдать вам справедливость, – сказал мистер Уорингтон, – никогда бы не пожертвовали ничем даже для своего самого лучшего друга.

– Ну да, я – себялюбец, но не в большей мере, чем другие, – отозвался милорд, пожав плечами на французский манер, и взял понюшку табака из своей табакерки.

Как-то раз, когда они гуляли вместе в поле, на милорде был красивый красный кафтан, и на него бросилась корова. Поглядели б вы, как этот обычно такой важный и неторопливый вельможа перемахнул через изгородь с проворством школьника. Он даже не пытался скрыть, что его бьет дрожь и что он от природы трус.

– Вероятно, я не заслуживаю в ваших глазах уважения, Джордж, – во всяком случае, не больше, чем в своих собственных, – сказал он с присущей ему прямотой и тут же пустился в весьма занятные иронические рассуждения на тему о грехопадении и всевозможных человеческих пороках и выразил недоумение, почему небу не угодно было сотворить всех нас высокими, красивыми, отважными и богатыми. И мистер Уорингтон, любивший, как и некоторые другие, быть первым в любой компании, не мог не почувствовать расположения к этому своему родственнику, столь остроумному, утонченному, изящному, высокопоставленному и в то же время позволившему ему почувствовать свое над ним превосходство. Взгляд милорда (словно взгляд всем нам известного животного из знаменитого произведения мистера Стерна), казалось, говорил: «Не бей меня! Но если тебе так уж это нужно, – что ж, пожалуйста». Ни один человек, если только сам он не грубая скотина и не трус, не может обойтись жестоко с таким безответным созданием.

Глава LXXIII. Мы справляем Рождество в Каслвуде. Год 1759-й

Из наших любимых сказок мы с вами, мои дорогие дети, уже знаем, что на всех свадьбах и крестинах всегда присутствует кто-то весьма этим событием недовольный и поклявшийся отомстить, и потому не удивимся, услышав, что добрый кузен Уилл, узнав о помолвке своего брата с американской наследницей, был страшно разъярен и весьма энергично выражал свою ярость вслух. Прежде всего он в бешенстве покинул дом, поклявшись, что ноги его там больше не будет. Однако никто, даже сам сквернослов, особенно не верил этим клятвам Уилла, и действительно, дня через два этот нераскаявшийся блудный сын вернулся под отчий кров. Ароматы свадебного пира неудержимо влекли его туда, и он не в силах был отказать себе в удовольствии вооружиться ножом и вилкой за каслвудским столом. Итак, он возвратился и из мести уничтожил неописуемое количество еды и напитков. Поднимая чару за здравие новобрачной, он мысленно желал ей провалиться в преисподнюю. Когда в церкви дедушка произносил что ему было положено, как посаженому отцу, а милорд давал обет любить ее, беречь и лелеять, он потихоньку злословил у нее за спиной. Да и не он один клял эту свадьбу: мистеру Уорингтону и тогда и впоследствии довелось слышать немало поношений как по адресу миледи, так и ее дедушки. И деловые знакомые старика из Сити, и его стряпчий, и священник-диссидент, молитвенный дом которого дед с внучкой посещали после своего прибытия в Англию, и молодой служитель англиканской церкви – бедняга Джек Ламберт, возлагавший немалые надежды на свое красноречие во время сокровенных бесед с молодой американкой, – все были злы на эту малютку за ее предательство, и у каждого был готов рассказ о том, как его завлекли в сети, всячески поощряли, а затем жестоко отвергли. Стряпчий, обладатель подробнейшей описи всего ее имущества, поместий, денег, рабов, торговых судов и видов на наследство, клялся и божился, что, по его мнению, это все обман, что таких мест, как Нью-Йорк или Виргиния, вообще не существует на земном шаре, а если они и существуют, то, во всяком случае, у мистера Ван ден Босха нет там никаких земель, да и вся эта работорговля – тоже сплошная выдумка и черные рабы-негры существуют только в черном воображении хитрого старого плантатора. Священник-диссидент оплакивал свою заблудшую овечку… если, конечно, такое маленькое, хитрое, коварное создание позволено назвать овечкой. Бедняга Джек Ламберт сокрушенно признался своей маменьке, что он является обладателем черного локона, омытого слезами и воспетого отнюдь не церковным языком; что же касается мистера Уильяма Эсмонда, то он с бранью и проклятиями, от которых он в минуты ярости не умел воздерживаться даже в Каслвуде, даже зная, что они могут долететь до хорошенького ушка его невестки, призывал Ахерон в свидетели, что на всем белом свете не сыщется второго такого хитрого дьяволенка, как мисс Лидия. Он клялся, что она исчадие ада, настоящий цербер в юбке, и призывал все громы земные и небесные на голову этого лживого негодяя, своего брата, который, улестив его сладкими речами, похитил предмет его желаний у него из-под носа.

– Помилуйте, – сказал мистер Уорингтон, когда Уилл изливал ему свою израненную душу, – если она такое дьявольское отродье, как вы живописуете, так тем лучше для вас, что вы ее потеряли. Если, как вы утверждаете, она всенепременно наставит мужу рога, а потом отравит его, вы должны быть счастливы, что избежали такой участи. Вы должны благословлять небо, Уилл, за то, что оно избавило вас от этой фурии. И наивернейший способ отомстить вашему брату – это предоставить ему возможность безраздельно обладать сей молодой особой.

– Хорошо вам так рассуждать, – сказал Уилл Эсмонд и заметил – не без основания, пожалуй, – что все ж таки его брат – большой негодяй, ибо он обманным путем завладел богатством, на которое Уилл имел виды сам и ради которого даже рисковал жизнью.

Джордж Уорингтон выразил недоумение по поводу того, кто и каким способом мог заставить его кузена рисковать своей драгоценной жизнью (наиболее закономерным концом которой должна была быть виселица), в ответ на что Уилл Эсмонд с величайшей откровенностью поведал ему о том, как крошка-мегера натравила их друг на друга и, в сущности, подготовила поединок, не состоявшийся только благодаря вмешательству констеблей сэра Джона Фильдинга. Ей непонятно, говорила она, как этот трусишка Джордж Уорингтон отваживается насмехаться над мистером Уиллом, а последний, видать, трус вдвойне, если не обращает внимания на колкости своего родственника; она рассказывала, что Джордж едва не умер со страху во время похода Брэддока и удрал с поля боя, после чего, говорил Уилл, я, черт побери, глазам своим не поверил, когда увидел, как вы, кузен, хладнокровно стоите передо мной там, на Тотнемском поле, ведь я и мой секундант готовы были побиться об заклад, что вы даже не посмеете туда явиться.

Мистер Уорингтон рассмеялся и поблагодарил мистера Уилла за столь лестное о нем мнение.

– Однако, – сказал он, – мне здорово повезло, кузен, что констебли прибыли вовремя, – ведь еще секунда, и вы бы проткнули меня шпагой. Разве вы не заметили, как неуклюже я держался? А вас прямо-таки трясло от ярости и вы были бледны как полотно!

– Да, черт побери! Я обычно дрожу и бледнею, когда прихожу в ярость, отвечал мистер Уилл (став на сей раз красным как рак), – а я был чертовски зол на вас, кузен! Но теперь, если я кого и ненавижу, так это моего братца, да еще эту сатану в юбке, эту графиню… Графиню… подумать только, ничего себе графиня! – И выпустив еще один залп проклятий, Уилл отвесил иронический поклон.

– Ну что ж, кузен, – сказал Джордж, твердо глядя ему в глаза, – я, значит, легко отделался и обязан вам жизнью или, по меньшей мере, целостью моего жилета. Я восхищен вашей стойкостью и мужеством. Как жаль, что в должности судебного глашатая вам негде проявить свою храбрость! Какая потеря для армии его величества. Огромная потеря!

– Никогда не поймешь, в шутку вы это или всерьез, мистер Уорингтон, проворчал Уилл.

– Сомневаюсь, чтобы тот, кому жизнь дорога, осмелился шутить с вами, кузен! – вскричал мистер Уорингтон, любивший с самым серьезным видом разыгрывать своего знатного родственника и забавляться, наблюдая, как у него проклятья застывают на губах и он скрипит зубами, подавляя свой трусливый гнев. – И советую вам несколько обуздать свой язык, кузен, когда вы говорите о прелестной графине и о милорде, вашем брате, – добавил мистер Уорингтон. Они всегда отзываются о вас чрезвычайно тепло. Миледи рассказала мне все.

– Что такое все? – в ужасе спросил Уилл.

– Все – это значит столько, сколько вообще считают нужным рассказывать женщины. Миледи призналась, что вы, по ее мнению, были немножко epris [473] . Какая женщина не будет относиться с симпатией к мужчине, который к ней неравнодушен!

– Как не так, ведь вас она ненавидит, кузен, а говорит, что вы были от нее без ума! – воскликнул мистер Эсмонд.

– Spretae injuria formae [474] , кузен!

– Форме?.. Какой форме? – в растерянности спросил кузен Уилл.

– Я никогда не был увлечен ею, и поэтому, возможно, она меня и недолюбливает. Вы помните рассказ о жене одного начальника телохранителей?

– Каких телохранителей? – снова спрашивает Уилл.

– Я имею в виду лорда Потифара, – отвечает мистер Уорингтон.

– Кого, кого? Командир лейб-гвардейцев – милорд Фалмут, а командир дворцовой охраны – милорд Беркли. Раньше ими командовал лорд Хобарт. Как я понимаю, вы, кузен, недавно прибыв в Англию, не очень-то разбираетесь в том, кто – кто! – замечает мистер Уильям.

Но мистер Уорингтон поясняет, что он имел в виду начальника телохранителей царя Египетского, жена которого подвергла гонениям некоего Иосифа за то, что тот не отвечал ей взаимностью. В ответ на что Уилл заметил, что Египет, насколько ему известно, расположен где-то чертовски далеко, а если жена лорда, как его там, распускала всякие небылицы – так на то она и женщина. По его мнению, они везде одинаковы.

На самом-то деле мистер Уорингтон во время своего визита в Каслвуд услышал из уст малютки графини всю историю ее разрыва с мистером Уиллом Эсмондом. И эта история в некоторых отношениях была весьма отлична от той, какую рассказал ему мистер Уилл, однако он был далек от мысли считать ее более достоверной, нежели бесхитростный рассказ кузена. Графиня выражала крайнюю степень огорчения по поводу того, что обманулась в своем девере, а также опасение, что светская и придворная жизнь пошатнули в нем те твердые принципы, которые, как известно, исповедуют с колыбели все представители рода Эсмонд, а следовательно, словам мистера Уилла нельзя вполне доверять; беспорядочная жизнь и денежные затруднения развили в нем алчность, притупили чувство чести, возможно, даже нанесли ущерб его отваге – этой высочайшей доблести, «…которая нам, Эсмондам, – сказала миледи, тряхнув головой, повторяю, кузен, которая нам, Эсмондам, всегда была присуща, – но крайней мере, и вам, и мне, и милорду, и моему кузену Гарри, я в этом уверена! О, кузен Джордж! – продолжала графиня, – должна признаться, что меня ввели в заблуждение, заставив сомневаться в вашей отваге, без которой представитель такого благородного, древнего рода, как наш, недостоин называться мужчиной! Будучи христианкой и стоя во главе одного из первых семейств королевства и всего земного шара, я постараюсь, Джордж, простить моего брата Уильяма за то, что он позволил себе дурно отозваться об одном из представителей нашего рода – хотя бы и принадлежащего к младшей его ветви и притом по женской линии – и заставил меня на мгновение усомниться в вас. Да, заставил. Пожалуй, он не меньше рассказал мне дурного о вас, чем вы рассказывали ему обо мне».

– Я, миледи? – изумился мистер Уорингтон.

– Да, вы, по его словам, дурно говорили обо мне, кузен, чего, надеюсь, вы не делали, и я от всего сердца молю бога, чтобы это было так, и я могла бы презреть все эти домыслы. При этом он еще волочился за мной так же, как и все остальные, к чему я уже привыкла, и, как знать, мог бы больше преуспеть в своем ухаживании (ибо я еще недостаточно была знакома с милордом и не успела оценить всех его несравненных достоинств в такой мере, в какой оценила их от всей полноты моего благодарного сердца теперь!), но, увы, я увидела, что Уильям отнюдь не храбрец, а ни один мужчина, лишенный отваги, не может рассчитывать на уважение Лидии, графини Каслвуд, значит, не мог рассчитывать на него и он! Он же сказал, что это вам не хватает храбрости, кузен, и очень рассердил меня, когда начал утверждать, что вы будто бы всегда дурно отзываетесь обо мне. Но я прощаю вас, Джордж, да, прощаю! И когда я скажу вам, что это он испугался – мерзкий трусишка! – и послал за констеблями, чтобы они помешали его поединку с вами, вы поймете, что я плевать хотела на такого, как он, – да, плевать я на него хотела! – И миледи презрительно щелкнула пальчиками. – Noblesse oblige [475] , говорю я, и если кто-нибудь из нашей семьи покажет себя трусом, значит, для меня он не стоит и понюшки табака вот так-то! Взгляните на наших предков, Джордж, – вон они развешаны по стенам! Разве все они, все Эсмонды, не сражались всегда за родину и за короля? И разве есть среди нас такой, который, когда пробьет час, не будет готов доказать, что он Эсмонд и дворянин? Если старший из моих сыновей струсит на поле боя, – «Милорд Эсмонд! – скажу я ему, ибо это второй титул нашего рода, – вы мне больше не сын!» И с этими словами неустрашимая крошка окинула взглядом портреты предков в изображении Лели и Неллера, украшавшие стены ее гостиной в Каслвуде.

Взяв в руки бразды правления, новая графиня принялась за дело с большим размахом и живо навела порядок в доме, на усадьбе и во всем имении. Можно только удивляться тому, как быстро овладела она искусством командовать: если какие-нибудь порядки, которым испокон века следовали все хозяйки крупных поместий, приходились ей не по душе, она тут же устанавливала свои собственные, объявляла их законом и заставляла им подчиняться. Мистеру Уорингтону довелось заметить, что во время богослужения графиня, будучи воспитана в диссидентской вере, допускала кое-какие промахи (не знала, к примеру, когда полагается оборачиваться лицом на восток, – обычай, насколько я понимаю, не принятый ни в одной протестантской церкви, кроме англиканской); однако в промежутке между двумя визитами Джорджа Уорингтона в Каслвуд миледи уже в совершенстве овладела всеми необходимыми познаниями в этой области и под руку с своим кузеном, в сопровождении двух лакеев, несших ее большой молитвенник, шествовала в церковь с таким набожным видом, что напоминала ту бесподобную старую ханжу с ее лакеем, которую мистер Хогарт изобразил в своей знаменитой картине «Утро». Всякий, поглядев на леди Лидию в эту минуту, мог бы подумать, что у нее всю жизнь был свой капеллан. Она покровительственно относилась не только к этому своему новому капеллану, но, как могло показаться, – даже и к богослужению, и к самой церкви, словно у себя на родине ей никогда не приходилось слушать бродячего проповедника в сарае. Она умела, что называется, поставить на место самые уважаемые семейства в графстве – почтенных сквайров с двадцатью поколениями баронетов в родословной, важных, суровых баронетов и их жен, приезжавших в Каслвуд, дабы почтить своим визитом новобрачных. Она раздобыла где-то старинную книгу по геральдике и весьма забавную незамужнюю старую леди из Уинтона, сведущую по части генеалогии и хорошего тона, и с ее помощью принялась постигать премудрости придворного этикета (в том виде, в каком старушка приобщилась к ним еще во времена королевы Анны), после чего названия всевозможных орденов, крестов, геральдических эмблем и девизов так и сыпались у нее с языка, если не всегда к месту, то всегда с поразительной непринужденностью и апломбом. В своей золоченой карете шестеркой она совершала большие путешествия в соседние города либо, возлежа в портшезе, наведывалась в деревню, где требовала почти королевских почестей от своих вассалов – арендаторов и прочих холопов. Она наставляла приходского священника по части богословия; управляющего имением учила вести хозяйство и объясняла изумленной экономке, как готовить соленья и копченья; она, несомненно, показала бы выписанному из Лондона верзиле-лакею, как нужно вскакивать на запятки, будь сама чуточку повыше ростом; она обучала арендаторских жен уходу за новорожденным задолго до того, как сама стала матерью; что же касается больных, то даже госпожа Эсмонд из Виргинии не могла бы с большей решительностью прописывать пилюли и микстуры, чем молодая супруга графа мисс Лидия. Вы помните сказку о рыбаке и джинне из «Тысячи и одной ночи»? Так же вот и тут можно было только удивляться, как столь могучий дух мог столь долго оставаться в закупоренном состоянии в таком миниатюрном сосуде, как тело миледи Каслвуд.