Современная финская новелла

Страх! Страх! Страх! _{Перевод с финского Э. Леушко}

Это была она, Анни, то есть я. Она шла по разбитой проселочной дороге, и ей казалось, что все ясно. Вот она идет, в руке корзинка, в корзинке бутылки. Четыре из-под минеральной и две лимонадных. Это она помнит. Впрочем, помнить она умела. В небе ни облачка, одно лишь солнце. Знакомая дорога, по обеим сторонам которой раскинулись осенние поля. С одной стороны жнивье Савикко, с другой — песчаный пустырь, который одним краем упирается в канавку. За полями Мякеля высится здание начальной школы, а за ним, там подальше, на склоне горы, завод — самое большое в этой местности предприятие. Красивые здания самого большого предприятия округа. Самого большого предприятия…

Нельзя без конца повторять одни и те же слова, даже в уме, даже если тебя никто не слышит. Это запрещено, это опасно, это дурной признак.

Вилле работает на заводе, так нельзя ли Анни хоть посмотреть в ту сторону и подумать, что он, ее муж, сейчас там.

Мужчина. Ее муж. Ей вспомнились былые объятия, венчание, какие-то слова, поступки. Вилле хороший, все это знают. Он не пьет и ни разу не ударил ее.

Не то что отец, который вечно избивал мать.

Если взять круто влево и пойти по этой дорожке, то через несколько километров покажется дом, где прошло ее детство и ранняя юность. То были горькие годы, полные страха. Один страх и ничего больше. Вечно ждешь окрика, пинка ногой, слышишь вопли матери, похожие на вой дикого зверя, и частые шлепки.

Наверно, иногда они жили и мирно. Но в памяти осталось только это: брань, побои, страх, будто ничего другого и не бывало.

Черная туча.

В этом доме теперь живут другие люди, до которых ей нет никакого дела.

Она подошла к дому, где жила ее вдовая подруга Майре. Майре могла быть во дворе или в огороде, и при виде подруги радостно помахать ей рукой, перекинуться с ней словечком, — эта мысль согревала Анни.

Но Майре не было видно, и Анни ничего не оставалось, как идти дальше. Опять начал побаливать большой палец на ноге. Это был особенный палец. Ноготь его загибался внутрь, и острый край врезался в мякоть. Кончик пальца воспалялся, опухал и очень ее беспокоил.

Однажды пришлось даже обратиться к врачу, поехать в город, в клинику. Это было больше года назад. Врач удалил весь ноготь и сказал, что теперь уж он расти внутрь не будет.

Но он продолжал расти. Так ничего и не помогло.

Она и не пошла бы туда, да Вилле и дочери настояли. Сказали, что им надоели ее вечные стоны.

А как же ей не стонать, если так больно?

Случись Майре на участке да поговори они немного, может, на этот раз палец и не дал бы о себе знать.

А сейчас она снова была той самой Анни, у которой болел палец и которая, прихрамывая, ковыляла по скверной дороге. Рот ее скривился, глаза стали мокрыми от слез. Она старалась сжать губы, надеялась, что никто не следит за ней из окон. Частных домов здесь было видимо-невидимо. Эти участки местные власти приобрели у Мякеля. Жили здесь молодожены. Да еще такие юные…

Вот тут, к примеру, бывший работник столярных мастерских с женой и детьми. Мастерские закрыли, рабочие оказались на улице. Говорят, что теперь этот работяга пропадает в пивных и готов пристать к любой компании, что едет в город за бутылкой.

А жена его плачет, по глазам видать.

Анни умела узнавать по глазам женщин, что́ у них творится дома.

Старое здание бывших столярных мастерских теперь пустует. Владеют им местные власти. Когда умер хозяин, старый Юссила, сын его не пожелал оставаться в этом «захолустье», как он выразился. И, говорят, уехал куда-то, за большими деньгами. Недаром Майре звала его спесивым дураком. Еще в школе он не желал ничем заниматься. Жил у отца на всем готовеньком, а теперь, вишь ты, захотелось ему стать барином. А на то, что сотни людей остались без работы и хлеба, ему наплевать.

— Но, по правде-то говоря, — успокаивала себя Анни, — ведь почти каждый что-нибудь себе да нашел.

Куда уж ей осуждать такого человека как Тапани Юссила. Он же с малых лет не знал счету деньгам.

— Да что они там нашли, — возражала Майре, — кукиш с маслом.

Майре, та осуждала. Сама-то из богатой семьи, хоть и пошла замуж за рабочего. Ей не было дела до других, до того, что о ней скажут. Зато для Анни она была такой доброй, такой верной подругой. Дурного слова не бросит, не глянет зло — не то что другие.

Майре не боялась осуждать.

Вот Анни поравнялась с домом Савикко, самым большим и ладным домом в селении. Гордо стоял он посреди высоких берез, утверждая славу своих хозяев. Все вместе здесь походило на хорошую усадьбу. Большие лужайки и нарядные клумбы, посаженные чужеземные ели и лиственницы, сад с каменной изгородью, почти до самой дороги. Через калитку можно было увидеть тенистый двор, густую изгородь из сирени, белые стол и стулья с тонкими гнутыми ножками. Главное здание находилось в глубине. Ближе к дороге стоял старый амбар, который скрывал жизнь дома от посторонних взглядов.

Но и в этом доме оставался лишь один из сыновей поддерживать в нем порядок. Был он не без причуд, но вполне приличный человек.

Проселочная дорога, обогнув дом, свернула к шоссе и слилась с ним. Отсюда хорошо просматривалась центральная часть села; виднелись магазины: один кооперативный и два частных, два-три банковских здания, бензоколонка, молокозавод, откуда уже давно не получали ни молока, ни молочных продуктов, и, конечно, жилые дома — красивые частные домики. Дорога здесь в центре покрыта асфальтом, идти по ней было легко, да и палец успокоился.

Кооперативный магазин Анни считала своим. Она была постоянной его покупательницей, потому как Вилле велел брать товары только там, да и девочки говорили: нечего нам кормить частников.

Продавщицы в кооперативе были вежливые, никто из них не смотрел на Анни свысока. На ее приветствия они отвечали рассеянной улыбкой. Молодые женщины, думают, видать, о мужчинах, ну да бог с ними. Главное, выслушают, когда их о чем-то попросишь, и так завернут тебе покупки, что пакет не развалится тут же.

У витрины фруктового отдела стояла Майре, выбирала апельсины, рассматривала их, щупала. Она кивнула Анни, и та подошла к ней. Потрогала яблоки и посмотрела на Майре, а Майре взглянула на нее.

— Ты в субботу на бега поедешь?

— Да, наверно, чего еще тут делать!

— Машина, небось, уже переполнена?

— Для тебя место всегда найдется.

— Ну что ж, хорошо.

Так они стояли, расхваливали зеленые яблоки и бранили красные. Анни чувствовала справа от себя тепло, исходящее от Майре. Она была счастлива, когда во время этого разговора о яблоках — французских, аргентинских, венгерских, — Майре несколько раз бросила на нее игривый взгляд, слово подмигнула.

— Хоть повеселимся, что нам еще остается?

— Вот именно.

— Пока ведь еще не старухи, верно?

— Конечно.

— Матти выйдет на ипподром Ниссиля вместе с другими ребятами, а у Кари назначена встреча с Лиисой Йокела. Он, видать, хочет представиться семейству Йокела.

— Можно подумать, что его и так не знают и не видывали, — удивилась Анни, зная, что и Майре с нею согласна.

— Да уж такой у него характер.

Анни не спускала глаз с очереди. Ведь никто не позовет, если прозеваешь. В нужный момент она уже стояла у прилавка и громко произнесла: «Моя очередь». Она сказала это так громко, что и сама приободрилась. Кажется, ее заметили. Даже не оборачиваясь, она знала, что в очереди были одни знакомые. Жена Микконена, у которой рот параличем перекосило, веселая бабуся Маттила, молодая женщина из банка на сносях, что хорошела день ото дня. Чуть дальше, на другом конце прилавка у холодильника стояла дочь Анттилы. Только что, весной, она кончила гимназию, но дальше учиться не стала, да и не работала нигде. Вид у нее грустный, а ведь тоже, небось, на что-то надеется. У кассы стоял старый Яакко, который, несмотря на годы, был еще совсем неплох.

Сама заведующая магазином обслуживала Анни. Была она хорошенькая, без морщинки, хоть дети у нее уже взрослые. Вот ведь, ровесница Анни, а как сохранилась. Анни было трудно сосредоточиться на покупках: она вдруг подумала, как выглядит сама. Бледная, вся в морщинах… и как это только другим удается так сохраниться? У заведующей даже волосы уложены, — чтоб ей пусто было!

— Что вам угодно? — спросила заведующая приторным голосом, будто обслуживала самого дорогого покупателя. И Анни стала перечислять, что ей нужно четыре пакета обезжиренного молока, и пять кило пшеничной муки, и пачку кофе «Салудо», раз уж надо набрать большую покупку, на которую положена скидка, и не забыть бы дрожжи, и два кило сахарного песку, еще надо взять кусок колбасы, раз уж предлагают, и телячью печенку, и бутылку крови, раз она есть. А также два кило салаки — хорошая и недорого.

Тут она вдруг вспомнила, что едва не забыла про маргарин и яйца. Корзинку свою она оставила в фруктовом отделе, и от мысли, что могла ее там забыть, на лбу у нее выступил пот.

— Две минеральных и два лимонада «Яффа», — сказала она не очень уверенно, а мысленно продолжила: минеральные для Вилле, лимонад девочкам, а зять пусть пьет квас. К счастью, он довольствовался домашним питьем. Сама Анни пила воду, вода полезна. По крайней мере, хоть на себе можно сэкономить. Напитки в магазине стоили очень дорого, будто в них подсыпали золото.

Анни хорошо знала, сколько у нее в кошельке денег. Вилле запретил покупать в кредит. Все это время в голове у нее непрерывно щелкал счетчик, считавший не хуже карманной машинки зятя. На это голова Анни еще годилась. В школе она проходила арифметику: четыре действия с целыми числами, которые она старалась твердо помнить, каким большим ни получался бы результат.

До получки Вилли оставалось два дня, и того, что она сейчас купила, пока хватит. Дома у нее есть корейка — можно сделать соус. Свежего хлеба она покупать не будет: все равно завтра придется печь, заодно испечет и сдобные булочки.

Вилле не к чему стоять здесь рядом и говорить: не трать, старуха, кто знает, как скоро придется жить только на сбережения. Кто-кто, а уж Анни деньгам счет знает. Теперь на душе у нее было хорошо. Одно ее огорчало, что Майре, сделав покупки, ушла не попрощавшись. Но все-таки они же договорились поехать на бега. Майре наверняка зайдет за ней. В кожаном кошельке Анни на дне сумки находились деньги, которые ей удалось сэкономить. Они были отложены на билет. Вилле бега не любил, да и молодые тоже — у них свои интересы.

К прилавку протолкалась смуглая женщина в пестрой косынке. Она так хитро взглянула на Анни, что той стало не по себе. Это была Сойли Кархуваара, ее школьная подруга. Анни чуть посторонилась. Чего она так смотрит, чего ей надо?

— Здравствуй, — сказала Сойли. Ее светло-карие глаза блестели. Видать, что-то проведала, наверно, какую-нибудь сплетню про Оску.

— Слыхала, будто завод закрывают? — сказала Сойли, притворно улыбаясь. Анни вздрогнула. Словно холодная волна окатила ее с ног до головы.

— Что, что ты говоришь?

— Да ты, наверно, уже знаешь, что завод сегодня закрывается. Ворота, говорят, будут заперты всю зиму. Откроют только в марте.

Сойли не отрываясь следила за ее лицом, словно жаждала насладиться ее отчаянием. Такое явное злорадство помогло Анни овладеть собой. Она уперлась пальцами в край прилавка и стояла молча.

— Что… завод закрывается?

— Всех уволят. Двести мужчин, не говоря уже о бабах, страшное дело. Ты что, не знаешь?

— Нет, не знаю, — сказала Анни и посмотрела в глаза заведующей. Даже та выглядела испуганной, видать, кто-то из ее сыновей работает на заводе.

Другая продавщица, обслуживавшая Сойли, который раз повторяла: «Чего вам еще?» Сойли перестала говорить о заводе. Анни спросила заведующую, слыхала ли та, что завод закрывают.

— Нет, я ничего не слышала. Это же такая беда для многих. Позвонить, что ли, узнать, что и как?

Анни растерялась. Она не могла припомнить, надо ли еще чего-нибудь купить. «Дрожжи», — произнесла она еле слышным голосом и сразу заметила, что уже купила их. Заведующая пробила чеки на ее покупки, Анни заплатила. Ее не покидал страх, что Сойли снова заведет тот же разговор. Но Сойли уже занялась своими покупками: ржаные хлебцы, масло, банка сельдей, колбаса двух сортов и… Интересно, с получки, что ли, покупает, или у нее и так денег куры не клюют? Внезапно вспыхнувшая неприязнь к Сойли напомнила Анни, что Сойли уже на старости лет завела ребятенка, да не от мужа, а где-то на задворках танцплощадки.

Когда Сойли прошла в галантерейный отдел, Анни на какое-то время успокоилась. Она смотрела, как заведующая умело укладывает в корзинку ее покупки, а те, что не поместились — в добротную коробку, которую затем несколько раз перевязала веревкой, сделав на конце петлю. Хорошая веревка…

Веревка… Да какой от нее прок, разве что затянуть на шее.

Но о таком даже думать грешно.

Анни поспешила домой. Она едва ступала на больную ногу, неуклюже подворачивая и сгибая ее на ходу. Опять разболелся большой палец. Ноги ее не слушались, она спотыкалась. Что подумают о ней те, кто смотрит сейчас из окон своих дач? Вот, мол, идет эта дура, старуха Хяркенен, несется что есть мочи, аж пыль столбом. И чего это она там тащит? Взяла бы уж такси…

Коробка была очень тяжелой, казалось, рука оборвется. Сменить же руку было невозможно: в другой была корзинка. Надо было взять велосипед, но Анни его боялась. Она была уверена, что упадет на виду у какого-нибудь зубоскала, который уж повеселится на ее счет.

От того, что туфля давила на больной палец, что рука обрывалась под тяжестью, а веревка резала пальцы, от всего этого была, однако, некоторая польза: это отвлекало Анни от мысли о закрытии завода, от того, что так мучило ее сейчас. И все же вопросы возникали один за другим. Неужто всех уволили? Может, только часть? Кого уволили? Кого оставили?

Вопросы возникали, множились, застревали, разбегались, а ответов на них не было. Один только смутный страх.

Она уже толком и не помнила, что там говорила Сойли.

Но жить-то как, если Вилле останется без работы?

Надо думать об этом, да мочи нет. Страх нарастал и мысли давили в голове с такой силой, что, казалось, череп не выдержит, треснет, и из трещин повалит ужас, как тяжелый пар. Еще немного, и вся эта баба взорвется.

Было время, когда она сама зарабатывала, ткала половики на продажу, выбирала узор и цвета. Ей тогда предлагали брать заказы в ткацкой мастерской, которая находилась на другом конце прихода. Но она не решилась: кроме велосипеда, не на чем было ездить, да и расписание автобусов не совпадало с рабочим временем. Случись ей утром попасть под дождь, пришлось бы весь день сидеть у станка мокрой. Так можно и ноги протянуть, сказал Вилле. И Анни отказалась брать работу. А надо было согласиться. Может, все пошло бы по-другому, была бы у нее теперь работа, и не пришлось бы так бояться.

А этой, теперешней Анни никто уже не предлагал работы. Никто.

Она подошла к дому Савикко и, как назло, встретила хозяйку, которая неприветливо глянула, проходя мимо. Пришлось поздороваться, та молча кивнула в ответ и ничего не сказала. Анни вспыхнула. Таким-то нечего бояться, живут себе припеваючи. Никто им не станет перечить, никто не уволит. Большое хозяйство, вольготная жизнь на земле, доставшейся от отцов. А еще чем-то недовольны. Налог платят пустячный. Вилле как-то прочел вслух о налогах хозяина и хозяйки Савикко в справочнике, который продавался в магазине. Странно, что так мало платят, хотя живут богато.

Рассердившись, она прибавила шагу, несмотря на сильную боль в ноге. Она пыталась повернуть ногу в туфле, но это не помогало. Лишь отчаяние толкало ее вперед, заставляло идти быстрее.

Она подошла к дому Майре. Из ворот как раз выезжал Кари, младший сын Майре. Увидал Анни, остановился и открыл окно машины. Высунул голову и вопросительно посмотрел на нее. И, конечно, заметил что-то в ее лице.

— Мать уже дома?

— Нет, поехала в центр, ей еще в аптеку надо. Сказала, что, может, заодно съездит и в город, в магазины.

— Да? Ну тогда, верно, надолго.

Анни не могла не спросить: — Ты знаешь… говорят, завод на зиму закрывают?

— Завод? Неужто закрывают? А я-то думал, это солидная фирма.

— И я так думала.

— В наше время ни на что нельзя надеяться. Ах, черт побери!

Это прозвучало как приговор.

Анни ничего не сказала и пошла дальше. Кари ехал по своим делам, и, конечно же, торопился. На своем «пикапе» он продавал мотовила какой-то фирмы. А ведь хорошо, что у парня есть свое занятие и он не сидит на шее у матери. Да и вообще путный получился парень. У Майре и впрямь хорошие сыновья.

Слова Кари помогли не надолго: Анни снова погрузилась в свои горести, в тот мир, где безработица, и нужда, и всевозможные заботы определяли ход жизни. Вопрос стоял, как же быть дальше? Когда в банке уже не останется ни пенни, когда съедим последнюю крупу и кончатся хлебцы? Когда начнем брать продукты в долг и когда в один прекрасный день в кооперативе нарочито вежливым голосом скажут, что нельзя только брать в долг, надо иногда и наличными платить. Интересно, как они скажут: тихо, в задней комнате или громко, на весь магазин? Чтобы все слышали?

А что подать на стол в рождество? Ведь к тому времени сбережения кончатся?

Анни обычно стеснялась спрашивать у жен безработных, как им удается сводить концы с концами, когда долго нет работы. С какого момента выплачивают пособие? Сколько надо ждать? Нужно ли его выпрашивать? Сколько платят? И как долго? Не прекратится ли это в один прекрасный день, после чего уже не на что рассчитывать.

Анни живо представила себе дверь социального отдела коммунального управления. Однажды, когда Вилле велел ей зайти по делам в стройотдел, она постаралась незаметно прошмыгнуть мимо этой двери. «Только бы не просить помощи в общине», — говаривала мать в былые трудные времена, когда шла война и они очень нуждались.

Есть ли какая-нибудь разница между пособием по безработице и общинной помощью?

У кого спросить? Что бы ответил Вилле, если спросить его? Криво усмехнулся бы, вздохнул и уставился в окно. Дочки бы гаркнули, сколько, мол, можно спрашивать одно и то же. «Ты бы в газеты заглядывала хоть иногда», — твердили они. Местную газету печатали так мелко, что Анни трудно было ее читать. Да и что там найдешь в газетах? Там писали о таких далеких вещах, что ей было не до них.

А ведь она была еще не старой, разве что несчастной. И еще несчастней будет, когда Вилле лишится работы. Те, что посчастливее, станут ее стыдиться, отворачиваться от нее. Другие же будут смотреть в упор и сплетничать между собой.

Когда до дома было уже недалеко, Анни опустила ношу на землю — кругом был лес, нечего опасаться, что кто-то ее увидит. Она вытащила платок из кармана, вытерла им глаза, затем, сложив несколько раз, провела по лбу и пылающим щекам. Ох, как это было приятно!

Она подошла к двери дома, поставила покупки на крыльцо и, ощутив нахлынувшую тоску, открыла дверь, внесла коробку и корзинку в дом, повесила пальто и прислушалась. Со второго этажа доносились голоса старшей дочери и зятя — Пирье и Оску опять ругались.

Младшая дочь Лииса стояла перед зеркалом на кухне, прихорашивалась, собираясь уйти. По запаху Анни поняла, что дочь только что пила кофе, и ей захотелось тоже. Не сказав ни слова, она перенесла покупки в комнату и поставила их перед холодильником.

Она заметила, что Лииса повернула голову и смотрит на нее.

Пусть смотрит.

— В магазине я слышала, что завод закрывается на зиму.

— Врут! — крикнула дочь, не выпуская изо рта заколки.

— Сойли говорила.

— Ах, черт! А может и правда? И Маса рассказывал, что когда он возил заводских хозяев в город, в аэропорт, они будто бы говорили что-то такое, вроде бы инвестирование нерентабельно или что-то в этом роде. А что, если и правда, если эти черти…

Зять с грохотом спускался вниз по лестнице.

— Что случилось? Чего это Лииса кричит?

— Кто-то сказал мамаше, что завод закрывается!

— Да ты что?

Зять постоял, позевал, затем не спеша уселся на скамейку за стол. Глазел то на Анни, то на Лиису. Лохматый, взъерошенный, он тупо уставился на обеих.

И с таким Пирье легла в постель, а потом пошла под венец!

Старшая дочь, Пирье, спускалась вниз, цок, цок, цок, стучали ее каблуки.

— Что такое? Что закрывается?

— Завод!

— Неправда, — сказала Пирье.

Анни немного успокоилась, теперь уже другие кричали и волновались вместо нее. Она оставила покупки неразобранными, уселась напротив зятя и налила себе кофе.

— Попьем, пока есть.

— Пей, — сказал зять и налил себе тоже. Но кофе не понравился ему, он поморщился и поставил чашку на блюдце.

Его мучило похмелье. Ведь и в прошлую ночь вернулся где-то около трех. И это в середине недели!

А Пирье что-то все округляется. Располнела, что ли, а может, уже на сносях?

Ничего не говорят, не рассказывают.

Мысль о ребенке, который родится в этой нищете, вновь пробудила страх Анни. Руки затряслись, глаза увлажнились.

Где же взять денег на топливо?

Лииса кричала, глядя в зеркало и поправляя волосы:

— Выходит, я единственная в этой лачуге, кто зарабатывает? Можете не рассчитывать, я вас кормить не собираюсь.

— Да тебя никто и не просит, — вспылил зять, а Лииса тотчас огрызнулась, еще больше повысив голос. Пирье, складывая покупки матери в шкаф, остановила их:

— Не орите! Взгляните на маму, она чуть не плачет!

Пирье ничего не сказала на то, что Анни бросила покупки, не убрав их на место.

Лииса была готова, взглянула на часы. Она собралась в город, на вечернее дежурство. Слава богу, — подумала Анни, — что не будет этой горластой, когда Вилле вернется с работы.

После ухода Лиисы Пирье, насупившись, тихо сказала, что пока еще рано расстраиваться. Поставила молоко греться и вполголоса буркнула, что будет печь хлеб. Понюхала дрожжи и покрошила их в молоко.

— Ты салаку купила, я почищу и пожарю. Иди поспи немного.

— Может, и мне прилечь? — спросил Оску. Кажется, пытается острить, помириться хочет, — подумала Анни. Сама она не в силах была лезть наверх в спальню. И зачем было так нескладно строить? Руки ее тряслись, а ноги, казалось, совсем онемели.

Пирье крикнула мужу: — Займись дровами, что отец купил на стройке Юли-Ахола. Недолго их сложить перед сараем.

— Ладно, ладно, голова чертовски болит. Погоди чуток, допью только кофе.

Анни пошла в гостиную и прилегла на диване. До этих пор у нее оставались хоть какие-то силы. На стуле лежало сложенное одеяло, она взяла его и попыталась натянуть так, чтобы закрыть и лицо. Под ватным одеялом сразу же стало уютно. Она старалась ни о чем не думать, но перед глазами неотступно стояла раздавшаяся талия Пирье. Почему она молчит? Кого она боится, мать или отца?

Они же не осуждают дочь, хоть та и вышла за этого Оску. Вилле, правда, что-то сказал… тогда, в самом начале. А после — ни слова. Оску может чувствовать себя как дома. Слабовольный, ленивый мужик, которому вечно не везет. А Пирье, толковая девушка, все твердит о любви. И где только она находит такие слова? Из песен небось. Говорит, будто любит этого Оску. О господи, боже!

Сон совсем прошел. Анни с трудом повернулась на другой бок. Спросила себя: как же мы справимся? Нас пятеро и ребенок. А Лииса нам не поможет, бессердечная она.

Пирье и Оску должны были получить однокомнатную квартиру в сельском многоэтажном доме, но Оску остался без работы. Когда это случилось? Кажется, целая вечность прошла — второй год уже. Фирма, в которой работал Оску, трещала по швам уже тогда, когда молодые начали ходить на танцы, и Пирье «втрескалась». «Трещала по швам», как люди говорили, и «втрескаться» — в этих словах было что-то общее, их даже произносили с одинаковым выражением лица. Почему только Пирье этого не замечала?

Потому, что любила.

А как та фирма называлась? Элвер, Элвекс…

Тут они жили на верхнем этаже. Вилле подчас вроде бы ворчал слегка. Особенно когда зять увлекался пивом и дома работал спустя рукава, безо всякой охоты. Он не мог найти даже временную работу. Только летом иной раз удавалось подработать на стройках чернорабочим.

Анни задремала, и ей приснилось, что она стоит на дороге в лесу, и кругом темно, хоть глаз выколи. Непонятно, осень или зима? Во всяком случае, не холодно. Мать ведет ее, взяв за руку, но она не слушается, капризничает, пытается вырвать руку. Она не хочет идти, она устала. Мать унимает ее, бранит. И вдруг мать исчезает. Анни остается одна на лесной дороге, кругом только ели да над головой звезды, которые кажутся ей страшными.

Она проснулась, лицо ее упиралось в спинку дивана. Перед глазами проплыла вся ее трудная, нескладная жизнь: в чем-то ошиблась, просчиталась, в чем-то не повезло. Нервы у нее никуда не годились. Когда на нее смотрели, чего-то ждали от нее, она от волнения не могла вымолвить ни слова. Так было по крайней мере в школе. Стоило учителю что-нибудь спросить, она начинала плакать и ей хотелось скрыться. Едва успевала она добежать до двери, как учитель хватал ее за руку и тащил обратно к парте. Анни сидела и плакала, другие смеялись.

В чем причина?

Да никакой причины. Просто Анни всегда была такая.

Она снова задремала. Это было продолжение того плохого сна, а может и другого. Будто она, взрослая Анни, стоит на знакомой дороге, на той самой сельской дороге, по которой она ходила каждый день. Опять темно, ничего не видно, и она не знает, где она. Вещи свои она растеряла в темноте и не поймет, где их искать. Она ползет на четвереньках, нащупывает обочину дороги, чтобы выяснить, куда она попала. Она зовет Вилле, зовет тихим невнятным голосом, которого почти не слышно, пытается крикнуть громко, изо всех сил, но ничего не получается. Вилле, Вилле, Вилле… Вилле оказался тут, рядом, стало уже совсем светло, Анни пытается встать на ноги, но ей это не удается: сильно болит нога… Вилле, помоги же… Да разве он поможет, стоит себе и попрек наготове. Чего ты тут валяешься? Что, разучилась ходить как люди? Сил нет! Стонет Анни, и опять темно и откуда-то из темноты доносится голос Вилле: мне стыдно, что ты… Он говорит тихо, осуждающе. Вилле никогда не повысит голоса.

Тут Анни опять проснулась. Она сбросила ватное одеяло, которое теперь казалось таким душным, тяжелым. Затем резко поднялась и села на край дивана. Прислушалась, что там на кухне. Во всяком случае, салакой не пахло. Значит, Пирье еще не жарила ее, хоть и обещала. Вилле придет, а есть нечего. Анни проспала и ничего не приготовила.

Она не в силах была встать, хотя и знала, что ее ожидает: придет Вилле, а на столе пусто. Она подумала о дочерях, о том, что не сумела их воспитать. Хорошо, что хоть сына у нее не было. Анни и с дочерьми-то не справлялась. Не знала, что им сказать, когда не слушались. Всю жизнь они поступали по-своему. Чуть что, отворачивались и грубили. Она сама виновата. Не было у нее ни уменья, ни сил создать в доме уют, чтобы всем было хорошо. И Лииса пошла работать в город, ведь дома не было ни ковра, ни мягкой мебели. Когда же купили диванный гарнитур, Лиисе он совсем не понравился.

А Пирье вышла за этого никчемного Оску и погубила свою жизнь. И снова мать виновата, не поняла этой болтовни про любовь. Да и как ей было понять: сама-то никогда не любила. Вышла за Вилле потому, что он этого хотел, да и все считали, что так надо. Дома этого ждали, родственники говорили об этом заранее, и все боялись только, что Вилле раздумает и не женится на ней. Они на все лады нахваливали ее перед Вилле, а между собой судачили, мол, чудо, если удастся девке отхватить такого мужика.

А стала бы жизнь иной, полюби она другого и выйди за него замуж?

Да что там, то же самое. А может, еще и хуже. Вилле — муж хороший. На сердце становилось теплее, когда она думала о его доброте. Вилле, правда, поостыл к ней, с тех пор как она до времени состарилась и уже не справлялась со всем хозяйством. И в постели у них не было того, что должно быть. Чего только теперь не говорят о женщинах и не требуют от них. Когда она прислушивалась к разговорам дочерей, ей казалось, что они живут в другом мире. По счастью, Вилле не требовал от нее всего этого, всех этих глупостей. Однако в чем-то он, тем не менее, разочаровался. И все-таки он хороший. Вилле не дал им положить ее в больницу, когда старый Анттонен был согласен оформить бумаги и отправить ее в сумасшедший дом. «Она и дома поправится», — сказал тогда Вилле и отвез ее на такси домой. Они жили в то время на старой квартире, в другом конце села. Это произошло после того, как у нее был выкидыш и она долго лежала в постели, заливаясь слезами.

Теперь Вилле, небось, жалеет, что помешал упрятать ее до конца жизни в больницу. Избавился бы от нее. Она только в тягость ему, останься он без работы.

Ей хотелось кричать, долго и как можно громче. Но этого нельзя делать. Нельзя было кричать.

Вилле отправится на поиски работы в другое место, Лииса переберется в город, чтобы не содержать мать, а Пирье и Оску поселятся у родителей Оску. Там их возьмут, там нужна даровая сила.

И Анни останется одна в этом доме, денег взять неоткуда. Назначат ей жалкую народную пенсию или что-нибудь вроде. Интересно, можно ли перевести центральное отопление с солярки на дрова? В лесу Майре она сможет собирать хворост. Поселится на кухне, другие комнаты будут холодными. Будет у нее большое картофельное поле, возьмет у Майре семена, отработает за это… Может, еще завести поросенка?

Станет жить как старая Ида в своей избушке. Воевать с голодной смертью, одна, одна, одна своими силами. Жила ведь так Ида.

Она снова улеглась на диван, опять натянула на себя одеяло, обернула им ноги со всех сторон. Заснула, и ей уже ничего не приснилось. Проснувшись, она услышала скрип наружной двери. Немного позже — голос Вилле. Встала, нащупала ногами туфли и пошла на кухню.

Едва показалась она в дверях, Пирье крикнула ей: — Все Сойлины разговоры — брехня. С завода никого не увольняют!

Вилле сидел у стола и снимал сапоги, с усмешкой посмотрел на Анни, которая стояла в дверях, держась за сердце.

— Никак, мать решила, что меня увольняют?

Анни села напротив Вилле. Стол был аккуратно накрыт. Вдохнув стоявший на кухне густой запах, она поняла, что Пирье приготовила запеканку с салакой. Но ей было трудно избавиться от мысли, что она могла бы остаться в доме одна, все бы уехали, а у нее был бы поросенок и картофельное поле больше теперешнего… А где тогда брать молоко для поросенка? Ведь Ида держала двух коров…

— Все так говорили, — пыталась она объяснить Вилле хриплым дрожащим голосом.

— Болтают бабы. Сочиняют всякое, пугают только. Сойли не в духе, у нее давно уже нет мужика.

— Брось, отец. Сойли не хуже других, — донесся голос Пирье, которая хлопотала у плиты. Дверца духовки была приоткрыта. Оттуда шел пар, и доносился запах салаки. Запеканка с салакой выглядела поджаристой и аппетитной. Пирье ловко переложила ее на доску и поставила на стол.

— Конечно, Сойли не хуже, я ничего не говорю. И трудно ведь бабе содержать нескольких мужиков. Неужто ты, Анни, впрямь решила, что я стану безработным? Да мне бы просто повезло, если бы завод повесил замок на дверь — тут-то я и развернулся бы втихаря, глядишь, под старость еще бы и разбогател.

— И попался бы, — сказала Анни. Ей стало радостно и приятно: Вилле назвал ее Анни.

Пирье тем временем рассказывала, как она готовила салаку, какие пряности использовала, что для вкуса добавила, и травки разные положила, попробуйте же…

— Хоть бы только не испортила хорошую запеканку своими травками, — сказал Вилле и наклонился попробовать дочкину стряпню. — А пахнет как бабушкина микстура от кашля.

— Какие вы мужчины несовременные.

Глаза Анни следили за Пирье. Такая приятная, краснощекая. Движения быстрые, уверенные. Голова у нее соображает, не рассеянная. Точно знает, что хочет. И снов не видит.

Заметил ли Вилле, что талия у Пирье раздалась?

Они ели. Вилле ворчал, а Пирье отвечала. Вдруг вспомнила про Оску — надо же, совсем про мужа забыла! — побежала к окну и крикнула: — Оску! Кушать!

Звук топора умолк, Оску что-то пробубнил в ответ.

Только тут, в этот момент, Анни вспомнила про бега. Значит, она сможет пойти на бега. Ей удалось сэкономить из денег на хозяйство две десятки, она сыграет в тотализатор, они с Майре будут гулять по краю поля среди незнакомого люда, поедят горячих колбасок, поговорят с каким-нибудь старичком, и тот угостит их пивом в баре. И Анни будет совсем другим человеком, не то что теперешняя Анни Хяркенен. Ей будет весело, она выиграет, потом они встанут перед канатом, вытянув шею, будут смотреть на жокеев, которые вдали медленно огибают дорожку на той стороне, и, по мере приближения к трибунам, бег лошадей становится все быстрее и быстрее, а топот копыт напоминает проливной дождь с грозой… И опять ее лошадь придет первой, и опять…