Современная финская новелла

Исцелитель живых и мертвых _{Перевод с финского Р. Виртанен}

В приходе Хятямаа, что был окружен сопками и насчитывал с пять тысяч оленей и столько же жителей-крестьян, оленеводов, поселенцев и, конечно же, чиновников, занятием которых было листать бумажки в учреждениях, вести разговоры и переговоры, бдить, чтобы жители не крали государственный лес, не рыбачили в запретный сезон, исправно платили бы налоги и долги и вели себя во всем пристойно, наконец-таки, после многолетних ожиданий и запросов, появился свой доктор.

До сих пор врачеванье в местной больнице шло по телефону. Все происходило следующим образом: недужный приползал за помощью к медсестре, рассказывал о своих болях и болячках. Медсестра, жена приходского таксиста и по этой причине привязанная до конца своей жизни к Хятямаа, выслушивала жалобы пациентов, ставила диагноз, насколько ей позволяли это сделать знания и образование, затем звонила врачу в соседний приход, пересказывала по телефону симптомы болезни, оценивала состояние здоровья и степень заболевания. Врач, и без того перегруженный работой, правда всегда готовый помочь, обычно соглашался с поставленным медсестрой диагнозом, отдавал по телефону распоряжения и отсылал в аптеку заказы на лекарства.

Вот так, более или менее удачно, шло врачеванье в этих местах. Положение по статистике было не из худших, к тому же брались во внимание атмосферные и прочие явления. Пожилых людей в приходе было много. Молодежь в поисках работы разъехалась кто куда.

Когда случались эпидемии, сюда по просьбе жителей заглядывал какой-нибудь едва оперившийся кандидат медицины, чтобы попрактиковать, а точнее сказать, несколько улучшить свое материальное положение и потом иметь возможность совершенствоваться. В целом его появление никак не отражалось на состоянии здоровья прихожан. Далеко не все, нуждающиеся в помощи врача, успевали даже лицезреть его. Он вскоре исчезал, оставляя на двери приемной записку: «Временно закрыто».

И вот свой врач. Верить ли этому? Верить. За короткое время это известие обошло Хятямаа из края в край. Все стали прислушиваться к себе: болит? щемит? колет? бессонница? чтобы с этим отправиться к врачу и увидеть чудо, неведомо откуда появившееся и как прозываемое. А через неделю местная сплетница, газета «Новости Хятямаа», которую бесплатно доставляли во все хозяйства, поведала прихожанам: «Ревекка Мертси, девушка из Тампере — первый врач в приходе Хятямаа. Она — приверженец так называемого нового направления в медицине. В частности, занимается буддизмом, нудизмом, трансцендентальным созерцанием, ветеринарией и иглотерапией. Гарантирует безболезненную смерть». Рекламу дополняла фотография молодой женщины с улыбающимися глазами, волевым лицом и угольно-черными волосами. Глаза, как выяснилось позже, были зелеными.

Каждое слово газетной рекламы обсуждали и подвергали тщательной перепроверке. Всеобщий интерес не знал границ. За чашкой кофе только и судачили, что о враче. Рождались недоброжелательные догадки.

— Видать, современный человек! Да только что это значит — буддизм? — спрашивала Сеппяля, обожавшая красоту жизни жена бедного поселянина, заботой которой были цветы на могилах здешнего кладбища.

— Видно, очень сложная наука, которой они теперь занимаются. Вроде как раньше гадали на зеркале или играли в спиритизм, — строила догадки соседка Мялянен, работавшая уборщицей в школе, — она была человеком твердой веры.

— А это транскентное созерцание, говорят, чистая ерунда, — пояснила со знанием дела Раума Юти. Она раньше содержала кафе, но вынуждена была оставить работу из-за болезни сердца. Теперь держалась на нитроглицерине.

— Откуда тебе знать? Или сама испытала? — донимала Сеппяля.

— Не пробовала я, да и не сунусь, но, говорят, будто наш директор школы погружался в некую нирвану, — ответила Раума Юти.

— А это что такое? — не отступала Сеппяля.

— Да как сказать — что-то вроде пляски духов. Так говорят.

— Тьфу! И чтобы наш директор туда же? — с испугом произнесла Мялянен.

— Может, это не танец? Да еще с духами…

— Все едино — грех есть грех, даже если духи пляшут! — вынесла приговор Мялянен.

— А о нудизме-то вы читали? — фыркнула Сеппяля.

— О нудизме?

— Ну да.

— Нет, а это как?

— Забавная штука! Это чтобы никакой ниточки на тебе не было, — рассказывала Сеппяля.

— О, гром тебя срази! — качала головой Мялянен.

— И что же, эта Мертси занимается таким делом? — спросила Раума Юти.

— Вы что, не знаете? В газете же было! — сказала Сеппяля.

— И что, снова будет как при Халликайнене, и люди будут носиться по деревне с голым задом? — ужасалась Мялянен.

— Да и при Халликайнене так не бегали по деревне. Это он нагишом показывал свои прелести, — вспомнила Раума Юти.

В приходе Хятямаа недолго проживал некий Халликайнен. Служил он на телеграфе, затем на строительстве релейной линии. Родом был с юга. Имел большую семью — жену и восемь дочерей. Снимал имение Сарппинена. Был этот Халликайнен весь наружу, и свою наготу объяснял тем, что дышит через низ как туберкулезники, у которых легкие не работают.

Прихожане скинулись и купили Халликайнену легкий летний костюм, выразив при этом робкое пожелание, чтобы тот носил его. Халликайнен вежливо поблагодарил за подарок, одел единожды в воскресенье, отметив, что костюм ему впору. «Буду носить ближе к осени, когда станет прохладней», — пообещал он.

Для жителей нижней деревни прихода Халликайнен стал сущей бедой. Они ходили по делам и за покупками в центр деревни мимо дома Сарппинена. И надо же случиться, что в самое светлое летнее время Халликайнен проводил здесь свой законный отпуск — целыми днями на глазах у людей. Жители нижней деревни даже составили петицию, под которой, как и подобает, подписалась вся деревня. Делегация из трех человек вручила ее ленсману с требованием, чтобы тот в качестве блюстителя законности вмешался в дело и заставил Халликайнена под угрозой штрафа ходить хотя бы в трусах. «Можно еще как-то стерпеть его волосатую грудь, что, впрочем, тоже вызывало негодование женщин старшего возраста, но чтобы без штанов… это ужасно!» — такое мнение высказал, прощаясь с ленсманом, техник по древесине Хулкконен, который возглавлял делегацию и совет уполномоченных церковного прихода.

После изучения вопроса ленсман пришел к решению, что поскольку дом Сарппинена — частная территория, отделенная от прочего мира забором из рябинок, в это лето, правда, по какой-то причине совершенно голых, — он не имеет права вмешиваться в дело. Большим юмористом сочли ленсмана жители нижней деревни, особенно когда он посоветовал им обходить дом Сарппинена или придумать еще что-либо для собственного успокоения. Женщинам ничего не оставалось, как отворачиваться, поравнявшись с домом Халликайнена, либо закрывать лицо платком, как это делают на Востоке. Однако слухи донесли, что чей-то прикрытый платком женский глаз успел все же разглядеть могучее естество Халликайнена. И, если верить сказанному, было на что посмотреть.

— Ой, нечистая сила! — причитала Мялянен. — А что, если эта докторша такая же, что с нами-то будет?

— Найдутся дураки, что побегут за докторшей, если она вздумает, не прикрыв свой срам, носиться вихрем по деревне, — уверяла Раума.

— Да уж конечно найдутся! Каких только любителей не бывает! — подхватила Сеппяля.

— И чем мы бога прогневили, что посылает нам новую напасть?

— И не говори!

— Да кто знает, может, она не такая!

— На вид такая.

В самом центре прихода Хятямаа высилась платформа, куда жители свозили бидоны с молоком. Прозвали ее Трибуной, ибо это было место оживленного обсуждения жгучих мировых проблем и обмена новостями. В эти дни, когда встречались тут жители, всякий разговор как бы невзначай, сам по себе, непременно начинался с врача.

— Наконец-то своего доктора дождались, — начал Кески-Пойкела.

— В газете так было прописано, — ответил Ранттила.

Они кряхтели, поднимая бидоны на платформу. Вид обоих говорил о том, что они не страдали отсутствием аппетита, посему и их ремни были распущены до последней дырки.

— А ты видел ее? Она уже здесь? — спросил Кески-Пойкела.

— Не слышал и видеть не довелось.

— Интересно, какого она сорта социалист, раз занятия у нее такие необычные?

— Да и точно социалист, — заметил Кески-Пойкела.

— Не знаю что и думать.

— А может, она как тутошние, ведь животных лечит?

— Да будто?

— Так газета писала.

— А может, она — ничего? И где мы ей хлев найдем, животных ставить, при ее доме-то нет, — озабоченно произнес Ранттила.

— Найдем. Пустые стоят. Вон у соседей Пеккари отменный хлев, если скота, конечно, не много.

— Так-то оно так…

— Ты скажи, если помочь надо.

— Ладно, скажу.

— Поживем — увидим. Только думаю я, что заживем хорошо, коли свой доктор будет! — оживился Кески-Пойкела.

— По-моему, дура она, если будет заниматься всем, чего наобещала! — брякнул Ранттила.

— Время покажет.

— А вроде шустрая она.

— Да уж, шустрая.

Завсегдатаи бара Эссо и приумножатели его дохода, мужчины самых разных возрастов, коротали время, почитывая газеты, изучая рекламу.

Самый старший из них, фронтовик Энсти Котаниеми долго вглядывался в фотографию докторши и наконец выпалил:

— Да, черт побери! Ее фамилия Мертси?

— Мертси. Ревекка Мертси, — ответил ему сын Перттунена.

— Ах, черт возьми! Гляжу я на фото и вижу, что она — дочь того капитана!

— Какого еще, к дьяволу, капитана? — удивился Нюнянен.

— Да был у нас командир роты в Суосалми, когда воевали: Е. И. Мертси, а она, видать, его дочь. Сам-то он на пенсии, если жив, конечно, и поди, полковник в отставке. Он уже тогда был в летах.

— Не один же Мертси на свете — есть и другие, — возразил Нюнянен.

— Может быть, но таких дураков нет, да еще дочь похожа. А уж эти ее занятия… Не-е, яблоко от яблони недалеко упало… Этот Е. И. Мертси такой же чудной, как и его дочь.

— Чего же чудного было в этом полковнике? — спросил Нюнянен.

— Тогда он еще капитаном был. Это теперь он, наверно, полковник, если жив, — сказал Энсти.

— Ну, и что было-то?

— Погоди, сейчас расскажу. Только пива бы еще. Девушка, а девушка! Принеси пивка.

— И мне еще!

— И мне!

— Мне тоже!

— Всей компании, что ли? — спросила девушка.

— Неси всей! Антти, тебе как? — спросил Энсти.

— Да-а.

— Ну так вот, этот капитан Мертси был у нас начальником на военных работах. И говорил этот мужик, что смерти бояться не надо, ее вообще нет.

— Как так?

— Чудны́м он нам тогда показался. «И чего он брешет?» — думали мы, сидя в болото.

— Ну?

— А он свое. Серьезно так заявляет, что это попы придумали смерть, а ее нет вовсе.

— Ну?

— Вот и ну! Только он успел это сказать, как по нам пошли палить. И такой наводкой, что голову не поднять.

— Ну?

— Ну и полегло тогда парней, кошмар сколько. Мертси, как и все, пригнулся к земле — в одном окопе были, рядом.

— Ну?

— Тогда я спросил его: «Каково? Может, смерти-то нет?» Глянул он на меня и сказал, что я примитивный. Дескать, негоже при солдатах начальство унижать.

— Ну?

— Я был тогда в чине капрала, как, впрочем, и сейчас — не понизили, хоть и спорил я с Мертси. Правда, и повышения я не заслужил. «Как же ваши доводы? — спросил я тогда капитана. — Мне кажется, что дух уже покинул этих парней, и один бог знает, суждено нам выжить или нет».

— Ну?

— Я сказал капитану, что он маленько ошибся и что с этим ему придется согласиться.

— Ну?

— Начал он тогда объяснять мне свою веру, что такое с точки зрения государственной эти наши погибшие товарищи. Они уже не слышат приказов, не исполняют их и не воюют.

— Ну?

— Они отправились в лучший мир и, к своему счастью, освободились от наших забот.

— Ну?

— Он сказал, что моральный дух его солдат не выдержал бы испытаний, если бы сам он не верил в бессмертие и переселение души. Тело умирает, а душа живот. Она не дремлет и не дожидается часа воскрешения, а переселяется в другое существо.

— Да-а?

— Он сказал, что то павшие вовсе не мертвецы. И вообще гибель на фронте, она как несчастный случай, при котором душа не погибает.

— Да-а?

— Так-то вот, парни, — сказал он. — Выше голову! Душа переселяется!

Об этом он долдонил и звал в бой.

— Есть же такие философы, — произнес Нюнянен.

— Вот… А теперь, когда читаю про его дочь, вижу, что это она, как две капли дочь своего отца, — заключил Энсти.

— Пусть душа переселяется куда угодно — мне все равно, — сказал сын Перттунена.

— И мне тоже! Главное, что у нас будет доктор. Лишь бы покладистая была, — добавил Нюнянен.

— Точно. И чтобы рецепты на спирт давала. Мне лично надоело это дерьмовое пиво, пора и чем-то лучшим заменить — спиртом к примеру, — пояснил сын Перттунена.

— Хорошо бы.

— Я с вами согласен, — сказал Энсти.

— Мы сразу на нее нажмем, как только появится, — предложил Нюнянен.

— Да, только уговор: я здесь самый старший, так что первым я к ней пойду. Годится? — спросил Энсти.

— Хорошо! — поддержал Нюиянен.

— Только помни, без нас не пей, если раздобудешь, — потребовал Перттунен.

— Поглядим.

— Друзей не забывай!

— Да уж не забуду.

Образно говоря, путь приходского врача Ревекки Мертси был устлан пальмовыми ветвями. Эта должность была олицетворением больших и внушительных надежд.

Технический прогресс поглотил почти всю жизнедеятельную силу прихода Хятямаа. Молодежь, обливаясь по́том, трудилась на конвейерах южных столиц и шведских предприятий. И только маленькая горстка преданных здешним обычаям людей по-прежнему вгрызалась в землю и валила лес. Большинство жителей были пенсионеры, остальные ожидали рекомендации врача для выхода на пенсию.

Докторша, в свою очередь, знала положение дел в приходе еще до того, как решилась переехать сюда. Приход нравился ей и своим названием, а практика ожидалась богатая — Ревекка Мертси мечтала собрать здесь материал для диссертации и попробовать свои силы. Ей было известно, что здесь она сможет поступать по собственному усмотрению, не боясь оказаться в тисках законов. Не грозили ей и будничные хлопоты.

— Больница, правда, для наших нужд маловата, — сообщил ей по телефону председатель муниципалитета Юскянен.

— О’кэй! О’кэй! В кашле я что-нибудь смыслю, — сказала Ревекка, услыхав его хриплый голос и добавила: — Поглядим, что можно сделать для престижа.

— Да, наше заветное желание, чтобы мы смогли поскорее приступить к санации больницы.

— Пока не к спеху. Вот приеду на место и ознакомлюсь с условиями — тогда и приступим.

— Это способствовало бы росту занятости населения и, что чрезвычайно важно, увеличению доходов от налогов. Я по долгу службы несу ответственность за будущее прихода — не унимался Юскянен.

— О’кэй, о’кэй! Посмотрим, что можно сделать. Во всяком случае, я выезжаю, — пообещала Мертси.

— Есть ли у вас еще пожелания, которые?.. — с робостью спросил председатель муниципалитета.

— Как велик участок при больнице?

— Думаю, с полгектара.

— А забор есть?

— Живая изгородь… Кустарник… и то не по всей территории. За забором около тысячи квадратных метров, — ответил Юскянен.

— Я хотела бы, чтобы весь участок обнесли дощатым забором высотой в шесть футов. И чтобы никто, крупнее белки, не смог прошмыгнуть через него, — заключила Ревекка Мертси.

— Непременно сделаем, — пообещал председатель муниципалитета Юскянен.

— Хорошо.

— Видите ли, таким образом мы займем нескольких безработных — одного плотника и с полдесятка подсобных. Нам рабочих мест не хватает! — воодушевлялся Юскянен.

— Ясно. Поступайте, как лучше для прихода, — заключила Мертси.

Так и сделали.

Шум, грохот! Долгие дни и недели царил он на территории дома, предназначенного для приходского врача. В темпе был сооружен крепкий забор. В комнатах наводили блеск две специально присланные уборщицы, получившие перевес в своих партиях — Синикка Аулис от центристов, Анникки Пюльвяйнен от народных демократов. Пять раз перемывали они окна изнутри и снаружи, суперпылесосом чистили ковровые покрытия полов — нигде ни пылинки.

Председатель муниципалитета Юскянен еще раз лично проверил состояние новенького дома, ожидавшего прибытия врача Ревекки Мертси. Ранее здесь жил только кандидат медицины, оставивший после себя в качестве мебели матрац и спальный мешок.

Был разгар лета, зеленела молодая трава, только что распустились цветы, когда на горизонте появился микроавтобус с номерными знаками губернии Хяме. Любопытные кинулись к окнам и долго глядели вслед. Машина проехала по деревне. Люди разочарованно заохали: «Снова не Ревекка». Они ошиблись: то была она! Ревекка Мертси! Прежде чем заявить официально о своем прибытии, она побывала на кладбище прихода Хятямаа, поскольку интересовалась, много ли умерших и много ли свободных мест там, за каменной оградой.

Устроители кладбища были людьми предусмотрительными и с самого начала запретили класть в могилу более одного человека, потому как в этих местах считалось популярным напутствие: «Спите спокойно!»

Познакомившись со всем этим, Ревекка Мертси вернулась в село, отыскала муниципалитет и представилась господину Юскянену. Из разговора по телефону Ревекка помнила, что председатель говорит, как и подобает господам, с хрипотцой и важностью. Председатель кланялся, кивал головой, затем, сообщив в центр, что задерживается, вызвался проводить Ревекку. На всякий случай пригласил ее в свою машину, что было как нельзя кстати: микроавтобус Ревекки был набит животными: кролики, утки, гуси, собаки, черный баран и белая овца.

Увидев свое жилье, Ревекка восхитилась: — Как мило! Даже во сне я не могла представить, что меня ждет такая прелесть!

Рад был и председатель муниципалитета Юскянен. Труды не пропали даром.

— Почти все о’кэй, — сказала Ревекка Мертси.

— Так.

— Не хватает одного… я забыла сказать об этом по телефону.

— Что такое?

— Мне хотелось бы, чтобы в спальне вместо двери сделали калиточку.

— Калиточку?

— Да, так в полтора метра высотой, чтобы я могла видеть животных, но они чтобы не входили.

— Животных?

— Да, конечно.

— Простите, каких животных… — председатель Юскянен стал терять дар речи.

— Ну естественно, моих домашних животных. Моих друзей. Я думаю, дверь на веранду будем держать открытой, по крайней мере теперь, летом, когда тепло, чтобы животные могли выходить через нее по нужде и возвращаться.

— Вы хотите сказать?..

— Да, конечно. Там в машине — мои близкие.

— Господи, не возьмете же вы их в дом? — спросил председатель с испугом.

— Не возьму?

— Да… думаю… сарай или хлев… что-нибудь найдется в селе.

— Что-то я вас не понимаю! — раздраженно бросила Мертси.

— То есть как?

— Неужели вы поместили бы в каком-нибудь хлеву свою мать, сестру, брата и т. д.? А?

— Нет, конечно!.. но животных!..

— Животных?

— Да.

— Ведь вы сами — животное.

— Я?

— Извините, конечно, но по крайней мере так выглядите. Никогда бы не подумала, что председатель муниципалитета — интеллигентный и образованный человек — может быть так духовно ограничен! — сурово сказала Мертси.

— Вы что, серьезно? Не разыгрываете меня? — произнес председатель Юскянен, пытаясь улыбнуться.

— Разыгрываю?

— Да.

— Каким образом?

— Ну, что скотину… в дом?

— Дорогой, вы слышали когда-нибудь о переселении душ?

— О переселении душ?

— Вот именно.

— Да… что-то слышал и даже когда-то читал, но… — хрипел председатель Юскянен.

— Что-то? Но не удосужились углубиться в изучение вопроса о видении тотальности духовной жизни, о неисчезновении души, не так ли?

— Да, пожалуй, насчет души… признаюсь, у меня не очень-то хорошие отношения даже со священником нашего прихода, хотя он вполне приличный человек.

— Ну, по крайней мере примечательно в вас то, что вы не лижете зад священнику, — воодушевилась Ревекка Мертси.

— Простите… как вы сказали?

— Как сказала, так и есть — стремитесь хотя бы самостоятельно мыслить, отказываетесь от разжеванного догматического сюсюканья, которое так убийственно проповедует евангелическая церковь.

С этой схватки с председателем муниципалитета Юскяненом начался практический опыт приходского врача Ревекки Мертси. Ей открылись примитивность мышления и нереальность восприятия жизни, поскольку она заметила, каким типичным олицетворением идиотской тупости был сам председатель муниципалитета, хотя ему-то следовало быть во всем образцом и примером.

После столь долгой и поразительной беседы председатель муниципалитета Юскянен пообещал прислать плотника, чтобы тот соорудил калиточку на пороге спальни докторши. Плотник пришел, но уже после того, как Мертси успела разместиться и несколько раз отругать гусей и уток, а еще раньше овцу и барана за пересечение границы, вторжение в спальню, единственную комнату, оставленную Ревеккой Мертси в личном владении. Остальные комнаты находились в общем пользовании семейства, состоявшего из животных. В спальне она поставила широкий диван, сверху бросила суперлоновый матрац и, лежа на нем, читала какие-то восточные мудрости из религии Китая и Индии.

Неслыханно! Неслыханно! — весть о приходском враче быстрее молнии облетела село. Новость стоила того, чтобы о ней говорили и трезвонили по всей округе.

— Что, интересно? Чрезвычайно интересно! — начинали разговор самые любопытные, желавшие затеять обсуждение.

— Дело, видите ли, в том, что этой женщине нужно, — строил догадки начальник пожарной охраны. — Это надо здраво обсудить.

Ревекка Мертси — женщина видная и рослая, как породистая лошадь. У нее был твердый шаг, большая грудь, волосы темные как южная ночь. Некоторые даже полагали, что по матери она была цыганкой. Это заинтересовало самого председателя муниципалитета, который слыл сердцеедом по всей округе. Сам он хвастался в бане начальнику пожарной охраны, что будто бы приносит в этом смысле пользу приходу.

— А что, если попытаться? — спросил себя председатель однажды, и под вечер направился к дому докторши, чтобы самому выяснить все на месте. «Ради благих-то намерений можно принести себя в жертву этой восточной религии, вынести кряканье уток и блеяние овец», — подумал он, смеясь.

Что там у них случилось? Этого никто не знает. Только председатель Юскянен, имевший привычку хвастать своими победами, сделался с этой поры молчаливым человеком.

Ревекка Мертси со временем поведала медсестре, которая была ее правой рукой: «И кто бы мог подумать, с чего я начну! Для собственного покоя пришлось охолостить председателя муниципалитета!» Эта новость поползла дальше. Медсестра рассказала ее своему мужу-таксисту. Тот в свою очередь в рейсе — хорошему знакомому и пассажиру. Вскоре весь приход знал, что Мертси охолостила их председателя, отняв у него пусть маленькую, но единственную радость — ведь в отношении алкоголя он был абсолютным трезвенником. Какой-то повод для разговоров был, тем более, что председатель Юскянен после этого случая никогда ни одним словом не обмолвился о Ревекке Мертси.

Последней крупнейшей победой, можно сказать, памятником себе стала для председателя муниципалитета гимназия прихода Хятямаа. Все подробности Юскянен затем рассказал товарищам по парилке: «Когда все попытки уже казались тщетными, обратился я за помощью к одной незамужней даме зрелых лет, имеющей отношение к делу». Та сообщила, что имеет под Хельсинки дачу, но там нужна мужская рука. Юскянен, который никуда не спешил и одним из пристрастий которого было всякое созидание, предложил себя в качестве батрака. Как и следовало ожидать, свои обязанности на даче он выполнил наилучшим образом, за что женщина пообещала: «Будет тебе и дудка, будет и свисток. Не беспокойся, гимназия тоже». А иначе… Кто знает, сколько пришлось бы ждать этой гимназии. После открытия гимназии приход Хятямаа получил еще и крупные субсидии. «Скажем прямо, — хвастался Юскянен, — нелегко пробил я гимназию».

В повседневной практике, как приходской врач и чудо-исцелитель, Ревекка Мертси проводила в жизнь четкий принцип: забота о здоровье.

Если на прием приходил еще относительно крепкий работоспособный человек, она втыкала в него там-сям свои иголочки, после иглотерапии заключала: здоров. Неизлечимыми больными она заниматься не собиралась. На практике это выглядело так: когда изнуренное мучительной болезнью человеческое подобие приползало к ней, докторша давала крепкое снадобье. После принятия его исчезали боли, а вечный сон тихо уносил бедняжку в свои покои. Ревекка Мертси не жалела лекарств, но и не желала заполнять больницу тлеющими полутрупами. «Человек, не способный на большее, чем есть, пить и жаловаться, лишь обуза, убытки для общества, печаль для близких», — не раз заявляла она, раскладывая колоду карт.

Похоже, она усвоила расовое учение нацистов и проводила его в жизнь так последовательно, что в один из морозных дней, когда земля промерзла больше обычного, могильщик сам едва не умер от обилия работы, а священник приходской церкви, наблюдавший за происходящим, поспешил принять приглашение в миссию в Африке, лишь бы уехать в более безопасное место и не видеть узаконенного массового истребления… Могильщику дали помощника, к тому же разрешили пользоваться взрывчаткой и экскаватором.

Мечты Юскянена о санации больницы разбились вдребезги. Благодаря усилиям Мертси больничных мест было больше чем достаточно. Медперсонал впервые в своей жизни работал без перегрузок и перешел на скользящий график. Число пенсионеров резко упало. Зато росло количество наследников, и каждую неделю в каком-то уголке Хятямаа происходил раздел имущества и соответствующие события.

Приход основательно оздоровился, людей с хроническими заболеваниями не было вовсе. Возрастная структура населения претерпела такие изменения, что приход по статистике вышел на первое место в губернии. В то же время заметно вырос процент смертности, быстро падала численность жителей. Но даже в кругах политиков на это не обратили бы внимания, если бы не приближались выборы. Стали опасаться неблагоприятных показателей, что соотношения будут не в ту сторону, но кого умерло больше, сосчитать в приходе не умели. Председатель муниципалитета Юскянен никак не вмешивался во все это. Делами прихода он более не интересовался и переключился на бега. Он приобрел нескольких рысаков, участвовал в бегах, время от времени брал призы и делал крупные ставки на лошадей. А когда его спрашивали о состоянии прихода, лаконично сообщал то, что было известно и без него: «Размеры налогов прежние, зато расходы на социальные нужды заметно сократились».

Однако после резкого скачка смертность поуменьшилась. Исчезла и очередь на прием к доктору Мертси, что оставляло ей больше времени для личных занятий. Нудизмом она могла заниматься в своем доме, где всегда ходила нагая как при животных, так и во время приема пациентов. На какую бы болезнь ни жаловались, докторша приглашала больных на осмотр голышом и в таком виде просила пройтись взад-вперед по кабинету. «Человек — совершенное существо!» — было ее излюбленной фразой. Причину мигрени, например, она искала в пятке, а если кто-то жаловался на колики в груди, обследовала половые органы, осведомившись, все ли в порядке в любовных делах.

После приема она подолгу беседовала со своими баранами, гусями, утками, кроликами и собакой, затем приступала к занятиям медитацией, под действием таинственного слова входила в мир духовный, в царство погружения. Оттуда она передавала весточку тоскующим родичам, строила мосты между доселе неведомыми, ею же придуманными мирами. Поскольку священник прихода собрался в Африку и уже оставил свое место, а взамен него церковный приход еще не прислал другого, люди в поисках духовной пищи все чаще обращались к Мертси.

Чем ближе знакомились прихожане с миром докторши и ее рассказами о том, как она справлялась с телесной расслабленностью и витала в далеком прошлом и незримых широтах настоящего, тем больше занимало их теперь стадо докторши. Зачем она держала черного барана и белую овцу? Уток? Гусей? Кроликов? Собаку? Доктор Мертси рассказывала, что они — ее родственники. В черном баране жила душа ее покойного отца. Белая овца была ее покойной матерью, которая теперь, как когда то, будила ее утром ото сна. «Покойная мать всегда пела песенку, — вспоминала докторша. — Теперь вот эта белая овца блеет так сладко и нежно: „Ре-век-ка, Ревек-ка!“ В собаке живет мой умерший друг, дух которого покинул тело при аварии на мотоцикле. Тело было изуродовано до неузнаваемости. А поскольку человек этот был из всех самым верным, то и получил новый облик — собаки. Ее-то я и люблю всех больше. Собака — единственная, кто имеет право бывать в моей спальне. — Остальные животные — это мои бабушки, дедушки и другие близкие, которые помогают мне в проведении медитации, погружения в нирвану, в достижении высшего предела буддизма».

Вечной загадкой останется, почему Ревекка Мертси вдруг отвергла должность приходского врача и объявила, что навсегда уезжает за границу.

Когда ее микроавтобус с животными отъехал от особняка, люди в праздничных одеждах, забыв о партийной принадлежности, взяв на складе метлы и веники, бросились заметать след автобуса, чтобы ничто больше не напоминало им о пребывании докторши в их приходе.