Современная финская новелла

Мартовский туман _{Перевод с финского А. Вершик}

Если в свое время говорили про село Уклеево, то вспоминали старика дьячка, который на поминках у фабриканта Костюкова съел всю икру; про Корсо же можно рассказать следующее: когда в окрестностях железнодорожной станции не слышно паровозных гудков, пьяных криков или сирены «скорой помощи», то уж непременно по какому-нибудь поводу горланит мужской хор, землечерпалки рвут кабель, предвещая многодневное молчание телефонов, в магазине по сниженным ценам продаются гнилые апельсины, и попы забавы ради оглушительно трезвонят в дребезжащие колокола. Всюду суета, нервозность, чувство разобщенности.

Человек по фамилии Пиенпелто смотрит на черные яблони и сливовые деревья, раскинувшие ветви в густом мартовском тумане. Эта большая береза — его ровесница — простояла здесь целую вечность; она уже наполовину высохла, но каждый год в потемневшем скворечнике селится пара скворцов. На придорожных кленах резвятся две белки. В вышине летает мокрая ворона с прутиком в клюве.

«Неужели это правда? — почти вслух думает Пиенпелто. — Неужели снова весна, бессмысленная и страшная для всех, кроме детей?»

Тяжело видеть, как оживает природа, как все вокруг распускается и расцветает, и чувствовать приближение смерти, окружающей человека со всех сторон. Иногда кажется, что весна исцеляет больных. Но не ко всем она одинаково милостива. Не пожалела она и отца. У него болела нога, но он постоянно трудился в саду: сажал деревья и кусты, ухаживал за ними — ему тоже хотелось украшать землю. Сквозь очки отец дружелюбно смотрел на всех, но его неприметность и тихий юмор нередко раздражали людей. Больше многих других он был достоин жизни.

— Почему дедушка умер? — спрашивает четырехлетняя девочка.

— Все когда-нибудь умирают, — отвечает Пиенпелто, разглядывая проржавевшую кровлю постройки.

— Они попадают на небо?

— Пойдем посмотрим крышу предбанника, совсем провалилась или нет.

— А на небе есть игрушечные домики? — продолжает спрашивать девочка.

— На небе для детей — есть, — вздыхает отец.

Они направляются к бане, девочка идет впереди. Она славно выглядит в пестром комбинезоне, шапке и сапогах, в руках у нее маленькая сумка, где лежат исландские и венгерские монеты, огрызок цветного карандаша, флакончик из-под духов, счет из универмага и другие ценности.

Пиенпелто курит и кашляет: дым саднит горло. Он останавливается перед старой липой, на которую когда-то лазил: ее ветки выглядит пугающе белыми, как обглоданные кости. Мысли его печальны, прежде всего потому, он ни на секунду не может забыть о смерти, и еще оттого, что этот маленький клочок земли, где он прожил всю свою жизнь, предназначен по проекту под новое здание станции, и теперь его погубят. Девочка барабанит палкой по лопнувшей бочке, которую надо бы откатить в сторону. В туманном воздухе снова пролетает ворона с прутиком в клюве.

Внезапно Пиенпелто почувствовал прилив энергии. Он намерен тут же убрать лопнувшую бочку, заменить водосточные желоба, покрасить перила и двери, покрыть заново сарай, сделать хорошую крышку для колодца, позвать плотника, электрика, каменщика… Кашляя и затаптывая окурок, он спохватывается: зачем это, если в один прекрасный день все снесет и разроет экскаватор, потом начнут возводить уродливые многоэтажные дома, а сад превратят в автостоянку…

Тяжело. Ветки орешины растут так низко, что, проходя под ними, надо наклоняться.

«А ведь я делаю это с удовольствием», — замечает про себя Пиенпелто.

Неподалеку от колодца возле ели стоит перевернутый чан. За многие годы он, пожалуй, проржавел и стал негодным. Так и есть. Жалко — хороший был чан. Туман дерет горло и вызывает кашель, как только что выкуренная сигарета.

— У тебя, наверно, ноги промокли и варежки — может, пойдешь домой? — спрашивает Пиенпелто у девочки.

— Нет еще, — отвечает она, разглядывая свои рукавички и ковыряя палкой еловую шишку.

Крыша предбанника еще не вся рухнула. Пиенпелто вспомнилось, как бывало неприятно, попарившись и помывшись, натягивать длинные, толстые шерстяные носки, которые кололись и кусали несколько дней. Те давние зимы были на редкость снежными и морозными; врываешься вслед за мамой в дом, где бабушка Хилма варила кофе и какао, отец рассматривал через лупу почтовые марки, а большой серым кот спал около печи, на подстилке, в ящике из-под сапог фирмы A/О «Финская резина».

— Зачем на потолке такое большое бревно? — спрашивает девочка.

— Когда разделывали свинью, ее там подвешивали, — говорит отец, и в его памяти потоком мелькают те дни: тогда казалось, что наступает конец не только бедному животному, но и вообще всякой жизни.

— Почему у нас нет свиньи? — снова спрашивает девочка.

— Пойдем отсюда, — говорит Пиенпелто, ласково подталкивая ее и закрывая дверь.

Две вороны сидят рядышком на верхушке березы, собираясь вить гнездо и выводить потомство. Где-то поблизости со страшным воем мчится по дороге «скорая помощь». Пиенпелто вздрагивает, но девочка не обращает на это внимания, она просит показать еще что-нибудь интересное и требует продолжения рассказов. Друг за другом они направляются к обветшалому сараю. Там сложены в кучу разбитые ящики, в которых проращивали картошку, ушаты с лопнувшими обручами, железки от разобранных печей, обломки садовых качелей, части старого велосипеда. Пиенпелто смотрит наверх: матица выглядит так, что к ней уже никогда ничего не рискнешь подвесить, а сквозь дырявую крышу виднеется печальное небо.

Они покидают сарай и залезают на большой камень. Пиенпелто закуривает, хотя даже мысль о табаке ему противна, и тут же начинает кашлять.

— Раньше здесь всегда играли, — вспоминает он, откашливается и сплевывает через плечо.

— Расскажи, — просит девочка.

— Да тут и рассказывать нечего, — играли, и все.

— Ну расскажи!

— Однажды недалеко отсюда мы выкопали большую и глубокую яму, сделали на ней крышу из досок, бревен и дерна; это была наша землянка, там мы пили сок и жгли свечи.

— А дальше?

Пиенпелто охватывает неприятное чувство: теперь для него мучительно любое рытье земли, могилу копают или яму.

«Как хорошо было бы думать о другом», — мелькает у него в голове уже не в первый раз.

Каркают вороны, подлетая близко к деревьям, где собираются вить гнезда. Весь день был пасмурным, но сейчас становится еще темнее — наступает вечер. Священники уже распорядились звонить в колокола. Пиенпелто встает на большой камень и стряхивает с брюк прилипшие хвойные иголки. Девочка с трогательной грацией тоже поднимается, сначала на четвереньки, потом на ноги и, подражая отцу, отряхивается.

— Может, сходим посмотреть… — начинает Пиенпелто, но снова кашляет и бросает сигарету; она дымится минуту на снежном островке и гаснет.

— Что ты сказал? — спрашивает девочка.

— Я говорю, может, пойдем посмотреть тот пень, на котором бабушка Хилма резала кур и петухов? — продолжает отец и тут же про себя замечает, как непедагогично и мрачно его предложение; что и говорить — неподходящая он компания для маленькой хорошенькой девочки.

— Да! — кричит она с радостью. — И расскажи про бабушку Хилму!

— Ну, бабушка Хилма была замечательная бабушка. Мы обычно ходили с ней темными осенними и зимними вечерами на улицу в уборную с карманным фонариком или со свечкой, их зажигали только в уборной, но и там ветер нередко гасил огонь.

— Страшно было?

— С бабушкой Хилмой нечего было бояться. Она была смелая. Самая смелая из всех, кого я знал. Там мы сидели рядышком, бабушка на большом стульчаке, а я на маленьком. И она рассказывала всякие истории о водопаде, о соседях, о Вихтори.

— А кто это — Вихтори?

— Это бабушкин брат, который уехал в Америку. Он иногда присылал оттуда в письме стодолларовую бумажку.

— А потом что?

— Так мы и сидели. Горела свеча. И неожиданно гасла. Над дверью было маленькое оконце, в нем временами виднелась звезда. Когда я спрашивал, как она называется, бабушка всегда отвечала: Полярная. Других названий она не знала. Это вообще звезда финнов, под ней нам и надо жить.

— А ты знаешь другие звезды?

— Знаю. Когда подрастешь, я тебе их покажу.

— Вот здорово!

Пиенпелто остановился на заброшенном овсяном поле, теперь оно густо поросло ольхой и ивой. В его памяти возникла бабушка — с больными ногами, но жизнерадостная. Как красиво было ее широкое морщинистое лицо! Какими теплыми и надежными были руки! Как загадочно поблескивали ее седые, с лунным отсветом волосы, собранные в тугой узел и украшенные необыкновенным гребнем! А влажно мерцающие глаза, в которых отражалась ее тяжелая жизнь! У Пиенпелто перехватило дыхание, когда он вспомнил, что не ходил к бабушке на могилу уже двадцать лет, то есть ни разу с самых похорон.

— А у бабушки Хилмы был дедушка? — поинтересовалась девочка.

— Муж то есть?

— Да.

— Был. Но я его никогда не видел.

— Почему?

— Много лет тому назад ему пришлось бежать.

— Куда? Зачем?

— Время было такое. Станешь старше — поймешь. Дедушке пришлось надолго уехать в Россию. И многим другим участникам финской революции тоже. Иначе их расстреляли бы.

— А бабушка Хилма плакала?

— Конечно. И твоя бабушка тоже — ведь дедушка Алексантери был ей отцом. Может, не стоит рассказывать…

— Расскажи, папочка, расскажи!

— Он жил недалеко от города Буй. Говорят, там было много бревенчатых домов и хорошая баня. Из соленого мяса и капусты варили похлебку, и каждому вполне хватало. Дедушка Алексантери часто писал, но письма тогда шли долго. Он очень скучал по своим. Совсем как я по тебе и по дому, когда уезжаю за границу.

— Не езди больше.

— Я, наверно, и не поеду… Дедушка Алексантери посылал бабушке Хилме русские рубли, бабушка прятала их в полый медный карниз, на котором висели занавески, потому что боялась разных полицейских агентов и ищеек, которые то и дело наведывались в дом.

— Почему?

— Что-то искали, а что — наверно, и сами не знали.

— А потом?

— Потом очень долго не было никаких писем. Наконец, пришел незнакомец и принес дедушкины часы, кольцо и какие-то мелочи. Он сообщил, что дедушка Алексантери умер. Твоя бабушка уже ходила тогда в школу, она плакала несколько дней, да и теперь еще плачет, когда об этом вспоминают.

— А что делала бабушка Хилма?

— Она отирала слезы, продавала на рынке рыбу, растила и учила детей: у нее было три сына и дочь — твоя бабушка. Я всегда буду помнить бабушку Хилму. И мне очень хотелось увидеть дедушку Алексантери.

— Мне тоже.

— Он делал из меди разные вещи: кофейники, миски, ведра — всякую всячину. Иногда по субботам он бывал под хмельком и красиво пел во дворе, а бабушка Хилма пекла хлеб и подходила к окну посмотреть на него.

Теперь уже нет того пня, на котором бабушка Хилма так ловко потрошила кур и петухов. Все в конце концов гниет, ржавеет и гибнет — нет, не в конце концов, а слишком рано, до срока.

— Пора идти домой, — уговаривает девочку Пиенпелто, но ее еще куда-то тянет.

И они идут на так называемое «кошачье кладбище». Там лежит десяток камней, под каждым из которых покоится более или менее любимое домашнее животное. Отец рассказывает о них, а дочка внимательно слушает. Потом они идут к дровяному сараю: там на чердаке собирался когда-то тайный рабочий кружок, но в сарае уже так темно, что экскурсия откладывается. А когда Пиенпелто обещает не позднее завтрашнего дня показать дочке портрет дедушки Алексантери с пышными усами, она соглашается вернуться домой, хотя сам он остается еще немного побродить.

С сигаретой в зубах он идет к перелеску. У маленького озерца останавливается, чувствуя воду под ногами, и возвращается назад по извилистой тропке. Вывернутое бурей еловое корневище еще виднеется в тумане и быстро сгущающихся сумерках. Ему приходят на память счастливейшие минуты, пережитые однажды в разгар зимы: целый день на морозе он обрубал сучья, распиливал дерево на чурки, потом колол их топором, разжигал костер, варил кофе в помятом котелке и ел толстые ломти хлеба с охотничьей колбасой, курил, растянувшись на еловых ветках, наслаждался шумом ветра, потрескиванием живого огня, запахом смолы и собственной усталостью, а сердце колотилось, готовое разорваться. Его семья была тогда где-то в отъезде. А вечером, потягивая старое вино, он думал о том, что если бы жизнь всегда была такой, как сегодня, он забыл бы о своем пессимизме, из-за которого он временами не может ни жить, ни умереть.

Услышав карканье ворон, Пиенпелто решил отыскать на днях их гнезда. Проходя мимо покосившегося сарая, он хотел отнести точило под большую орешину — будет приятно сидеть там и смотреть в сторону колодца, а когда-нибудь попозже наточить финский нож или косу.

«Глупости, — спохватывается он тут же, — завтра, наверно, отнесу точило обратно или вовсе оставлю здесь».

Стоя посреди сада, он увидел, как на дороге зажглись огни. Там двигались люди, спешащие домой. Пиенпелто прислонился к флагштоку и осветил спичкой часы — начало восьмого. Он закрыл глаза, а когда открыл, ему показалось, что стало еще темнее. По телу пробежала дрожь, и уже давно закравшаяся в виски боль снова дала себя знать.

«Стою тут один, совершенно ненужный всему миру; мне нравится рубить сучья, пилить поваленные бурей деревья — тогда я счастлив, а без этого ни жить, ни умереть не могу», — думал он, прижимаясь головой к флагштоку и колотя его кулаком.

Все в жизни существует разрозненно, лишь в наших снах да страданиях мы произвольно соединяем друг с другом отдельные куски. Да мне и не нужен рационализм; достаточно чувства и фантазии, чтобы победить этот хаос.

Стемнело. Украдкой налетевший ветер разогнал туман. Показалось несколько звезд. Пиенпелто захотелось плакать, но слез не было. Он ждал, пока туман рассеется и откроется звездное небо. Постепенно теряя присутствие духа, он пятнадцать лет изучал землю и то, что на ней происходит; теперь его властно потянуло к звездам.

Он еще раз бросает взгляд наверх. Да, слабый ветер не сможет развеять туман. Сгорбившись, Пиенпелто засовывает руки в карманы и спешит в дом. Там тепло и уютно, несмотря на то, что он обветшал и стал неудобен. Пиенпелто хочет сказать, что жизнь разваливается, но, поблескивая, как звезды, на него глядят глаза жены и детей. Его губы дрожат, и, прямо в пальто, он спешит их обнять.